Глава 10

Это не арабская весна. Германия и Тунис, 2011 год

Как и весь мир, первую половину 2011 года я провела, наблюдая, как взрывается Ближний Восток. В январе, через месяц после того, как тунисский продавец фруктов Тарек аль-Тайеб Мохаммед Буазизи превратил себя в живой факел, породив этим волну протестов по всей стране, тунисский президент Зин эль-Абидин бен Али, который провел на своем посту двадцать три года, подал в отставку. В феврале, вскоре после того, как мы с Ником уехали из Египта, президент Хосни Мубарак после тридцати лет правления сложил с себя полномочия. В Ливии Муаммар Каддафи сошелся с мощной вооруженной оппозицией в конфликте, который вскоре разорвет страну на части. А в Сирии началось движение по свержению Башара аль-Ассада. Международное сообщество оказывало поддержку группам повстанцев, и весь регион просто заполонило оружие.

В начале я разделяла всеобщий оптимизм по поводу демонстрантов, которые прежде всего хотели сказать: «Мы хотим изменений в нашей стране, и именно поэтому мы протестуем». Я понимала их гнев и желание привлечь как можно больше людей, чтобы их слова были услышаны. Многие десятилетия лидеры этих стран выступали против монархии, объявляя свои государства демократическими республиками. Но хотя технически они такими и являлись, в действительности вся власть принадлежала маленьким группкам элиты. Друзья семьи президента становились все богаче и богаче, а остальные люди – все беднее и беднее. С таким же успехом эти страны могли называться королевствами. Более того, многие арабские лидеры недооценивали значение социальных сетей в своих странах. Они делали все, что могли, чтобы контролировать местную прессу, но все растущая доступность Интернета давала людям другие источники информации и способы взаимодействия.

Тем не менее, когда революции разгорелись, я все больше и больше волновалась из-за того, как «Арабская весна» освещалась в международной прессе, и того, что западные лидеры о ней говорили. Кажется, люди считали, что страны Ближнего Востока в одну ночь превратятся в открытые демократические государства в западном стиле. Во многих случаях протестующие заявляли, что они хотят именно этого. Но воплощение таких изменений на практике требовало сложных проектов протяженностью на несколько десятилетий, и об этих проектах, кажется, никто и не говорил. Я чувствовала, что многие на Западе – так же как и некоторые люди в арабском мире – надеются, что все свершится как по мановению волшебной палочки.

Однажды в конце зимы или начале весны я получила срочное сообщение от берлинского имама, с которым познакомилась пару лет назад: «Салям, Суад, вы можете мне объяснить, что происходит? Это очень важно».

– Я вижу, что все больше и больше молодых людей из моей общины говорят, что они уедут и присоединятся к джихаду, – сказал имам, когда я связалась с ним.

– А что в этом нового?

Больше десяти лет назад устойчивый поток молодых мусульман отправлялся на войну в Афганистан и на территории племен в Пакистане, повторяя путь угонщиков 11 сентября.

– Они не планируют ехать в Афганистан или Пакистан, они говорят о Ливии или Сирии, – ответил он.

– Но с кем они хотят сражаться? – спросила я. – К какому джихаду присоединятся?

– Не знаю, но есть человек, с которым вам надо встретиться. Мы зовем его Абу Малик. Думаю, его настоящее имя – Денис, но люди знают его как рэпера Десо Дог.

Моя первая встреча с Абу Маликом состоялась в мечети недалеко от центра Берлина. Таксист высадил меня напротив старого серого здания, которое когда-то было фабрикой. Как и большинство мечетей в Европе, снаружи она не производила особого впечатления. В таких местах мусульмане собираются вместе и учреждают свое объединение, которое в Германии называется верейн. Здание, которое они арендуют или покупают, становится официальной штаб-квартирой группы, и часть его они могут переделать под комнаты для молитв. Такие здания в Германии называют «мечетями на заднем дворе». Обычно они находятся не в самых лучших районах, как это было и в Гамбурге, где мечеть аль-Кудс находилась в квартале красных фонарей. Некоторые мусульмане, особенно молодые, говорили мне, что они ощущают: в Европе мечети могут находиться только там, куда другие граждане не хотят ходить. Это не оказывало положительного эффекта на отношения между мусульманскими общинами и остальным европейским обществом.

