Глава 27

Мантра

После того как попрощался с Меган, я направился в кабинет изучить ее историю болезни. Хирург определил, что ей может пригодиться специальный ботинок для снятия давления с ноги, но пока инфекция не будет вылечена, мерить его нельзя. Потом я подошел к госпиталисту, назначенному ей, чтобы обсудить болезнь. Он был специалистом по инфекционным заболеваниям, который, как и я, в первую очередь был врачом общей практики.

– Что думаете? – спросил он, когда я зашел к нему в кабинет.

– А вы?

– Интересный случай.

– Не думаю, что это воспаление соединительных тканей, – сказал он, противореча мнению как врача скорой помощи, так и хирурга. – Она нуждается в уходе и консультации дерматолога, а не в антибиотиках. Возможно, в стероидах.

– Согласен, – ответил я. – Хотя вероятна бактериальная суперинфекция.

– Вполне возможно. Но не думаю, что она подходящий кандидат для далбы. У нее пиодермия.

Я вернулся в отделение скорой помощи, чтобы сообщить новости Меган. Мы собирались лечить ее, но не антибиотиками и не далбой. Я очень хотел начать давать пациентам новое лекарство, но Меган не подходила. Я извинился, что потратил ее время.

Испытуемый с инфекцией ноги, которая не улучшилась после приема пероральных антибиотиков

Полчаса спустя я вернулся в пустой кабинет. Я сдвинул мышь и экран компьютера загорелся, освещая темную комнату. Я включил Лунную сонату Бетховена на YouTube и снял белый халат и стетоскоп. Исследование далбы придется отложить. Пациентов поступает много, но никто не подходил для нового антибиотика. Слушая музыку, заполняющую комнату, я открыл файл с данными по исследованию далбы. Там были сведения о Джордже, Рут, Донни и десятках других пациентов. Ниже были заметки о пациентах, за которыми я следил удаленно, например Реми, а также напоминания о необходимости почитать об их болезнях. Рядом с именем Донни я написал заметку «что?» и вставил ссылку на статью, которую хотел прочитать, – статью, что может дать некоторое представление о его странном состоянии. Список дел выглядел устрашающе.

Я выключил музыку. В каком-то смысле я становлюсь больше похожим на моего наставника, но точно не в музыкальных предпочтениях. Классическая музыка оставалась недоступной мне. Том заставлял меня слушать ее в течение многих лет, но я до сих пор не в состоянии ее оценить по достоинству. Соната звучала как марш смерти, и это выводило из себя. Я поставил песню Take it to the limitThe Eagles.

Время от времени работа накрывала меня, и я пытался найти баланс между клиническими исследованиями, ежедневным уходом за пациентами и напряженной семейной жизнью. Моя жена – трансплантолог-нефролог и работает на другом конце города в Медицинском центре Колумбийского университета, у нас есть двое малышей, которые любят просыпаться раньше нас. Часто – очень часто – стресс становится невыносимым и появляется ощущение, что я проигрываю в игре, в которой предначертано проиграть. А потом я решаю, что пришло время переключиться на другое дело. В такие моменты я мало на что способен, и мозг словно парализует. Я неумело веду беседы с пациентами и зеваю на обходах, когда студенты описывают случаи. Нередко тяжелые раковые больные останавливаются на полуслове, чтобы спросить меня, что со мной. Умирающие пациенты часто говорят мне, что я выгляжу измученным.

Знать, что на работе ты выглядишь паршиво, весьма унизительно, но я чувствую себя бессильным и ничего не могу с этим поделать. «Бывает», – говорю я Хизер, когда мы с детьми в сборе. Она точно знает, что я имею в виду. В такие дни хочется, чтобы меня оставили в покое. Я смотрю в медицинский журнал, заново перечитывая один и тот же абзац. Жду, пока снова смогу эффективно работать, думаю о перепуганных пациентах, которые лежат в одиночестве на больничных койках, рассчитывая на мою помощь. Я жду, пока туман рассеется.

