Глава 11

Угрозы. Бахрейн, Иран и Германия, 2011–2013 года

Пока весной 2011 года протесты волной распространялись по всему Ближнему Востоку, мое внимание особенно привлекла одна страна – Бахрейн, островное государство в Персидском заливе, у берегов Саудовской Аравии. Чем больше времени я там проводила, тем сильнее убеждалась, что именно здесь находится еще один ключ к пониманию истинной природы так называемой «Арабской весны». Так же как в Египте и Ливии большинство иcламистских групп выступали под демократическими флагами, так и Бахрейн был ярким примером того, как религиозные и светские группы используют старинные недоброжелательные отношения в своих собственных целях. Только в Бахрейне игроки и их цели немного отличались. И руку ко всей этой истории приложил Иран.

Бывший британский протекторат Бахрейн получил независимость в 1971 году и быстро утвердился как важный деловой компаньон и партнер по обеспечению безопасности для Соединенных Штатов. Также страна стала домом для Пятого флота США. Процветающая и развитая, она была достаточно продвинута по сравнению с другими странами Персидского залива. В 2002 году форма правления стала конституционной монархией, женщины получили избирательное право, а также возможность работать в официальных учреждениях. Два года спустя в стране появилась первая министр-женщина, а в 2008 году женщина еврейской национальности Худа Нону была назначена послом в Соединенные Штаты. Она является первым послом-евреем в арабском мире.

Главное, что делает Бахрейн не похожим на своих соседей во время «Арабской весны», – это его религиозный состав. Хотя официальных или независимых данных нет, Бахрейн – это государство с шиитским большинством, которое управляется суннитской королевской семьей. Это вызывает длящиеся десятилетиями внезапно возникающие протесты против дискриминации той или иной секты. Также у Ирана давно были территориальные интересы по отношению к Бахрейну. Он официально потребовал себе аннексию над островом в 1970 году, когда, по сведениям Организации Объединенных Наций, Бахрейн захотел независимости. Но этим история не кончилась.

Некоторые лидеры шиитской оппозиции в течение многих десятилетий призывали к свержению королевской семьи. Пока Запад наблюдал, журналисты и дипломаты отметили зарождение продемократического движения в Бахрейне. Некоторые влиятельные шиитские религиозные лидеры стремились превратить достаточно прогрессивное государство в исламскую республику иранского типа. Я видела, насколько были угнетены шиитские женщины в самых консервативных частях страны: они носили чадру, не имели права на развод, даже если их мужья издеваются над ними. Трения между сектами и стремление сделать религию частью политической и повседневной жизни напомнили мне о том, что я видела в Ираке. Как я уже знала, последствия могла быть ужасными.

На каком-то этапе демократические протесты были перехвачены людьми, имеющими давние счеты с государством Бахрейн. Нельзя сказать, что не было бахрейнцев, которые хотели бы иметь больше прав, – они были. Меры подавления, которые государство использовало против протестующих, повлекли за собой тщательно задокументированные пытки – абсолютно незаконные. Но даже несмотря на то, что многие бахрейнские шииты чувствовали себя угнетенными, из этого вовсе не следовало, что они хотят жить в религиозном государстве, управляемым шиитскими священниками.

Несмотря на то что шиитская оппозиция выдвигала некоторые вполне законные требования, она могла быть и совершенно непредсказуемой. В феврале крон-принц Салман бен Хамад бен Иса аль-Халифа встретился с представителями Аль-Вефака, самой крупной шиитской политической партии, в том числе с их генеральным секретарем шейхом Али Салманом. С точки зрения Салмана, эта встреча привела к пониманию того, что крон-принц готов к тому, чтобы принимать во внимание важные требования реформ, которые высказывали демонстранты. «Во время продолжавшихся три часа обсуждений Аль-Вефак высказал свои возражения против существующей конституции, выразил недовольство некоторыми аспектами, связанными с действиями правительства, его составом и полномочиями и попросил разрешения демонстрантам оставаться на главной транспортной артерии, – сообщалось позднее. – Согласно отчету Аль-Вефака о собрании, несмотря на то что ранее было решено рассмотреть требования значительных реформ, крон-принц заявил, что он не уполномочен приходить к соглашению по данным вопросам. Он предложил демонстрантам переместиться в более спокойное место, потому что [бахрейнское правительство] озабочено их безопасностью из-за возможных нападений лиц, совершающих самосуд».

После того как за три дня погибли шестеро бахрейнских протестующих, была организована еще одна встреча, на которой Али Салман не появился. Крон-принц прождал его весь вечер. После этого правительство пришло к выводу, что оппозиция не желает законного соглашения, что еще сильнее подорвало доверие между партиями. Шансы на плодотворный диалог практически приблизились к нулю.

Я совершила короткое путешествие в Бахрейн в феврале 2011 года. Раньше я в этой стране никогда не была и не знала, чего ожидать. Я побывала на похоронах протестующих, которые были убиты во время демонстраций. Среди них был и мальчик-подросток, погибший от раны в голову. Врачи сказали родным, что его ударили канистрой со слезоточивым газом. Родные считали, что это было сделано умышленно. Вопящие и наносящие себе удары женщины на этих похоронах напомнили мне оплакивание Акилы аль-Хашими в Ираке. Но то, что кричали бахрейнские женщины, было совсем не похоже на то, что выкрикивали из толпы в 2003 году. Женщины требовали «смерти солдатам Язида и Муавии», имея в виду битву при Кербеле, когда солдаты Язида I, халифа из династии Омейядов, убили Хусейна, внука пророка Мухаммеда и сына Али, и, кроме того, уничтожили множество его родных, в том числе маленького сына Хусейна. Из-за этих убийств Хусейн стал мучеником, а брешь между суннитами и шиитами стала еще больше. Шииты считали себя верными последователями Али и вспоминали битву при Кербеле во время священного месяца Рамадан паломничествами, слезами и самобичеванием.

Я спросила скорбящих женщин, кого они имеют в виду. Они ответили: полицию и службу безопасности.

