Эпилог

Самая глубокая рана. Германия и Марокко, 2016 год

Мои чемоданы уже были почти собраны, а такси за мной уже выехало. Я отправлялась в Марокко, где планировала путешествовать с родителями, навестить родных и, возможно, немного покопаться в истории своей семьи. Я уже один раз переносила эту поездку, когда неделю назад пришло сообщение о попытке государственного переворота в Турции, и я полетела туда, чтобы написать и о ней, и о последовавших следом массовых арестах. Мне нужен был отпуск, и я, кажется, наконец-то в него отправлялась.

Около шести вечера, запихнув в чемодан последние вещи, я услышала выпуск новостей по телевизору: около торгового центра «Олимпия» в Мюнхене стреляли. Через несколько минут моей сестре Ханнан позвонила тетя, которая жила в Мюнхене. «Жена вашего кузена работает в магазине «H&M» в этом торговом центре», – сказала она. Наши родные из Мюнхена лихорадочно звонили по всем телефонам, пытаясь понять, что происходит.

Я послала сообщение своим редакторам в «Вашингтон пост», дав им знать, что была стрельба и что немецкое телевидение уже предполагает возможную связь этих событий с джихадистами. В Европе выдалось плохое лето – всего неделю назад, в День взятия Бастилии, случился теракт в Ницце и мы все тут же подумали о том, не вовлечено ли и в мюнхенское дело ИГИЛ.

Я позвонила жене моего кузена Сабихе, той самой, которая работала в «H&M» и, на удивление, она ответила. «Со мной все в порядке», – сказала она. Она видела стрелка, которого описала как темноволосого мужчину с оливковой кожей. «Он начал стрелять, и мы заперли все двери и постарались отвести людей подальше от окон». Теперь она, ее коллеги и клиенты магазина столпились в заднем помещении, ожидая, когда полиция разрешит им выйти.

Было большим облегчением узнать, что Сабиха в безопасности. Потом позвонил Питер Финн. Выяснилось, что постоянного корреспондента «Вашингтон пост» нет на месте; Питер хотел, чтобы я изменила свои планы и поехала в Мюнхен. Город находится почти в 250 милях от Франкфурта, но мы решили, что я должна ехать на такси, потому что ожидали, что авиа- и железнодорожное сообщение с городом будет прервано. В полном разочаровании я вытащила из своего чемодана несколько вещей и забросила их в дорожную сумку. «Забудьте об аэропорте, – сказала я водителю такси. – Мы едем в Мюнхен».

По дороге позвонила Ханнан. У нее были неприятные новости: пропал сын другого кузена – четырнадцатилетний Кан. Я позвонила его отцу, моему кузену Хасану, чтобы узнать, что случилось.

– Он пошел со своим лучшим другом в торговый центр «Олимпия», а теперь мы не можем до него дозвониться, – сказал Хасан.

Я велела ему не волноваться: может быть множество причин, из-за которых Кан не берет трубку. Я спросила номер мальчика, надеясь, что мои источники в полиции смогут использовать его, чтобы установить местоположение племянника с помощью GPS. Также я два раза переспросила, был ли у Кана с собой бумажник. Я знала, что в Мюнхене творится неразбериха и что полиция нервничает из-за того, что могут быть другие стрелки, поэтому я хотела удостовериться, что в случае чего личность мальчика будет легко установить. Кан, имя которого часто произносили как Йан, имел турецкое происхождение, и, хотя скорее был похож на итальянца, чем на жителя Ближнего Востока, я боялась, что любой с темными волосами и средиземноморским видом может быть по ошибке принят за стрелка или одного из его сообщников.

Хассан сказал мне, что они с женой (Сибел) собираются в торговый центр, чтобы поискать сына. Когда мы закончили разговор, я написала сообщение своему давнему источнику в полиции Мюнхена о том, что один из моих родственников пропал и семья будет очень благодарна за любую информацию. «Пожалуйста, могли бы вы сообщить мне последние новости? Или, возможно, я могу кому-нибудь позвонить по этому поводу?» – написала я.

Он мне перезвонил, спросил, кем Кан мне приходится и где он был. Я сказала, что где-то неподалеку от торгового центра.

«Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, – сказал мой источник. – Свяжитесь со мной, когда доберетесь до Мюнхена».

Пока мы ехали, я обзвонила всех источников, о ком только могла подумать, пытаясь хотя бы в общих чертах понять, что же произошло. Был стрелок один или их было несколько? Сколько человек были убиты, сколько пострадавших? Слухов об этом деле было очень много.

Когда водитель такси довез меня до отеля в Мюнхене, где я забронировала номер, мы увидели, что вокруг множество людей, которые ищут такси. Опасаясь, что стрелков может быть много, полиция запретила поездки такси по городу. Было уже около 11 часов вечера, и люди очень хотели добраться до дома. Одна женщина, стоящая возле входа в отель, кричала в телефонную трубку: «Весь город блокирован и, возможно, из-за какого-то дерьмового мусульманишки, которому снова захотелось убивать неверных!»

