10. папа, лошадист поехал!
До сих пор, говоря о заимствованиях, мы по умолчанию подразумевали слова. И правда, для неискушенных в лингвистических тонкостях людей язык из слов и состоит: часто они искренне не понимают, например, почему нельзя переводить научные статьи “Гуглом”. Казалось бы, это не художественная литература, в которой нужны какие-то сложные языковые приемы, — подставляй одно слово на место другого, и все тут… Однако на практике все оказывается гораздо сложнее — даже если за дело берется не машина. А уж возможности искусственного интеллекта по этой части сильно преувеличены.
Наглядный пример. Все, у кого основной иностранный язык — английский, со школы слышали, что в английском предложении непременно должны быть подлежащее и сказуемое, что выпускать их, как в русском, нельзя. Однако, когда российский ученый начинает писать аннотацию на английском к своей работе, чаще всего из-под его пера выходит что-то вроде: In the book is said… — “В книге говорится...” Постойте, а где же здесь подлежащее? Что относится к глаголу is? Ведь “в книге” — это не подлежащее, а обстоятельство! А просто составитель аннотации не подумал и механически подставил английские слова на место русских, забыв, что в английском не бывает односоставных предложений. Как же правильно? А правильно будет совсем по-другому: The book says… Дословно — “Книга говорит…”. На самом деле в английских аннотациях, конечно, вообще так не пишут — там принято приводить лишь краткий пересказ содержания книги, но это уже другая область, которая называется речевым этикетом.
Итак, язык — это не только слова, но как минимум еще и грамматика. Со школы мы помним, что грамматика включает в себя морфологию и синтаксис. Это весьма обширные области, так что каждая из них заслуживает отдельной главы. Начнем с морфологии.
1. Корни
В школе при разборе слова нас учат в первую очередь выделять корень. Может показаться, что упоминание корня в разговоре о заимствованиях морфем излишне — ведь во всех заимствованных знаменательных словах есть корень, и он нередко начинает вести себя продуктивно в том языке, куда он попал: теннис — теннисный — тенниска, салат — салатный — салатовый (цвет) — салатница и т.д. Однако корень вовсе не обязательно заимствуется вместе со словом. Бывают такие случаи, когда заимствованный корень не дает в языке самостоятельного слова.
Это происходит, например, при образовании сложных слов. Нам уже случалось вспоминать грибоедовскую шутку про “смешание французского с нижегородским”, когда речь заходила о слове светофор. Ведь в нем первый корень чисто русский, а второй греческий — от phorós “носитель” (святой Христофор потому и Христо-фор, что, согласно легенде, перенес младенца Христа через реку).
Кто придумал русское слово светофор, неясно. Светофоры появились в Москве и Ленинграде в начале 1930-х гг., и первые упоминания слова светофор — практически тогда же: В. П. Катаев в романе “Время, вперед!” (1931–1932) и К. Г. Паустовский в повести “Кара-Бугаз” (1932, глава “Полководец”) употребляют это слово без всяких пояснений, как будто оно уже всем понятно. А во второй половине 1930-х гг. его уже можно найти в словаре Д. Н. Ушакова. Похоже, в русский язык оно вошло молниеносно и прижилось там с рекордной скоростью.
Очевидно, оно “изготовлено” по образцу слова семафор. Семафоры начали применяться на железной дороге еще в XIX в. и послужили подсказкой, что делать, когда понадобилось регулировать автомобильное движение. Вообще же слово семафор происходит из лексикона моряков — так обозначалась передача сигналов цветными флажками. Но в нем оба компонента греческие, первый означает “знак”. Тогда как в русском слове светофор ко второму греческому корню приклеился русский свет-. И сам по себе в русском языке корень -фор ничего не значит, хотя, помимо семафора, у нас есть еще некоторые специализированные научные термины, например сифонофоры и погонофоры (названия морских животных, от греческих siphōn “трубка” и pōgōn “борода”).
