Глава 15

Террор приходит в дом. Австрия, Франция, Бельгия, 2015–2016 года

Когда я приехала в Австрию в сентябре 2015 года, чтобы писать о кризисе с беженцами, заполонившими всю Европу, железнодорожные станции были забиты людьми. В некоторых местах стояли стойки с едой и кухни, в других были расставлены полевые койки, чтобы разместить вновь прибывших. Со всех уголков Австрии собрались волонтеры разного происхождения, чтобы помочь обеспечить основные нужды беженцев, которые потоком устремились из Сирии, Ирака, Афганистана и, как я вскоре узнала, из других стран. Об этом писали многие журналисты. Читая немецкие средства массовой информации и слушая разговоры политиков, я не могла не заметить полную эйфорию от того, что в страну прибывают иностранцы.

Фраза «Wir schaffen das» – в зависимости от ситуации ее переводили как «Мы с этим справимся» или «Мы можем это сделать» – была лозунгом канцлера Германии Ангелы Меркель, ее способом подбодрить немцев, чтобы они с оптимизмом воспринимали наплыв беженцев. Этот жизнерадостный, полный решимости посыл отражался в газетных статьях и телевизионных программах. Я тоже надеялась на то, что беженцы, изгнанные ужасными обстоятельствами из своих родных стран, будут приняты в Германии и других странах и найдут свое место в обществе. Но также я знала, что для всех джихадистских групп это будет прекрасной возможностью послать своих боевиков в Европу, где они смогут действовать как агенты под прикрытием.

На железнодорожных станциях в Австрии я увидела признаки того, что это уже случилось. Меркель говорила об огромном размахе кризиса с беженцами и о необходимости временно открыть границы Германии для бегущих от войны семей. Но в некоторых странах ее речь переводили не полностью или цитировали в социальных сетях только фрагменты. Эти слова были многими восприняты как приглашение. Люди из всей Северной Африки, с Ближнего Востока и даже из Южной Азии прибывали в Турцию, уничтожали свои паспорта и присоединялись к потоку беженцев. Этот поток был так огромен, что европейские власти даже не успевали найти переводчиков и людей, которые могли бы подтвердить личность прибывающих или хотя бы опознать, действительно ли это сирийцы, спасающиеся от военного конфликта.

На железнодорожной станции в Вене я слышала много различных диалектов арабского: алжирский, марокканский, тунисский, египетский, йеменский. Также я слышала говорящих на фарси, урду и хинди.

Я познакомилась с высоким мужчиной под тридцать, которого звали Хамза. Он подтвердил, что приехал из Алжира и половину жизни провел в тюрьме за торговлю наркотиками и попытку убийства. Молодой человек сказал, что волна беженцев – это идеальное прикрытие, чтобы такие, как он, могли проникнуть в Европу. Одетый в джинсы и футболку, улыбчивый Хамза мечтал это сделать. С ним была группа друзей, которые вовсе были не похожи на людей, готовых работать уборщиками или поварами. Возможно, это прозвучит недоброжелательно, но, на мой взгляд, они выглядели как ходячее стихийное бедствие.

– Мы прилетели в Стамбул, а потом автобусом доехали до Измира, – рассказывал Хамза. – Там мы уничтожили паспорта и просто смешались с сирийскими беженцами. Потом мы на лодке поплыли из Измира в Грецию. Оттуда – в Македонию, Сербию, Венгрию, а теперь мы тут, в Вене.

Он сказал, что из Северной Африки приезжает очень много людей, чтобы присоединиться к беженцам, и представил мне кое-кого из своих алжирских друзей.

Помещения нескольких крупных железнодорожных вокзалов в Вене превратились в импровизированные лагеря для беженцев. В этих замкнутых помещениях висели запахи пота и еды, смешивающиеся с запахами мочи и фекалий – некоторые дети, да и взрослые тоже, не могли пользоваться туалетами во время своего длинного путешествия из Турции и облегчались прямо в свою одежду или какими-то другими не слишком аппетитными способами. Я заметила следы кожных заболеваний и вшей. Рассказывали, что люди, у которых было хоть немного денег, нанимали машины или автобусы, чтобы ускорить свое путешествие; остальным же приходилось идти пешком. Некоторые провели в дороге неделю и даже больше. Помимо коек и стоек с едой к услугам беженцев были говорящие по-арабски волонтеры, готовые им помочь.

Прохаживаясь по станции, я заметила, что среди беженцев преобладают мужчины. Многие говорили, что они из Дамаска, хотя кожа у них вовсе не была светло-оливковой, характерной для жителей Сирии. Напротив, они больше походили на выходцев из Северной Африки, с кудрявыми волосами, темной кожей и черными глазами. Когда я спрашивала, в каком районе города они жили, эти люди разворачивались и уходили.

Австрийский офицер службы безопасности сказал мне, что в Хорватии, Сербии, Венгрии и Австрии, не говоря уж о Турции, процветают черные рынки сирийских паспортов. Но большинство людей добираются до Вены, вообще не показывая чиновникам паспортов или каких-то других документов, поскольку двигаются вместе с потоком беженцев. Представители власти по пути могут спросить имена или страну происхождения, но документы не требуют. Авантюристы легко переходят все границы, просто объявив себя сирийцами и не предоставив этому никаких доказательств.

Услышав сирийский и иранский диалекты, я остановилась послушать. Самозванцев было столько, что настоящие сирийцы уже начали жаловаться на фальшивых, утверждая, что из-за авантюристов вроде Хамзы им скоро здесь будет никто не рад и путь перекроют.

– Посмотрите на этих людей, что они вообще здесь делают? – спросил меня шестидесятидвухлетний сириец по имени Мустафа.

Он был очень худым, его черные волосы были тронуты сединой. Мустафа приехал в Австрию с сыном и группой других сирийцев, теперь они ждали возможности купить билет на поезд в Германию.