Система, которая позволяет любому учредить объединение, чтобы снять или купить здание, которое потом можно переделать под мечеть, сама по себе может оказаться рискованной. В таких заведениях я встречала «имамов», которые больше говорили о политике, а не о религии. Более того, когда я спрашивала, где они получили исламское образование, некоторые уходили от ответа, а другие отвечали, что в Саудовской Аравии или где-то еще. Были и такие, которые были самыми старшими в общине или единственными, кто говорил на классическом арабском. Некоторые из этих имамов приезжали из других стран, и за ними оттуда присматривали. В турецком сообществе Германии многие мечети принадлежат организации, называющейся Турецко-исламский союз по религиозным делам. Турецкая правящая партия – Партия справедливости и развития – действует через этот союз, влияя на то, что изучают в этих мечетях, начиная с религии и заканчивая политическими предпочтениями.

С тем имамом из Берлина, которого я знала, все было по-другому. Он был молод, но изучал ислам в Европе и на Ближнем Востоке. Он вырос в Германии и знал, о чем говорит.

– Он в своем кабинете, – сказал имам, когда я вошла. – Возможно, сразу он вам и не скажет, что у него на уме, но когда начнет доверять, может быть, скажет все.

Когда я вошла, мужчина, сидящий в кабинете, встал.

– Ас’салям алейкум, – сказал он.

В глаза мне сразу бросились его руки, покрытые татуировками. Он заметил, куда я смотрю, и ответил, что это следы тех дней, когда он вел жизнь неверного.

– Вы имеете в виду, когда вы были рэпером?

На правой руке у него красовалась надпись «STR8», на левой – «Thug». Он улыбнулся, показав белые зубы.

– Можно сказать я был, как люди говорят, «плохим мальчиком», – сказал рэпер.

Он посмотрел на свои татуировки и добавил:

– Аллах сотрет их с моей кожи.

Я спросила, как он стал мусульманином.

– Я был мусульманином с самого начала, – ответил он. – Но я потерял правильный путь, пока Аллах вновь не направил меня на него.

Хотя теперь он звался Абу Малик, от рождения бывший рэпер носил имя Денис Мамаду Герхард Кусперт. Он рассказал, что родился в Берлине. Мать его была немкой и растила его вместе с отчимом, бывшим солдатом американской армии.

– Мой настоящий отец из Ганы, – объяснил Кусперт. – Он бросил нас, когда я был еще младенцем. Я и понятия не имел, что американец на самом деле приходится мне отчимом, пока мне не сказала бабушка.

Отчим был строг с Денисом и его братом.

– Мы постоянно дрались, а еще я начал делать разные дерьмовые вещи.

– Какие дерьмовые вещи?

Он улыбнулся, снова показав зубы.

– Ну, такое дерьмо, которое кончается тем, что ты оказываешься в берлинской банде, участвуешь в уличных драках, тут и там попадаются наркотики, ну и далее в таком роде.

В конце концов, мать и отчим решили отправить сына в учреждение для детей с нарушением поведения, попавших в банды или имевших проблемы с законом.

– Это было даже забавно. Я уже был плохим, а они послали меня в место, где были дети еще хуже меня. – Кусперт рассмеялся. – Поэтому я научился еще кое-чему.

Я спросила, откуда взялась вся эта его злость, когда он был ребенком.

– Вы знаете, каково расти, когда ты единственный ребенок с темной кожей в районе и в школе? Я вырос с расизмом.

Я ничего не ответила.

Он помолчал, потом спросил, не хочу ли я чая или кофе. Я подумала, что он пытается сменить тему, и решила надавить на него.

– Ну и каково вам было расти здесь?

– Было очень трудно, – ответил он.

Некоторые учителя звали мальчика «негром» и третировали его и его друзей-мусульман.

Это напомнило мне о том, как я сама ходила в детский сад, где воспитательница все время указывала, что отрицательные персонажи в сказках «такие же темноволосые, как ты», и о том, как другим детям с Клеттенбергштрассе не разрешали с нами играть, потому что мы были детьми приезжих рабочих, которые не дотягивали до их «стандартов», или потому, что моя старшая сестра была инвалидом.

Я почувствовала боль в его голосе, когда он рассказывал об этом, – знакомое ощущение того, как трудно быть аутсайдером. Кусперт рассказал мне, что он начал все больше интересоваться политикой и тем, что происходит в мире, – и это стремление тоже было мне знакомо. «Возможно, из-за того, что мне пришлось пережить в детстве, я всегда чувствовал, что должен поддержать тех, кто слаб, жертв несправедливости». Я часто слышала этот аргумент от членов террористических организаций. Проблема состоит только в том, что если зайти слишком далеко, то «поддержка жертв несправедливости» легко превращается в угнетение всех остальных.