Второе такое же необычное слово, более позднего происхождения — домофон. Его историю установить еще труднее. В широкое употребление оно вошло в 1990-е гг., но первый пример фиксируется Национальным корпусом русского языка аж в 1983 г. Почему-то русский язык в эпоху, когда хорошим тоном стало заимствование новых слов из английского, не пошел в данном конкретном случае по пути наименьшего сопротивления и не обзавелся интеркомом (англ. intercom), а предпочел сконструировать собственное слово. Носителю русского языка интуитивно понятны аналогии со словами телефон, магнитофон, граммофон — причем все эти слова для обозначения техники, связанной с передачей звука (греч. phōnḗ), сконструированы искусственно, так как у древних греков, естественно, этих предметов не было. Но вот слова фон как отдельного корня с таким значением в русском языке нет. Живописный фон происходит от совсем другого слова — от французского fond “основа”. К звуку он отношения не имеет.
Так что -фор и -фон — своего рода связанные корни, которые не имеют собственного лексического значения в русском языке и нужны только для словообразования. В этом они близки суффиксам и приставкам.
2. Суффиксы
В предыдущей главе мы уже встречались с любопытным случаем — словом буквально, в котором суффикс был заимствован отдельно от корня: корень германского происхождения, а суффикс латинского. Это показывает, что суффикс -аль- в русском языке стал отчасти продуктивным — он зажил самостоятельной жизнью и может использоваться для образования новых слов. Например, существует шуточное слово шедевральный, в котором корень шедевр — сросшееся французское выражение chef-d’œuvre (буквально “главная работа”) — соединился с суффиксом -аль-. Такой же суффикс латинского происхождения -al есть и во французском, но там нет аналога слову шедевральный, это прилагательное — чисто русское изобретение. И да, в словах буквальный, шедевральный, театральный, горизонтальный, маниакальный, спектральный, музыкальный и т.д. исторически суффикс именно -аль-, а не -альн-, как утверждают учебники, дающие разбор слова в синхронии. В них два суффикса — латинский -аль- и исконно русский -н-.
Это возможно и естественно для русского языка потому, что в русском языке существуют прилагательные типа обручальный, спальный. Они образованы совершенно по-другому — от основы инфинитива глаголов обручать, спать с суффиксом -льн- (учебные пособия настаивают на выделении этого суффикса, хотя этимологически и тут, конечно, правильнее было бы говорить о двух суффиксах -ль- и -н-). Благодаря этому созвучию иностранные слова типа музыкальный не только легко вошли в русский язык, но и сделали возможным появление слов буквальный, шедевральный. Нам эта словообразовательная модель совсем не кажется чем-то необычным. Однако, если приглядеться, это сходство лишь внешнее, потому что заимствованные слова на -альный образованы от существительных, а исконно русские — от глаголов. Кстати, это наблюдение подскажет, где в слове найти суффикс — ведь в школе обычно определению суффиксов уделяется недостаточно внимания.
Еще более продуктивными оказались такие заимствованные суффиксы, как, например, — ист и -изм. Слов с этими суффиксами в русском языке огромное множество: журналист, программист, автомобилист, аквариумист, флорист, оптимист, дзюдоист, коммунист, специалист, пианист, танкист, артист, буддист; оптимизм, марксизм, структурализм, капитализм, метеоризм, феодализм, импрессионизм, садизм, фрейдизм, аристократизм, буддизм и т.д. Не станем перечислять их все, рискуя утомить читателя, — список можно множить и множить.
