Глава 13

Невесты для халифата. Германия и Франция, 2014–2015 года

7 января 2015 года Европа испытала болезненный удар. В центре Парижа два брата, Саид и Шериф Куаши, устроили смертельное нападение на персонал редакции французского сатирического журнала «Шарли Эбдо» из-за карикатур на пророка Мухаммеда, которые привели исламистов в ярость. Во время теракта погибли двенадцать человек. Братья были убиты полицейскими при попытке задержания в Даммартене-ан-Гоэль, городке, расположенном к северу от французской столицы.

9 января другой мужчина по имени Амеди Кулибали захватил магазин кошерных продуктов в другой части Парижа, убив еще пять человек и взяв пятнадцать в заложники. В конце концов, он тоже был застрелен полицейскими.

Франция уже не раз становилась мишенью связанного с религией терроризма, и ее собственная история колонизации и вторжения на Ближний Восток и в Северную Африку была пропитана насилием. После захвата Алжира в XIX веке и контроля над Сирией и Ливаном после Первой мировой войны Франция воспринималась многими мусульманами как государство-агрессор с имперскими замашками. Долгая и кровавая алжирская война за независимость и запоздалая переоценка в ней роли Франции, которую до сих пор принимали далеко не все части французского общества, еще сильнее обострили враждебность со стороны мусульманского мира. В 1983 году ливанские боевики «Хезболлы» взорвали бараки французских десантников в Бейруте, а в девяностые годы алжирская исламистская террористическая организация ВИГ угнала французский самолет и взорвала бомбы на станциях метро в Париже. Еврейские организации по всей Франции, в том числе школы, рестораны и синагоги, постоянно становились мишенями исламских террористов.

Многие французские мусульмане пережили ранее один из колониальных конфликтов с Францией, или через них прошли члены их семей. Эти сообщества исторически ощущали себя выброшенными из французского общества, и не последнюю роль в этом сыграло их трудное экономическое положение. Начиная с семидесятых годов, пригороды городов быстро растущего государства, которое после Второй мировой войны переживало нечто вроде экономического подъема, заселялись в основном иммигрантами из Северной Африки. И с того времени эти места рука об руку шли с высоким уровнем безработицы и неразвитыми социальными структурами. Кто мог себе это позволить, те уезжали. В наши дни пригороды так и были заселены главным образом иммигрантами и их семьями и часто становились местом действия антиправительственных выступлений.

Братья Куаши заявляли, что они напали на редакцию «Шарли Эбдо» от имени «Аль-Каиды» на Аравийском полуострове, а заснятый на видео Кулибали клялся в верности Исламскому государству.

Как и сотни других журналистов со всего мира, я отправилась в Париж, чтобы писать об этих терактах. Особенно меня интересовала роль жены Кулибали Хайят Бумедиен. Последний раз ее видели в видеозаписи от 2 января в компании с другим мужчиной, связанным с террористами. Они были на паспортном контроле в аэропорту Стамбула. Офицеры разведки считали, что она уже пересекла сирийскую границу и теперь «живет под защитой халифата». В средствах массовой информации тиражировали ее сделанные много лет назад фотографии в бикини вместе с Кулибали и задавали вопросы о том, как и почему изменились жизни этих людей.

Я многие годы исследовала, как становятся радикалами женщины, и мне было интересно, можно ли провести параллели между тем, что случилось с Бумедиен, и другими женщинами в такой же ситуации. Много лет назад я встречалась с Фатихой аль-Меджати и Маликой эль-Аруд – двумя женщинами, которые в молодости не проявляли особого интереса к религии, но тем не менее нашли свой путь к исламскому радикализму.

Эти женщины рассказали мне, что их одежда и образ жизни когда-то были очень западными. У Малики даже была внебрачная дочь в ту пору, когда женщина еще не нашла свой путь к исламу. Они говорили, что их интерес к религии был связан с событиями международной политики: арабо-израильским конфликтом, войной в Ираке и войной в Чечне. Обе женщины подтолкнули к радикализму и своих мужей.

Аль-Меджати и эль-Аруд никогда не встречались лично, но их мужья были очень близки к Усаме бен Ладену в Афганистане, где все они жили в начале 2000-х годов.

Я познакомилась с Фатихой в Касабланке в 2007 году. Много лет назад она была учительницей в частной школе в Марокко, но после того, как вырос ее интерес к исламу, коллеги заметили изменения. Она перестала носить юбки и стала прикрывать голову. Директор школы просил ее изменить свои взгляды, но Фатиха отказалась.

Один из ее учеников Абдулкарим аль-Меджати был вдохновлен религиозным пылом женщины. Они начали встречаться, чтобы поговорить об исламе и политике. Аль-Меджати сказал Фатихе, что хочет на ней жениться. Она отказалась, указав на то, что он младше ее.

– Пророк Мухаммед тоже был младше своей жены, – ответил аль-Меджати.

Его богатые родители возражали против этого брака, но аль-Меджати был непреклонен. Они поженились, и Фатиха родила сына, которого они назвали Адамом. Через два года родился еще один сын, Ильяс. Все это время супруги аль-Меджати все сильнее проникались идеями радикалов, и весной 2001 года они переехали в Афганистан.

