Часть 3

Добровольцы

Глава 10

Рут

Рут понимала, почему мужчины собрались возле ее дома, и знала, что делать. Приказ собрать венгерских евреев в гетто был подписан несколькими неделями ранее, 7 апреля 1944 года, и Рут решила, что ей осталось всего ничего. Она схватила пару рубиново-красных туфель, которые отец только что подарил ей – неожиданный подарок на шестнадцатилетие, и побежала на чердак, чтобы спрятать их под старым матрасом. Затем она закрыла глаза в попытке запомнить их точное местоположение и понеслась обратно в гостиную, где уже собралась семья. Младший брат положил руку ей на плечо и легонько сжал. Они оба посмотрели на маму, которая шептала что-то себе под нос. Мгновение спустя раздался стук в дверь.

«Первый еврейский закон» Венгрии вступил в силу за шесть лет до этого, 28 мая 1938 года, и устанавливал квоту на максимальную долю евреев в 20 %, которые могли бы работать в сфере финансов, коммерции и большинстве других предприятий, где было занято более десяти человек. Отец Рут работал в небольшом банке и, несмотря на нарастающую волну антисемитизма в Европе, дела шли как обычно. Но в следующем году, когда ультраправые укрепились в правительстве Венгрии, был принят «Второй еврейский закон», который установил новую квоту в шесть процентов, и отец Рут потерял работу. Ей было одиннадцать, когда его уволили, и она даже не понимала, что происходит. Мало кто понимал.

Рут училась в школе и играла с друзьями. В целом все было как раньше, сказала она мне, или, возможно, отличалось совсем немного. Поначалу Рут была рада, что ее отец проводит больше времени дома, и не осознавала уровень стресса, который испытывала семья. Затем в июне 1941 года отец был призван на войну. Ему не было позволено носить оружие; он проводил дни, ремонтируя дороги и склады. Он несколько месяцев экономил мизерную зарплату, чтобы купить Рут эту новую пару туфель на день рождения. К тому времени Венгрия вступила в непростой союз с нацистами, и страна перестала быть убежищем для сбежавших евреев. Весной 1944 года Гитлер решил, что Венгрия, независимый член стран Оси, пытается отказаться от партнерства, и нанес удар. Фашисты быстро двигались на восток, чтобы оккупировать страну. Тогда-то и начались облавы.

Эдит – подруга Рут – сказала ей, что некоторых увозили целыми семьями, но не знала, куда и на какой срок. Две девочки – подружки с раннего детства, решили спрятать ценные вещи, обувь, книги, несколько платьев на чердаках у себя дома, и каждая пообещала заботиться о вещах другой. Когда жандармы собрались возле ее дома, Рут знала, что семью заберут. Сначала в дверь постучали, затем ударили. Спустя мгновение она распахнулась. Вскоре семья Рут уже садилась на поезд в Освенцим.

Рут редко говорит о том, что произошло после той поездки, но даже если и говорит, почти не вдается в подробности. Почти половина убитых в Освенциме евреев были из Венгрии, их убили в газовых камерах в течение десятинедельного периода летом 1944 года, в том числе родителей Рут и ее подругу Эдит. Менее чем за четыре месяца большая часть Венгрии стала юденфрай – свободной от евреев.

После того как Освенцим был освобожден, Рут сделала то, что задумала до ареста: отправилась обратно в Венгрию в маленький дом возле Мишкольц гетто. Она знала, что не найдет туфельки, но решила проверить чердак. Разумеется, дом был пуст, а все имущество конфисковано и уничтожено. Она так и не нашла последний подарок от отца.

Несколько лет спустя Рут переехала в Париж, а затем в Лиссабон. Она вышла замуж за ученого, профессора романских языков, и родила дочь. А затем еще троих детей всего за пять лет. Она провела послевоенные годы, работая швеей, а затем учительницей. У нее было мало слабостей, но одной из них была обувь, которую она всегда восторженно выбирала. Она внимательно следила, чтобы и ее четверо детей были модно обуты. В конце 1960-х годов мужу Рут предложили работу в университете в Нью-Йорке, и они переехали в Бруклин, где она живет до сих пор.