– Мы бежим от войны и бедствий, а эти люди занимают наше место!

Он прервался, чтобы помочь потерявшей сознание женщине, дав группе афганцев возможность встать впереди него в очереди.

У настоящих сирийцев документов тоже не было, поэтому проверить, говорят ли они правду, было трудно. Когда я заговорила с несколькими людьми, которые держали в руках сирийские паспорта, оказалось, что они жили в лагерях для беженцев в Иордании, Турции или Ливане и ухватились за возможность поехать в Европу в основном по экономическим причинам.

Люди говорили, что в Германии, по их мнению, им дадут меблированные квартиры, машины, деньги на каждого ребенка, медицинскую страховку, а также шанс начать свой собственный бизнес. Некоторые молодые люди спрашивали меня, является ли обучение в университете бесплатным.

Я симпатизировала их желанию найти лучшую жизнь. Многие прошли через непростые жизненные ситуации, и страдание было написано на их лицах. Но в некоторых разговорах я просто теряла терпение. Когда я спрашивала, согласны ли они работать за все те блага, которые им предоставят, иногда в ответ я слышала: «Я не хочу, чтобы моя жена и дочь вообще работали».

«Убираться в домах и мыть посуду? – с отвращением переспросила одна сирийская женщина. – Нет, это не для меня». Ей было около тридцати, и, по ее словам, в Сирии она была учителем. Я вспомнила давний разговор с Абу Хасаном, моим водителем в Бахрейне, который выказывал подобный же ужас, услышав предположение о том, что члены его семьи могут выполнять такую работу.

Также я сомневалась в идее, которую распространяли многие немецкие политики, – о том, что большинство приехавших имеют хорошее образование и профессию. «С точки зрения образования перед нами просто цвет нации», – говорилось в статье, написанной верховным комиссаром ООН по делам беженцев. Так он отозвался о сирийских беженцах, прибывающих в Европу. «Восемьдесят шесть процентов из них окончили среднюю школу или имеют высшее образование». На железнодорожной станции я наблюдала совсем другую картину. Большинство сирийцев были фермерами или рабочими. Они не говорили ни на каком языке, кроме арабского, и в школе учились недолго. Само по себе это не было проблемой, но политики и средства массовой информации рассказывали совсем другую историю, предполагая, что приток беженцев закроет все более ощутимый недостаток стареющей рабочей силы в Германии, снизит безработицу и поможет развить экономику.

Также я встретила мигрантов, которые жили под властью ИГИЛ, и им это нравилось. Мы с моим коллегой Уильямом Бутом разговаривали с одним молодым человеком, который, по его словам, был из халифата. «По исламским законам жить хорошо», – сказал он. Мы с Биллом переглянулись и спросили, почему же тогда он уехал. «Из-за возможностей найти хорошую работу», – ответил парень, добавив, что он по-прежнему общается с людьми, оставшимися дома.

Мы с Биллом несколько часов бродили по железнодорожным вокзалам, пытаясь поговорить с как можно большим числом людей. На центральном вокзале Вены мы нашли группу иракцев, которые сидели, скрестив ноги, на одеяле, расстеленном около лестницы.

Я узнала иракцев по их акценту. Среди беженцев они составляли одну из самых значительных групп. Один мужчина показывал другому что-то на своем смартфоне.

– Илла тахин, – сказал он. – Вот что мы должны с ними всеми сделать.

«Илла тахин» по-арабски означает «стереть их в пыль». Эти слова были лозунгом шиитского командира по имени Айюб аль-Рубайе, известного под своим военным именем как Абу Азраэл. Он мелькал в новостях в августе 2015 года, когда в Интернете появилось видео, где он срезал плоть с обгоревшего тела якобы боевика ИГИЛ. «ИГИЛ, вот ваша судьба – мы вас нарежем как шаверму!» – заявлял он на видео. Многие шиитские боевики, преданные иракскому правительству, обвинялись в жестокостях и серьезных нарушениях прав суннитов в Ираке, что они считали частью своей широкомасштабной войны против ИГИЛ.

Мужчины буквально набросились на пластиковые тарелки с рисом, цыпленком и салатом, которые им выдали на одном из пунктов раздачи питания. Я подошла к ним и поздоровалась:

– Ас’салям алейкум!

Они выглядели удивленными.

– Боже, а я и не думал, что вы понимаете по-арабски, – сказал один из них. – Я думал, вы из Индии или Пакистана.

Я объяснила, кто я такая, и спросила, откуда они. Они нервно посмотрели друг на друга. Один заявил, что он из Мосула и они бегут от ИГИЛ.

– Ваш акцент больше похож на южные диалекты, – сказала я. – Так говорят в Басре или в Умм-Касре.

– Вы были в Басре? – спросил один из них.

Я кивнула и сказала, что в 2003 году провела в Ираке несколько месяцев.

– Так откуда же вы на самом деле? – спросила я.

Двое более старших мужчин отвели меня в сторону и начали рассказывать историю, которая, как я понимала, никак не могла быть правдой. Это была запутанная сказка о том, как они последнее время жили в Мосуле. Но по крайней мере они подтвердили, что они из южной части Ирака и что они шииты.

Немного послушав, я посмотрела одному из них прямо в глаза:

– А не может так быть, что вы, ребята, из иракской армии или вообще какие-нибудь боевики?

Один из мужчин приложил палец к своим губам, показывая, что я не должна говорить об этом так громко.

– Почему? – спросила я.

– Потому что люди из других групп тоже здесь.

Другая группа мужчин заявила, что они только что бежали из Фаллуджи. У одного было свежее пулевое ранение. Когда я спросила, чем они зарабатывают на жизнь, один из них ответил: «Службой в армии». Его друг злобно посмотрел на него и исправил его ответ. «Мы все водители», – сказал он.