Как и правительство Бахрейна, силовые службы страны по большей части состояли из суннитов, а протестующие были в основном шиитами. Но некоторые полицейские-шииты рассказывали, что на них постоянно нападали в их собственных общинах. В качестве доказательства они даже показали мне видеоролики, где сжигают их машины. Многие бахрейнские полицейские были из Индии или Пакистана, и это вбивало еще один клин в отношения между коренными бахрейнцами и этими иммигрантами (и их потомками), которые в основном были суннитами, но часто не имели такого преимущества, как гражданство, и подвергались дискриминации как приезжие.

Позже в том же году я наткнулась на моего бывшего коллегу Энтони Шадида из «Вашингтон пост» на конференции в Катаре. У Энтони об «Арабской весне» было определенное мнение, которое он настойчиво высказывал. Его похитили в Ливии во время переворота против Каддафи. Он разделял мой интерес к Бахрейну и уговаривал меня вернуться в страну.

Но в «Нью-Йорк таймс» ситуация изменилась. В июне Билл Келлер объявил, что он покидает пост главного редактора. Билл всегда очень поддерживал те журналистские расследования, которыми я занималась, а также меня лично. За годы, проведенные в газете, он вместе с моими непосредственными редакторами очень многое сделал, чтобы мне помочь.

У нового руководства газеты были другие планы. В разговоре, который состоялся позже в тот же год, один из руководителей высокого уровня сказал мне, что, поскольку Усама бен Ладен убит, терроризм больше не представляет большой угрозы. Он считал, что «Арабская весна» все изменит. Кажется, он считал, что исламистам нанесли громкое поражение молодые активисты-демократы. Я попыталась объяснить, что если судить по моим разговорам с Куспертом и тому, что я видела на границе Ливии и Туниса, то можно предположить, что новое поколение джихадистов уже выросло. Но редактор был уверен, что Ближний Восток меняется и что в новом мире места для джихадистов не останется.

Я была поражена его умозаключениями и боялась, что, если мы не будем рассказывать обо всех этих изменениях, нас обвинят в халатности. Я вспомнила Морин Фаннинг, оставшуюся вдовой после 11 сентября, которая так настойчиво спрашивала, почему никто не говорил о том, что так много людей ненавидят американцев. Мы не могли себе позволить дурить голову таким читателям, как она.

В то же время я не могла не задаваться вопросом о том, что все эти изменения могут означать для меня как для фрилансера, работающего на контракте. Не было ли это концом моей карьеры в «Нью-Йорк таймс»? Вскоре мои страхи воплотились в реальность, когда я обнаружила, что стала меньше писать для основной газеты, а больше – для международного издания, в том числе в рубрику под названием «Женский взгляд».

О женщинах в Бахрейне можно было рассказать много историй. Из всех стран Персидского залива его общество имело самые широкие взгляды. У женщин было больше прав – они могли управлять автомобилем и занимать руководящие должности. Женщины там играли важную роль и в протестном движении. Я взяла интервью у Рулы аль-Сафар, медсестры сорока одного года, которая пять месяцев провела в тюрьме. Она описывала, как ей завязывали глаза, угрожали и пытали электрошокером. Ее рассказ напомнил мне о моем пребывании в египетской тюрьме. Я вспомнила крики, которые слышала, когда у меня были завязаны глаза. По правде говоря, эта женщина была мне глубоко симпатична. Но когда я спросила ее и других медсестер о правилах для медицинского персонала, который выходил на демонстрации в рабочее время, и бросила вызов чему-то из того, что они говорили, женщина, служившая санитаркой и состоявшая в Ва’ад, одной из ведущих оппозиционных групп, спросила меня: «А вы работаете на их сторону или как?»

Вскоре я узнала, что реакция этой нянечки не была необычной. Оппозиция, несмотря на все свои достоинства, стремилась навязать репортерам, пишущим о восстании, некоторую надуманную официальную точку зрения. Их концепция состояла в том, что все протесты носят исключительно мирный характер, а демонстранты никогда не нападают ни на полицию, ни на кого-либо еще. Тем не менее, мне приходилось встречать рабочих из Индии, Пакистана и Бангладеш, которые утверждали, что подвергались нападкам со стороны протестующих. Другие люди, азиаты по происхождению, рассказывали, что им отказали в лечении в больницах. Но когда я поднимала этот вопрос в разговорах с лидерами оппозиции, они выглядели оскорбленными. Такие истории не входили в их тщательно разработанный образ.

Позже я говорила с Фаридой Гулам, образованной чиновницей, муж которой Ибрагим Шариф аль-Сайед был генеральным секретарем движения Ва’ад, официально называвшегося «Национальное демократическое общество действий». В 2011 году аль-Сайед был приговорен к пяти годам тюремного заключения за якобы планируемое свержение правительства. Тем не менее, Гулам упомянула, что ее сын учится в университете Мичигана на стипендию, полученную от ведомства крон-принца.

– Вы имеете в виду, что образование вашего сына оплачивается королевской семьей? – спросила я.

Фарида это подтвердила.

– Но это их право, – сказала она о сыне и его товарищах, также получивших стипендию. – Они много работали ради этого.

– А как вы теперь будете платить за его обучение? – спросила я, предполагая, что стипендия будет отменена после ареста отца.

– Стипендию продолжают выплачивать, – ответила она.

Я добавила это к своей коллекции доказательств того, что ситуация в Бахрейне, которую мы на Западе оцениваем в черно-белых красках, гораздо сложнее.

Тем временем для меня наступило время поискать место постоянной работы, и я начала писать для «Дер Шпигель» по контракту. Я возвратилась в журнал после почти десятилетнего отсутствия. Редакторов интересовало происходящее в Бахрейне, поэтому в феврале 2012, через год после восстания, я вернулась в страну, чтобы искать новую информацию.

Во время этой поездки мы с коллегой взяли интервью у короля и задали ему вопросы о попавших в тюрьму активистах-демократах и пытках, а также о комиссии по правам человека, которую он создал. Эту комиссию возглавил Махмуд Шериф Бассиуни, эксперт в области международного уголовного права и активист движения борьбы за права человека. Комиссия Бассиуни была созвана, чтобы расследовать предполагаемые злоупотребления властью, в том числе случаи, когда сотрудников спецслужб обвиняли в том, что они пытали заключенных. Доклад комиссии был равнозначен жесткому предъявлению обвинений правительству за обращение с протестующими. Выяснилось, что за время демонстраций в 2011 году погибли тридцать пять человек, в том числе пять охранников правопорядка, а также сотни людей были ранены. Правительство арестовало почти три тысячи человек, семьсот из которых все еще оставались за решеткой.

