Глава 7

Отложенное исследование

Я вошел в кабинет Тома с кипой бумаг.

– Это глупо, – сказал я, схватил стул и бросил бумаги на стол.

КБЭ не разрешила проводить наше клиническое исследование.

– Отложено, – добавил я. – Что это вообще значит? Клиническое исследование было отложено? До какого момента?

КБЭ прислала мне четырехстраничный документ, указывающий на проблемы большого и малого характера, присутствующие в протоколе. Я старался заглушить свое разочарование, но получалось из рук вон плохо. Мою работу не отложили, а отвергли, и я чувствовал себя так, словно отвергли не просто работу, а меня самого. Читая письмо, я не мог не думать о Генри Бичере, которым я вдохновлялся при написании протокола, и о том, как он разоблачил гнусных исследователей предшествующих поколений. Я был таким же, как они: врачом со слепыми пятнами. Было неловко признаваться, но на самом деле под покровом злости я испытывал стыд. Том дал мне возможность – ведь он легко мог бы написать протокол сам, – и я не справился. Я взял документ и начал читать:

«Уважаемый доктор Маккарти!

Пожалуйста, ответьте на вопросы ниже в течение 60 дней со дня получения этого письма. Если вы не пришлете ответ на эти вопросы либо просьбу о продлении срока на 30 дней, ваш протокол будет отозван.

Решение: отложено».

– Посмотри на пункт номер три, – сказал я, – в разделе уровень риска: «пожалуйста, измените уровень риска».

FDA одобрил далбу для лечения кожных инфекций в 2014 году, но это было до того, как супербактерии прочно обосновались у нас в больнице; никто не знал, работает ли препарат. КБЭ была обеспокоена тем, что мы подвергнем пациентов риску, если будем лечить инфекции антибиотиком, к которому бактерии уже, возможно, устойчивы. Новый фермент или мембранный насос может сделать препарат абсолютно неэффективным, и мне необходимо было заявить об этом в исследовании. Пожалуй, это было справедливое замечание.

– Ладно, – сказал я, сделав несколько глубоких вдохов. – Я изменю этот пункт.

На этой неделе я уже упомянул далбу на собрании персонала, упоминание было встречено со смесью энтузиазма и скептицизма.

– Откуда мы вообще знаем, работает этот препарат или нет? – спросил один из профессоров.

– Или что он действительно безопасен? – спросил другой.

Опытный врач, сидевший в отдалении, отметил, что FDA иногда ошибается.

– Кто-нибудь помнит омнифлокс?

Он имел в виду антибиотик широкого спектра действия, одобренный в 1992 году для лечения кожных инфекций, легких и мочевыводящих путей; три месяца спустя его запретили из-за нескольких смертей. Оказалось, что препарат вызывает нарушение функции печени и почек, а также резкое понижение уровня сахара в крови и гемолитическую анемию – состояние, при котором разрушаются эритроциты.

– Мы должны как можно тщательнее разобраться в вопросе, – добавил тот врач, – прежде чем подвергнем пациентов риску.

Хотя я и рассмотрел ряд возможных ограничений в протоколе, но не затронул тему с омнифлоксом. Это было явным упущением.

Помимо соображений безопасности, я обнаружил, что один из самых привлекательных аспектов далбы – то, что больные могут быть выписаны после однократного введения, – является в то же время одним из самых проблемных. Врачи хотят видеть улучшения своими глазами. Мало кому покажется разумной мысль о том, чтобы ввести пациенту лекарство и сразу же его выписать. Для моих коллег-врачей снижение продолжительности пребывания не является убедительным аргументом. Они хотят знать, что новый препарат работает, прежде чем использовать его, никто из них не готов пускать дело на самотек. Я искренне восхищаюсь ими и прекрасно понимаю их чувства.

В то же время я видел экспериментальные данные и был убежден в эффективности далбы, однако у КБЭ были свои, вполне оправданные сомнения. Я должен был решить головоломку: с одной стороны, я хотел исследовать препарат, чтобы доказать, что он работает; с другой – врачи и КБЭ хотели, чтобы я привел доказательства, что он работает, прежде чем дать разрешение изучать его.