Через пару дней освещения ситуации с беженцами я была уверена, что впереди еще множество проблем с обеспечением безопасности. Тем временем во многих странах пышным цветом расцветала исламофобия, и у меня, и у моих друзей-мусульман было такое ощущение, что часть мусульманского сообщества также становится более религиозной, консервативной и даже экстремистской. Эти две тенденции так переплелись, что их было невозможно отделить друг от друга. Как мне казалось, чем сильнее мусульмане чувствовали себя чужими в Европе, тем сильнее они отрывались от нее на самом деле, еще глубже погружаясь в свою веру и критикуя культуру большинства. Я вспоминала, как, когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, я, разозленная расизмом и насилием по отношению к мусульманам в Германии, хотела в знак протеста носить хиджаб. Родители разговаривали со мной об этом. «Ты злишься», – сказали они и объяснили, что ярость – это не слишком хорошая причина для того, чтобы удариться в религию.

А теперь в Европу хлынул поток людей, которые не прошли суровой проверки служб безопасности. Была и большая проблема с их ожиданиями новой жизни и с тем, что они будут делать, когда их ожидания столкнутся с реальностью.

В пятницу 13 ноября в Париже и его северном пригороде Сен-Дени произошла серия терактов. Одиннадцать человек, среди которых некоторые сражались в Сирии и было по крайней мере двое иракцев, воспользовавшихся поддельными сирийскими паспортами, чтобы попасть с волной беженцев в Европу, напали на стадион «Стад де Франс», концертный зал «Батаклан», а также расстреляли посетителей нескольких ресторанов. Всего погибли 130 человек.

Большинство террористов были сыновьями марокканских иммигрантов из Франции или Бельгии, и я очень хотела узнать, почему они стали радикалами. Почти все нападавшие задерживались французской полицией за торговлю наркотиками и кражи. Короче говоря, это были настоящие бандиты.

Особенно меня интересовала фигура Абдельхамида Абауда, одного из организаторов нападений. Он провел некоторое время в Сирии, но вернулся в Европу, несмотря на то что власти его разыскивали. Абауд вырос в брюссельском районе Моленбек-Сен-Жан, он был старшим сыном в семье марокканских иммигрантов. В юности Абауда исключили из школы, он был членом банды и начал свою карьеру с небольших правонарушений. С 2006 по 2012 год он отбыл несколько коротких тюремных сроков. Как позже рассказывал его отец следователям, после последнего выхода из тюрьмы Абауд изменился. Он отпустил бороду, перестал слоняться по окрестностям со своими друзьями и пообещал отцу, что в тюрьму больше не сядет.

Вместо этого он отправился в Египет, чтобы изучить арабский, а потом – в Сирию, чтобы, как он говорил оставшимся дома друзьям, «помочь невинным». В конце 2013 года он вернулся в Моленбек. Бельгийские власти следили за Абаудом, но несколько месяцев спустя он вернулся в Сирию и в то государство, которое называл «халифатом», прихватив с собой тринадцатилетнего брата.

Я спрашивала себя, что могло произойти не только с этим молодым человеком, но и с его семьей, если он выбрал для себя такой путь. После терактов в Париже я какое-то время провела в Моленбеке, и со стороны казалось, что у Абауда было множество возможностей устроить свою жизнь. Его отцу принадлежал бизнес по импорту одежды из Марокко, и этот бизнес давал неплохой доход. Абауд посещал частную школу. Но в семье его родителей были проблемы. Абауд был ближе со своей матерью, чем со отцом. По данным источников из разведки, Абауда угнетала и злила та жизнь, которую вел его отец, и постоянные драки дома.

Моленбек был не похож на те пригороды, которые я видела во Франции. Там не было высоких серых зданий, а магазины и кофейни напомнили мне Марокко. Но корреспондент «Вашингтон пост» в Бельгии Аннабель Ван дер Берг рассказала мне, как трудно получить здесь информацию – люди в Моленбеке с репортерами не разговаривали. И, хотя район и не выглядел так уныло, как французские пригороды, проблемы в Моленбеке были те же самые. Уровень безработицы достигал почти 30 процентов, а в некоторых местах был еще выше. В районе был высокий уровень людей, родившихся в других странах. Многие люди жили в бедности. Свою роль сыграли и радикальный ислам, и конфликты между сектами. Некоторые отмечали влияние саудовских, кувейтских и катарских религиозных организаций, заявляя, что они финансово поддерживают радикальный суннитский ислам на этой территории.

В наш первый приезд мы с Аннабель хотели просто почувствовать людей и сам район, поэтому мы искали кофейню, где было бы много людей. Когда мы нашли такую и вошли туда, мы поняли, что внутри находятся одни мужчины. Они с удивлением смотрели на двух женщин.

– Ас’салям алейкум! – поздоровалась я.

Это было приветствие и одновременно сигнал о том, что я принадлежу к их культуре.

– Ва’алейкум ассалям, – ответили несколько человек.

Я попыталась разбить лед, спросив на марокканском арабском у очень серьезного официанта, нет ли у них марокканских блинов или сфини – марокканских пончиков. Ему было лет двадцать с чем-то, то есть он был одного возраста с большинством парижских террористов. Официант рассмеялся.

– Я бы хотел, чтобы они у нас были! – сказал он. – Я могу предложить вам багет или круассаны.

– А как насчет марокканского чая?

– Это я могу сделать.

Телевизор был включен, и группа мужчин смотрела футбольный матч. Когда официант принес чай, я сказала ему, что я журналистка, и спросила, не знает ли он кого-нибудь, кто участвовал в том, «что произошло в Париже».

– Я видел их, только когда они здесь жили и заходили выпить кофе, или встречал на улице. Друзьями мы не были, – сказал он.

Я спросила, не знает ли он, где они собирались, но он ответил отрицательно.