Думаю, наиболее наблюдательные уже заметили, что в этом списке суффиксы ведут себя неоднородно. Есть пары оптимист — оптимизм, марксист — марксизм, буддист — буддизм, но нет слов *журнализм, *программизм, *дзюдоизм, *специализм. Пары к словам журналист, программист, дзюдоист, специалист — журналистика, программирование, дзюдо, специальность. Аномальную пару образуют артист — артистизм, ведь по логике словообразования должно бы быть *артизм. К словам танкист, пианист таких пар и вовсе нет — есть только слова танк и пианино. И напротив, есть аристократизм и метеоризм, но нет *аристократиста и *метеориста — есть аристократ и пациент, страдающий метеоризмом. Аналогичная неоднородность свойственна и английскому языку (хотя, например, journalism в английском все же есть). Чтобы разобраться, почему так, следует заглянуть в историю суффиксов -ист/-изм.
В русский язык суффикс -ист попал из западноевропейских языков, в первую очередь французского, где он имеет форму -iste. Во французский же, как и в другие европейские языки, он пришел из латыни, где он звучал как -ista. Общая закономерность истории французского языка состоит в том, что конечные латинские -а там сначала редуцировались до -е, а потом это -е переставало произноситься (так называемое е немое). Но в поэзии и песенных текстах даже в наши дни могут сохраняться следы старого произношения. Найдите на YouTube песню Эдит Пиаф “Аккордеонист” (“L’accordeoniste”) — вы услышите, что певица довольно четко проговаривает e на конце. Хотя в нормальной французской речи слово accordeoniste произносится практически так же, как русское аккордеонист, без всяких конечных гласных.
Но и в латыни суффикс -ista не то чтобы родной — он заимствован туда из греческого -istḗs (латинские варианты колеблются между -ista и -istes). Соответственно русский суффикс -изм тоже восходит через западноевропейские языки к латинскому -ismus, заимствованному из греческого -ismós. Этот греческий суффикс обозначал состояние, деятельность или склонность, а суффикс -istḗs — человека, которому это свойственно.
Зачем же римлянам понадобились заимствованные суффиксы? У них было вполне достаточно своих, для образования существительных как от глаголов, так и от других существительных, для обозначения как деятеля, так и действия. Например, от слова antiqua “древность” — antiquarius “любитель древностей” (не правда ли, вы узнали это слово?); от глагола donare “дарить” — donatio “дар, дарение” и donator “тот, кто дарит” (этому слову родственно наше донор); от excipere “вынимать” — exceptio “исключение” и т.д. Здесь намеренно отобраны самые типичные латинские словообразовательные модели — по ним образованы сотни слов.
В классической латыни действительно непросто найти слова с греческим -istes/-ista на конце, но такие все же есть — в словах, целиком заимствованных из греческого. Например, sophista — “софист”, то есть представитель философского направления софистики, и citharista “музыкант, играющий на кифаре” (ср. наше гитарист — гитара и есть потомок античной кифары). Более продуктивным этот суффикс стал в христианскую эпоху, поскольку Новый Завет был написан на греческом, а затем переведен на латынь. Ранние христианские богословы, писавшие на латыни, испытывали большое влияние греческой книжности. Так появилось, например, слово evangelista (“евангелист”), а прозвище Иоанна Крестителя было переведено как Baptista (точнее, оставлено непереведенным с греческого, ведь оно изначально образовано от греческого глагола со значением “купать” — ср. Иван Купала). К позднему Средневековью эти слова утвердились и в разговорных языках Западной Европы, в первую очередь французском. А вот изучение греческого, как ни странно, надолго заглохло — интерес к этому языку на Западе угас еще до раскола между Римской и Константинопольской церквями в 1054 г.