Именно поэтому Кусперт отправился на улицы – протестовать против всего, что он считал «несправедливым», а именно – против американской внешней политики во время первой войны в Персидском заливе в начале девяностых годов. Он вырос в крупной общине мусульман-иммигрантов в Берлине, где поддерживали борьбу палестинцев и разные другие «левые» направления. Многие его соседи воспринимали Америку как величайшее зло. Он сказал, что подростком даже сжег американский флаг.

Кусперт рассказал, что еще в детстве начал заниматься тайским боксом, тхэквондо и бразильским джиу-джитсу. Позже немецкие социальные работники послали его работать на ферму в Намибии, где пытались вернуть малолетних правонарушителей на путь истинный. Это место должно было отвратить их от агрессии и показать, как хорошо вернуться домой. Кусперт сказал, что это было как пойти в армию. Они должны были вставать на рассвете, работать на ферме, где выращивали овощи и фрукты, а также домашний скот. Это была жестко организованная система с суровой дисциплиной, но при этом Кусперт впервые оказался среди других людей с темной кожей. Ему понравились те несколько недель, которые он провел на ферме, но его поведение и взгляды на мир не особенно изменились.

В девяностые он нашел другой выход для своей злости, став рэпером под именем Десо Дог. «Десо» было сокращением от «Devil’s Son». Кусперт ощущал, что с помощью музыки он сумеет дотянуться до сотен и тысяч молодых людей, выставить напоказ свои политические недовольства и откровенно говорить о социальных проблемах. Он читал рэп о своем пребывании в учреждении для малолетних правонарушителей, о расизме и иногда о религии. В 2003 году, когда Соединенные Штаты приготовились к вторжению в Ирак, Кусперт и его отчим не прекращали политические споры.

– Вы делали все это, чтобы позлить своего отчима, или потому, что действительно верили, что Саддам Хусейн ни в чем не виновен? – спросила я.

Он помолчал несколько секунд.

– Думаю, я хотел разозлить отчима, но я также был против американского империализма. Они всегда думают, что могут решать, как будут жить в других странах, и мне это не нравится.

– Но, насколько я помню, страны Персидского залива поддержали вторжение Соединенных Штатов в 2003 году, потому что в 1990-м армия Саддама Хусейна вошла в Кувейт. Или по крайней мере они не возражали против вторжения.

Он улыбнулся.

– Да, конечно, вы правы. Но все эти правители у Америки в кармане. Они все предатели и, если Аллах того пожелает, скоро исчезнут.

Музыкальная карьера у Кусперта шла хорошо. В 2006 году он гастролировал вместе с американским рэпером DMX. Самая известная песня Кусперта, начинающая со слов «Добро пожаловать в мой мир, полный ненависти и крови», в 2010 году была включена в немецкий фильм «Гражданская смелость». В ролике Кусперт показан во время традиционного омовения, которое мусульмане совершают перед молитвой.

Его популярность росла, и у Кусперта появились фанаты. Если бы он продолжал свою музыкальную карьеру, то стал бы таким же известным, как Бушидо, наполовину немец, наполовину тунисец, рэпер, который взлетел к славе примерно в то же время и закончил тем, что собирал стадионы и зарабатывал миллионы. Но после серьезной автомобильной аварии в 2010 году Кусперт, по его словам, почувствовал, что он зазря прожигает свою жизнь ради славы и признания. Он начал беспокоиться и стал выяснять правду о своем происхождении. Его биологический отец был мусульманином, но Кусперта не воспитывали в вере. Теперь он начал изучать ислам и со временем проникся мыслью о том, что Аллах позволил ему выжить в автомобильной аварии, чтобы найти новый путь в жизни.

Он перестал читать рэп. Теперь он считал эту музыку харам – запрещенной. Вместо этого он начал петь исламские песни – нашиды, часто используемые в качестве саундтреков к видеороликам, которые снимают ИГИЛ и другие группы джихадистов. Его внимание привлекла борьба против Соединенных Штатов и Запада. Кусперт рассказал, что вышел на контакт с Талибаном и принес клятву верности Мулле Омару. Он начал следовать учению таких священников, как Анвар аль-Авлаки – родившийся в Америке харизматичный вдохновитель молодого поколения джихадистов, погибший в результате бомбардировки беспилотника США в сентябре 2011 года после вступления в «Аль-Каиду» в Йемене. Также Кусперт слушал речи Усамы бен Ладена, которого считал не террористом, а кем-то вроде Робин Гуда – человеком, оставившим комфортабельную жизнь, чтобы помочь тем, кому повезло меньше. Когда бен Ладен был уничтожен американским подразделением специального назначения ВМС США в мае 2011 года, Кусперт, по его словам, был счастлив, что лидер «Аль-Каиды» погиб как мученик.