Мы с Аннабель ждали клиентов, которые могли состоять в той же группе, что и Абдельхамид Абауд или Салах Абдеслам, еще один подозреваемый в парижских терактах. Оба они были в бегах. Наконец, пришел молодой человек, заказавший кофе и круассан. Я посмотрела на официанта и глазами указала на клиента, у которого он принял заказ. Официант кивнул, и я поняла, что молодой человек может что-то знать.

Когда я подошла к нему, парень рассказал, что они с Абаудом иногда проводили время вместе, но не общались уже долгое время. «Все, что произошло, очень плохо для нас, теперь все будут думать, что те, кто из Моленбека, опасны», – сказал он.

Парень дал мне одну подсказку: он предложил мне пойти съесть сэндвич в кофейню неподалеку. «Там они проводили много времени, и там вы найдете больше их друзей», – сказал он.

Мы с Аннабель пошли есть сэндвичи в кафе, где работали два отлично сложенных мужчины, которые выглядели как братья. У них было несколько клиентов, которые, кажется, все были знакомы друг с другом.

На меня посмотрел высокий молодой мужчина в джинсах, свитере и темно-голубой куртке. Я посмотрела на него в ответ и улыбнулась. Он тоже улыбнулся, взял свой сэндвич и вышел. Он выглядел так, как, по моим представлениям, могли выглядеть друзья Абауда и Абдеслама – с налетом гангстерской крутизны. Инстинктивно я решила последовать за ним.

– Простите меня, пожалуйста! – окликнула я мужчину. – Ас’салям алейкум!

Он остановился и обернулся.

– Ва’алейкум ассалям, – ответил он. – Да, мадемуазель?

Я сказала ему, что я журналистка, и объяснила, почему хочу больше узнать о Моленбеке. Я говорила, пытаясь найти дипломатичный способ спросить о том, что я хотела узнать на самом деле, и тут он задал мне прямой вопрос:

– Так вы хотите задавать вопросы о тех, кто устроил теракты в Париже, и узнать, знаком ли я с ними? – спросил он на марокканском арабском.

– Да, – ответила я.

Он сказал мне, что знал Абауда, Абдеслама и других, уехавших в Сирию.

– А вы знаете, что мы здесь вообще-то не любим разговаривать с журналистами? – спросил он. – Недавно команду с камерами забросали камнями. Но так как вы марокканка и не работаете на таблоиды, которые всем лгут, мы по крайней мере можем выпить кофе.

Мы пошли в находящийся неподалеку бар, где официантка тепло поприветствовала моего нового знакомого, а он назвал ее по имени. Он явно здесь был постоянным посетителем. Комната была наполнена сигаретным дымом. Несмотря на то что на часах была всего половина второго, посетители пили пиво или другие алкогольные напитки.

Он заметил удивление на моем лице.

– В этом месте нормально. Здесь я чувствую себя в безопасности, разговаривая с вами. Большинство клиентов не говорят по-арабски, поэтому мы можем поговорить свободно.

Мы сели рядом на деревянную скамейку, а Аннабель села напротив нас. (Почти весь разговор она ничего не говорила, поскольку не понимала марокканского диалекта арабского.) Мой новый знакомый согласился разговаривать только в том случае, если я не буду упоминать его настоящее имя. Он сказал, что я могу называть его Фаридом – именем его дедушки.

Фарид рассказал, что он родился в Бельгии, в семье марокканцев, которые в молодости перебрались в Брюссель. Его отец работал на угольных рудниках, а мать сидела дома с детьми. Фарид сказал, что несколько лет провел в тюрьме за участие в кражах, продажу оружия и другие преступления.

– Я родился здесь, в этом районе, как Абдельхамид и Салах, – сказал он. – Мы все дружили.

Фарид был высоким, со светлой кожей и темно-карими глазами. У него была хорошая улыбка, которая несколько раз, словно вспышка, осветила его лицо. Но он тоже был зол. По его словам, он чувствовал, что его никто нигде не принимает. «Когда ты делаешь что-то хорошее, бельгийцы говорят, что ты бельгиец, а марокканцы – что ты марокканец, – сказал Фарид. – Но если ты делаешь что-то плохое, бельгийцы говорят, что ты марокканец, а марокканцы – что ты бельгиец».

Этот парадокс ощущали многие из нас – второго поколения мусульман, иммигрировавших в Европу. После терактов я звонила в марокканское посольство в Брюсселе и спрашивала, есть ли у них человек, работающий с марокканской общиной или занимающийся проблемами второго поколения иммигрантов. «Эти террористы, они не марокканцы, – сказал мне сотрудник посольства. – Они граждане Франции или Бельгии».

Я сказала, что понимаю это, но ведь они как-то связаны с Марокко через своих родителей, а у некоторых там есть дома и бизнес. Но посольский работник был уверен, что эта проблема Марокко не касается.

Фарид объяснил, что такие люди, как Абауд, Абдеслам и он сам, презирают Бельгию и Францию точно так же, как и Марокко. Он сказал, что они с друзьями часто обсуждали проблемы самоопределения, родного дома и взаимоотношений с семьями.

– Они все плохо к нам относятся. На самом деле люди в Марокко и других арабских странах лучше относятся к белым, чем к таким людям, как я или вы, – сказал Фарид.

Он вспоминал колониальные времена и то, как Франция и другие европейские державы никогда не обсуждали «преступления, которые они совершили в своих колониях». Отец Фарида и друзья родителей очень много работали и помогали сделать Бельгию процветающей, но не заработали достаточно денег на достойное существование:

– Мои родители получают восемь сотен евро и должны платить за аренду жилья и все остальное. Это все, что получил мой отец, отработав тридцать пять лет на работе, которой бельгийцы не хотели заниматься.

К этому Фарид добавил: он поклялся, что не позволит бельгийцам им так воспользоваться.

Я согласилась с тем, что нашим родителям в Европе в основном пришлось заниматься физическим трудом.

– Но чем бы они занимались, если бы остались в Марокко? – спросила я.