– Это было лучшее время в моей жизни, и я молю Аллаха, чтобы он снова позволил мне жить под флагом Талибана, – сказала мне Фатиха, воздевая руки к небу, как во время молитвы.

Оттуда семья перебралась в Саудовскую Аравию. Однажды в 2005 году, когда Фатиха была с Ильясом у врача, саудовская антитеррористическая полиция ворвалась в их квартиру и убила аль-Меджати и Адама, которому тогда было всего десять лет. Саудовские власти подозревали, что бен Ладен послал аль-Меджати, чтобы распространить влияние «Аль-Каиды» и что в Саудовской Аравии планируются теракты.

Фатиха и восьмилетний Ильяс были арестованы и несколько месяцев провели в саудовской тюрьме. Потом их репатриировали в Марокко, где они несколько месяцев были под арестом. По словам Фатихи, кроме вопросов дознавателей об Афганистане и связях ее мужа она могла слышать крики других заключенных под пытками. Они не пострадали физически, но, как сказала Фатиха, психически ее сын искалечен на всю жизнь.

После ее освобождения я взяла интервью у Фатихи и позже еще несколько раз разговаривала с ней. Она сказала, что ее взгляды в тюрьме не изменились. Напротив, она была настроена еще радикальнее. Когда я встретилась с ней в 2011 году, эта женщина все еще говорила о джихаде и необходимости бороться с Америкой и ее союзниками и восхваляла бен Ладена, который не так давно был убит. Она называла лидера Талибана Муллу Омара «Амиром аль-Муминин», что означает «лидер всех правоверных». Фатиха сказала, что хотела бы жить «под властью исламского лидера на настоящей исламской земле».

В июле 2014 года Фатиха уехала из Марокко в Сирию и присоединилась к Исламскому государству. Она появилась в нескольких выложенных в Интернет роликах и писала в Twitter, что планирует стать террористом-смертником. Потом она исчезла. Я слышала, что Фатиха вышла замуж за командира ИГИЛ, а Ильяс стал работать в отделе средств массовой информации группировки.

С другой женщиной, Маликой эль-Аруд, я познакомилась в Брюсселе в 2008 году. В то время она была известной в Интернете джихадисткой и призывала мужчин и женщин поддерживать радикалов. Я позвонила ей и спросила, можем ли мы поговорить о ее жизни и роли женщины в мире джихада.

Во время нашего первого телефонного разговора Малика делала заметки. Когда я закончила говорить, она еще раз переспросила, как меня зовут. «Вы можете перезвонить мне через два дня», – сказала она.

Во время второго разговора голос Малики звучал гораздо приветливее.

– Салям, сестра, – тепло поприветствовала она меня. – Я поговорила с братьями из центра Рафидаин, и они сказали, что все в порядке – я могу с вами поговорить.

Я и понятия не имела, что она имеет в виду под центром Рафидаин. Я решила, что, возможно, это мечеть, куда она ходит. Я сказала Малике, что хочу поговорить с ней, но еще хотела бы побывать в тех местах, где она проводит время.

– Возможно, мы могли бы пойти в центр Рафидаин, – предложила я.

Последовала долгая пауза.

– Что-что? – переспросила она.

Потом Малика объяснила, что она говорила о людях, которые переводят речи Усамы бен Ладена для их размещения в Интернете, и что никто не знает, где они находятся.

Малика родилась в северном Марокко, но выросла в Бельгии. Ребенком она восстала против своей религии. В первый раз она вышла замуж в восемнадцать, развелась с мужем, а потом родила ребенка одна.

В те времена, когда она была в нужде и отчаянии, Малике очень помог имам. Она не могла читать по-арабски, но читала Коран на французском, и ее захватила очень суровая интерпретация ислама. Начав вращаться в более радикальных кругах, Малика вышла замуж за тунисского боевика, верного Усаме бен Ладену. Его звали Абдесатер Дахмейн.

С самого начала религиозный пыл Малики был соединен с вполне светской злостью. Она чувствовала, что весь мир против мусульман. В 2001 году она, как и Фатиха, переехала вместе с мужем в Афганистан, где он тренировался в лагере «Аль-Каиды», а она жила в Джалалабаде, в одном доме с другими женщинами-иностранками.

Малика сказала, что Талибан – это образец исламского государства. Единственное, против чего она возражала, – это носить бурку, одежду, полностью закрывающую все тело, к которой исламисты принуждали женщин. Ее Малика называла «пластиковым мешком». Как иностранке, ей позволили носить вместо бурки длинное черное покрывало. «У женщин под властью Талибана проблем нет, – сказала мне она. – Они в безопасности».

Муж Малики был одним из двух убийц, которых 9 сентября 2001 года, за два дня до терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, бен Ладен отрядил, чтобы уничтожить лидера Северного альянса Ахмада Шаха Масуда. Представившись журналистами с арабского телевидения, которые пришли взять интервью у прославленного лидера сопротивления, мужчины пронесли с собой камеру, начиненную взрывчаткой. Дахмейн выжил во время нападения, но был застрелен при попытке скрыться.