Я чувствовала, что Кусперт ищет ответы на свои вопросы, но знала, что большинство имамов, по крайней мере немецких, не дадут ему их. Если бы он пришел в их мечети, начал говорить о политике и спросил, что вера говорит о таких вещах, они, скорее всего, поспешили бы оттолкнуть его от себя из опасений, что разведывательные службы могут закрыть мечети. Поэтому вместо того, чтобы обсуждать свои сомнения, Кусперт через Интернет связался с людьми, которые думали так же, и его взгляды стали еще более радикальными.

Тогда как многие на Западе рассматривали восстания в Тунисе, Египте, Ливии и других странах региона как предвестники демократических изменений, Кусперт видел в них возможность для настроенных против Запада исламистов взять власть в свои руки и действовать более свободно.

– Какая еще демократия? – спросил он у меня. – Она несовместима с исламом, а все люди хотят ислам.

Я спросила, откуда он взял идею о том, что ислам несовместим с демократией. Он улыбнулся и ответил, что слышал в Сети проповедь одного шейха – он отказался назвать имя, – а потом поговорил с ним об этом. Кусперта, казалось, тревожила как его собственная жизнь, так и то, что он воспринимал как гегемонию Запада. Разочарование сделало его легкой жертвой для джихадистских рекрутов, которые прекрасно знали, что следует говорить таким людям. Если трое из четверых пилотов 11 сентября были завербованы и находились под влиянием джихадистских ветеранов или священников, то теперь мы имели дело с новым поколением радикалов, родившихся в Европе, таких как австриец Мохамед Махмуд, которого Кусперт также упомянул как своего вдохновителя. Махмуд не только бегло говорил по-немецки, но и понимал молодежь, что делало его особенно привлекательным для Кусперта, не знавшего в то время арабского.

– Но это не то, за что выступают большинство людей, – сказала я, потому что еще не видела ни одного демонстранта с лозунгами, требующими законов шариата.

Кусперт снова улыбнулся:

– Не думайте о том, что вы видите. Мир будет беспокоиться о том, чего он сейчас не видит.

Он рассказал мне о том, что общался с «братьями» из Туниса, которые попали в тюрьму за то, что проповедовали ислам. «Можете себе это представить? – спросил он. – Они попали в тюрьму, и их пытали люди, которые тоже называют себя мусульманами, но Господь дал им терпение, и теперь они свободны, спасибо Аллаху».

«И спасибо «Арабской весне», – подумала я и спросила Кусперта, планирует ли он сражаться.

– Если Аллах того пожелает, то, когда придет мое время, я это сделаю, – ответил он, добавив, что будет сражаться только «в стране, где говорят на языке священного Корана».

Это был первый разговор из тех, которые мы с Куспертом вели той весной. Чем больше мы разговаривали, тем чаще я спрашивала себя, не приложила ли какая-то подпольная группа джихадистов руки к «Арабской весне». Я не знала, насколько серьезно стоит воспринимать слова Кусперта, поэтому решила поспрашивать о нем.

– Да этот парень – просто болтун! Мы не думаем, что он знает, о чем говорит, – сказал мне один сотрудник службы безопасности. – Вы с ним только теряете время.

Но я по-прежнему была заинтригована, и в особенности меня волновала уверенность Кусперта.

Сейчас все это не звучит как радикальные идеи, но в то время таких историй не было в выпусках международных новостных агентств и на страницах западных газет и журналов. Вместо этого они писали статью за статьей о конце исламизма и прорывах демократии, как будто гигантский прожектор вдруг осветил Ближний Восток и Северную Африку. Либералы и молодые люди в Тунисе, Сирии, Египте и других странах требовали больше прав и более прогрессивного правительства, и журналисты сосредотачивали свое внимание именно на этих группах, оставляя за кадром другие, более мрачные силы. Читателям и зрителям говорили, что, если они посмотрят на площадь Тахрир, они поймут, чего хотят египтяне. Но площадь Тахрир – это еще не весь Египет. Тем временем, мы не разглядели или не обращали внимания на таких людей, как Кусперт и его друзья. Возможно, мы просто не хотели их видеть, потому что они никак не подходили к радостным рассказам о достижениях демократии.

Какое место во всем этом занимали «Аль-Каида» и Талибан? Не увидели ли некоторые из этих лишенных гражданства людей, которые когда-то устремились в «Аль-Каиду», новые возможности в «Арабской весне»? Я связалась со своими военными источниками в Европе, Северной Африке и на Ближнем Востоке и купила новую незарегистрированную сим-карту и дешевый телефон, чтобы позвонить командиру Талибана, с которым я обедала в Пакистане.