– Естественно, ничем. Чем можно заниматься в Марокко? Там ты становишься кем-то, только если происходишь из известной и очень богатой семьи. Вы со мной не согласны?

Чем больше я слушала, тем сильнее мне казалось, что Фарид считает себя жертвой всех и вся. Я сказала ему, что разделяю его разочарование по поводу Марокко, что я не происхожу из знаменитой или богатой семьи, как он их назвал, и что я тоже иногда ощущаю, что меня полностью не принимает ни та, ни другая сторона. Но все это не причины для того, чтобы вступать в ИГИЛ.

– Вы имеете в виду давла? – спросил он, использовав арабское слово, которое любили те, кто симпатизировал ИГИЛ, означающее «государство». – Халифат?

Я кивнула. Кажется, эта идеология была ему знакома.

– Я восхищаюсь аль-Багдади и всеми братьями там, они по-настоящему хорошие мусульмане, – сказал Фарид. – В конце концов, они станут теми, кто покажет этим свиньям на Западе, что мусульмане больше не жертвы.

Мне было нужно как-то бросить вызов его концепции жертвы. Я сказала, что в моем понимании Абдеслам и Абауд продавали наркотики и участвовали в ограблениях. Как это согласуется с его мыслью о хороших, невинных мусульманах?

– Это общество развратило нас, – отрезал он. – Они все расисты, а у людей вроде нас просто нет выбора. Если вы ищете работу, а адрес у вас в Моленбеке, а имя арабское, вы ее никогда не найдете.

Это была та же самая жалоба, которую я слышала во французских пригородах.

Я спросила Фарида, ходил ли он в школу.

– До десятого класса, а потом бросил, – ответил он.

Мне показалось, что ему нравится возражать и спорить, но образование и вообще учебу в школе он не считал способом улучшить свою жизнь.

– Учиться? Для чего? Чтобы стать водителем такси? – фыркнул он.

Я посмотрела на него:

– Вы всегда можете найти причины, чтобы даже не попытаться чего-то достичь.

Он взглянул на меня с удивлением.

– Вы мне не верите? Думаете, я лгу?

Я попыталась понизить накал нашего разговора, сказав ему, что я просто хочу понять, почему он считает, что у него не было выбора. И у Абауда, и у Абдеслама он тоже был.

Фарид сказал, что понимает, что я имею в виду, но большинство родителей в этом районе не думают о благе своих детей и особенно не заботятся о том, как те учатся. Как я поняла, больше узнав о проблемной семье Абауда, то, что родители послали сына в частную школу, еще не делает их хорошими родителями. Фарид и Абауд, как и многие дети европейских мусульман-иммигрантов, выросли в неоднозначной ситуации. Они родились в европейском обществе, но видели, что их родители вкладывают все свои средства в то, чтобы создать себе репутацию на родине. Фарид рассказал, что они с Абаудом и их друзья весь год были вынуждены жить в бедности, чтобы их родители могли послать роскошные подарки родственникам и друзьям в родных странах. Дети не знали, кто они: бельгийцы, французы или марокканцы, а родители нимало не заботились о том, чтобы вписать своих детей в окружающий их мир. Они волновались о том, чтобы заработать денег, создать бизнес, а в особенности о том, чтобы стать значительными в глазах тех людей, которые остались в родной стране. Желание доказать то, что они добились успеха, было таким мощным, что пересиливало все остальное. «Так было у нас всех, – сказал Фарид. – Мы жили здесь в дерьме, а они переживали о том, что подумают люди в Марокко и как показать им, чего они добились».

Возможно, из-за всего этого Фарид был падок на легкие деньги. У него в кармане был огромный сверток купюр в пятьдесят евро, и я понимала, что, даже выйдя из тюрьмы, он не работает на кухне или в супермаркете. «Если никто не верит в то, что ты можешь стать кем-то, и если ты растешь в таком районе, как Моленбек, очень трудно поверить в себя и увидеть для себя другую жизнь, не такую, как ты ведешь сейчас.

Фарид сказал, что, услышав о терактах в Париже, он радовался. Он чувствовал, что Франция и вся Европа должны получить урок, ведь большинство террористов были французскими и бельгийскими гражданами. «Они отплатят за то, что многие годы относились к мусульманам, как к дерьму», – сказал он.

Я спросила, что Фарид думает о том, что многие мусульмане не разделяют его точку зрения, многие выступают против терроризма и этих нападений.

– Это все люди из поколения наших родителей, это не настоящий ислам, – ответил он.

Его слова напомнили мне то, что я слышала от многих других. Бывший рэпер Абу Талха тоже говорил мне, что большинство европейских мусульман-иммигрантов живут по тем заветам ислама, которые они усвоили у себя на родине.

Спорить с Фаридом смысла не было. Его точка зрения на мир была непоколебимой.

Когда я попросила у официантки счет, Фарид сказал, что он будет рад заплатить за наши напитки. Я ответила, что в этом нет нужды, но он настаивал, сказав, что, поскольку у него с собой пистолет, другого выбора у меня нет. При этом он улыбнулся и подмигнул.

– У вас с собой пистолет? – прошептала я.

– Это здесь в порядке вещей. У меня с собой пистолет и нож, а то мало ли что.

Мы попрощались и разошлись в разные стороны. Я задавалась вопросом, что можно сделать, чтобы удержать Фарида от преступлений, а в будущем, возможно, и от терроризма. Критически важной была роль родителей, друзей, лидеров общины, учителей и работников по делам молодежи. Кроме этого, конечно, огромную роль играли распространенные предрассудки, с которыми, становясь взрослыми, сталкивались молодые мусульмане в Европе. Фарид считал, что бельгийское общество его не принимает, поэтому он считал приемлемым воровать и даже убивать бельгийцев и других европейцев. Ему казалось, что они и людьми-то не являются. Каждая сторона добилась больших успехов в том, чтобы перестать видеть людей в другой.