Малику немедленно схватили последователи Масуда. Напуганная, она убедила бельгийские власти организовать ей безопасное возвращение домой после того, как Соединенные Штаты начали бомбить Афганистан в октябре 2001 года.

Вернушись в Бельгию, Малика оказалась одной из более двух десятков обвиняемых в соучастии убийству Ахмада Шаха Масуда. Покрытая черным покрывалом, она клялась под присягой, что занималась гуманитарной деятельностью и понятия не имела о занятиях мужа. В конце концов, значительных доказательств ее вины не нашлось.

Тем временем статус Малики как вдовы мученика повысился. Она рассказала свою историю журналисту, который помог ей написать воспоминания, и она приобрела репутацию женщины, которая вдохновляет других на джихад по Интернету. В Сети Малика познакомилась с Моезом Гарсалауи, тунисцем, который был на несколько лет младше ее. Он имел в Швейцарии статус политического беженца. Они поженились и переехали в маленькую швейцарскую деревушку, где занимались несколькими посвященными «Аль-Каиде» сайтами и форумами в Интернете. Эти действия были квалифицированы швейцарскими властями как первое в стране преступление, связанное с Интернетом.

В конце апреля 2005 года швейцарская полиция ворвалась в их дом на рассвете и арестовала обоих супругов. Мой источник, который возглавлял специальное подразделение федеральной полиции, сообщил, что Моез бросился к компьютеру, чтобы уничтожить все компрометирующие материалы, и начал дрожать, когда его арестовали. Малика же была абсолютно спокойна. На ней была только пижама, и она потребовала, чтобы ей позволили надеть хиджаб и прикрыть лицо. «У нее довольно сильный характер», – прокомментировал мой источник.

Позже Малика говорила, что швейцарские полицейские избили ее мужа, завязали ему глаза, а какой-то мужчина хватал ее, когда она спала без покрывала. В 2008 году по обвинению в призывах к насилию и поддержке преступной организации она получила шесть месяцев тюремного заключения условно.

Ее муж, против которого были выдвинуты более серьезные обвинения, был освобожден после двадцати трех дней в тюрьме. Швейцарские власти подозревали, что он набирал людей для совершения терактов и что он связан с террористическими группировками, действующим на территории племен в Пакистане. В 2014 году власти сообщили, что потеряли его след после освобождения из тюрьмы, и Малика не говорила им, где он, отвечая только, что муж уехал в путешествие. В конце концов, она была приговорена в Бельгии к восьми годам тюрьмы.

Теперь, после нападения на «Шарли Эбдо», в Париже появилась еще одна женщина из Северной Африки, которая была вдовой «мученика», погибшего в крупной международной операции. Теперь я работала по контракту с «Вашингтон пост», и мы с моим коллегой Майклом Бирнбаумом пытались разузнать все о жизни двадцатишестилетней Хайят Бумедиен. Мы посещали места, где жили ее родные или она сама, разговаривали с ее родственниками и друзьями. Также я отметила, что французские следователи нашли среди вещей в ее квартире копию воспоминаний Малики.

Вместе с нашим французским местным корреспондентом Клеофи Демустье мы с Майклом побывали в Вилье-сюр-Марн, где выросла Бумедиен и жили ее родители, братья и сестры.

Большинство зданий в городе выглядело так, как будто их нужно было отремонтировать десять лет назад, но об этом позабыли. Граффити покрывали стены, и я услышала, как дети, стоящие кружком и просматривающие видео на своих смартфонах, ругаются на смеси арабского и французского.

Я уже несколько раз бывала в таких пригородах и была знакома с этим миром, так контрастирующим с гламурным Парижем из голливудских фильмов, и с жизнью людей в этих домах. Жители жаловались на расизм, говорили, что, когда они ищут работу, сочетание из арабских имен и адресов часто заставляет работодателей им отказывать. Некоторые упоминали, что раздумывали над сменой имен, чтобы они звучали более французскими.

Пока мы с моими коллегами шли по району, где выросла Бумедиен, я не могла не задавать себе вопрос о том, что бы стало со мной, если бы я выросла в таком месте. Что бы стало с любым человеком?

Когда человек становится преступником или террористом, этому не может быть никаких оправданий. Но если расти в таком месте, как Вилье-сюр-Марн, то молодые люди без всяких усилий почувствуют себя чужаками. Я вспомнила, какую смесь злости и страха ощущала я, когда подростком узнала, что в Золингене и Мельне были сожжены дома турецких иммигрантов. Жить в приличном районе, таком как Хольцхаузен, – это означало, что мы не были окружены другими приезжими, которые чувствовали себя подавленными и раздраженными от постоянной дискриминации. Меня вдохновляли на лучшую жизнь слова, которые мои бабушка и дедушка говорили мне в детстве, присутствие моих родителей и крестных, которые постоянно повторяли, что, если я буду напряженно трудиться, у меня будет шанс многого достичь в жизни.