– Я слышал о том, что произошло с вами в Египте, – сказал он. – Они вам ничего не сделали? Вас не пытали или?..

Он замялся:

– Вы понимаете, что я имею в виду. Они никак не задели вашу честь?

Я сказала ему, что ничего такого не было, а потом спросила, как он узнал.

Он рассмеялся:

– Думаете, мы не читаем новостей?

Я спросила, не боится ли он потерять своих последователей в странах, которые охватила «Арабская весна». Его это нисколько не волновало. Напротив, он возносил хвалу оппозиционным силам, восставшим против «коррумпированных лидеров».

– Хорошо, что люди получат власть, потому что тогда они выберут правильный путь, как это сделали мы под управлением Талибана, – добавил он.

Но это было совсем не то, что я видела на плакатах протестующих. Напротив, люди требовали больше прав и улучшений уровня жизни.

– Это вовсе не то, чего хочет большинство, – сказал мне командир. – Люди хотят шариата. Они больше не хотят никакого вмешательства Запада и никаких марионеток у власти.

Он сказал, что знает об этом, потому что некоторые боевики Талибана были родом из этих стран.

– Теперь они возвращаются, совершают даву и предлагают свою помощь людям.

В исламе дава означает проповедь и учение. Люди, о которых говорил командир Талибана, были на самом деле рекрутами джихада.

– Вот увидите, – сказал он, – братья со всего мира приедут туда и научат тому, чему раньше было запрещено учить, – правильному исламу.

Я стала думать, не надо ли мне поехать на Ближний Восток, чтобы изучить вопрос на месте. Потом во Франкфурте молодой мусульманин застрелил двух американских военных и ранил двух других. Полиция сообщила, что убийца по имени Арид Ука арестован. Я с головой нырнула в эту историю.

Ука был по происхождению албанцем, родился он в Косово и вырос во Франкфурте. Семья и друзья описывали его как тихого и стеснительного молодого человека двадцати одного года. В средней школе Ука вместе со своими одноклассниками получили правительственную награду за проект по предотвращению насилия. Его родители были скромными мусульманами, они и его братья сказали мне, что совершенно не понимают, почему он убил американцев. Правда, старший брат Хастрид упомянул, что Арид много времени проводил у компьютера, «играл в игры, читал посты в Facebook или смотрел фильмы на YouTube. В последнее время он также слушал нашиды с некой политической окраской на немецком языке».

Я спросила, не знает ли Хастрид, чьи это были нашиды. Он задумался на пару секунд, и было видно, что действительно пытается вспомнить имя:

– Это бывший рэпер, что-то вроде «Дог».

Попытавшись позвонить Кусперту, я услышала, что данный номер больше не существует. Я связалась с имамом, который нас познакомил, и спросила, не знает ли он новый номер бывшего рэпера.

– Извините, я не знаю, – ответил имам. – Все очень изменилось, Суад. Абу Малик больше ко мне не ходит. Более того, он назвал меня предателем, потому что я сказал, что его взгляды – это взгляды экстремиста и они далеки от исламского учения.

Имам сказал, что теперь Кусперт общается с другой группой.

– Он не хочет слушать, что есть истина. Он хочет слушать только свою собственную правду.

Поскольку я не знала, как добраться до Кусперта, то решила покопаться в том, что он мне говорил. Я поехала в Лондон, чтобы встретиться с тремя старыми боевиками из Египта, Туниса и Ливии. Двое из них в восьмидесятых воевали с Советским Союзом в Афганистане и были свидетелями начала эпохи мирового джихада. Все были членами местных исламских движений, требовавших свержения правительств и установления системы, основанной исключительно на законах шариата. Из-за своих непопулярных взглядов этим людям пришлось искать убежища в Великобритании, где за ними внимательно наблюдали британские разведывательные службы.

Мы встретились в кофейне в Найтсбридже – районе, популярном среди богатых арабов из стран Персидского залива. Хотя люди, с которыми я встречалась, были небогаты, они сказали, что здесь чувствуют себя безопаснее, потому что их происхождение не так привлекает внимание. Египтянина и тунисца я уже знала некоторое время, но с ливийцем познакомилась впервые. Все трое, казалось, очень радовались тому, как развиваются события в их родных странах.

– Люди наконец показали, что они сыты по горло коррумпированными режимами, – сказал ливиец, он говорил очень тихо, а его темно-карие глаза казались добрыми. – Когда у людей в Сирии будет свободный выбор, они выберут шариат.