Я попыталась связаться с родителями Абдельхамида Абауда. Его отец сказал уважаемому члену общины, что поговорит со мной, и я получила его номер телефона. Но за несколько дней до назначенной встречи он сказал мне, что какая-то газета предложила ему большие деньги за историю о его сыне и я могу попробовать дать больше, если хочу.

Я сказала, что мы никогда не платим за информацию, добавив, что я поражена, увидев, что после всего, что произошло, он больше интересуется деньгами, а не тем, чтобы помочь миру посмотреть на своего сына как на человека, а не как на разъяренного убийцу.

Французская полиция разыскала и уничтожила Абауда через пять дней после терактов в Париже, во время налета на квартиру в Сен-Дени. Самым большим вопросом, который занимал умы всех, было то, как они узнали, где он прячется. На пресс-конференции в тот день, когда Абауд был убит, прокурор Парижа Франсуа Мулэн сказал, что полицию привел к нему очень важный источник, но детали сообщить отказался.

Позже я узнала, что после терактов Абауд обратился за помощью к своей кузине по имени Хасна Аитбулахен, живущей в Париже. Сестра не оставила брата без помощи. Более того, она была одним из двух погибших вместе с Абаудом в Сен-Дени. В результате ее имя много дней муссировалось средствами массовой информации, а по социальным сетям циркулировали фотографии, на которых она, по всей видимости, принимала ванну (позже оказалось, что это фотографии совсем другой женщины). Некоторые даже подозревали, что Аитбулахен стала «первым террористом-смертником женского пола в Европе».

Теракты в Париже снова возродили к жизни разговоры о месте ислама в Европе, а также привели к росту страхов того, что мусульманские женщины могут превратиться в террористок-смертниц или принимать участие в заговорах с целью убивать и мучить людей. Снова и снова я читала редакторские статьи во многих европейских газетах, где поднимался вопрос о том, почему мусульмане так плохо борются с терроризмом. Люди спрашивали, не защищали ли парижских террористов их мусульманские общины во Франции и в Бельгии, которые могли помочь им действовать так, чтобы полиция ничего не обнаружила.

Из файлов о ходе расследования я узнала о женщине, которая, по всей видимости, проинформировала полицию о возвращении Абауда в Европу, а именно – во Францию. Чем больше мы с моим коллегой Грегом Миллером изучали документы, тем больше было похоже, что эта женщина – мы звали ее Сония – сыграла очень важную роль, о которой никто не знал. Для меня важной была одна деталь: она оказалась мусульманкой.

Я обращалась к самым разным источникам с просьбой рассказать мне настоящую историю того, как обнаружили Абауда.

– Там была одна женщина, но сейчас она находится под защитой полиции, – сказал мне источник из французского правительства.

О биографии этой женщины он рассказывать отказался.

– Она мусульманка?

– А почему вам так важно это знать? – спросил он. – Не думаю, что религия здесь имеет значение.

Я спросила, а почему тогда и в этом деле, и во многих других было так важно упомянуть о вероисповедании террористов или людей, оказавшихся рядом с ними, таких как Хасна Аитбулахен.

– Если мусульманка помогала найти Абауда и предотвратить дальнейшие теракты, я считаю, что мир должен об этом узнать, – возразила я.

Источник сказал, что больше ничего сказать не может, потому что она под защитой полиции. Тогда я попыталась связаться с Сонией по адресу электронной почты, обнаруженном в документах. К моему удивлению, она ответила на письмо, прислав мне номер телефона.

– Я ответила вам, потому что увидела, что вы тоже мусульманка, – сказала она, когда я ей позвонила.

Я сказала, что знаю, что она под защитой полиции, и я не хочу подвергать ее опасности, но мы верим, что она сыграла очень важную роль в этом деле и хотим рассказать об этом миру.

Ее история глубоко тронула меня лично. Если раньше, после встречи с Морин Фаннинг, я чувствовала себя обязанной рассказывать людям на Западе, что некоторые мусульмане думают о них на самом деле, теперь я чувствовала себя обязанной рассказать о мусульманке, которая рисковала жизнью, чтобы спасти европейцев.

Сония жила в Париже под защитой полиции, но на самом деле эта защита не очень много значила. Ей не дали документов на новое имя, и, хотя она переехала в другую квартиру, полицейского поста около нее не было. Сонии было сорок два года, у нее было несколько детей-подростков, и она жила в постоянном страхе того, что ее убьют за то, что она выдала Абауда. Но при этом она все равно не жалела о том, что сделала, потому что чувствовала, что он и другие парижские террористы не разделяют ее веры и морали.

Сония и ее муж, который попросил не называть его имени, встретились со мной в ресторане в центре Парижа. Со мной был местный переводчик «Вашингтон пост» Виржил Демустье, потому что Сония сказала, что часть своей истории она будет рассказывать по-французски. Я говорила на этом языке, но это было такое важное интервью, что я хотела, чтобы для меня переводил человек, для которого французский был родным.

В то время мы не знали, как французы отреагируют на то, что мы опубликуем историю Сонии. Во время обеда и долгого разговора после него в моем отеле я узнала, что ей запретили разговаривать с прессой. Позже мы спросили специалиста по связям с общественностью из офиса прокурора, что произойдет, если новостные организации опубликуют интервью с этой женщиной. «Для любого, кто будет говорить с ней и опубликует ее историю, даже не называя имени, наступят определенные последствия», – ответил он. После долгих споров мы решили все-таки сделать это, рассудив, что французы едва ли на самом деле попытаются привлечь «Вашингтон пост» к какой-то ответственности. Как выяснилось, мы были правы.

Сония была француженкой алжирского происхождения. Она родилась и выросла во французском департаменте Вогезы, в светской семье. «Мы родились мусульманами и умрем мусульманами, но не практикующими религию, – сказала она. – Отец никогда не говорил нам, когда молиться и что носить».