Я посмотрела на своего водителя Малика, мусульманина пакистанского происхождения, которому я часто звонила, когда мне надо было ехать в аэропорт. Должно быть, он заметил смесь гнева и изумления на моем лице. Малик запарковал машину, я схватила сумку и вылезла из такси. Проходя мимо женщины с телефоном, я не удержалась.

– Во-первых, не все мусульмане дерьмовые и хотят убивать неверных, – сказала я ей. – Во-вторых, мы пока не знаем, кто стоял за этой стрельбой.

Женщина смотрела на меня, открыв рот.

– Не волнуйтесь из-за этого, – сказал Малик, который пошел со мной, потому что ему было нужно воспользоваться туалетом.

– Нет, мы должны волноваться о таких вещах, – сказала я, хотя и сама не понимала, почему так накинулась на эту особу. Возможно, это была рефлекторная реакция. Я очень беспокоилась о своих родных, особенно о Кане. По последним сообщениям погибли по меньшей мере восемь человек. Я позвонила Хасану, но они все еще ничего не знали о сыне. Он старался оставаться спокойным, но голос его дрожал.

«Это правда, что погибли восемь человек? – написала я своему источнику из полиции. – Мы можем встретиться?»

«Не сейчас», – ответил он.

Мы забрали мою тетю Эмель и ее сына, затем поехали на стадион неподалеку от торгового центра, где полицейские просили родственников ждать информации о пропавших. В более счастливые времена здесь гремели футбольные матчи, но теперь похожее на пещеру пространство было почти пустым. Мы немного побродили вокруг, разыскивая пункт встречи, который оказался в большом, заставленном скамейками холле, где обычно смотрели спортивные соревнования. Гуманитарные работники из Красного Креста и «Каритас интернационалис» вместе с волонтерами раздавали еду и напитки ждущим новостей семьям. Они составили списки пропавших и списки тех, кто их искал, но информации было немного. В основном волонтеры старались следить за тем, чтобы люди слишком уж не падали духом и получали достаточно жидкости.

Через определенные промежутки времени прибывал автобус с людьми из торгового центра «Олимпия». С каждым новым автобусом мои надежды становились все слабее и слабее. «Уже по-настоящему поздно, – думала я. – Почему его нет ни в одном из этих автобусов? Он должен быть там». Я пыталась успокоить себя мыслью о том, что Кан мог быть ранен и его забрали в больницу, о чем в суете и неразберихе нам забыли сообщить, но в животе у меня потихоньку посасывало от страха. Мы смотрели, как люди выходят из автобусов, радостно обнимаются со своими родными и, счастливые, едут домой.

Я снова написала моему источнику из полиции, но ответа не получила. Когда я попыталась позвонить, он не взял трубку. Что-то пошло не так. У меня участился пульс. Почему мальчика все нет и нет?

Жена Хасана Сибел была смертельно бледна. Я обняла ее.

– Ты ничего нового не узнала? – спросила она умоляющим голосом.

Я ответила, что, увы, нет.

– Здесь было так много людей, но их родных уже привезли на автобусах, и они уезжают домой, – сказала Сибел. – Не понимаю, почему моего сына все еще нет.

Хасан обнял меня и прошептал мне на ухо:

– Один из этих людей сказал, что остался всего один автобус. Я молю Аллаха, чтобы Кан был там.

Братья Хасана приехали вместе со своими детьми. Некоторые из самых младших искали новости в социальных сетях с помощью своих телефонов. Светловолосая женщина, одна из волонтеров, подошла к Сибел.

– Ведь он в следующем автобусе, верно? – взмолилась Сибел.

Женщина кивнула. Я увидела, как на лице Сибел снова загорается надежда:

– Аламдулилах, Кан приедет на следующем автобусе, – сказала она нам.

– Кто-то написал в Facebook, что Кан ранен! – выкрикнул кто-то из сидящих с телефонами. – Говорят, он жив и находится в больнице!

Хасан и Сибел попросили одного из волонтеров отвезти их в упомянутую в Facebook больницу. Все остальные, в том числе брат Кана и их бабушка, остались на стадионе – ждать известий.

Я все поглядывала на свой телефон, ожидая сообщения от своего источника, где будет написано, что беспокоиться не надо, что с Каном все в порядке, просто легкое ранение. Но сообщения не было, а на мои отчаянные звонки по-прежнему никто не отвечал. «Сейчас, – подумала я, – у них уже, наверное, есть список погибших». Кто-то из «Каритас интернационалис» сказал мне, что полиция собирает пресс-конференцию.

