Как скопнили сена, решил царь со старейшинами ходуна Нилыча в Кострому сгонять.

Тут у крестьян недельки две вольготных получается. Ране первого Спаса у нас жита не косят.

Вышел из дому Нилыч, еще зорька не занималась. Путем-дорогою двух верст не прошел и взял напрямик через топь. С кочки на кочку, как заяц, попрыгивает, посошком твердыню ощупывает. Прыткий, даром, что седьмой десяток на исходе… Солнышко ясное на полдень стало, а Нилыч уже топь перевалил и, лаптей не замочив, присел в буреломе, в тенечке, хлебушка из котомки достал, соли в тряпочке, пожевал, перекрестясь на восток, испил водички болотной и дале побрел.

Любо ему бором идти. Земля чистая, желтой хвоей, как песком морским, усыпана. Могучие сосны стеной стоят, в небо вершинами упираются. Холодок. Не пробивает Ярило своими стрелами зеленые своды нерукотворенного Божьего храма. Черныши-тетерева молодые из-под ног порхают. Лиса Патрикеевна из дремучего папоротника остроносое рыльце высовывает. В чаще, в гущине и на самого хозяина очень просто наскочить. Залезет он, бурый, в малину, загребает лапами кусты и сосет спелую душистую ягоду. Ничего. В эту пору медведь человеку не страшен.

Сытый, весь жиром залит, что боров кормленный. На ягоду, на сладкий мед его тянет. Сунь ему под самое рыло хоть телка — отвернется. Гукни на него с присвистом — убежит.

Нет страха в лесах для Нилыча. Все лесные приметы ему ведомы: взглянет на пень замшалый, и тот пень ему путь укажет.

Полон творений Господних темный лес, и каждое хвалу своему Создателю воспевает. Вот хоть грибы, уж, кажется, проще их нет созданий. Бабам да ребятишкам лишь ими заниматься. А погляди, у каждой свой обычай. Стоит пузатый гриб-боровик, как купец раздулся. Нашел — ищи рядом другого. Всегда парой живут. А грузди — те скопом, в кучу собьются, сухим листом укроются и прижукнутся в тайности. Осенью опенки на пнища гнилые набегут, что цыплочки под наседку. Бери их всею горстью.

Папоротник-трава клады указывать может, если кто петушиное слово знает. Много их в лесах позарыто. Xoронились здесь лихие душегубы и разбойники от царского гнева. Что награбят на матушке-Волге, сюда в леса тащут, куда царская рука коротка.

Много чего от дедов про лес слыхал Нилыч, многое и сам повидал. Ученые люди говорят — лешего нет, одна выдумка. А ты ночуй в глухом лесу: и услышишь и увидишь. Днем-то он спит, а ночью хозяйство свое блюдет, осматривает. Встретишь, иди к нему без страха, но с вежливостью, шапку скинь, скажи:

— Здравствуй, дедушка Когтев!

И ничего тебе не будет.

Тоже и русалки. Скушно им без мужского племени, известно — девки все на один лад. Попадешь к ним, — играм их не противься. Повесели водяниц, песню спой. Поиграй с одной, другой. Греха в том нет. Не исчадья они сатанинские, а души бездольные, тоже Божьи творения.

Переспал в лесах две ночи Нилыч и на луга вышел, которые матушка Волга поит. Потому они и поймой прозываются. Заблестели главы Ипатьева. Свято место древнее. Отсель земли русской устроение вышло.

Мимо врат монастырских идет Нилыч. Что за притча такая? Врата настежь растворены, а монахов да нищей братии не видно. И пора бы уж к ранней благовестить, а молчат на диво подобранные певуны-колокола. Над вратами красные полотнища протянуты, а на них что-то мелом написано. Николи такого не видывал на святых вратах Нилыч.

— Чудеса!

Через Костромку мост, как и прежде. Только бутаря нет, который проходную копейку брал. Ну, что ж. Это к прибыли.

Вот и Зотова фабрика. Велика она, десять тысяч народу кормит. А людей опять не видно, и из труб дым не валит. Неужель прикрыл Зотов свое огромное заведение? Чем же тогда людям сим существовать?

Что дале, то чуднее становится. На главной площади, от которой улицы на все стороны идут, по-прежнему столп каменный стоит, под ним Сусанин колена преклонил, а Царя-отрока со столба, как ветром снесло… Заместо него красный флаг утвержден. И на присутствии, и на кордергардии, и на доме губернаторском — везде красные флаги болтаются. Здесь людно, спешит, бежит народ, а куда — не понять: на Русиной улице все окна у лавок досками забиты.

Нилыч на базар подался. И здесь людно. У мясных лотков бабы на крик друг у дружки говядину рвут. Чудная говядина, темная…

Осведомился Нилыч у одной:

— Почем, сударыня, за говядину эту платили? А она на него бельмы выпучила.