Странная ситуация. Я уже писал о выгорании в медицине и читаю лекции молодым врачам, которые опасаются, что это может случиться с ними. Я консультант по учебным программам ординатуры, даю советы по улучшению культуры медицины, призываю отказаться от найма «оздоровительных сотрудников» и бросить ауторефлексию. Врачи всегда в стрессе и всегда грызут себя. Все, что им действительно нужно – это почувствовать себя вновь нормально. Они заслуживают сна, приличного обеда или вечера, проведенного с друзьями. Может быть, бокала вина. Им нужны вещи, которые не может дать больница.

Я люблю смотреть документалки. Поначалу меня интересовали криминальные фильмы – возможно, я унаследовал эту тягу от моих родителей, они оба имеют кандидатские степени в области уголовного права. Позже я переключился в область музыкальных документальных фильмов. Недавно я смотрел фильм про The Eagles с друзьями по колледжу – писателем, сценаристом, журналистом и юристом по интеллектуальной собственности. Мы решили, что я больше всего похож на басиста и бэк-вокалиста группы Рэнди Мейснера. Он был мягким и незапоминающимся в группе, где доминировали такие незаурядные личности, как Дон Хенли и Гленн Фрей. Я сразу почувствовал какую-то странную связь с ним.

Мейснер вел беспорядочную жизнь – боролся с наркоманией, болезнями сердца, синдромом самозванца, комой и несколько раз угрожал суицидом, но успел написать одну красивую незабываемую песню Take it to the limit. Припев стал своеобразной мантрой или, возможно, руководящим принципом, который я искал. Песня не раз помогала мне в больнице и помогала ночами, когда я писал исследования. Она заставляла меня улыбаться каждый раз, когда Мейснер брал высокие ноты.

Пока песня звучала в кабинете, я пробежался по отложенной на потом статье, увидев ключевую фразу, которая стала все чаще появляться в медицинских журналах: устойчивые к антибиотикам бактерии становятся более вирулентными. Плохая новость для Донни и остальных, однако теперь можно объяснить, почему маленький порез может привести к обширной инфекции. Правила игры изменились, и на каждый успех, казалось, приходилось две, а то и больше, неудачи. Я еще не закончил читать эту удручающую статью, как услышал неуверенное постукивание. Новый госпиталист приоткрыл дверь и откашлялся.

– Кажется, у меня для вас есть пациент. Похоже, новый случай флегмоны.

Я поставил на паузу песню и схватил белый халат. Настроение сразу же улучшилось. Несколько минут спустя я был у постели пожилого человека по имени Луис. Он полицейский в отставке, с копной седых волос и тонкими усиками. В больницу он поступил потому, что правая нога покраснела, опухла и невыносимо болела. Луису было восемьдесят лет, но он оставался здоровяком. На мои первые вопросы отвечал односложно. Как мне показалось, он был закрытым человеком.

– Вижу, что вы из нью-йоркской полиции, – сказал я, взглянув на его историю болезни, висящую на носилках. – Спасибо за службу.

Было немного неловко так говорить, но я взял это в привычку – нахватался от врача, похожего на актера Скотта Байо, из Колумбийской пресвитерианской больницы.

Луис заложил руки за голову и улыбнулся.

– Тактический патруль. Не знаю, что написано в карточке, но я был в тактическом патруле. Если это, конечно, важно.

Я задумался о том, что это такое.

– Тактическая патрульная полиция, – добавил он. – Можно сказать, что мы изобрели остановку и обыск.

Луис объяснил, что несколько десятилетий назад он работал в составе небольшой группы, которая отвечала за опасные кварталы – Бедфорд-Стайвесант и Форт-Апач, – они арестовывали преступников, наркоманов, бездомных и прочие антисоциальные элементы.

– Раньше мы говорили «свистит свисток, все идут». Если кто-то выглядел подозрительно, то шел за нами. Запри их всех. Никаких вопросов.

– Гм.

– Из-за нас такие парни, как вы, переезжают в Форт-Грин, – улыбнулся он.

У Луиса были теплые воспоминания о временах работы в тактическом патруле. Он рассматривал ее как подлинное служение обществу, а вот другие, как я узнал, не разделяли его энтузиазм. Пока он говорил, я быстро погуглил тактический патруль в телефоне. В Vanity Fair патрульная полиция была описана как «элитное подразделение, состоящее из крупных крутых копов (чтобы стать членом команды, необходимо было соответствовать определенным габаритам), преимущественно белых, которые карабкались по пожарным лестницам, лазили по крышам и практически безнаказанно выбивали двери. В чернокожих и испаноязычных общинах начала 1960-х годов их презирали, и чернокожие ньюйоркцы определенного возраста помнят их как “террор-отряд”, призванный сеять страх в обществе». Группы людей осознанно, но ошибочно обособляли, чтобы улучшить обстановку.