Чем же Хайят Бумедиен могла здесь вдохновляться? А что насчет тех подростков и молодых людей, которых мы сейчас видели в этом нагромождении бетонных блоков? Место не выглядело привлекательным. Почти все кухни были похожи одна на другую, с пакетами овощей и молоком на полках, которые можно было заметить через открытые окна. Из них лилась африканская и арабская музыка, а внутри квартир люди громко разговаривали. Бетон был повсюду, совсем не было зелени или игровых площадок. Кажется, даже маленькие дети здесь не играли, и мы видели четырех ребят, стоящих кругом в темном месте. В руках у них были пакетики, которые мы посчитали наркотиками. Пока мы смотрели, прошел, опираясь на трость, пожилой человек в шапочке для молитвы.

Бумедиен выросла в одном из этих зданий. Друг их семьи рассказал нам, что ее мать умерла от сердечной недостаточности, когда девочке было восемь лет. «Отец остался с шестью детьми. Ему надо было работать, и он решил, что у него нет другого выбора, кроме как снова жениться». Звучало это как удобное объяснение вызывающего сомнения поведения.

Отец Хайят женился, когда не прошло еще и месяца после смерти его жены. Но новая жена не поладила со своими пасынками и падчерицами. «В доме шла постоянная битва, – рассказал нам один из друзей семьи. – В конце концов отец принял сторону своей новой жены».

Для Бумедиен и ее братьев и сестер это означало то, что они должны сдаться или их выбросят из дома. В тринадцать лет ее отправили в приемную семью, которая была из того же алжирского города, что и ее отец.

Бумедиен любила краситься и болтать по телефону с друзьями. Это рассказал нам Омар, ее сводный брат, который разговаривал с нами только на том условии, что его фамилия нигде и никогда не будет опубликована. Мы встретились с ним около скромного домика его родителей. Он находился недалеко от высоких серых башен пригорода, но в гораздо более приятном районе.

Омар сказал, что его семья была в шоке, когда узнала, что Хайят, возможно, участвовала в том, что совершил ее муж. Для Омара это звучало так, как будто относилось к совсем другому человеку. «Она была хрупкой и явно перепуганной смертью матери», – сказал он. Девочка не часто общалась с отцом, которого, кажется, не очень интересовало ее благополучие.

– Мы познакомили ее с очень милым мужчиной из Алжира, но он ей не понравился, – рассказал нам Омар.

Когда Хайят исполнилось восемнадцать, она уехала в Париж – эту мечту она долго лелеяла. Жаждущая свободы и захваченная идеей о путешествиях, девушка нашла себе работу – продавать сэндвичи и кофе в скоростных поездах. Ей нравилось ходить гулять с друзьями и бродить по магазинам. В 2007 году подруга, с которой девушка училась в старших классах, познакомила ее с приятелем своего парня, с которым они отбывали наказание в тюрьме, – Амеди Кулибали, недавно освободившемся после срока за вооруженный грабеж. Как и Хайят, Кулибали происходил из семьи иммигрантов и родился во Франции.

Вернувшись в наш отель в Париже, мы просмотрели судебные документы, собранные из разных источников. Там была и запись допроса Бумедиен в 2010 году, после того как Кулибали обвинили в попытке организовать побег руководителя боевиков из французской тюрьмы. Хайят сказала, что ни ее муж, ни она сама не были очень религиозными, когда познакомились, но вместе они изменились.

Бумедиен рассказала полиции о своем трудном детстве и о том, как ислам дал ответы на все ее вопросы и принес мир в ее душу. Она заинтересовалась верой после встречи с Кулибали, когда подружилась с женами его друзей по заключению, в том числе с женой одного из братьев Кулибали. Через два года после начала знакомства Бумедиен и Кулибали провели религиозную свадебную церемонию. (Такие браки во Франции не считаются законными.) Бумедиен на церемонии не присутствовала, объяснив, что в исламе присутствие женщины при вступлении в брак не обязательно. «За меня был мой отец», – сказала она полицейским.

Бумедиен быстро стала более фанатичной, чем ее муж. Он молился в мечети «по своему собственному расписанию», примерно раз в три недели. Тем временем она стала носить полностью закрывающее лицо покрывало и бросила работу кассира в пекарне. Также Хайят рассказала полиции о том, с какими людьми стали общаться они с мужем, и об их сближении с Шерифом Куаши, младшим из братьев, напавших на «Шарли Эбдо».

Бумедиен говорила о «невинных людях, которых убивают в Палестине, Ираке, Чечне, Афганистане, где американцы сбрасывают бомбы и все тому подобное – и они после этого не террористы? Если американцы убивают ни в чем неповинных людей, то, конечно же, совершенно справедливо, если люди возьмут в руки оружие, чтобы защитить своих жен и детей».

В какой-то момент того времени Бумедиен восстановила отношения со своим отцом. Но когда я после терактов разыскала его в Алжире, то услышала только обвинения и попытки оправдаться. «Эта девочка не росла в моем доме. Она выросла в доме неверных. Она все свои решения принимала сама», – сказал он.

Я была ошеломлена его безразличием. «Это все, что вы хотите сказать?» – спросила я. Да, это было все.