Я решила прямо задать королю вопрос о свободе слова.

– Ваше величество, – начала я, – что случится, если мы начнем кричать: «Долой короля!»?

Король нисколько не выглядел оскорбленным этим предположением.

– Они кричали это на улицах. Как я уже подчеркивал в своей речи в прошлом году, это не причина, чтобы бросать кого-либо в тюрьму. Это просто вопрос хороших манер. Но когда они кричат: «Долой короля и да здравствует Хомейни!» – это уже становится проблемой для национального единства, – ответил он, упомянув имя бывшего шиитского аятоллы Ирана.

Я решила, что король не случайно сослался на Хомейни, особенно в свете того, что ни Бассиуни, ни другие не сообщали об иранском вмешательстве в демонстрации. Мне хотелось увидеть все своими глазами и провести больше времени в тех районах, откуда были протестующие. В мечети в Диразу, где проповедовал один из самых влиятельных шиитских священников, на стене, так чтобы их видели молящиеся, висели большие портреты аятолл Хомейни и Хаменеи. Я начала задаваться вопросом о том, не было ли все-таки иранского влияния на группы бахрейнской оппозиции и демонстрантов.

Некоторые активисты говорили о «систематической» дискриминации шиитов. Мой постоянный водитель Абу Хусейн, который жил в одной из шиитских деревень неподалеку от столицы, говорил мне то же самое. Он прямо винил в этом королевскую семью.

– Прежде всего зачем они приглашают на работу людей из-за границы? – говорил он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно и дружелюбно. – Весь этот народ из Иордании, Пакистана, Индии или Бангладеш.

Я спросила, какие работы он имеет в виду.

– В офисах, банках или министерствах. Почему бы им не взять моих детей или детей моего соседа? Такие места должны быть прежде всего для настоящих бахрейнцев!

– Но, может быть, те люди более квалифицированы? – предположила я.

Потом я спросила, приглашает ли он к себе домой уборщицу.

– Да, конечно, – ответил Абу Хусейн.

– И откуда она родом?

– Из Бангладеш.

– Так бахрейнцы должны заниматься и такими работами, правильно? Ваша жена и дочери, например?

– Нет, нет, конечно, нет! Я никогда не позволю им заниматься такой работой, – ответил он, кажется, потрясенный тем, что я могу такое предположить. – Это ниже нашего достоинства. Что бы вы сказали, если бы я предложил такую работу вам или вашей матери?

Он упомянул мою мать, потому что я говорила ему, что она саида.

Разумеется, он не ожидал того, что последовало дальше. Я сказала ему, что моя мать была прачкой, а мой отец – поваром. Я рассказала, как вносила свою долю в доход семьи с тех пор, как мне было шестнадцать, работая в пекарне, присматривая за детьми, обслуживая пожилых людей церковной общины, где работала моя мать. Пока я говорила, лицо Абу Хусейна становилось все более бледным.

– То есть хотя вы говорите, что это ниже вашего достоинства, это никак не оскорбляло ни мою честь, ни честь моих родителей, – сказала я.

Абу Хусейн в ужасе округлил глаза. Он никак не мог подобрать слова.

– Простите, – в конце концов сказал он. – Я не имел в виду ничего плохого.

Однажды Абу Хусейн отвез меня к дому, на крыше которого висел синий флаг с надписью «Аль-Вефак». Это был офис Али Салмана.

В холле было много людей. Вскоре Салман спустился по лестнице. Хотя я видела его по телевидению и фотографии в журналах, я не сразу узнала этого человека без «фирменного» белого тюрбана. Салман пригласил меня пройти в отдельную комнату и попросил кого-то принести чай. Я слушала и делала заметки о требованиях его партии: чтобы было больше прав, чтобы премьер-министр не назначался королем, а избирался людьми, чтобы был ограничен въезд иммигрантов и закончилась дискриминация против шиитов. Затем он обвинил правительство в том, что оно дает бахрейнское гражданство суннитам-иммигрантам, чтобы изменить демографию страны так, чтобы шииты больше не составляли большинства.

– Шейх Али, – начала я, – я думала, что вы хотите изменений для всех бахрейнцев, правильно? Я не думала, что вы партия, которая просит прав только для шиитов.

Салман согласился, что он и его партия защищают интересы всех бахрейнцев. Но, как и Абу Хусейн, он упомянул о рабочих местах, которые пакистанцы и бангладешцы получают в обход бахрейнцев, и настаивал на том, что при трудоустройстве приоритет должен отдаваться гражданам Бахрейна.

– Если бы люди в Германии думали так же, ни мои родители, ни я не получили бы гражданства, – сказала я.

Я никак не могла понять, почему то, что гражданство дают тем, кто не является шиитом, так его задевает, если партия действительно защищает интересы всех бахрейнцев. Я осознавала, что не живу в этой стране и, возможно, не вижу всей картины. Когда в машине я спросила Абу Хусейна о некоторых владельцах крупного бизнеса, которые были шиитами, он ответил:

– Ну, эти люди вписались в систему. Поэтому они преуспевают.

Потом я задала Али Салману вопрос о семейном законодательстве для шиитских женщин. Технически в Бахрейне было три типа судов: гражданский суд, суннитский суд и шиитский суд. Также в стране было два вида семейного права: для суннитов и для шиитов. Если шиитская женщина выходила замуж в шиитском суде, она не могла легко получить развод, даже если муж бил ее. Аль-Вефак возражал против отмены этого разделения. Я сказала Салману, что не могу понять, как он и его политическая партия, которая так громко возражает против дискриминации, может голосовать за то, чтобы отнять права у шиитских женщин.

Он сказал, что это вопрос религии, а не политики.

– Но, шейх Али, если, с одной стороны, вы заявляете, что не должно быть никакой дискриминации против кого бы то ни было, как вы можете позволять угнетение шиитских женщин?

– Это не такая уж важная вещь, в том числе и для шиитских женщин, – сказал он. – Что куда важнее, так это чтобы люди могли выбирать премьер-министра и чтобы он не оставался у власти больше сорока лет, как нынешний.