– Не уверен, что знаю, как быть дальше, – сказал я.

– Мы не первые, кто столкнулся с этим, – спокойно ответил Том, перечитывая письмо с отказом. – Помни, что КБЭ – не враги. – Он указал в сторону двери. – Наш враг – это болезнь, инфекции.

Я закатал рукава и глубоко вздохнул, понимая, что это письмо отложит исследование на несколько месяцев.

– Замечания КБЭ вполне справедливы, – добавил Том. – Давай я сварю кофе.

* * *

Том Уолш не всегда хотел быть врачом. В детстве, проведенном в Данбери, штат Коннектикут, он мечтал стать солдатом, как его отец.

Джон Уолш был сержантом разведки в 46-м артиллерийском батальоне и вместе с друзьями детства на Омаха-Бич воевал во Второй мировой войне, чудом избежав гибели. Том рос на рассказах отца о маневрах в тылу противника, разведывательной деятельности для союзников в Арденнском лесу во Франции и его дядьях, летавших на бомбардировщиках Б-17 по всей Европе. Так что какое-то время он задумывался о военной карьере.

Во время своего пребывания за рубежом Джон Уолш обменивался письмами с девушкой из Данбери. Их переписка продолжалась до 24 декабря 1944 года, когда во Франции отряд Джона был атакован с воздуха. Осколки раскрошили его колено. Уолша наградили «Пурпурным сердцем» и, как и Герхарду Домагку, дали отсрочку от службы. Молодой солдат вернулся на родину и женился на девушке из Данбери; вскоре после этого родился Том.

Чувство патриотизма, стремление служить государству прививались Тому Уолшу с юных лет – он часто говорил о нашей работе с антибиотиками как о «миссии», но жизнь приняла неожиданный поворот, когда ему было семь. Однажды, придя из школы, Том узнал, что его мама заболела. На следующее утро боли стали более интенсивными, и ее отправили в больницу. У мамы диагностировали агрессивную форму рака желудка, и спустя всего год, в возрасте 33 лет, она умерла.

– Мама отправилась в больницу и больше домой не возвращалась.

Тогда Том и решил стать врачом.

Будучи ребенком, Том видел, что врачи и другие медицинские работники обладают замечательным качеством – состраданием, – и не был уверен, что сможет найти это качество у военных. После смерти матери его отцу прислали чудовищный счет за лечение.

– Что-то около ста тысяч долларов в сегодняшних деньгах, – вспоминает он. – И конечно, у нас не было ни малейшей возможности его оплатить.

Тогда врачи, которые лечили его мать, просто порвали счет.

– Они простили нам долг.

Врачи не смогли спасти маму Тома, но спасли его отца.

Эта щедрость вдохновила Тома, и он решил, что хочет связать свою жизнь с медициной, но семейную тягу к военной службе было не так-то просто преодолеть. Он был спортсменом со стипендией в городе, где в основном преобладал рабочий класс. Том преуспевал как в науках, так и в легкой атлетике, и семейный врач предложил ему поступать в Военную академию. Уолшу было трудно отказать (ему и сейчас сложно отказать кому-то), и он так и стал бы мичманом, если бы во время собеседования при поступлении в академию случайно не проговорился о том, что его истинной страстью была медицина.

Это заявление все испортило – представитель академии сказал, что они обучают моряков и морских пехотинцев, а не врачей. Тогда Уолш выбрал Ассампшн колледж, который, по сути, был небольшой католической школой в Вустере, штат Массачусетс, где получил полную стипендию для изучения биологии и химии. Он с легкостью отучился в колледже, а затем поступил в медицинскую школу Университета Джонса Хопкинса и попал на разные специализированные учебные программы – медицина внутренних болезней, микробиология, педиатрия, инфекционные заболевания, гематология/онкология – и это привело его к настоящему положению в Корнелле.