Около часа ночи в холл вошли человек шесть полицейских в гражданской одежде. На лицах у них были унылые выражения, а в руках они держали бумаги. Кажется, у них были новости, но при этом они выглядели так, как будто с трудом несли груз этих новостей. У меня забурлило в животе. «Со сколькими семьями вы собираетесь говорить?» – я услышала, как один полицейский задал вопрос другому. Голубоглазый офицер с темными волосами, в которых виднелась седина, посмотрел в свои бумаги и попросил одного из волонтеров указать ему нужных людей. Кажется, он искал определенные семьи. Я подошла к этому офицеру.

– Простите, но вы один из офицеров полиции из кризисного центра?

– Да, – согласился он.

– У нас пропал член семьи. Пожалуйста, скажите нам хоть что-нибудь!

Он сложил бумаги, которые держал в руке, и открыл блокнот.

– Пожалуйста, назовите ваше имя, адрес и того, кто у вас пропал.

Пока я рассказывала детали, мой голос дрожал.

– Для полноты картины вы должны знать, что я журналистка и работаю на «Вашингтон пост», – сказала я полицейскому. – Но я задаю вам вопросы не как репортер, а как близкий родственник.

Он сказал, что все понимает и попросил меня подождать, пока он с кем-то поговорит по телефону. Моя тетя подошла и встала рядом со мной, и я сжала ее руку, глядя на лицо полицейского и пытаясь что-то прочитать по его губам, пока он тихо говорил по телефону в нескольких метрах от нас.

Он смотрел вниз, и во время разговора склонил голову еще ниже. Наконец, он выключил телефон и подошел к нам.

– Где родители Кана? – спросил он.

– Они уехали искать своего сына в больнице, – сказала я.

– А кроме вас здесь есть еще кто-нибудь из членов семьи?

Я указала на тетю и сказала, что есть и другие. Всего нас было шестнадцать человек, включая друзей.

– А почему вы спрашиваете, вы что-нибудь знаете?

Он несколько секунд смотрел на меня, затем придвинулся поближе и прошептал:

– Думаю, нам нужно пройти в отдельную комнату.

– О, Господи, нет! – вырвалось у меня, потому что я прекрасно знала, для чего уводят в отдельную комнату.

Я почувствовала, как у меня задрожали колени.

Он закрыл глаза, как будто пытаясь отгородиться от этого момента.

– Пожалуйста, оставайтесь спокойной, соберите всех и пойдемте в другую комнату.

Нас провели на один лестничный марш вниз, и мы попали в раздевалку. Полицейский офицер с голубыми глазами и одна из его коллег вошли через другую дверь. Я услышала, как они говорят что-то о «Макдоналдсе» и «стрельбе» и что они нашли тело высокого, худого молодого человека, в бумажнике которого было удостоверение личности на имя Кана Лейлы.

– Этого молодого человека в больницу не отвозили, – сказал полицейский. – Мне очень жаль.

– Что вы такое говорите? – старший брат Кана Ферид, которому был двадцать один год, встал. – Вы имеете в виду моего брата? Вы хотите сказать, что Кан мертв?

– Мне очень жаль. Ваш брат погиб.

– Мальчику было всего четырнадцать лет, – сказал Ферид. – Как это возможно? Это, должно быть, ошибка.

Гораздо позже я услышала всю эту историю и смогла осознать ее смысл. Восемнадцатилетний немецкий студент иранского происхождения Давид Сонболи открыл огонь в кафе «Макдоналдс», находящемся напротив торгового центра «Олимпия». Погибли пять человек, в том числе и Кан. Снаружи, на Ханауэрштрассе, Сонболи застрелил двух пешеходов, затем зашел в магазин электроники по соседству, где убил еще одного человека, а потом пересек улицу и вошел в торговый центр. Двигаясь с первого этажа через крытую автостоянку, он застрелил еще одного человека и выпустил семнадцать очередей по припаркованным автомобилям. Вскоре после шести часов вечера Сонболи видели на крыше парковки, где живущий в соседнем многоквартирном доме мужчина орал на него. По крайней мере двое прохожих сняли этот эпизод на телефоны. Полицейские стреляли в Сонболи, заставив его пробежать через лужайку на Хенкиштрассе, где он спрятался в подъезде многоквартирного дома. Когда он вышел наружу, полицейские набросились на него, и Сонболи выстрелил себе в голову.

Все это заняло несколько часов. Когда все было закончено, десять человек были мертвы, причем большинству было от четырнадцати до двадцати лет, за исключением сорокапятилетней турчанки, матери двоих детей. Хотя многие из погибших были гражданами Германии, все они имели иностранные корни: турецкие, румынские, венгерские или косовские. Тридцать шесть человек были ранены, десять из них тяжело.

Раздевалка взорвалась криками.

– О, Господи, как мы скажем его родителям?! – кричала тетя. – Они этого не переживут!

Мы обе всхлипывали. Я и понятия не имела, что им сказать. Это было просто немыслимо.