Премьер-министр Халифа бен Салмин аль-Халифа был дядей короля и занимал свой пост с 1970 года. Кажется, его нисколько не беспокоило растущее влияние религиозных лидеров в Бахрейне.

После этой встречи у меня было больше вопросов, чем ответов. Мне хотелось знать, действительно ли я единственный западный журналист, который находит взгляды Али Салмана достаточно странными для человека, которого все считают демократом. Было ли оппозиционное движение Бахрейна связано с демократическими ценностями или просто с делением власти между сектами? Али Салман был священником и одновременно политическим лидером, и авторитет в религиозных вопросах очень поддерживал его власть. Я вспомнила, как после падения Саддама Хусейна целые районы в Багдаде стали анклавами суннитов или шиитов, так как жители стали очень внимательны к религии, и как женщины, которые были более или менее независимы и могли иметь любую профессию, неожиданно были вынуждены закрыть лицо, изменить свою жизнь и лишиться почти всей своей свободы. Было и еще кое-что, чему научил меня Ирак. Чем сильнее становится межконфессиональная вражда одной секты, тем более экстремистской может стать реакция другой.

– Разве он не великий лидер? – спросил Абу Хусейн, когда я села в машину. – Как вы думаете, он станет великим премьер-министром?

Я надела свои большие солнечные очки. Я надеялась избежать политических споров, но он сам на них напрашивался. К тому же я считала, что таким людям, как Абу Хусейн, стоит время от времени подбрасывать пищу для размышлений. Я рассказала ему о том, что видела в Ираке, и сказала, что не думаю, что религиозные или сектантские партии или такие лидеры, как Али Салман, могут работать в мультикультурной и многонациональной стране.

– Это не означает, что не должно быть реформ или разговоров о правах человека, – сказала я.

Я совсем не была уверена, что Аль-Вефак стремится внушить доверие всем бахрейнцам или представляет интересы их всех.

– Но это не имеет никакого значения, – сказал Абу Хусейн. – Демократия означает, что большинство побеждает и имеет право управлять меньшинством, как это происходит на Западе.

А как насчет конституции, которая одинаково защищает права всех групп? Мои разговоры с членами Аль-Вефака и с Абу Хусейном дали мне понять, что хотя люди в Бахрейне и на Западе одинаково говорят о демократии, но каждая сторона вкладывает в это слово совсем разные значения.

Пока средства массовой информации и политики сосредоточились в основном на противостоянии Аль-Вефака и правительства, куда меньше говорилось о нездоровых последствиях этого конфликта для суннитов. Однажды я приехала в маленький городок Бусайтин, чтобы взять интервью у четырех студентов, с которыми я познакомилась в университете Бахрейна. Все они были суннитами, и все имели претензии к своему правительству и к Западу.

Как сказал студент по имени Адель, правительство было «слишком мягким с этими шиитскими террористами». Он называл протестующих террористами, потому что они бросали бутылки с «коктейлем Молотова», жгли покрышки и избили несколько его приятелей-студентов.

Я спросила, понимает ли он, что шииты требуют больше прав.

– Смотрите, мы все знаем, что в Персидском заливе у членов королевских семей больше привилегий, чем у других, – ответил друг Аделя Мухаммед. – Суннит ты или шиит – никакого значения не имеет.

– Так почему тогда вам так не нравятся эти протесты? – спросила я. – Не имеют ли смысла некоторые из этих требований?

Они все покачали головами:

– Нет-нет, это просто оправдания для Запада. Все, чего они действительно хотят, – это превратить Бахрейн в еще один Ирак, – сказал Адель. – Они хотят войны между сектами.

Я спросила, почему они злы на Запад.

– Потому что ваше правительство закрывает глаза на то, что большинство из этих людей – жестокие радикалы, – сказал студент по имени Халед. – Вместо того чтобы их остановить, вы их поддерживаете.

– Какую поддержку вы имеете в виду?

– Все эти комментарии от правозащитников и политиков о том, как обращаются со всеми этими протестующими шиитами. Почему никто не говорит о насилии с их стороны? Это разве не двойные стандарты?

Адель перебил его:

– Для нас и других людей здесь это все выглядит как западный заговор с целью ослабить суннитов и дать Ирану больше влияния в регионе.

Я провела со студентами почти два часа и услышала, как в их аргументах прорывается злость вперемешку со страхом. Я спросила, как складывается ситуация в университете и есть ли у них друзья-шииты.

– Нас никогда не воспитывали так, чтобы мы спрашивали, кто с нами рядом: шиит, суннит, христианин или кто еще, – ответил Адель.

Потом он опустил глаза и глубоко вздохнул:

– Но теперь обе стороны приглядывают друг за другом.

– Почему?

– Потому что мы больше друг другу не доверяем.

С тех пор как я первый раз приехала в Бахрейн, протестующие были согласны только по поводу одного требования – премьер-министр должен покинуть свой пост. Я обратилась в его офис с просьбой интервью, но положительного ответа особенно не ждала. Вместо этого я отправилась с одним из членов Аль-Вефак, с которым я несколько раз встречалась ранее, на пятничную службу в Дираз.

Этот человек стал одним из моих самых надежных источников в Бахрейне. Я часто обращалась к нему, чтобы перепроверить информацию и для того, чтобы более детально поговорить о том, куда движется страна. По различным причинам он просил не называть его имя.

– Давайте встретимся в кофейне «Коста» на дороге Будайа, – сказал он в тот день.

Я решила, что до встречи успею побывать в нескольких окрестных деревеньках, поэтому надела поверх футболки и джинсов расшитую бисером абайю, которая была у меня со времен Зарки, а на голову повязала черный пакистанский шарф.

После того как мы с Абу Хусейном объехали деревни, он отвез меня в кофейню, широко известное место встречи оппозиционных групп.

– Почему кофейня «Коста»? – спросила я у своего источника, когда мы встретились.

Он сказал, что владелец этого заведения поддерживает Аль-Вефак и протестное движение.

– Не означает ли это, что вы, ребята, избегаете бывать в других кофейнях? И наоборот?

Он признал, что именно так дело и обстоит.