За неделю до того, как я встретил Рут, она отправилась за покупками вместе с дочерью Энн, они искали комнатные тапочки. Во время прогулки обеих женщин покусали комары. Чуть позже днем Рут заметила припухлость и покраснение вокруг укуса на левой лодыжке. На следующее утро кожа вокруг ранки стала странного цвета. Лечащий врач заподозрил бактериальную инфекцию и назначил антибиотик бактрим. Это сульфаниламидный препарат, дальний родственник сульфаниламида, и он должен был вылечить инфекцию, вызвавшую странные пятна.

В течение следующих нескольких дней боль и отек усилились, и, несмотря на первоначальные опасения, Рут отправилась в отделение неотложной помощи пресвитерианской больницы Нью-Йорка. После того как было проведено первичное обследование, Рут уложили на носилки. Ее обследовала группа студентов-медиков, ординаторов и медсестер, затем пришел лечащий врач и поставил диагноз: лекарственно-устойчивое воспаление соединительных тканей. Врач подозревал, что причиной тому стало инфицирование MRSA-стафилококком, и госпитализировал Рут, назначив внутривенное введение антибиотиков. Ей оставалось только ждать.

Следующие двадцать три часа она провела на каталке в коридоре неотложки, где было много суеты, в ожидании свободной палаты. В 4:15 утра ее наконец-то отвезли на пятый этаж. Рут пришлось делить палату с двадцатисемилетним инъекционным наркоманом, который заразился метапневмовирусом (форма вирусной пневмонии) и кашлял под хирургической маской.

– Меня зовут доктор Маккарти, – сказал я, заходя в палату Рут несколько часов спустя, – провожу клиническое исследование нового препарата.

Ее койка стояла рядом с большим окном с видом на Ист-Ривер, и солнечный свет уже начал проникать в тускло освещенную палату. Рут лежала в окружении семьи: дочери Энн, зятя Майкла, его сестры, а также толпы внуков и дальних родственников. Декоративные подушки, лоскутное одеяло ручной работы и полдюжины мягких игрушек были разбросаны по всей койке. Рут держала ручку в одной руке и меню на завтрак в другой. Я увидел ее имя в списке пациентов, поступивших в отделение неотложной помощи с кожной инфекцией, и подумал, что она может быть первой участницей моего клинического исследования. Тогда я еще очень мало знал о ней, но вскоре этому суждено было измениться.

– Мне прийти попозже? – спросил я. – Не хочу вам мешать.

В больничной карточке Рут была пометка о том, что она пережила холокост, но никаких подробностей не было. Я думал об исключении ее из исследования, но протокол не содержит положений, которые сделали бы это возможным. Я оценивал пациентов по строгим критериям участия, и она подходила под них. У меня не было выбора, приглашать кого-то в исследование или нет: я должен был предложить поучаствовать каждому. Это имеет решающее значение для целостности исследования. Выбирая наиболее излечимые случаи, можно скомпрометировать данные, полученные в исследовании.

Рут покачала головой.

– Заходите.

Посетители расступились, и я подошел к больной со стопкой форм согласия. В первой части клинического исследования я должен был наблюдать пациентов, чтобы понять, как врачи обычно лечат лекарственно-устойчивые инфекции, подобные MRSA. Эта информация даст нам представление о том, как мы могли бы улучшить положение вещей. Я подозревал, что пациенты с инфекциями оставались в больницах дольше, чем необходимо, из-за некоторой неопределенности: врачи боялись преждевременно выписывать их и допускали ошибку, оставляя под наблюдением слишком долго. Неопределенность вызывала задержку, а задержка приводила к осложнениям. Я хотел знать больше об этих осложнениях, чтобы понять, как не допустить их.