– А если нет? – спросила я.

– Все сделают правильный выбор, если у них, наконец, появится шанс увидеть правильный путь, – сказал тунисец. – А ничего не может быть лучше и правильнее закона Аллаха.

– А что же это будет значить для тунисских женщин? – спросила я.

Страна достаточно долга была очень либеральной, и у женщин были равные с мужчинами права. По этому показателю первый президент Туниса Хабиб Бургиба считался, пожалуй, самым прогрессивным лидером в арабском мире. В шестидесятые годы он провел серию реформ, которые включали запрет полигамии, гарантировали право женщин свободно выбирать себе мужей, получать развод, сохраняя опеку над своими детьми, и делать легальные аборты. Бургиба, в конце концов, запретил ношение чадры, которую называл «отвратительной тряпкой». Его подход даже стали называть «бургибским феминизмом».

Для некоторых благодаря этим реформам Бургиба стал героем, другие, такие как мужчины, с которыми я сидела за столиком, называли его «диктатором».

– Это было сделано насильно, – злобно сказал тунисец. – У женщин не было выбора. Из-за него и других предателей их заставили отказаться от ислама. Мы освободим тунисских женщин!

– А что насчет женщин, которые не хотят носить платок на голове?

– Любая женщина, если она настоящая мусульманка, будет счастлива прикрыть волосы и лицо.

– И лицо тоже? – брякнула я.

Он сказал, что если его жена и родившиеся в Великобритании дочери носят закрывающий лицо никаб, то уж мусульманки в арабских странах, разумеется, будут это делать.

– Но демонстранты «Арабской весны» вовсе не требуют ношения хиджаба или никаба, – ответила я.

– Это не «Арабская весна», – перебил меня египтянин. – Это весна ислама и мусульман.

Он сказал, что многие из его друзей, освобожденных из египетских тюрем, вступили на путь давы. «Это хорошее время для всей мусульманской уммы, – сказал он, имея в виду всех людей, придерживающихся исламского вероисповедания. – Сейчас мы можем принести правильное учение ислама в наши страны, и вскоре умма во всем регионе станет сильнее».

Когда мы допили чай и кофе, тунисец принялся советовать мне съездить в район тунисско-ливийской границы. «Там вы найдете моих братьев, помогающих беженцам, маша’Аллах. Все они по много лет провели в тюрьме». Он дал мне номер телефона своей жены на случай, если мне понадобится с ним связаться.

По пути в отель я прошла мимо группы людей, говоривших на диалектах региона Персидского залива. Некоторые из них держали в руках сумки от «Гермеса» и огромные пакеты из «Хэрродса»; другие быстро пролетали мимо в «Роллс-Ройсах», «Феррари» и «Мазерати». Меня поразило, что они совершенно не выглядели озабоченными или хотя бы настороженными беспорядками на улицах некоторых арабских стран. Этим и многим другим они так отличались от тех мужчин, с которыми я только что встречалась. Я вспомнила слова тунисца: «Египет, Ливия, Тунис и Сирия – это еще не все. Это только начало волны, которую не остановить. Это все сделает проще для солдат Аллаха».

Все выглядело так, как будто арабские восстания уже почти стали новым магнитом для боевиков со всего мира, таким же притягательным, как Афганистан и Пакистан во время войны с Советским Союзом. Но, чтобы убедиться в этом, мне надо было посетить эти страны.

В августе я полетела в Тунис, где режим Бена Али уступил место правительству, которое поддерживали «Братья-мусульмане». Лидер партии Рашид Ганнуши считался умеренным исламистом. Более двадцати лет он провел в изгнании в Великобритании и вернулся в Тунис в 2011 году. Люди в стране выглядели гордыми и охваченными эйфорией. Все тунисцы, с которыми я говорила, были переполнены оптимизмом, в том числе и Ахмад, местный корреспондент, с которым я работала. При Бене Али страна была полицейским государством. Интеллектуалам не дозволяли писать и говорить то, что им хочется. Теперь, как гордо говорил мне Ахмад, Тунис превратится в настоящую демократию со свободой слова. Хотя полностью это превращение еще не завершилось, он чувствовал, что новое руководство – это шаг в правильном направлении на пути борьбы с коррупцией и либерализации правительства.

На границе Туниса и Ливии я отправилась на контрольно-пропускной пункт в Рас-Аждире. Там я обнаружила представителей Красного Креста, Организации Объединенных Наций и других международных организаций. Они оказывали помощь людям, которые бежали от войны в Ливии. Среди беженцев было много африканцев, работавших в этой стране. Объединенные Арабские Эмираты, Марокко и другие страны также посылали помощь. Некоторые страны организовывали лагеря и обеспечивали продукты, а Марокко устроило полевой госпиталь.