– Если вы все так сильно друг друга ненавидите, как эта страна сможет оставаться единой? – спросила я. – Как залечить все эти раны?

– Со временем, – ответил он. – Инша’Аллах!

Я сказала ему, что в Ираке это, по всей видимости, не сработало:

– Сейчас там разделение на секты все усиливается. Разве люди не видят, что происходит в регионе, что расхождение все увеличивается?

Группа мужчин подошла поприветствовать моего источника. Когда они ушли, он сказал, что все эти люди работают корреспондентами на местах или переводчиками в средствах массовой информации.

– А они активисты протестного движения?

– Да, все они поддерживают партию и протесты, да сохранит их Аллах, – ответил он.

– И одновременно работают на западные средства массовой информации?

Он кивнул.

Я подумала, что со стороны оппозиции это удачный ход. Если мировая пресса полагается на корреспондентов и переводчиков, которые уже выбрали свою сторону, будет гораздо легче потерять суть того, что происходит.

Нам только принесли кофе, когда у меня зазвонил телефон. Я узнала номер референта премьер-министра по связям с прессой. Он спросил, где я нахожусь.

– Я в кофейне «Коста» на… подождите секунду, как там называется эта дорога? – спросила я у своего источника.

Он сказал мне название, и я повторила за ним.

– Кофейня «Коста»? Дорога Будайа? Что вы там делаете? – спросил референт.

В его голосе я услышала сарказм.

Я поняла, что место встречи оппозиционеров известно не только им, но и всей стране.

– Ну ладно, сейчас это не имеет значения, – сказал референт. – У вас есть машина?

– Да, меня ждет такси.

– Хорошо. Приезжайте в офис премьер-министра. Только прямо сейчас!

– Зачем?

– А вы разве не говорили, что хотите взять у него интервью? Так что приезжайте прямо сейчас. Ваши друзья из кофейни «Коста» вполне могут подождать.

Поняв, куда я направляюсь, мой источник начал хихикать.

– Так вы собираетесь прямо к премьер-министру? Не буду спрашивать, с кем вы собираетесь встречаться, но вы в курсе, что на вас джинсы и кроссовки? Не могу дождаться возможности прочитать ваше интервью!

Он расхохотался.

Я посмотрела на свою одежду. Она вся была покрыта пылью. Я провела несколько часов на солнце, в деревнях, где парни с гордостью показывали мне бутылки с «коктейлем Молотова».

В машине я лихорадочно рылась в сумке в поисках хоть каких-то духов, пудры или блеска для губ. Абу Хусейн был озабочен другими проблемами.

– А мне что делать? – заныл он.

– Что вы имеете в виду:

– Что я должен делать, если вас арестуют?

– Меня арестуют? А почему они должны меня арестовать?

– Ну, он премьер-министр, у него очень много власти. Если вы будете говорить с ним так, как говорили с шейхом Али или со мной, они могут вас и арестовать.

– Абу Хусейн, я полагаю, мне приходилось встречать более опасных людей, чем ваш премьер-министр.

У ворот меня кто-то ждал. Абу Хусейн сказал, что будет ждать меня неподалеку и я должна ему позвонить, когда встреча закончится.

Увидев мою одежду, мужчина, который должен был проводить меня в кабинет премьер-министра, несколько удивился. Референт ждал меня у двери с несколькими охранниками.

Я извинилась за свой вид.

– Было непохоже, что вы даете мне шанс вернуться в отель и переодеться, – сказала я референту.

– Не беспокойтесь, фотографировать мы эту встречу не будем.

Для интервью мне выделили пятнадцать минут. Премьер-министр был очень самоуверенным мужчиной с горделивой, строгой осанкой. Я слышала, что на него много раз нападали, и ожидала, что он будет высокомерным и неприятным. Напротив, во время интервью он показал себя серьезным политиком, который не боится вступать в жесткие споры. Премьер-министр с большим уважением относился ко мне и с куда меньшим – к протестующим. Он называл демонстрантов «террористами», которых поддерживает Иран, и говорил о том, как шах Ирана уже однажды пытался заявить права на Бахрейн. Премьер-министр встречался с ним лично и предупредил насчет вмешательства. Он сказал, что главная проблема Бахрейна не в разделении на суннитов и шиитов, а в арабско-персидском противостоянии, которое существует уже многие годы.

– Все это вмешательство Ирана, – сказал он, заметив, что его правительство потребовало, чтобы посол Ирана покинул страну.

Я спросила, не думает ли он, что после стольких лет на этом посту пришла пора его покинуть. Референт, сидящий позади премьер-министра, побелел. Министр же ответил, что все зависит от короля. «Моим долгом было и остается защищать страну, и я буду делать это до последнего дня своей жизни. Поверьте, если бы только мое положение вело к нестабильности, я бы ушел со своего поста еще в прошлом году. Но это просто удобное оправдание для оппозиции».

Я бросила премьер-министру вызов, спросив о нарушении прав человека. Он признал, что правительство совершило «ряд ошибок», но добавил, что по их поводу ведется расследование. Когда мы встали, чтобы попрощаться, референт счастливым вовсе не выглядел. Тем не менее, премьер-министр сказал мне, что получает удовольствие от «бросающих вызов споров».

Оптимизма мне эти разговоры не добавили. После интервью с Али Салманом и премьер-министром оставалось такое впечатление, что два этих человека не желают идти на компромисс ради какого-то решения проблемы.

Примерно в то время, когда я брала интервью, появилась новость о том, что Абдулхади аль-Хаваджа объявил голодовку. Абдулхади был одним из президентов бахрейнского Центра защиты прав человека, являющегося неправительственной организацией. Недавно он был арестован за призывы к свержению правительства.

У аль-Хаваджи были две дочери, Марьям и Зейнаб. Они обе использовали для своей деятельности социальные сети и во время восстания были частыми гостями на международных телевизионных и радиопрограммах. У женщин было двойное гражданство – Бахрейна и Германии, – и они получили образование в Соединенных Штатах благодаря стипендиям. Обе бегло говорили по-английски с американским акцентом. Они прикрывали волосы разноцветными вуалями, носили джинсы и вели разговоры о демократии и правах человека. Это были готовые подарки для средств массовой информации – женщины, которые всегда могли рассказать трогательную историю и привести правильный пример.