Я подробно рассказал об исследовании и спросил Рут, хочет ли она поучаствовать. Если да, то я проведаю ее через два дня, через две недели и через шесть недель, чтобы убедиться, что инфекцию вылечили. Рут посмотрела на дочь и кивнула мне.

– Хорошо, – тихо сказала она.

Затем она улыбнулась. Несколько зубов отсутствовало, но улыбка Рут все еще была сияющей. Она отложила меню, и я дал ей форму согласия.

– Вы не возражаете, если я осмотрю вас?

– Ей трудно глотать, – сказала дочь Рут Энн. – Вы можете помочь с этим? – на ее платье красовались сине-желтые цветы, а на коленях лежала шляпа. – Ей даже маленькие глотки делать трудно.

– Это так? – спросил я у Рут.

Мой вопрос прозвучал неловко. Я пытался прогнать мысли о том, что пережила Рут в Польше, но у меня не получалось. Я чувствовал, что передо мной хрупкий артефакт. Воспринимать ее так – значит объективизировать, но я не мог ничего с этим поделать. Невозможно было игнорировать исторический аспект жизни Рут. Пока я смотрел в ее слезящиеся серые глаза и готовился к осмотру, во мне бурлили эмоции, мешающие говорить. Мне пришлось приложить усилия, чтобы выдавить слова.

– Все ли в порядке? – этот вопрос я задал и себе тоже.

Рут кивнула. Проблемы с глотанием, скорее всего, объяснялись тем, что бактрим – пероральный антибиотик – оказался неэффективным. Возможно, ее организм не смог правильно абсорбировать препарат. Разместив стетоскоп на крошечной груди Рут, я слушал биение ее сердца. Систолы и диастолы. Назад и вперед.

– Несколько глубоких вдохов, – попросил я, переключая внимание на легкие, но при этом чувствуя, что начинаю потеть. – Глубокий вдох, – сказал я для нас обоих.

– Как вы думаете, ей нужна питательная трубка? – спросила Энн.

В голосе чувствовалась напряженность, как будто она уже задавала этот вопрос раньше, но так и не получила на него ответа. Я хотел помочь, но в лечении Рут у меня была другая роль: я был исследователем, а не лечащим врачом, и не мог вмешиваться в работу последнего. Я пришел поговорить об инфекциях.

– Не уверен, – сказал я. – Я бы хотел поговорить с лечащим врачом вашей матери.

Когда-то давно врачи первичного звена ухаживали за своими пациентами после госпитализации. Но в 1990-е годы темпы существенно ускорились, и с тех пор большинство врачей не успевают делать административную и врачебную работу. В больницах появилась новая специальность – госпиталисты, которые специализируются на стационарной помощи. И это самая быстрорастущая субспециальность в истории медицины. С глотательными проблемами Рут будет разбираться госпиталист, а не я.

– Наш раввин, – продолжила Энн, – считает, что ей нужна трубка для кормления. Вы не возражаете, если мы поговорим в коридоре?

Я взглянул на Рут, и та сказала, что не возражает. Энн взяла меня под руку и вывела из комнаты. Мы зашли в небольшой закуток рядом с сестринской. Энн вздохнула. У нее были крашеные светлые волосы и глубокие морщины на лбу. Она держала шляпу в левой руке.

– С мамой все будет в порядке?

Медсестры и врачи быстрым шагом проходили мимо нас, я посмотрел ей в лицо. Она всю ночь провела в больнице с матерью.

– Она сможет пережить эту инфекцию?

– Да, – ответил я с несколько бóльшей уверенностью, чем следовало. – Она сможет справиться с инфекцией. А пока я займусь тем, что разузнаю о трубке.

– Спасибо.

– Я знаю, каким тягостным может быть пребывание в приемнике скорой, – сказал я. – Мне очень жаль, что вам пришлось пройти через это.