Мое внимание в особенности привлекла одна палатка. Там молодые люди выдавали беженцам пакеты с продуктами и одеждой, а потом пытались вовлечь их в разговоры об истинном исламском пути.

Большинство мужчин в этой палатке носили гондуры – длинные одеяния, распространенные в Северной Африке. У некоторых из них были бороды.

Не были ли это те самые «братья», о которых упоминал тунисец в Лондоне? Вежливо поприветствовав их, я спросила, не принадлежат ли они к какой-либо группе или организации.

– Мы здесь просто для того, чтобы помогать беженцам, – ответил один из них.

Он готовил бобы и овощной суп на большой полевой плите, работающей на газе.

Я спросила, чем он занимается, когда не помогает беженцам.

– Я недавно вышел из тюрьмы. После этого я здесь помогаю.

Он сказал, что в тюрьму попал за то, что учил «правильным словам ислама».

Еще двое мужчин рядом резали морковь и картофель для супа.

– Вы все были в тюрьме? – спросила я.

Они кивнули. На волне так называемой «Жасминовой революции» по общей амнистии на свободу вышли сотни заключенных, среди которых было много джихадистов. Я спросила, как называется их организация? Кто платит за овощи в супе и за все те вещи, которые они раздают беженцам? Они посмотрели друг на друга. У них есть эмир, сказали они, но им не позволено говорить больше, если он им этого не прикажет.

Это удивило Ахмада. Как и тысячи молодых тунисцев, он выходил на улицы с призывом убрать Бена Али. «Почему вам нужно разрешение? – спросил он. – У нас была революция. Теперь это свободная страна. Именно ради этого мы рисковали своей жизнью.

Но эти мужчины явно хотели чего-то совсем другого, а не того, за что боролись Ахмад и его друзья. «Я не могу говорить без одобрения эмира», – настаивал мужчина, назвавшийся Салахом.

Я поблагодарила его и сказала, что вернусь. Группа беженцев терпеливо ждала, пока будет готов суп. Я ушла с Ахмадом, который все еще был огорчен тем, что только что видел. Ахмад был мусульманином, но очень либеральным и поклонником феминизма. Ему не нравилось, когда люди смешивают религию и политику или пытаются превратить в радикалов легко поддающихся внушению беженцев. У него были совсем другие планы для его страны.

Пока мы шли к машине, я достала из сумки телефон и набрала британский номер мобильного телефона. Жена тунисца, с которым я встречалась в Лондоне, сняла трубку и передала телефон своему мужу.

– Я в Рас-Аждире и, думаю, нашла ваших братьев, – сказала я. – Одного из них зовут Салах, но он говорит, что не может ничего сказать без разрешения эмира. Вы можете мне с этим помочь?

Я услышала смешок в трубке на другом конце линии.

– Инша’Аллах, если Аллах того пожелает, все будет хорошо, – ответил он. – Я попытаюсь связаться с эмиром.

Я поблагодарила его и нажала кнопку отбоя.

– С кем вы разговаривали? – спросил Ахмад.

– С тем, кто знает, как добраться до эмира, – ответила я.

Далее мы с Ахмадом направились в окрестности марокканского полевого госпиталя, где он подружился с некоторыми из врачей. Они налили нам свежего мятного чая и рассказали много историй. Большинство пациентов страдали от диареи и кожной сыпи от того, что им приходилось спать в палатках и не было доступа к воде и мылу. Время от времени они принимали мужчин с пулевыми ранениями и женщин, ставших жертвами изнасилования. Эти случаи, по их словам, были самыми трудными.

Пока мы разговаривали с врачами, у меня зазвонил телефон.

– Можете вернуться в палатку, – сказал женщина по-арабски. – Салах получил указания.

И она тут же положила трубку.

Салах был внутри палатки вместе с двумя мужчинами, которых мы уже видели, и еще одним, которого мы еще не встречали. Я спросила, не получили ли они каких-то новостей от эмира.

– Да, сестра Суад, он может с вами разговаривать, – ответил, указывая на Салаха, тот, которого мы видели в первый раз. – Эмир дал ему разрешение.

Я спросила, кто он такой, но мужчина не назвал мне своего настоящего имени, а представился как Абу Халед.

– Могу я поговорить с эмиром? – спросила я.

– Нет, но он шлет вам свои наилучшие пожелания.

– А могу я поговорить с вами?

– Нет, не можете.

– Почему нет?

– Потому что я не получал разрешения разговаривать, его получил только Салах.