Между поездками в Бахрейн я встретилась с несколькими источниками из разведывательных служб Европы и Соединенных Штатов. Многие из них считали, что объявивший голодовку аль-Хаваджа, его заместитель и другие руководители оппозиционеров связаны с «Хезболлой» и Иранской революционной гвардией, хотя и не было никаких явных доказательств того, что Иран был напрямую вовлечен в протестное движение. Один сотрудник европейской разведывательной службы также связывал бахрейнскую оппозицию с Ахмадом Чалаби, шиитским активистом, который способствовал тому, чтобы Соединенные Штаты начали войну в Ираке.

Я волновалась, что эта информация может быть вброшена специально.

– Это исходит от бахрейнцев? Или от какой-то другой арабской спецслужбы? – спросила я.

– Нет, это наше собственное расследование, – ответил мой источник. – Бахрейн стал игровым полем для Саудовской Аравии и Ирана.

Я сказала, что то, что он говорил мне, противоречит общественному мнению.

– Бахрейнский Центр защиты прав человека получил международные награды даже в Европе, – указала я. – Эти люди сидят на выплатах из известных международных организаций, а вы говорите, что они связаны с признанными террористическими организациями и какими-то сомнительными личностями. Как это возможно?

Он сказал, что объяснять политику – это не его работа. Он был просто офицером разведки.

В Интернете я нашла сообщение Национального общественного радио о том, что Чалаби поддерживал и давал советы бахрейнской оппозиции. В сообщении предполагалось, что Чалаби был заинтересован в Бахрейне, потому что тот мог стать частью «Шиитского полумесяца», который включал Иран и послевоенный Ирак. Но Чалаби заявил, что обвинять его в сеянии раскола между сектами – это то же самое, что «обвинять Мартина Лютера Кинга в расизме. Разве он был расистом? Он выступал за права негров, потому что их ущемляли как негров. А этих людей ущемляют как шиитов. Поэтому, когда они выступают за свои права, это не сектантство, это потому, что их ущемляют как шиитов».

Но теперь все внимание было сосредоточено на аль-Хавадже, потому что из-за своей голодовки он мог умереть. Через посредника я обратилась с просьбой об интервью с его дочерью Зейнаб. Наша встреча состоялась на ступеньках торгового центра, где находилась кофейня «Коста». Сам центр принадлежат известному шииту, поддерживающему оппозицию, и в тот день он был практически пустым. Он стал местом ожесточенных столкновений, и в результате бизнес пришлось закрыть. Зейнаб было двадцать восемь лет, говорила она очень четко и ясно, но у меня было такое ощущение, что свои речи она заучила заранее.

Разговор начался приветливо. Зейнаб повторила все то же, что средства массовой информации рассказывали о ситуации с ее отцом. У стороннего человека могло сложиться ощущение, что он может умереть в любую минуту.

Я видела много интервью, которые Зейнаб и ее сестра давали информационным сетям, таким как CNN, BBC или «Аль-Джазира» на английском. Они говорили так, как будто выступают за «мирные протесты» и сопротивление без насилия, но никогда не рассказывали о жестокости со стороны протестующих – ни в интервью, ни в Сети.

На деле Бахрейнский центр защиты прав человека вообще не говорил о том, как протестующие оскорбляли азиатских иммигрантов или о суннитских студентах университета Бахрейна, на которых демонстранты нападали с железными штырями в руках и оставляли лежать в лужах крови, пока другие продолжали их избивать, как это было отмечено в докладе Бассиуни.

– Почему я ничего не читала об этих случаях на вашем сайте? – спросила я.

Зейнаб назвала эту жестокость «реакцией».

– Мы не хотим мира ценой свободы, – сказала она. – Мы выбираем свободу ценой мира. Мы будем продолжать свою борьбу за свободное волеизъявление и демократию. Но если все будет идти так, как идет сейчас, я думаю, что жестокости станет еще больше.

– Вы призываете людей к тому, чтобы перестать нападать на полицейских, бросать камни и бутылки с «коктейлями Молотова»?

– Нет, я не буду вставать на пути жертв. Меня на самом деле удивляет, когда люди спрашивают, не осуждаю ли я их. Нет, не осуждаю.

Чем-то она напомнила мне бывшего рэпера Кусперта, который тоже говорил, что был на стороне жертв несправедливости. Как и он, Зейнаб, кажется, зашла в этих рассуждениях слишком далеко, до той степени, что стала считать, что только ее точка зрения имеет право на существование.

Я спросила, есть ли у нее какие-то связи с «Хезболлой» или Чалаби и не рассказывал ли ей отец о том, не проходил ли он какую-либо военную подготовку в Иране. Зейнаб сказала, что она никогда не слышала, чтобы он говорил об этом; она считала все это россказнями правительства.

В политику публикации интервью в «Дер Шпигель» входил пункт о том, что тот, у кого его брали, должен заверить расшифровку интервью. Я это правило ненавидела. Оно шло в разрез с тем, что я узнала, работая в «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс», где этого никогда не делали. По правилам в этих газетах надо было просто сделать запись интервью. Если тому, у кого его брали, этого хотелось, он мог получить для себя копию этой записи, и, если у него возникали жалобы, мог использовать свою копию, чтобы подтвердить их.

Когда Зейнаб аль-Хаваджа увидела расшифровку интервью, она тут же позвонила мне. Она сказала, что у нее такое чувство, что ее одурачили. Это было совершенно не то интервью, которого она ожидала. Но, поскольку в нем было именно то, что она говорила, я не понимала ее удивления.

– Моя работа – критиковать обе стороны, – сказала я. – Я-то не активист протестного движения.

Она спросила, что случится, если она будет возражать против этого интервью. Я ответила, что решение остается за редакторами, но, со своей стороны, мне трудно понять, как человек, который тратит столько времени на защиту прав человека и свободы печати, теперь поддерживает то, что лично мне больше напоминает цензуру.

Зейнаб сказала, что перезвонит мне.

Редактор тоже был огорчен моим интервью. Он сказал, что в нем совершенно нет сопереживания. «Ее отец умирает, а мы ставим ее в затруднительное положение», – сказал он. Он решил очень значительно обрезать интервью. Я отослала Зейнаб отредактированную версию, и ее она одобрила.