Многие дети родителей, оставшихся в живых после травмирующих событий, страдают от повторяющихся снов, в которых их преследуют, судят, пытают, будто они впитали в себя мучительное прошлое родителей. Одна из спорных теорий предполагает, что ДНК выживших изменяется под действием травмирующего опыта, что приводит к передаче психологической травмы потомкам. (Ряд видных ученых утверждает, что этого просто не может быть.)

– Я уверена, что вы видели ее карту, – сказала Энн.

– Да, видел.

– Есть очень много… Того, что там не написано о маме. В ее карте.

Я кивнул.

– Я вам верю. Не знаю, как…

– Они ставили эксперименты над ней, – она ненадолго отвела взгляд, как будто сказала что-то неправильное. – Она никогда не говорит об этом, но я подумала, что вы должны знать.

Рут была тем, кого нацисты называли Versuchperson – подопытным. Это не исключит ее из моего клинического исследования, но, возможно, исключить ее было бы правильным.

– Не уверен, что это клиническое исследование подойдет для нее, – сказал я.

Энн покачала головой и улыбнулась.

– Все в порядке. Я уверена, что она примет участие. Просто узнайте про трубку.

– Конечно.

Я вернулся в комнату, и Рут помахала мне. Я достал форму согласия и сел в красное пластмассовое кресло рядом с койкой. Пока мы разговаривали, я начал понимать, насколько необычной была ее жизнь: Польша, Бруклин и другие события. Когда я упомянул рубиново-красную сыпь на ноге, она вспомнила о красных туфельках, которые подарил ей отец. Она рассказала о том дне, когда забрали ее семью, и объяснила, что произошло в первые дни после этого. Но потом остановилась и тихо спросила, не можем ли мы поговорить о чем-то другом.

В конце концов я закончил обследование. У нее не было видимых шрамов. Все они были внутри.

Получение информированного согласия – дело непростое. Обычно оно включает в себя обстоятельный разговор с измученным, уязвимым пациентом, и (в лучшем случае) расширенную сессию вопросов и ответов: является ли безопасным метод лечения? Кто финансирует исследования? Зачем оно выполняется? Но некоторые пациенты боятся, что получат некачественное лечение, если откажутся от участия или будут задавать слишком много вопросов. Молчание – это красный флаг. И наоборот, если кто-то кажется слишком нетерпеливым, я предлагаю вернуться позже, чтобы подробнее обсудить все риски и преимущества. Рут тихо задала несколько вопросов и с благословения Энн согласилась участвовать в исследовании. Я упомянул, что мы выплатим участникам скромную компенсацию (200 долларов на дебетовую карту), и ее зять предположил, что она сможет потратить их на новую пару туфель.

Когда я вернулся, чтобы увидеть Рут на следующее утро, обнаружилась новая проблема. Посреди ночи она захотела встать с кровати и растерялась. (Дезориентация часто встречается у пожилых госпитализированных пациентов.) По дороге в туалет она споткнулась и неуклюже приземлилась на плечо. Рентген в три часа ночи исключил перелом, но показал маленький узелок в легких. Семья решала, что делать. Так же, как и врачи. Вопрос с трубкой так и остался открытым.

Это было одно из многих осложнений, которых я боялся. Больница – опасное место, особенно для пожилых людей. Здесь постоянно происходят несчастные случаи, и диагностические исследования часто приводят к еще большему количеству анализов, которые могут оказаться полезными, а могут и нет. Это была одна из причин, почему я проводил свое исследование: понять, что происходит, когда пациент с лекарственно-устойчивой инфекцией попадает в больницу. Как только я определю базовый уровень, то начну вводить далбу. Для Рут стандарт медицинской помощи означал бесконечное ожидание в приемном отделении, случайное падение и череду неожиданных анализов. Пока вопросов было гораздо больше, чем ответов.

Я знал, что мы способны на большее.