Из своего опыта я знала, как важно, чтобы человека в моменты подростковой злости на весь мир окружали родные и друзья. А когда их нет, так легко слушаться людей, которые говорят нам то, что мы хотим услышать, а именно – что мы жертвы и все миллионы мусульман в мире – тоже жертвы.

В октябре 2014 года Бумедиен и Кулибали отправились в паломничество в Мекку. Я спросила офицера саудовской разведки, получал ли он от своих французских коллег какие-либо предупреждения или информацию о том, что Кулибали связан с террористами.

«Нет, ничего мы не получали, – ответил он, – и это особенно неприятно, потому что у нас не было возможности принять решение, хотим ли мы вообще пускать такого человека в нашу страну или нам следует отреагировать соответственно и проследить, не будет ли он с кем-либо вступать в контакты».

Я спросила одного из моих французских источников, почему Франция не поделилась информацией с саудовскими коллегами. Он сказал, что правительство надеялось, что Кулибали и Бумедиен «покинут Европу и больше никогда не вернутся». Это также объясняло, каким образом так многим людям, о которых прекрасно знали полиция и разведка, удалось выехать в Сирию и теперь жить и воевать там во славу Исламского государства.

Согласно тому, что сказала Бумедиен на допросе, и по словам ее друзей, она жаловалась на несправедливость западной политики по отношению к мусульманским странам и говорила о расизме, дискриминации и «зле, которое причиняют невинным на оккупированных землях». Тем не менее, Бумедиен покинула страну, где родилась, и присоединилась к так называемому Исламскому государству, руководители которого принуждают миллионы сирийцев и иракцев следовать своим «законам» и которые сурово карают за неподчинение. Как я уже много раз наблюдала, люди, которые считают себя жертвами, иногда не замечают, когда сами становятся угнетателями.

Некоторые из моих источников в Исламском государстве говорили мне, что многие женщины входят с ними в контакты, надеясь выйти замуж за членов ИГИЛ. Чтобы понять, зачем им это нужно, я начала искать таких женщин. Так я и нашла Мариам, молодую немку, обратившуюся в ислам. В 2014 году одна из лучших ее подруг связалась со мной и организовала нам встречу в Берлине.

Мы договорились встретиться на станции подземки и пойти куда-нибудь, где можно будет спокойно поговорить. На Мариам были перчатки, и она была одета в полное исламское облачение, так что через узкую щель можно было увидеть только ее зеленые глаза и узкую полоску белой кожи. «Вы любите чикенбургеры? – спросила она. – Они, разумеется, халяльные».

Мы пошли в ресторан в районе, где жило много мусульманских семей. Женщины тут могли носить хиджаб, но они любили яркие цвета, и ни на одной не было полностью закрывающего лица облачения. На Мариам многие смотрели, и она это знала: «Пусть смотрят, я к этому привыкла. Меня это не волнует».

Когда мы пришли в ресторан, она поздоровалась с кассиром:

– Ас’салям алейкум!

Но по-арабски Мариам говорила с сильным немецким акцентом.

– Добрый день! – ответил он по-немецки.

Мариам заказала хрустящий чикенбургер со специями, жареную картошку и лимонад. «Я не пью кока-колу и пепси. Их делают неверные», – сказала она мне.

В той части ресторана, которая была отведена для семей и женщин, Мариам подняла вуаль, и я увидела, что все ее лицо покрыто прыщами, из-за которых она выглядела как девочка в разгар пубертата. Позже я узнала, что ей было восемнадцать. В разговоре выяснилось, что девушке так промыли мозги, что она воспринимала мир только в двух цветах – черном и белом. Она часами сидела возле компьютера и в WhatsApp, общаясь со своими «братьями и сестрами в Сирии». Они отвечали на все вопросы, которые она задавала и присылали ей ссылки на видео на YouTube или фотографии из «жизни халифата». Одна из ее подруг, девушка из Афганистана, уже уехала в Сирию и жила там в доме с другими одинокими женщинами, ожидая вступления в брак. Мариам рассказала, что жизнь в Германии для нее невыносима. Она называла немецкое общество «расистским и заблудшим». С ее точки зрения, ислам и мусульмане были главными мишенями для угнетения и несправедливого отношения.

Я спросила, когда и почему она начала интересоваться исламом.

– Бисмиллах ар рахман ар Рахим, – рассказ она начала с арабской фразы, которая означает «Во имя Господа, самого милосердного и самого доброго» и часто используется мусульманами в качестве заверения правдивости того, о чем они собираются рассказать. – Мне было четырнадцать, когда я перешла в ислам. Мой близкий друг-мусульманин был убит в потасовке в нашем районе, и тогда я пришла в его мечеть, где собралась вся община, чтобы помолиться за него. Так я начала интересоваться исламом.

Ей нравилось, что в исламе родственники и члены общины должны заботиться друг о друге. «Люди делятся едой и помогают тем, кто попал в беду», – сказала она. Она чувствовала теплоту и принятие, которых уже долго не было в ее семье. Ее родители, находящиеся в разводе, были удивлены, но не сделали ничего, чтобы предотвратить ее переход в другую веру.