Полицейский подошел ко мне.

– Я вынужден попросить вас позвонить его родителям и сказать, чтобы они возвращались. Но вы должны оставаться спокойной. Я не хочу, чтобы они услышали об этом, пока не будут в безопасном месте.

Я была вся в слезах и дрожала. «Но моя боль ничего не значит», – подумала я. Мы должны были сделать все, что можем, чтобы помочь родителям и брату Кана.

– Я попытаюсь, – ответила я дрожащим голосом.

Я поднялась наверх, где было потише, достала телефон и набрала номер Хасана. Он взял трубку после двух гудков.

– Да, Суад?

– Хасан, где вы? – я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.

– В автобусе. Мы хотим поехать в другую больницу и поискать Кана там.

– Нет, не надо. Пожалуйста, не могли бы вы с Сибел вернуться? Только что приехала полиция, и они хотят поговорить с родственниками.

– Полицейские? Они хотят поговорить только с нами?

Я знала, что должна говорить осторожно. Я не хотела, чтобы они поняли, что произошло, когда сами находятся в городе, вдали от родных людей.

– Нет-нет, они хотят поговорить со всеми семьями, сделать какие-то объявления, – солгала я. – Но они ждут, чтобы все собрались, чтобы им не пришлось повторять это дважды.

Чтобы успокоиться, я сжала кулак, зажав большой палец между остальными. Женщина из полиции, стоявшая рядом, положила руку мне на плечо.

– А, ну ладно, мы возвращаемся, – сказал Хасан.

Пока мы ждали их в раздевалке, я думала о Хасане и Сибел, о том ужасе и боли, которые обрушатся на них. Я не знала, как смогу взглянуть на них, когда они войдут. Некоторые двоюродные братья и сестры Кана просили разрешения подождать снаружи. Полицейские, боясь, что родители Кана увидят их красные глаза и унылые лица, советовали этого не делать. Но молодые люди настаивали.

Нескольких минут спустя один из кузенов прибежал назад с криком:

– Скорее, скорее, поднимайтесь, Сибел кричит и рвет на себе волосы! Она только что узнала, что Кан умер!

Мы все побежали наверх, где взволнованные люди, многие из которых тоже ждали вестей о своих любимых, стояли и смотрели на Сибел и Хасана. Сибел лежала на земле, дергая себя за волосы. Хасан ходил вокруг, завывая и снова и снова выкрикивая имя Кана. Очевидно, одна из волонтеров сказала Сибел, как она ей сочувствует, когда они с Хасаном выходили из автобуса.

– Нееееет, нееееет, мой сын не умер! – кричала Сибел, ударяя себя руками по голове.

– Кааааан! – кричал Хасан, вопя и рыдая на руках у своего брата.

Сибел начала кусать себя.

– Убейте меня прямо сейчас! – выкрикнула она. – Просто убейте меня! Почему кто-то забрал жизнь моего прекрасного сына? Он ведь ничего никому не сделал!

Хасан просто сидел и плакал. Он попытался сдержать жену.

– Не прикасайся ко мне! – завопила она. – Просто верни мне моего сына!

Она начала молиться Аллаху, чтобы он забрал ее жизнь и вернул Кана.

– Пожалуйста, скажите, что вы все мне солгали и мой сын не умер! – упрашивала она. – Нет, нет, мой сын не умер. Они говорили, что он приедет на автобусе!

Она плакала, снова и снова повторяя его имя.

Это продолжалось, кажется, целую вечность. Затем я услышала, что где-то рядом кричат и рыдают еще один мужчина и женщина, и поняла, что еще одна семья только что узнала свои горькие новости.

Каким-то образом мы сумели вернуться в квартиру Хасана и Сибел, где сидели и беспомощно смотрели на картины, которые Кан развесил по стенам. Сибел кричала и била себя. Было такое ощущение, что она пытается пробудиться от ночного кошмара. Хасан ушел в спальню, закрыл дверь и плакал.

– Суад, мой сын ведь не умер, правильно, Суад? Кан вернется? – кричала Сибел. – Пожалуйста, скажите, что вы меня обманули! Пожалуйста, Суад!

Я обхватила ее руками.

– Сибел, я бы очень хотела, чтобы мы тебе лгали…

Я чувствовала себя слабой и бесполезной, а она все кричала и кричала. Потом мы услышали крики из соседней квартиры, балкон которой находился всего в нескольких метрах от квартиры Хасана и Сибел.

– Кто это? – спросила я тетю.

– Это родители Селкука Килика, лучшего друга Кана. Мальчики вместе выросли.

Я знала, что Кан и Селкук, которому уже исполнилось пятнадцать, были как братья. Обе семьи были мусульманскими, но Кан был шиитом, а Селкук – суннитом. Много часов две семьи и их друзья оплакивали смерть мальчиков, которые разделили все, вплоть до своей гибели. В квартиру Хасана и Сибел приходили родные и друзья. Каждый раз, когда раздавался дверной звонок, Сибел спрашивала, не Кан ли это вернулся.