Ближе к Парижу Сония переехала в 2010 году, а с Хасной Аитбулахен познакомилась в ночном клубе годом позже. Аитбулахен тогда было девятнадцать или двадцать, и Сония описала ее как «катастрофа! Она была как настоящая ханыга… очень тощая, с прыщами на лице, с грязными волосами, спутанными в копну». Отец молодой женщины уехал в Марокко, не оставив ей ключи от квартиры, и она жила на улице, держа свои пожитки в пластиковом пакете. Она попросила Сонию приютить ее на месяц. «Я приготовила ей ланч, показала, где находится душ, забрала грязную одежду, чтобы постирать, а на время дала чистую одежду моей дочери. Я дала ей крем для лица. С девушкой не все было в порядке, это сразу можно было сказать. У нее взгляд был потерянный. Она чувствовала себя смущенной, ей было стыдно. Она рассказала мне о себе».

У Аитбулахен и ее троих братьев и сестер была мать, которая дурно с ними обращалась, била и не давала еды. Детьми их поместили в приемную семью. Аитбулахен оставалась там до семнадцати лет, а потом стала жить со своим отцом, который переехал и стал снова жить со своей первой женой.

Я спросила Сонию, почему она пустила к себе в дом совершенно незнакомого человека.

– Я всегда даю кров бездомным, бедным, тем, кто оказался в беде, – ответила она.

– Людям из Северной Африки?

– Любым людям. Человек не должен жить на улице. Ему нужна крыша над головой и еда в тарелке. Я всегда говорю: если бы я была богата, то дала бы кров всем бездомным.

Для Аитбулахен Сония стала кем-то вроде матери. Месяц превратился в несколько лет, Аитбулахен переехала в квартиру Сонии и стала частью семьи. Были проблемы: иногда Аитбулахен вела себя ужасно, она страдала зависимостью от нескольких химических веществ.

«Она жила со мной с 2011 по 2014 год, появлялась время от времени, – рассказала Сония. – Она исчезала на две недели, возвращалась на месяц, и так снова и снова. Она принимала большие дозы наркотиков, по большей части – кокаина, и слишком много пила».

Но Аитбулахен могла быть и очаровательной, и любящей. Она мыла посуду, выражала бесконечную благодарность приютившей ее семье и рассказывала потрясающие истории о проведенных в Париже ночах. «Она всегда заставляла нас смеяться», – рассказывала Сония.

В 2014 и 2015 годах Аитбулахен жила с мужчиной с Коморских островов, продавцом наркотиков, который ее бил и за которого она собиралась замуж. Как предполагала Сония, примерно в то же время девушка воссоединилась со своей матерью, но вышло это не слишком хорошо. Хасна узнала, что ее брат – мусульманин-салафит, и ислам понемногу очаровал ее. Девушка начала носить никаб, полностью закрывающий лицо и оставляющий только узкую щель для глаз.

– В WhatsApp я писала ей, что она кончит в тюрьме, если будет продолжать носить эту штуку, – вспоминала Сония. – Она даже снимала видеоролики, где говорила, что хочет уехать в Сирию.

Аитбулахен также начала общаться с «кое-кем в Сирии» в WhatsApp. Об этом стало известно из расшифровки разговоров Сонии с французской полицией после терактов в Париже. Аитбулахен была слишком осторожной, чтобы называть получателей своих взбудораженных текстов, но, скорее всего, это был ее двоюродный брат Абауд, если учесть, что он в это время был в Сирии, а они с сестрой были достаточно близки.

Хотя они и не жили в одном городе, их связывало нечто вроде романтических отношений. Аитбулахен рассказывала друзьям, что выйдет замуж за Абауда, который был ее на два года старше. Возможно, у нее действительно были причины так думать, а возможно, все это существовало только у нее в голове.

Летом 2015 года Аитбулахен поехала в Марокко, видимо, для того, чтобы выйти замуж за салафита, который увез бы ее в Сирию. Она провела там несколько месяцев, но осенью вернулась в Париж, чтобы получить какие-то документы для получения гражданства в марокканском посольстве.

«Когда она вернулась ко мне, я велела ей снять никаб. Аллах никогда не просил, чтобы женщины закрывали лицо, – рассказывала Сония. – Когда она сказала мне, что собирается в Сирию, я сказала ей, что это просто сумасшествие. «Тебя там обязательно изнасилуют, если ты туда поедешь», – сказала я».

Но Аитбулахен всегда восхищалась Хайят Бумедиен, женой устроившего стрельбу в кошерном супермаркете Амеди Кулибали. По словам Сонии, Бумедиен была для Хасны примером для подражания. Когда случились теракты в Париже, Аитбулахен не скорбела и не злилась. Вместо этого она попросила Сонию привести ей волосы в порядок, чтобы она могла выйти.

«Они все неверные, – сказала Хасна о жертвах теракта. – А со мной ничего не случится».

В тот воскресный вечер, 15 ноября, когда Аитбулахен и ее приемная семья вернулись с прогулки по Сен-Дени, девушка вела себя как обычно и потрясенной не выглядела. Потом у нее засветился телефон. Номер на нем начинался с бельгийского кода.

Но, как вспоминала Сония, Аитбулахен номер не узнала и не поверила звонившему ей мужчине, когда он сказал, что говорит от имени ее кузена. Она нажала на кнопку отбоя. Но телефон снова зазвонил.

«Я не собираюсь вам все объяснять, вы уже все видели по телевизору», – сказал звонивший.

Аитбулахен велели найти место, где ее кузен мог спрятаться «не больше, чем на два дня».

И тут, кажется, Аитбулахен осенило. Она начала верить, что кто-то действительно может звонить ей от имени ее кузена, и Сонии показалось, что девушка испытывает трепет. «Скажите, что я должна делать», – с рвением сказала Аитбулахен своему собеседнику.