Мариам сказала, что немецкое общество отвергает ее и других правоверных мусульман. Когда она впервые начала закрывать голову, ей уже отказывали в приеме на работу. Когда она начала носить никаб, работу найти стало вообще невозможно. В шестнадцать она в первый раз вышла замуж. Муж ее был таким же недавно обращенным, и они думали, не поехать ли им в Сирию – жить в халифате. Мариам сказала, что она считала своим долгом мусульманки жить в Исламском государстве, но ее муж этого не хотел. По ее словам, он не был настоящим мужчиной. Она попросила развода, и теперь ей приходилось ждать определенный период времени, в течение которого она не могла снова выйти замуж.

Как и Мариам, многие западные джихадисты выросли в проблемных или распавшихся семьях, где бедность, безработица и потрясения были нормой. В этом смысле она напомнила мне Перо, у родителей которого также были проблемы и чей отец провел какое-то время в тюрьме.

Также у Мариам было много общего с Хайят Бумедиен. Как и родители Бумедиен, мать и отец Мариам были разведены. Ее отец пил, а мать не слишком интересовалась Мариам и другими своими детьми. Еще ребенком Мариам приходилось заботиться о младших братьях и сестрах.

В Европе общество разобщено. ИГИЛ говорит о своей готовности принять в свое братство, круг друзей, семью любого: независимо от того, кто вы – араб, немец, мусульманин, американец, – мы все мусульмане. Оно показывает утопическую картинку, на которую легко покупаются многие новообращенные из Европы. Мариам жаждала того, что увидела на похоронах своего друга-мусульманина, – большой общины, где поддерживают каждого.

Когда я позвонила матери Мариам, у нее ко мне был всего один вопрос: «Сколько вы ей платите? Мы могли бы продать ее историю какому-нибудь таблоиду и получить пару сотен евро».

Я сказала, что ничего не плачу и что Мариам согласилась со мной поговорить.

Было похоже, что Мариам, как и Бумедиен, хотела бороться с теми, кого считала угнетателями. И роли здесь были расписаны очень понятно: «Америка, Европа, лидеры арабских государств – все выкачивают нефть и богатства из исламского мира и не делятся с бедными». Она сказала, что против ислама идет война. Для нее ИГИЛ и «Аль-Каида» были героями. Она говорила о «шейхе Усаме» и о «шейхе Абу Мусабе» и, наконец, о халифате.

– Но есть много учителей ислама, которые говорят, что это ненастоящий халифат, и выступают против ИГИЛ, – возразила я. – Что вы думаете об этом?

– Да, я знаю, – ответила она. – Я обсуждала это с братьями и сестрами в Интернете, и они объяснили, что всем этим учителям платят Запад и правительство. Все они лгут.

Я спросила ее о том, кто такие эти «братья и сестры».

– Они из халифата. Они говорят, что все, что пишут и рассказывают здесь в средствах массовой информации, – неправда и что жизнь там очень хорошая.

– А чего вам здесь не хватает в жизни? – спросила я.

– В Европе я не чувствую себя в безопасности. Все эти «правые» – они ненавидят мусульман.

– Но если речь идет о безопасности, зачем вы собираетесь в Сирию, где идет война?

– Наш долг – очистить эту землю от неверных, приехать туда и жить в халифате, – твердо сказала она. – А еще я хочу выйти замуж за настоящего мужчину, того, кто живет ради правильной веры и готов за нее сражаться.

Несколько моих источников из разведки говорили, что они наблюдают растущую привлекательность идеи халифата среди молодых людей в Европе, в том числе и среди женщин. Планы Мариам уехать в Сирию были реальными, и она уже представляла свое будущее там. Мужчина, за которого она собиралась выйти замуж, был тунисцем по происхождению, боевиком Исламского государства.

– Он приехал в Германию с группой других боевиков – йеменцев и чехов.

– Как они сюда добрались? – спросила я.

– Я точно не знаю. Думаю, через Тунис, но мы не говорим о таких вещах.

Я подумала, что она, должно быть, слишком наивна, чтобы понимать, какой опасности подвергается, пока Мариам не добавила:

– Я не хочу знать никаких подробностей. В общине так много информаторов, а разведывательные службы прослушивают телефоны и читают сообщения, так что, когда я чего-то не знаю, я не могу об этом рассказать.

Она улыбнулась.

Я задалась вопросом, не хотела ли этой фразой девушка сказать мне, что она не такая невинная, какой кажется.

– А что они здесь делают? – спросила я.

Она ответила, что они куда-то ходят и встречаются с людьми, но жених не говорит ей, куда и с кем. Однажды Мариам и ее друг побывали в Берлине в мечети под названием «Дом мира», где ее возлюбленный пришел в ярость от проповедей имама против Исламского государства. «Он сказал… эти люди – неверные», – сообщила Мариам.

Я спросила, любит ли она своего будущего мужа.

– Он красивый и любит нашу веру, – начала она. – Но нам очень трудно общаться, потому что он говорит по-арабски и по-французски, а я – только по-немецки и чуть-чуть по-английски.

Она должна была стать второй женой. Девушка переживала, что будет ревновать.