Вскоре после этого еще одна статья вызвала гнев родственников. Правительство предоставило Фрэнку Гарднеру, одному из старейших корреспондентов BBC на Ближнем Востоке, эксклюзивный доступ к находящемуся в тюрьме Абдулхади аль-Хавадже. Как и все остальные, основываясь на интервью, которые давали его родные, Гарднер считал, что аль-Хаваджа умирает. 1 мая 2012 года Гарднер сообщил, что побывал у аль-Хаваджи в больнице.

«Мы вошли в палату, ожидая увидеть человека, находящегося при смерти, подключенного к капельницам, – вскоре написал мне Гарднер в электронном письме. – Вместо этого господин аль-Хаваджа, одетый в спортивный костюм, оторвался от своих молитв, чтобы поприветствовать нас. Он выглядел вполне живым и активным, и мы записали пятиминутное интервью, пока бахрейнские власти не прикрыли все это и не велели нам уходить».

Хотя аль-Хаваджа и выглядел худым, Гарднер вспоминал, что он «явно не находился на грани голодной смерти, это была только частичная голодовка. На самом деле, когда надзиратели не видели, один человек из персонала больницы показал нам на своем телефоне фотографию, где господин аль-Хаваджа поедает в своей комнате вполне ощутимую порцию пищи».

История Гарднера противоречила тому, что рассказывали родные аль-Хаваджи. Его жена особенно пришла в ярость. «Она использовала социальные сети, чтобы обвинить нас, что мы передаем любые рассказы, которыми пичкают нас бахрейнские власти, – вспоминал Гарднер, отмечая, что он взял интервью и у жены и включил в статью ее точку зрения. – Меня это подавляет. Женщина, на которую мы потратили столько времени, чтобы взять у нее интервью, позволили ей высказать все ее мысли, не перебивая ее» так, должно быть, разозлилась, что все пошло не так, как они хотела, и корреспондент сказал: «Мы не будем увековечивать фальшивые мифы».

Я узнаю ответы на некоторые вопросы по поводу участия Ирана в событиях в Бахрейне больше чем через два года, когда получу приглашение совершить короткую поездку в Иран под эгидой Фонда Кербера, немецкой неправительственной организации, сосредоточившей свою деятельность на общении между государствами для достижения социальных изменений. Во время поездки было несколько дней дискуссий за круглым столом с иранскими чиновниками. Однажды вечером нас пригласили на обед в немецкое посольство, красивую виллу с чудесным садом.

Я сидела между чиновниками высокого ранга из иранского и немецкого министерств иностранных дел.

– Вы знаете, что Бахрейн когда-то был частью Персии? – спросил меня иранец. – Это для нас очень важно. Страдания бахрейнского народа очень волнуют жителей моей страны.

Потом он добавил, что Иран просил бахрейнскую оппозицию принять участие в выборах несколько лет назад. Это откровение удивило немецкого дипломата, сидящего по другую сторону от меня.

– Они бы ничего не сделали, если бы мы их не подтолкнули, – сказал иранец.

– То есть они и вправду оказывали влияние на оппозицию? – прошептал мне на ухо по-немецки дипломат из Германии. – Когда оппозиция была у нас с визитом, они отрицали любые связи с Ираном. Просто поверить не могу!

Иранец знал всех членов оппозиции по именам. Он, по его словам, был «очень рад», что правозащитные организации так близко к сердцу приняли злоупотребления властей в Бахрейне. Также он знал семью аль-Хаваджи и сказал, что у них в Иране много сторонников, которые считают их «великими борцами за права человека».

Просто выбивало из колеи, как он рассуждает о правах человека, когда в Иране протестующих убивают и сажают в тюрьмы. Я решила надавить на него с этим вопросом.

– То есть когда Асад или аль-Малики – оба из которых, как я полагаю, получают поддержку вашей страны, – нарушают права человека, это не кажется вам такой большой проблемой. Это потому, что они в основном задевают суннитов? – спросила я. – Но в случае с Бахрейном в ваших газетах сразу появляется море статей, и также ведут себя и поддерживаемые Ираном каналы, например Press TV.

Он мне не ответил.

Летом 2012 года ситуация в «Дер Шпигеле» начала меняться. Люди, которые приняли меня на работу, ушли в другие места, а мужчина, который много лет назад говорил, что меня по ошибке могут принять за шпионку Талибана, получил повышение. Я чувствовала, как будто попала совсем не в тот фильм. Это точно не была «Вся президентская рать».

Вскоре я с радостью узнала, что получила стипендию в Гарварде. Счастливая, я уехала в Кембридж, где провела год, изучая долгосрочные стратегии террористических организаций с начала так называемой «Арабской весны». Также я продолжала работать с Ником Кулишем, чтобы закончить книгу «Вечный фашист», которая вышла в 2014 году.

Но, по правде говоря, в своей профессии я переживала глубокий кризис. Я была журналистской мусульманского происхождения, которая помогла пролить свет на настоящую историю фашистского врача, обвиняемого в страшных преступлениях против евреев, и это могло сделать меня объектом слухов и нападок. Также «Арабская весна» оказала значительное влияние на то, что считать освещением событий по всему миру, когда новые новостные сайты появляются один за другим. «Гражданская журналистика» выглядела как значительное явление, но меня волновало, что эти репортажи активистов сделают с тем, что мы называем «правдой». Если читатели и зрители привыкнут к журналистике такого рода, которая передает происшедшее только с точки зрения одной стороны, изменится ли когда-нибудь их точка зрения на мир?

Что бы сказали такие люди, как Морин Фаннинг? Будет ли кто-нибудь снова задавать вопрос, почему никто не написал о том, что «Арабская весна» превратила достаточно стабильные государства в угрозу безопасности? Что это на самом деле случилось из-за раскола между сектами, все сильнее и сильнее разделявшего арабский мир? Что некоторые из тех, кто заявлял, что они вышли на улицы ради демократии, не разделяли демократические ценности Запада?