— Слепой ты, что ль, аль пьян с денатура? Говядина-то — конина!

— Тьфу! Окаянство!

Перед булочной — светопреставление. В двери народ лезет, друг дружку давит, а подалее чуть не на полверсты один за одним в ряд стоят, и все лаются. Из дверей кто выскочит, малый кулечек в руках держит, а то и прямо в горсти: хлеба окромышек и еще что-то.

Опять поинтересовался Нилыч:

— Что это такое будет?

— Не видишь, что ль, старый чорт, опять хлеба четверка да полфунта жмыха на талон!

— Эге! Вот оно почему люди лаются!

А навстречу баба идет. Пачку иголок в руке держит. Аккурат, что Нилычу надо. Заказала своя баба беспременно иголок купить.

— Почем пачка, мать?

— На штуки продаю. Советскими сто, керенскими сорок.

В уме ли она своем, али смеется?

— Нилыч! Здорово! Как Бог принес?

Слава Те, Господи! Человек знакомый. Жирновский приказчик, что товар в Урени возил.

— Здравья вам желаем. На своих, на двоих, по первопутку.

— Ишь, веселый какой! Из Уреней?

— Из них самых.

— Наслышаны. Царство там свое учредили, а у нас вишь какая республика.

— Глазом вижу, а в толк не возьму. Бабонька вон энта сто рублев за иголку просит…

— Скоро, дед, и тысячу заплатишь, к тому идет.

— Да ведь то разоренье народу?

— А кого разорять-то? Русину улицу видал? Вся торговля прикрыта, а какой был товар — обобран. Купцы побогаче в заложники взяты, в остроге содержатся, а Огородникова, барина, что за воров да за мошенников в суде заступался, на смерть застрелили. Вот она какая, республика-то — а сам в сторонку Нилыча отводит, на ухо шепчет: «Красный террор объявили, чтоб, значит, всех буржуев искоренить, чека в город прибыла и трибунал с матросней. Теперь держи ухо востро. Дай срок, и до вас доберутся. Сила! Ну, прощевай, Нилыч, мне жену сменять надо, с вечера в череде стоит».

И убег. У Нилыча в голове, как обухом, стучит. Вот где лес-то темный! К кому пойти, кого спросить, что все это обозначает?

Решился. К землемеру. Барин хороший, ученый, годков пять назад, когда дачу казенную обмерял, в Уренях у попа помещался. С той поры у него же на кухне Нилыч всегда ночевал, когда в Кострому бегал. К нему, значит.

Землемер дома оказался. В огородике копается. Нилыча встретил ласково.

— Чайку попьешь? Ничего, брат, не обмирщишься, он морковный. Китайский-то — тю-тю скончался, царствие ему небесное. Ну, выкладывай, с чем пришел?

Все ему Нилыч поведал: и про Фролку, и про царя избрание, и про конину, и про иголку сторублевую.

— Скажи, барин, на милость, что все сие означает? Землемер бороденку почесал и очки протер.

— Объяснить тебе это трудновато. Означает сие революцию и крушение общественных устоев.

Долго рассказывал землемер. Неукулемные слова выговаривал, но все же дал мозгам просветление. Народ, царя скинув, разбаловался: работать никто не хочет, и всяк за готовое хватается. Удержу никому нет. Жрать всем надобно. Господ обобрали, купцов тоже и крестьян пообчистили. Это и есть коммуна. Теперь обирать больше некого. Потому и в булочной жмых, а иголка — сто рублей. Фролки же всякие с мужика последнюю шкуру дерут.

— А когда же тому конец наступит?

— Это ты, брат, в пророки меня произвести хочешь? Но предполагать возможно. С наступлением холодов должно вспыхнуть народное возмущение, и советский строй падет.

— Ленину, значит, крышка будет?

— Всенепременно. И не далее, как к Новому году.

— А нам как быть?

— Ваша судьба может сложиться двояко: или с наступлением зимнего пути вас уничтожат, или советский строй падет раньше, и тогда вы спасены.

— Значит, ожидать?

— Ожидать и надеяться, а по мере сил — защищаться.

— Та-а-ак… Значит, всё от Бога!

И на ту сторону кладет и на эту. Барин ученый, а и ему в точности ничего не известно. Где же нам-то понять!

В ту же ночь Нилыч домой тронулся. Ну ее, Кострому, шутову сторону!

Еще шибче назад бежит Нилыч. Земля ему споды ножные жжет. Не радует его теперь ни дух легкий, куща зеленая, ни птичий свист. Повидал он людское томление, скверность, оскудение, и думается, что то ж и в Уренях будет.

Порубят тебя, темный сосновый бор, поразгоняют птицу и зверя, сгинут русалки и девки чарусные, леший хозяин в иные места уйдет. Правое слово сказал землемер: «порушены жизни устои». Где же устоять Уреням, когда вся Русь великая суетным беспутством объята?