Позже Сония рассказала полиции, что в тот момент даже Аитбулахен была не уверена, о каком из ее кузенов идет речь. Обе женщины гадали, не может ли это быть младший брат Абауда – тот, которого он похитил и увез в Сирию несколько лет назад. Мальчик считался погибшим, но в хаосе халифата было возможно все, что угодно.

«Она положила трубку и сказала, что ее маленький кузен, шестнадцатилетний Юнс, здесь, – рассказывала Сония. – Я сказала ей, что мы его заберем, но, если он ранен, то отвезем его в больницу. И если он совершил что-то плохое, я сдам его полицейским… Я сказала себе, что не могу оставить шестнадцатилетнего на улице, на холоде. У меня сын был того же возраста».

В тот вечер они поехали по адресу, который дали Аитбулахен. Из тени в тусклый свет уличных фонарей к ним вышел Абдельхамид Абауд. «Тогда-то я его и узнала», – сказала Сония властям. Ранее Аитбулахен показывала Сонии и ее семье видео, которое Абауд записал в Сирии, – он сидел за рулем грузовика, к которому были привязаны тела убитых.

Абауд сказал Аитбулахен, что даст ей пять тысяч евро, если она поможет ему найти убежище на сорок восемь часов и купит обувь и одежду для него и его помощника, который оставался в темноте.

Злость была сильнее страха, и Сония спросила Абауда, участвовал ли он в терактах и почему ему пришло в голову убить столько ни в чем неповинных людей.

«Он сказал, что мы потерянные овечки и он хочет нам всем задать взбучку», – вспоминала Сония. Абауд добавил, что с ним в Европу вернулись многие другие приверженцы Исламского государства и теракты в Париже – «это ничто по сравнению с тем, что случится во время праздников».

Когда они втроем шли к машине, Абауд, казалось, нервничал все сильнее. Муж Сонии, с которым Абауд не был знаком, сидел на месте водителя. Им показалось, что Абауд тянется за оружием. Он открыл двери машины, сел на заднее сиденье, но буквально через несколько метров неожиданно потребовал остановить машину и дать ему выйти.

Женщины и муж Сонии уехали, и тут телефон Аитбулахен зазвонил вновь. «Скажи маленькой парочке, что, если они будут болтать, мои братья о них позаботятся», – сказал звонивший. Когда Аитбулахен со смехом передала эти слова Сонии и ее мужу, тот хлопнул девушку по лицу. Позже он сказал мне, что был так огорчен и разозлен из-за того, что Хасна их подставила, что не мог себя сдерживать.

Сония рассказала, что тем вечером она все подливала Аитбулахен вино, «чтобы напоить ее, а самой позвонить в полицию». Но этот трюк не сработал, а все остальные в доме были слишком парализованы страхом, чтобы предпринять какие-то шаги.

«Я боялась, что террористы узнают, что я их выдала, и убьют меня», – сказала Сония.

На следующий день, когда Аитбулахен ушла, Сония позвонила во французскую службу, действующую как 911 в Америке. Записи показывают, что потребовалось более трех с половиной часов на принятие жизненно важного решения, после которого последовал звонок из элитного контртеррористического подразделения. Большую часть этого вечера Сония в деталях описывала властям их встречу с Абаудом. Когда она вернулась домой, любопытная Аитбулахен спросила, куда ходила Сония. Женщина ответила, что обедала и ходила в кино.

Следующие двадцать четыре часа Абауд оставался на свободе. Аитбулахен тем временем покупала одежду и обувь, которые были нужны ее кузену.

Во вторник вечером, когда девушка уходила из дома, «было такое ощущение, что она с нами прощается, – вспоминала Сония. – Она сказала, что любит меня, что я была ей прекрасной матерью и что я попаду на небеса за свои добрые дела».

Пытаясь вести себя, как обычно, Сония спросила Аитбулахен, не заехать ли за ней позже этим вечером. Аитбулахен дала Сонии адрес, который та быстро передала властям.

Пока мы в апреле 2016 года не опубликовали нашу статью в «Вашингтон пост», никто и не подозревал, что критическую роль в охоте на Абауда сыграла женщина-мусульманка, которая теперь боится мести Исламского государства.

На видеозаписях с операции в Сен-Дени слышен женский голос, умоляющий отпустить ее, произносящий что-то вроде: «Я хочу уйти», а потом раздается взрыв, такой мощный, что осколки летят на улицу. Вначале французские власти заявляли, что, когда полицейские приблизились, Аитбулахен взорвала на себе «пояс шахида», но позже они допустили, что все могло произойти по-другому. Сония подозревала, что она сыграла свою роль в том, что полицейские изменили свое мнение, так как позвонила им и пригрозила рассказать общественности о своей роли и своих действиях во время расследования.

«Я услышала о смерти Хасны по телевизору, – сказала Сония. – Я была просто раздавлена. Мне ее не хватает».

Сония и ее муж ощущали свою причастность к смерти Аитбулахен. «Я просила полицейских не причинять Хасне вреда, – сказала она. – Они должны были отпустить ее, она хотела покинуть квартиру. Это слышно в видеозаписи».

«Что по-настоящему действует мне на нервы, так это то, как теперь люди оговаривают мусульман, хотя именно я, мусульманка, помогла властям найти Абауда, – сказала Сония. – Ведь могли быть и другие теракты».

Сония считает, что такие люди, как Абдельхамид Абауд, встают в ряды бойцов ИГИЛ не из-за ислама, а из-за неблагополучия в семьях и расизма, с которым они сталкиваются в Европе. «Я сказала ему: «Ты убил ни в чем неповинных людей. Ислам не позволяет этого», – сказала она, широко открывая свои темные глаза. – Именно поэтому я позвонила в полицию и рассказала, где он. Он убивал невинных людей и собирался убить еще больше».