В пять утра я вызвала такси и уехала в отель. Я надела большие солнечные очки, чтобы спрятать глаза. Как только мы обо всем узнали, я позвонила родителям, сестрам и брату, а также моим редакторам. Я приехала, чтобы освещать события, а теперь оплакивала родного человека. Из своего номера в отеле я позвонила своему источнику в полиции. На этот раз он ответил.

– Вы видели мое сообщение? – тихо и устало спросила я. – Мальчик погиб.

– Я не могу передать, как я вам сочувствую. Список жертв был у меня около полуночи, и я шел на совещание.

Я покрепче прижала телефон к уху, чтобы не пропустить ни слова.

– Когда я увидел в нем имя Кана Лейлы, я был в шоке, – сказал он.

Я почувствовала, как из глаз потекли слезы.

– Но почему? Вы можете сказать, почему он убил Кана? – прошептала я. – Мне нужно знать, пожалуйста.

Мы договорились встретиться в ближайшее время. Я нажала на отбой и упала лицом в подушку, крича и рыдая, чего я не могла сделать, пока была рядом с Хасаном и Сибел.

Я осталась в Мюнхене, чтобы помочь родным, и каждый день приходила в дом Хасана и Сибел, чтобы разделить скорбь с ними, а также с родными и друзьями. Через несколько дней позвонил офицер полиции из кризисного центра: «Мы закончили вскрытие и хотели бы организовать церемонию прощания для родных». Он спросил, придет ли кто-нибудь, чтобы опознать Кана и распорядиться, где и как он будет похоронен. Они приглашали представителя каждой семьи прийти в похоронное бюро, куда перевезли тела жертв, чтобы подготовить их к погребению.

– Родители хотят, чтобы были цветы? Некоторые хотят, чтобы на их сыне был какой-нибудь особенный костюм. Обо всем этом надо позаботиться до того, как родители увидят тело, – сказал он, – поэтому кому-нибудь нужно прийти заранее.

В квартире Хасана и Сибел с двумя спальнями было по-прежнему полно людей, но все выглядели слишком потрясенными. Когда я рассказала Хасану о звонке офицера полиции, он начал умолять меня пойти туда и опознать тело Кана. Соседка кузины Сибел по комнате, которую звали Кадер и которая прошла врачебную подготовку, сказала, что пойдет со мной.

Я спросила, не хочет ли Хасан, чтобы на Кане был какой-то особый костюм. Он потребовал, чтобы на сыне была рубашка его любимой футбольной команды Fenerbahce Istanbul, цветами которой были желтый и синий. Я взяла рубашку, и мы с Кадер поехали в похоронное бюро. По пути мы остановились, чтобы купить два больших букета желтых и голубых роз. Приехав, мы зашли внутрь и увидели белый гроб. Владелец бюро, который тоже оказался из Турции, сказал нам, чтобы мы дали ему знать, когда захотим, чтобы гроб открыли. Я не могла вымолвить ни слова и все еще надеялась, что это может быть какая-то ошибка и внутри находится вовсе не Кан.

Я услышала, как Кадер спрашивает меня:

– Ты в порядке? Готова?

– Готова.

Конечно, внутри был Кан. Я посмотрела на его лицо, холодную, белую кожу и длинные ресницы. Его глаза и рот были наполовину приоткрыты, как будто он был чем-то удивлен. «Прости меня», – прошептала я. Служащие бюро одели Кана в длинную белую тунику и повязали ему на шею белый галстук-бабочку, в основном для того, чтобы скрыть разрезы, сделанные во время вскрытия. Ноги у него были босые.

Мы попытались поднять тело мальчика, чтобы надеть на него футбольную форму. Оно было тяжелым и гнулось с трудом, и в голове у меня мелькнула мысль, не делаем ли мы ему больно. Мне дали перчатки, но через резину я все равно чувствовала кожу. Он был очень холодным. Он очень вырос с тех пор, как я видела его последний раз шесть лет назад. Наши семьи не были особенно близки, я помнила его ребенком, а тело в гробу принадлежало молодому человеку. Мы с Кадер несколько секунд постояли молча. Последняя призрачная надежда на то, что все это могло быть какой-то ошибкой, испарилась как дым.

– Господи, Кан, что он с тобой сделал? – прошептала я.

Я начала молиться по-арабски. Я вспомнила всех людей, у которых я брала интервью, всех, кто потерял своих любимых на войне или в терактах, – ведь мне все время приходилось встречаться с родителями, которые потеряли своих детей. Я вспомнила Анаса из Ирака и то, как я была в доме его семьи на следующий день после его смерти. Я вспомнила, как мы с Николасом Кулишем считали тела погибших демонстрантов в Александрии. Но на этот раз я не описывала чужие истории, вокруг меня не было стены, которая меня защищала бы. Более того, я задалась вопросом, способна ли я была вообще когда-нибудь построить эту стену. Когда мы с Кадер поднимались по лестнице в квартиру Хасана и Сибел, чтобы рассказать им, как выглядит их сын, я почувствовала, как боль всех этих родителей проходит сквозь меня.