– Но вы все равно хотите стать второй женой?

– Да. Я верю, что нашла правильного мужчину. – Она взяла несколько ломтиков картофеля. – А вы не хотите выйти замуж и иметь детей? Вам чего-нибудь сейчас не хватает в жизни?

Я откусила большой кусок от своего чикенбургера, и не потому, что проголодалась, а потому, что хотела несколько секунд подумать над ответом.

– Если вы спрашиваете о том, хочу ли я выйти замуж и иметь детей, то – да, это было бы чудесно, – сказала я, думая, что на этом наш разговор закончится.

– Возможно, я могу спросить своего будущего мужа, не знает ли он кого-то из братьев, кто ищет себе еще жену, – со смехом сказала она.

Я поблагодарила Мариам за любезное предложение, но сказала, что это совсем не для меня. Тем не менее, я спросила девушку, не могу ли встретиться с ее будущим мужем.

– Может быть, мы могли бы где-нибудь выпить кофе или поесть еще этих чикенбургеров?

Было непохоже, что он согласится, но я решила, что попытаться стоит. Она пообещала спросить и перезвонить мне.

Наш разговор с Мариам состоялся в декабре 2014 года, всего за месяц до терактов в Париже. Я пыталась связаться с ней позже, но ее телефон был отключен.

«Должно быть, она уехала», – подумала я.

Интересно, не встретятся ли они с Хайят Бумедиен?

Тем временем меня пригласили в одно из самых известных немецких ток-шоу Гюнтера Яуха, чтобы обсудить теракты в Париже, карикатуры на Мухаммеда и то, что может за этим последовать. Приглашение меня нисколько не вдохновляло. Да, я была профессиональной журналисткой. Да, я много лет писала об экстремизме и так называемой войне против террора. Но я знала, что есть очень большой риск того, что на таком шоу мне назначат роль «мусульман». Тем не менее, приглашение я приняла. Может быть, это будет удобный момент, чтобы построить связи, чтобы все объяснить и достучаться до мудрых и скромных мусульман и других людей, которые тоже могут высказаться и принять участие в конструктивном обсуждении.

Другими гостями студии были министр внутренних дел Германии, генеральный директор издательского дома «Алекс Шпрингер» и немецкий журналист и бывший ведущий программы новостей, много лет живущий во Франции. Мы обсуждали свободную прессу, причины, по которым такие группировки, как «Аль-Каида» и ИГИЛ, призывают убивать карикатуристов и так далее.

Я ясно дала понять, что убийство карикатуристов и журналистов неприемлемо по законам ислама в моем понимании и по моим собственным принципам, даже если люди и не согласны с тем, что они рисуют или пишут. Гюнтер Яух спросил, почему такие рисунки не появляются на первых страницах «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост». Я объяснила, что ведущие американские газеты не публикуют сатирические или оскорбительные рисунки, которые могут вызвать гнев представителей какой-либо расы или вероисповедания.

Далее я рассказала, что недавно была в Соединенных Штатах на обсуждениях книги «Вечный фашист», и вспомнила, как некоторые жертвы Холокоста и члены еврейской общины говорили, что они обеспокоены некоторыми из этих изображений пророка Мухаммеда, которые были опубликованы в Европе. «Они сказали, это напоминает им, как фашисты оскорбляли евреев и иудаизм. Поэтому, возможно, стоило бы обсудить, где кончается свобода слова и начинаются речи, полные ненависти?»

Было похоже, что, как только я это сказала, Матиас Допфнер, генеральный директор «Алекса Шпрингера», пришел в ярость. Я подождала, пока он закончит говорить, и объяснила, что он неправильно меня понял. Я не говорю, что карикатуры в «Шарли Эбдо» и фашистская пропаганда – это одно и то же, а только передаю то, что сказали члены еврейской общины в Соединенных Штатах.

В то же время я видела, какой эмоционально накаленной становится ситуация. Я пыталась скрыть свой дискомфорт, но, взяв стакан воды, увидела, что рука у меня дрожит.

Я попыталась прислушаться к своему внутреннему голосу, который повторял: «Спокойно, спокойно». Я вспомнила бабушку, которая никогда не стеснялась неудобных споров и не боялась высказаться. «Мы должны показать мусульманской молодежи в нашей стране, что есть и мирные способы выразить свое несогласие», – подумала я.

Дискуссия перешла к вопросам «западных ценностей» и прав, которые европейцы имели со времен Просвещения. Я сказала, что в некоторых ситуациях очень важно, чтобы мы, журналисты, не попадали в ловушку двойных стандартов. Если все мы согласны, что не должно быть ограничений в рисунках, карикатурах или статьях, то мы не можем использовать разные правила в зависимости от того, о какой религии идет речь.

В качестве примера я упомянула спор о карикатурах на пророка Мухаммеда, которые были опубликованы в датской газете «Jyllands-Posten» десять лет назад. Эти рисунки стали широко известными после того, как были перепечатаны норвежским журналом и вызвали ярость и протесты на Ближнем Востоке. В январе 2006 года вооруженные люди ворвались в представительство Евросоюза в Газе, требуя извинений. «Jyllands-Posten» принесла извинения, но в знак солидарности карикатуры были перепечатаны во французских, немецких, итальянских и испанских газетах. По всему Ближнему Востоку начались нападения на датские и норвежские посольства. В феврале того же года «Шарли Эбдо» также перепечатал карикатуры и тут же получил иск от групп мусульман за публичное оскорбление ислама. Это обвинение позже было снято.