Вскоре после окончания стажировки в Гарварде я была в Дубаи, где обедала вместе с братом и несколькими друзьями, и тут раздался звонок от моей сестры Ханнан. Взяв телефон, я поняла, что она звонила уже несколько раз, но в ресторане было так шумно, что я просто не слышала звонков.

– Здесь подразделение особого назначения из полиции, – сказала она. – Они утверждают, что твоей жизни грозит опасность.

Вначале я подумала, что это просто дурная шутка, но голос ее был взволнованным.

– Клянусь, я не шучу. Они сказали, что должны немедленно с тобой поговорить, и оставили номер. Ты должна перезвонить им прямо сейчас.

Я не могла понять, что происходит. Кто мне угрожает и почему?

Я позвонила дежурной в подразделении немецкой полиции, специализирующемся на терроризме, и она объяснила, что ее коллеги из разных подразделений и разведки попросили ее немедленно связаться со мной.

– Очень надежный информатор сообщил, что готовится попытка похитить или даже убить вас. Были какие-то разговоры о том сценарии, который использовали при похищении Даниэля Перла.

Я была вне себя.

– Кто меня хочет похитить? Почему? Откуда это стало известно?

– Я не могу все рассказать вам прямо сейчас, но это связано с тем регионом, где вы сейчас находитесь. Люди, у которых вы ранее брали интервью, как-то связаны с джихадистами.

– Мои родственники могут оказаться в опасности из-за этого?

– Лучше всего будет, если вы вернетесь так быстро, как сможете. Тогда мы сможем поговорить об этом с глазу на глаз.

Я пыталась оставаться спокойной, но чувствовала себя виноватой из-за того, что мои родные могут подвергаться опасности из-за меня. Еще я чувствовала себя очень одинокой.

Я попросила Ханнан ничего не говорить родителям. На следующий день я вылетела в Германию, а еще через день назначила встречу с людьми из специального подразделения.

В вечер перед днем встречи я получила тревожный сигнал в Twitter. Марьям аль-Хаваджа упомянула мое имя в одном из своих твитов.

Это была ссылка на статью в «Фореин полиси», где она была одним из авторов. Статья была написана в ответ на материал, который я написала для «Дэйли бист» о Самире Раджаб, министре массовых коммуникаций Бахрейна. Раджаб была очень необычной личностью – обладающей властью шиитской женщиной и матерью троих детей, причем у ее семьи были сложные связи с оппозицией. Аль-Хаваджа и ее соавтор обвиняли меня в том, что я стала подсадной уткой бахрейнского правительства, рассказывая о Раджаб как о примере женского успеха, тогда как ее история была исключением, а не правилом. «Мехнет не смогла подвергнуть сомнению ни одно из официальных политических заявлений Раджаб, – писали они. – Она не видит того, что Раджаб является соучастником той жестокости, которая направлена против бахрейнского народа. Мехнет упустила свой шанс сделать то, что журналисты должны делать… Статья Мехнет о Раджаб нисколько не удивляет, поскольку ее материалы о Бахрейне всегда отражали принятие государственной концепции без всякой критики. Этого, конечно, не мог упустить бахрейнский режим, который ранее дал ей возможность взять интервью у короля, затем, несколько месяцев спустя, – у премьер-министра Халифа бен Салмана аль-Халифа». Хотя меня можно было назвать кем угодно, только не крупным игроком в бахрейнской политике, мое имя упоминалось в статье восемь раз. Авторы даже не обеспокоились поинтересоваться, как я вижу эти события со своей стороны.

«Великолепно. Теперь вместе с джихадистами на меня нападают и эти экстремисты», – подумала я. Я задавалась вопросом, не связана ли новая угроза с этими людьми в Бахрейне. Разумеется, вскоре после того, как я дочитала статью, позвонил один из моих источников из немецкой разведки. «Вы уже видели «Фореин полиси»? – начал он. – Там упомянуто ваше имя, и между строками они много чего подразумевают. Это не особенно хорошо, госпожа Мехнет».

Я сказала, что не я велела им все это написать. На самом деле я и понятия обо всем этом не имела.

На следующий день я встретилась с полицией. Мы сидели за столом вчетвером. Один из мужчин читал документы из какого-то файла. Он объяснил, что, по всей видимости, бывший рэпер немец Кусперт, также известный как Десо Дог и Абу Малик, а теперь еще и как Абу Талха аль-Альмани имел разговор с одним из своих товарищей где-то в районе турецко-сирийской границы. «В этой беседе они говорили о том, замужем вы или нет, – сказал немецкий чиновник, опуская глаза в файл. – И, очевидно, план состоит в том, чтобы выманить вас на турецко-сирийскую границу под предлогом эксклюзивного интервью.

Его голос звучал так, как будто он что-то читает в файле, но говорил-то он о моей жизни!

– Итак, в целом, – продолжил он, – если вы поедете туда ради интервью, они похитят вас и велят выйти замуж за одного из них, а если вы откажетесь, вас обезглавят и снимут это на видео.

– Они хотят принудить меня выйти замуж за одного из них? – переспросила я.

– Так они угрожают.

Мне приказали не выезжать ни в приграничный регион, ни в какие-либо районы поблизости от него.

Поскольку я не знала, кто сообщил об этой угрозе немцам, я решила поднять собственные контакты вокруг бывшего рэпера, который теперь называл себя Абу Талхой.

– Может быть, они просто однажды об этом пошутили, потому что Абу Талха спрашивал, не вышли ли вы замуж с тех пор, как последний раз виделись с ним, но это, во имя Аллаха, было совершенно несерьезно, – сказал мне один из джихадистов. – Может быть, разведывательные службы хотят заткнуть вам рот, потому что вы пишете не то, что они хотят? Про «Арабскую весну» и все остальное.

Я достигла той точки, где уже не знала, кому верить. Любой мог принять то, что я писала, на свой личный счет и решить разобраться со мной лично. Поэтому я собралась поехать в Марокко и провести несколько дней в горах. Мне нужен был перерыв.

В то утро, когда мне нужно было ехать в аэропорт, я получила сообщение в Facebook: «Ас’салям алейкум, сестра Суад. Меня просили передать вам наилучшие пожелания от Абу Талхи. Он сказал, что нет никаких проблем, то, что вы слышали, – неправда, и он желает вам всего самого лучшего, ва алейкус ас’салям».