– Как выглядит мой мальчик? – спросила Сибел.

Я не знала, что сказать.

– Он выглядит очень мирно, – ответила наконец Кадер.

В похоронном бюро нам сказали, что вначале Кана должны увидеть родители вместе с его братом Феридом. Мы сказали, что остальные родственники должны подождать. Но Сибел поехала вместе со мной и Кадер, и по пути в похоронное бюро мы немного заблудились. Когда мы приехали, Хасан и весь рой родственников уже были внутри. Сибел закричала, когда увидела, как двоюродные братья и сестры обступили тело ее сына, целуя его на прощание. Добравшись до гроба, она просто смотрела на своего мальчика.

– Не была ли я плохой матерью и поэтому он ушел от меня так рано? – спросила она, касаясь его кожи. – Мой прекрасный сын. Он совсем замерз!

Она потрогала его брови, насчет которых он всегда жаловался, что ему не нравится их форма.

Пока я смотрела на нее, меня переполняли вина и злость. Злость, потому что мы, кажется, ничему не научились из всех тех страданий, которые принесли последние пятнадцать лет. Вина, потому что частью моей работы было давать людям информацию, которая поможет победить расизм и справиться с жестокостью, и я вместе с другими журналистами выполнить свою работу не смогла. Этот стрелок стоял в одном ряду со всеми теми людьми, которых я встречала раньше и которые убивали, потому что в своем больном сознании они создали свою собственную идеологию ненависти и справедливости, заключающейся в том, чтобы отнимать у других людей жизнь.

Как выяснилось, Давид Сонболи не был исламистом; у него были совсем другие проблемы и увлекся он другой, более известной идеологией. Вовсе не случайно стрельба произошла именно 22 июня, в пятую годовщину нападения, совершенного Андерсом Берингом Брейвиком, «правым» норвежским террористом, который взорвал грузовик в центре Осло и устроил бойню в молодежном летнем лагере Рабочей партии, где погибли шестьдесят девять человек. Сонболи родился в один день с Адольфом Гитлером. Родители назвали его Али – это имя он сменил на Давида, когда ему исполнилось восемнадцать. Он имел двойное гражданство – Германии и Ирака, родители Сонболи приехали в Германию в девяностые как просители политического убежища. Прежде чем стать массовым убийцей, Давид был известен полиции как жертва мелкого хулиганства – его избили другие подростки, а также он был жертвой кражи. Над ним издевались в школе, он получал психиатрическую помощь и принимал антидепрессанты, чтобы справиться с тревожностью и социофобией. В 2015 году Сонболи провел два месяца в больнице и после этого прошел диагностику в психиатрической клинике для молодежи. По словам моего источника из полиции, Сонболи просидел в «Макдоналдсе» больше пятидесяти минут, прежде чем застрелил Кана, Селкука и других молодых людей. Полицейские считали, что он целенаправленно выбирал молодых, красивых, «крутых» ребят иностранного происхождения – таких, каким бы хотел стать он сам и каким стать у него не получилось.

В его комнате в доме родителей в мюнхенском районе, где жили преимущественно представители среднего класса, полицейские нашли книги и подборки новостей о стрельбе в школах, а также книгу «Массовое умопомрачение: почему школьники убивают». Также следователи обнаружили фотографии, сделанные в школе в немецком Виннендене, где в 2009 году семнадцатилетний Тим Кречмер застрелил пятнадцать человек, а потом покончил с собой. Сонболи убивал своих жертв из пистолета «Глок», который нелегально купил в так называемой «черной сети».

Много говорилось о том, что в течение нескольких лет Сонболи страдал от психологических проблем, но в тот момент меня это не заботило. Он убил Кана и Селкука, двух мальчиков из разных сект, чьи жизни были мощным доказательством того, что сунниты и шииты могут мирно жить рядом.

Позже я сидела одна за столом в находящемся на крыше моего отеля ресторане. Меня окружали любовавшиеся закатом люди. Убийство Кана вернуло воспоминания о чудовищной жестокости, и шрамы от старых ран снова заныли. То, что случилось с ним, ясно давало понять то, как легко умереть еще до того, как проживешь ту жизнь, на которую надеялся. И я ничего не могла поделать с мыслью, которая преследовала меня, – о той жизни, которая была у Хасана и Сибел. Они встретились, создали семью, но одного из детей у них отняли таким чудовищным, невообразимым способом.