Научная карьера Тома Уолша началась со знакомства с доктором Бернадин Хили. Том был студентом-медиком, собирающимся лечить людей от рака, а она была восходящей звездой кардиологии, обладающей литературным талантом, и ее исследования щедро поощряли. Они лечили пациента с редким грибковым заболеванием сердца. Официальным диагнозом был кандидозный эндокардит, и это смущало обоих. Причину грибковой инфекции было трудно определить и еще сложнее вылечить. Однажды вечером, когда обход был закончен, Хили пригласила Тома поработать в ее лаборатории. Тогда-то он и понял, что исследования – его призвание. Впоследствии Хили стала первой женщиной-директором в Национальном институте здоровья, а Том в итоге изменил подход к лечению инфекций.

Помимо этого у Тома есть двое детей – их рисунки разбросаны по всему кабинету, – и он до сих пор с радостью дает советы по воспитанию (как-то он подарил моей дочери свою любимую книгу детства «Паровозик, который смог»). Сейчас Том проводит ночи в одиночестве у себя в кабинете, вдали от семьи, сгорбившись над рукописью и заявками на грант. В обычное утро, в то время как он собирается на предрассветную пробежку вдоль Ист-Ривер, я начинаю вчитываться в сообщения, которые он прислал мне ночью, – «только посмотри на это новое клиническое исследование с эравациклином!» – вместе с его переадресованной электронной перепиской. Читать эти сообщения – самая интересная часть моего рабочего дня, хотя я никогда не говорил об этом Тому.

Как Флеминг и Домагк, доктор Уолш использует язык военных. Он постоянно говорит о тактических маневрах, ценностях и «врагах», а также назначает встречи по-военному. В первые годы нашего сотрудничества я был адъютантом, а он – командиром. Он раздавал приказы, а я их выполнял. В последнее время он любит говорить, что мы команда, но я-то знаю, кто из нас капитан.

Он не живет в особняке и не ездит на дорогой машине. Он ведет спартанский образ жизни, постоянно находясь в движении. (Во время прогулки идти с ним в ногу временами так же трудно, как и следить за быстротой его мысли.) Он ценит человеческие отношения, и его подход вдохновил целое поколение молодых врачей.

Том раздает свой номер телефона всем, кто просит (а иногда и тем, кто не просит) и придерживается политики открытых дверей, так что наши встречи постоянно прерываются визитами врачей, которые пришли за мудрым советом. Быть рядом с ним невыносимо – часто он даже не может закончить свою мысль, потому что его постоянно отвлекают звонками, письмами или стуком в дверь, – но это зачаровывает. На его столе громоздятся стопки бумаг с напоминаниями, чеками, маршрутами полетов, а еще там есть небольшое напоминание, его девиз по жизни, который имеет отношение и к военным, и к медикам: «Мы защищаем беззащитных». Это его принцип – то, что объединяет его разносторонние проекты и обязанности, – и это напоминает мне философию Герхарда Домагка, к которой он пришел по окончании войны: «Все, что вносит вклад в сохранение жизни – хорошо, все, что уничтожает жизнь – плохо». В первые годы работы с Томом я искал что-то похожее для себя – мантру или поговорку, но ничего не подходило. Более опытный врач однажды подарил мне значок, на котором написано: «Выгуляй собаку». Как напоминание о том, что потратить несколько минут напряженного рабочего дня, делая что-то, никак не связанное с лечением пациентов, это нормально. Но мне это было не нужно. Я даже не люблю собак!

Том спокоен под давлением и, в отличие от меня, способен видеть долгосрочные перспективы, трезво оценивая отрицательные отзывы и открытую критику. Он вообще не беспокоится в ситуациях, в которых я переживаю. В душе я спортсмен, меня тянет на острые ощущения и к открытой конкуренции, но я терпеть не могу неизвестное. Мой склад ума не подходит для писем с пометкой «отложено». Я вижу вещи в черно-белом свете – принять или отвергнуть, победить или проиграть, – а Том видит оттенки серого. Он способен игнорировать свои интересы ради миссии, поэтому не было никого лучше него, чтобы помочь мне принять это письмо от КБЭ.

Том вернулся с кофе и положил руку мне на плечо.

– Некоторые из их замечаний справедливы. Я бы сказал, многие.

Я уткнулся в письмо.

– Например?