– Кажется, в вашей группе суровые правила, – сказала я. – А эмир находится в Тунисе?

Он улыбнулся.

– Сестра, вы можете пробовать все, что угодно, чтобы добыть у меня информацию, но едва ли вы добьетесь большого успеха там, где потерпели поражение пятнадцать лет тюрьмы и пыток.

– Почему вы были в тюрьме?

– За то, что проповедовал правильную веру.

Он ответил так же, как отвечали многие другие до него и после него. Часто под этой фразой крылось то, что они не только проповедовали ислам, но и призывали к свержению правительства в стране, а в некоторых случаях – к установлению системы и законов, основанных на шариате в их интерпретации.

Несколько недель назад Кусперт рассказывал мне о таких людях. Я задала себе вопрос, нет ли между ними связи?

– Вы знаете Абу Малика из Германии? Того, который поет хип-хоп.

– Вы имеете в виду рэпера? – переспросил Абу Халед.

Потом его лицо неожиданно изменилось, как будто он понял, что сказал лишнего.

Я попыталась успокоить его, сказав, что ему не о чем волноваться. Я уже знала, что Абу Малик связан с ними, поэтому технически можно считать, что приказа он не нарушил.

Я назначила Салаху встречу тем же вечером в отеле в ближайшем городе, чтобы поговорить о его жизни и воспитании. Я узнала, что родом он из сельской части Туниса. Родившись в семье из низов среднего класса, он знал, что, несмотря на успехи в школе, у него нет никакого шанса пойти в университет. «У меня было восемь братьев и сестер, и я был самым старшим, поэтому должен был начать работать, чтобы помогать родителям», – рассказал Салах. Он начал торговать наркотиками в более крупном городе по соседству и мечтал уехать в Европу.

Потом в один прекрасный день в 1999 году, когда Салаху было девятнадцать, он встретил одного молодого человека, который вырос в том же районе. Он рассказал Салаху о проповеднике, который воевал в Афганистане и Боснии и который очень на него повлиял. «Я пошел с этим парнем и познакомился с шейхом, который сегодня является нашим эмиром, – сказал Салах. – Он объяснил мне, что жизнь на земле не важна, но важно то, что будет после смерти, а все, что я делаю сегодня, зачтется мне на том свете».

Салах прекратил торговать наркотиками и начал учиться у шейха, который выплачивал Салаху и другим ученикам месячное жалованье, чтобы они могли поддержать свои семьи.

Чем больше времени он проводил в группе, тем лучше видел, насколько неправильна тунисская и западная политика. «Никого не заботят жизни мусульман», – говорил Салах, явно подразумевая, что шейха это заботило. В 2004 году шейх планировал послать его и других учеников в Ирак, чтобы сражаться вместе с Абу Мусабом аль-Заркави, но тунисские власти арестовали их и обвинили в том, что они являлись членами террористической организации. Салах и его друзья получили от пятнадцати до двадцати лет тюремного заключения.

– И все из-за того, что мы хотели помочь нашим сестрам и братьям в Ираке, – сказал Салах.

Сотрудники тунисских спецслужб и тюремные охранники пытали его и его друзей, даже насиловали некоторых из них, но он считал, что в тюрьме они стали сильнее. Такое я уже видела в других местах. То, что боевиков отправляли в тюрьмы и пытали, только делало их еще большими радикалами. В заключении они часто встречали людей, которые думали подобным образом, и это только усиливало их убеждения.

– А что теперь?

– Теперь Аллах освободил Тунис от собаки Бена Али и американских псов. Теперь очередь за Ливией, потом – Алжир, Марокко и весь остальной исламский мир.

Он рассказал, что некоторые из его «братьев» уже уехали в Ливию и сражаются вместе с ливийцами против режима Каддафи.

– Еще мы посылаем братьев в Сирию, – сказал он.

– А когда все правители будут свергнуты, тогда что? – спросила я. – Какая у вас цель?

– Халифат, – ответил он.

Я вспомнила разговоры в Ливане с Шакером аль-Абси, который еще несколько лет назад дал мне тот же ответ.

В середине августа я вернулась в Германию. Я снова позвонила имаму из Берлина и спросила, не слышал ли он чего о Кусперте.

– Да, он все еще в Берлине, – ответил имам. – Ему пришлось сменить номер телефона после истории с Аридом Укой, но он разрешил дать вам его номер.

Я тут же перезвонила Кусперту.

– Я должна с вами встретиться, – сказала я.

Он начал смеяться.

– Да, я слышал, что вы встречались с моими братьями из Северной Африки!