Через два дня я улетела в Касабланку и там встретилась с родителями. Первый раз в жизни мы поехали вместе в те места, где у моего дедушки когда-то были земли, – в аль-Хауз и по дороге на Хенифру. Еще я заехала в дом моей бабушки в Мекнесе, чтобы еще раз увидеть окно, около которого я когда-то сидела и смотрела на людей, проходящих на улице. В доме был угол, где мы с бабушкой спали на одеяле. Я вспоминала, как сидела на крылечке с бабушкой и дедушкой и слушала, как он рассказывает о своем прошлом и о том, как сильно сожалеет, что не умеет читать и писать. Он говорил, что те, кто рассказывает истории, обладают властью. Они объясняют мир. Они пишут историю.

Мы с родителями навестили могилы бабушки и дедушки и помолились за них. Я спрашивала себя, что бы они сказали, если бы могли видеть, что их внучка работает репортером, пишет о мире и делает она это благодаря тому, чему они ее научили. Я спрашивала себя, какой совет они бы дали мне сейчас. Стоили ли боль, тревоги, угрозы моим родным того, чего я достигла? Имеет ли моя работа значение? Я скучала по громкому смеху бабушки и ее дару исцеления и силы. Сейчас мне было так нужно и то и другое.

Я смотрела на своих родителей, пару, состоящую из суннита и шиитки, которые вынесли так много, и это их не разделило. Много лет назад они решили бороться за свою любовь и противостоять ненависти. Они много сделали для того, чтобы заронить зерно этой любви в нас, своих детях. Теперь я видела, что они за меня беспокоятся. Они знали, что я не рассказываю о многом из того, что видела и делала во время своих путешествий.

Некоторое время в Марокко я провела одна, в маленьком отеле в горах, размышляя о ненависти, с которой мы боремся. Я родилась, когда арабо-израильский конфликт уже шел полным ходом, в момент, когда Иран объявил себя арабской республикой, начав новое соперничество на Ближнем Востоке. Том самом Ближнем Востоке, где многие из тех, кто жаждал мира, были мертвы, а те, кто остался в живых, были так сильно изранены, что никогда не простят того, что сделали противники. Говорят, дети наследуют ненависть своих родителей. Мой дедушка был зол, но бабушка никогда не унывала. От своих марокканских бабушки и дедушки я унаследовала надежду вместе с желанием понимать.

Почему они нас так сильно ненавидят? Этот вопрос, который все эти годы заставлял меня пересекать границы государств, все еще звенел у меня в ушах. После 11 сентября я рыскала по всему миру в поисках ответов, надеясь, что знание и понимание приведут людей к тому, что они не допустят, чтобы ненависть становилась еще больше, чтобы было больше убийств.

Но некоторые люди в западных странах не видят, какой вред они причиняют, устанавливая стандарты для других, как будто наш путь – это единственный правильный путь на свете. Тот же самый аргумент приводит и ИГИЛ. Тем временем в наших демократических государствах тайные заключения под стражу, пытки и массовая слежка со стороны правительства нарушают то, что мы называем своими главными ценностями. Наши правительства не несут никакой ответственности за эти нарушения. Такие люди, как Халед эль-Масри, слишком слабы, чтобы возложить на Соединенные Штаты эту ответственность за свои разрушенные жизни.

Действительно ли демократия – это то, чего мы хотим, или нам лучше поискать способ внедрять те ценности, которые нам дороги: равенство мужчин и женщин, право меньшинств жить и процветать, свобода слова и мысли и свобода вероисповедания? Вместо того чтобы говорить о необходимости избирательной системы, мы должны соблюдать эти универсальные ценности.

В то же время внутри ислама и мусульманского общества назревает диалог о том, что допустимо и что недопустимо в рамках нашей веры. Религия не делает людей радикалами, это люди делают ее радикальной. В Мекке, куда я недавно совершила паломничество умра, женщины не должны закрывать лица, и во время молитв нет никакого разделения по полу. Как мы можем говорить, что женщины должны закрывать лицо и быть отделенными от мужчин, если этого не делают в самом святом для ислама месте? Оппортунисты создали внутри ислама свою собственную идеологию, и это чрезвычайно опасно. Если никто не хочет говорить вслух о том, чего же действительно требует вера, любой сможет использовать ее в своих целях.

Возвращаясь к 1979-му, когда мне был всего год, правящая семья в Саудовской Аравии позволяла религиозным лидерам себя шантажировать, потому что монархам была нужна поддержка этих священников, чтобы послать солдат покончить с осадой Мекки и обеспечить верность короне. Конфликт между светской властью и верой сделал радикалами многих мусульман в Саудовской Аравии и странах вокруг нее. Моему поколению пришлось пожинать плоды действий лидеров на Западе, в арабских странах и в Азии, которые считали, что могут бороться со своим врагом – Советским Союзом – во время «холодной войны», поощряя «джихад» против него. Это была провальная стратегия.