В 2008 году несколько датских газет, в том числе и «Jyllands-Posten», снова опубликовали одну из карикатур. Усама бен Ладен ответил видеообращением с призывами к мести. В течение последующих лет мусульманин-сомалиец получил срок за то, что вломился в дом датского карикатуриста с ножом и топором, пять человек были арестованы за то, что предположительно планировали бойню в «Jyllands-Posten», были сожжены офисы «Шарли Эбдо», а после публикации других карикатур на веб-сайт журнала начались атаки. В 2013 году, за два года до терактов в Париже, группы мусульман снова предъявили журналу иск за разжигание межрасовой вражды.

Что весь мир запомнил, так это фотографии жестоких протестов в разных странах, какие-то радикальные группы, призывающие убить карикатуристов, и несколько мусульманских стран, объявивших бойкот датским товарам. Политики и журналисты в Европе немедленно заговорили о свободе слова и много месяцев спорили о том, могут ли мусульмане жить при демократии.

Но история о карикатурах на пророка Мухаммеда не была такой простой. Для написанной ранее книги «Дети джихада» мы с соавторами поехали в Данию и провели расследование всего случившегося. Мы узнали, что еще до появления карикатур на пророка Мухаммеда «Jyllands-Posten» отказалась печатать карикатуры, где в презрительной манере изображался Иисус Христос, поскольку редакция считала, что такие рисунки заденут чувства читателей.

Я рассказала эту историю гостям студии. Дофнер сказал, что о ней никогда не слышал, и, если выяснится, что все это правда, в самом деле разразится скандал. Мне пришло в голову, что большинство людей, вероятно, даже не знают основных фактов об этих разногласиях. Они, кажется, не понимают, что, укрепляя двойные стандарты и не желая участвовать в честных и конструктивных спорах об этике, свободе слова и полных ненависти высказываниях, Запад продолжит терять все больше молодых европейцев, которые уходят к радикалам, говорящим, что Запад ведет войну против ислама.

Проверив электронную почту и сообщения в Twitter и Facebook, я обнаружила совсем немного сообщений от людей, которые меня поддерживали и выражали свою благодарность за то, что я остаюсь верной своим убеждениям.

Нападений и угроз было гораздо больше. Некоторые предлагали мне «собирать вещи и возвращаться в свою Турцию». Меня называли «мусульманской сукой» и «шлюхой». Пару людей, кажется, особенно огорчало, что я «решилась спорить с немецким мужчиной, таким как господин Допфнер».

Двое угрожали моей жизни. «Мы до тебя доберемся», – прочитала я в одном из электронных писем. К нему была прицеплена картинка с ножами и пистолетами. Другое письмо называло меня «врагом арийской расы» и обещало, что скоро я за это поплачусь.

О письмах я поговорила с одним из моих источников в полиции. Он сказал мне отслеживать подобные сообщения и предупредил никому не давать свой домашний адрес, добавив, что опасно может быть даже называть мой родной город.

Некоторое время я ощущала последствия этого круглого стола на телевидении. Двое друзей-журналистов перестали со мной разговаривать, потому что были оскорблены моим предложением поговорить о том, где кончается свобода слова и начинаются ненавистные речи. Во время горячего спора с другой журналисткой на вечеринке по поводу дня рождения подруги я спросила, почему, если свобода слова так священна, на меня нападают и угрожают мне просто за то, что я сказала, что думаю.

– Все эти мусульмане, которые жалуются на свободу слова или чувствуют себя оскорбленными нашими карикатурами и нашими ценностями, не принадлежат нашему миру и могут отправляться к себе домой, – ответила она.

Я сказала, что если она хочет заткнуть рот мусульманам или другим людям, не давать им говорить свободно и мирно поднимать волнующие их вопросы, то это станет началом конца «свободы слова». Я все время не переставала задаваться вопросом, куда мы идем, если даже люди, считающие себя либеральными интеллектуалами, пытаются запретить разговоры, которые им не нравятся. «Так это означает, что «хорошие, приемлемые» мусульмане должны заткнуться, не участвовать в интеллектуальных дебатах и не решаться не согласиться с общепринятым мнением?» – спросила я. Иначе говоря, должны ли такие люди, как я, прожившие в этой стране всю свою жизнь, молчать, иначе их будут считать сторонниками «Аль-Каиды» и ИГИЛ? Я не сказала эту фразу вслух, но она так и билась у меня в голове.

Я сказала, что убивать журналистов или людей, которые рисуют непопулярные карикатуры, – это в любом случае плохо. Но еще я спросила, знает ли она, что в Германии были времена, когда евреев тоже высмеивали с помощью карикатур. Не учили ли их в школе чему-то вроде: «Это больше никогда не должно повториться»?