– Никогда не слышал о таком.

Мужчина передо мной был не похож на свободного жесткого офицера эпохи гражданских прав. Луис не мог даже ходить без посторонней помощи. Чернокожие, которые в основном работают в нашей больнице, могли быть детьми или родственниками людей, которых он некогда преследовал. Теперь он был уязвимым, но говорил с уверенностью человека, совершавшего героические поступки. С каждой новой историей он становился все менее закрытым. Он засиял, когда рассказал мне, как нарядился медсестрой, провоцируя ограбление.

– Это было лучшее время в моей жизни, – сказал он. – Как и у всех нас.

Луис похлопал левой рукой по груди, и я заметил, что безымянный палец отсутствовал. Я сразу представил себе драку в переулке или мордобой в баре.

– Хотел бы объяснить вам, почему я здесь, – сказал я наконец. – Я провожу клинические исследования, и, похоже, вы могли бы участвовать в них, – я показал на его ногу и описал риски и преимущества далбы перед тем, как протянуть Луису согласие. – Я дам вам время, чтобы ознакомиться с документом, и вернусь позже. Я здесь весь день.

– Я, судя по всему, тоже, – он просмотрел бумаги и положил их на колени. – В чем смысл этого исследования? Почему я?

– Если кратко, то мы изучаем новый препарат. Новый антибиотик.

– Расскажите подробнее.

– Он предназначен для людей с инфекциями кожи, которым требуется госпитализация. Если другие антибиотики не работают, мы пробуем этот, – я указал на согласие. – Компания предоставляет препарат бесплатно, поэтому мы можем определить, как лучше использовать его. Мы надеемся, что это поможет выписать пациентов из больницы быстрее.

– Я не хочу выписываться. Я хочу снова ходить.

Я положил руку на его колено, в нескольких сантиметрах от инфекции. Я чувствовал тепло, исходящее от его кожи. Взгляд упал на темно-синие кровеносные сосуды под кожей. Нога на ощупь была как папиросная бумага.

– Меня нужно починить, а не быстро выписать. Я должен ходить. Мне нужно увидеть физиотерапевта и социального работника. Держите меня здесь так долго, как потребуется.

Я кивнул.

– Хорошо.

Он посмотрел на форму согласия и вздохнул.

– Я не буду участвовать в вашем исследовании, – сказал он, осторожно подтянув ногу подальше от меня. – Спасибо… но нет.

– Нет проблем.

Я пожал ему руку – старик все еще был способен на крепкое рукопожатие – и заверил его, что он в умелых руках. Пока я собирал вещи, Луис поведал, что кардиолог вдохновил его написать книгу.

– Что вы думаете? – спросил он. – Может, назвать ее «Когда свистит свисток»?

Я замешкался, чтобы обдумать ответ на вопрос, – возможно, слишком долго или дольше, чем он надеялся.

– О нет, – сказал он, – только не говорите мне, что вы либерал.

Я сложил руки на груди.

– Зачем мне это говорить? – я улыбнулся, чтобы показать, что не обиделся. – Что меня выдало? – я посмотрел на свой белый халат, а потом на его горящие зеленые глаза.

– Либералы ненавидят нас, – сказал он. – В наших руках было много власти над городом, и они ненавидели нас.

– Похоже, вам есть что рассказать.

– Мои дети терпеть не могут, когда я говорю об этом, но у меня есть несколько хороших историй. Я был там, когда Кастро пришел в ООН. Схватил потенциального убийцу. Вот это был чертов бардак.

Я взглянул на свою обувь и задал ему вопрос, который мне хочется задать всем копам, но я обычно стесняюсь спросить.

– Вы когда-нибудь стреляли в людей?

Луис усмехнулся и указал правой рукой на меня. Затем он щелкнул пальцами и протянул указательный палец к моей груди, словно это был крошечный пистолет.

– Без комментариев.

– Да ладно.

– Без вариантов, доктор Маккарти. Прочитаете в моей книге.