Если бы лидеры стран Ближнего Востока действовали вместе и перестали разжигать бессмысленный конфликт между сектами – всегда во имя веры, насчет которой практически невозможно прийти к согласию, – следующее поколение в ближневосточных странах могло бы вырасти, изучая историю, медицину и математику, а не то, как спастись от пуль и бомб, покинуть родной дом и жить в лагерях беженцев или на улице.

Иран и Саудовская Аравия в особенности должны прекратить эту тихую войну и радикализацию своей молодежи во имя священных ценностей. Западные политики считают ядерную программу Ирана большим достижением, утверждая, что это поддержит сторонников реформ внутри страны. Но Иран – это государство, где на арене очень много игроков. Мой коллега Джейсон Резаян из «Вашингтон пост» стал жертвой того, что некоторые называют государством в государстве. Хотя иранские чиновники заявляют, что они хотят мирно сосуществовать с соседними государствами, повышение влияния Ирана на арабские страны больше не является секретом. Поддерживаемые Ираном шиитские боевики в Ираке и Сирии – это только один пример этого.

Я много раз спрашивала проповедников и имамов, которые использовали веру для удовлетворения своих политических амбиций, почему они делают это. Многие отвечали, что верят в то, что ислам этого требует. Другие говорили, что знают, что будет лучше всего для уммы. Многие люди приводили в качестве аргумента мысль о том, что этого хотел пророк Мухаммед. Но говорили они об одном из моих предков. Почему они должны быть теми, кто решает, чего хотел Мухаммед и каким он видел мир?

Когда я испытывала боль от дискриминации, с которой сталкивалась как дочь мусульман-иммигрантов в Германии, я все равно ощущала благодарность за то, что у меня есть шанс получить хорошее образование, и была признательна чудесным людям, которые подталкивали меня к хорошему и убеждали, что я не должна сдаваться. Тем не менее, когда я была на Ближнем Востоке, я понимала боль рабочих из Юго-Восточной Азии или с Филиппин. Независимо от того, были ли их работодатели суннитами, шиитами или принадлежали к еще какой-либо религии, с приезжими рабочими очень плохо обращались, и они едва ли имели вообще какие-то права. Факт в том, что многие арабские государства покрывают некий подвид укоренившегося расизма.

Подъем таких группировок, как «Аль-Каида» и ИГИЛ, не является проблемой одной конкретной страны или группы населения. Он стал результатом многих ошибок. Были политические лидеры, которые очень часто прибегали к недальновидным решениям. Были мысли о том, что «враг моего врага – мой друг», которые привели к тому, что оружие получили множество боевиков в Сирии и Ираке. Но история западного вторжения в Афганистан и Пакистан должна научить нас всех тому, что тот, кого вы тренируете и вооружаете сегодня, завтра может повернуть свое оружие против вас. Усиление боевиков, как мы сегодня знаем, может привести к разрушению государств. Я росла среди разных религий, в разных мирах, но меня воспитывали в том духе, что цивилизованные люди не бросаются в драку, даже если у них разные мнения и точки зрения. В мире очень много тех, кто предлагает простые ответы на трудные вопросы. Они знают, как играть на страхе и безнадеге разочарованных и бесправных людей. Парадокс в том, что все, кто проповедует ненависть вместо мирного сосуществования, очень полезны друг для друга.

Мир страдает не от конфликтов цивилизаций и культур, а от конфликтов между теми, кто хочет строить мосты, и теми, кто видит мир как совокупность противоположностей, кто работает над распространением ненависти и разделяет нас. Cтроить мосты – это, безусловно, непростая работа, и в каждом поколении есть люди, которые живут своими верованиями, и люди, которые могут и хотят искать взаимопонимания. Мне очень повезло: у меня перед глазами были примеры родителей, бабушек и дедушек, которые показали мне, чего можно достичь, идя этим путем.

Кто устанавливает правила для всех остальных? Эта проблема актуальна не только для мусульманского мира, но и для Запада. Вы не можете ждать толерантности по отношению к себе, если сами не готовы проявить ее по отношению к другим. Миг, когда кто-то говорит: «Я прав, а ты нет», – это миг, когда мы теряем возможность для диалога. Это случалось слишком часто. Это все еще случается.

Многие годы моя работа делала меня объектом самых различных форм ненависти в самых разных странах: от Германии – страны, где я родилась, – до Ирака и Пакистана. Меня совершенно одинаково ненавидели и мусульмане, и христиане. В те дни люди ждали, что репортер встанет на какую-либо сторону. Но это не моя работа. Очень трудно стоять посередине, но я верю, что потерять способность слушать – куда хуже.

Если я что-то и узнала за все эти годы, то только вот это: крики женщины над телом убитого сына звучат совершенно одинаково, не важно черная она, коричневая или белая; мусульманка, еврейка или христианка; шиитка или суннитка.

Нас всех похоронят в одной и той же земле.