Но настоящий бум продуктивности суффикса -ist(e) начался в XVI в., в конце эпохи Возрождения, или Ренессанса. К этому времени образованная европейская элита всерьез увлеклась греческим. Необходимо заметить, что, хотя популярная литература описывает Возрождение как воскрешение античной культуры, “Античность” для европейцев на протяжении долгих столетий означала лишь римскую Античность. Франческо Петрарка (1304–1374), которого считают зачинателем ренессансного движения, греческим почти наверняка не владел, зато в совершенстве читал и писал на классической латыни. Греческую литературу в Европе знали не особенно хорошо и преимущественно в латинских переводах. Все резко изменилось после падения Константинополя, захваченного турками-османами в 1453 г. В Западную Европу хлынул поток византийских беженцев, среди которых было множество представителей отборной интеллектуальной элиты — философов, поэтов, ученых, врачей, инженеров. К началу XVI в. в одной только Венеции проживало около 5000 греков. Теперь было у кого учиться языку, и, конечно, европейцы поспешили познакомиться с тем, о чем знали раньше только понаслышке, — с греческой литературой на языке оригинала, которую привезли с собой “понаехавшие”. В XVI в. знание греческого стало обязательным для всякого, кто претендовал на ученость; его изучали не только университетские профессора, но и придворные щеголи, желавшие блеснуть познаниями в изящной словесности.
Конечно, это увлечение не могло не отразиться на языке. Так, в английском уже в XVI в. суффикс -ist дал множество новообразований, в числе которых humanist (с 1589 г.) и linguist (с 1588 г.). Но, вероятно, успех суффикса не был бы так велик, если бы не особенности политической и религиозной ситуации в Европе XVI–XVII вв. Это эпоха Реформации, религиозных войн, становления абсолютизма и первых публичных дискуссий о природе государства; она открылась скандальным выступлением Мартина Лютера против католической церкви и завершилась второй английской революцией, после которой был принят Билль о правах. Старый новый суффикс оказался чрезвычайно удобен для характеристики религиозных и политических убеждений — папист (Papist), роялист (Royalist), кальвинист (Calvinist) и т.д.
Нарождающиеся отрасли современной науки и медицины тоже нуждались в новом языке, и им тоже пригодился этот суффикс. Так, в XVIII в. появляется французское слово dentiste (русское дантист отражает как раз французское произношение). Его, по-видимому, изобрел врач Пьер Фошар, опубликовавший в 1728 г. книгу Le Chirurgien Dentiste, ou Traité des Dents (“Хирург-дантист, или Трактат о зубах”). А в 1759 г. впервые отмечен английский вариант — dentist.
Таким образом, уже с XVI в. этот суффикс — как и соответствующий ему -ism(e) — был высокопродуктивен в европейских языках. В русский язык эти суффиксы пришли гораздо позже — в XVIII–XIX вв., через посредство французского. И хотя изначально русский язык заимствовал не суффиксы, а слова типа артист, артиллерист целиком, возможности словообразования с их помощью были осознаны очень быстро. Одно из самых ранних слов, возникших таким образом, — декабрист. Его придумали вовсе не составители учебников по истории; оно возникло буквально по горячим следам восстания 14 декабря 1825 г. Во всяком случае, цензор А. В. Никитенко употребляет слово декабристы в своих дневниках еще в 1828 г., а через три десятилетия, в эпоху александровских реформ и смягчения цензуры, это слово уже активно употребляется в печати. И. А. Гончаров во “Фрегате «Паллада»” пишет: “...перебывал у всех декабристов, у Волконских, у Трубецких” (1855) — то есть многие участники событий были на тот момент еще живы, и название декабристы за ними закрепилось.
XX в. с его политическими потрясениями принес новый расцвет русского словообразования на -ист и -изм. На политической арене, помимо уже известных монархистов, анархистов и марксистов, появились октябристы. В литературе возникли символисты, акмеисты, футуристы и даже имажинисты — по аналогии с импрессионистами и кубистами в живописи. Самостоятельно была заново открыта западная традиция использовать суффиксы -изм и -ист в пейоративном значении: как только литературоведы кружка ОПОЯЗ в начале 1920-х гг. заговорили о “формальном методе” в литературоведении, их идейные противники немедленно изобрели бранную кличку формализм, которая вскоре распространилась не только на литературоведение, но и на все, что не нравилось советским идеологам, — подобно тому, как англичане XVI–XIX в. ругали “папизмом” все проявления религиозности, которые были им несимпатичны.
Всплеск подобного словотворчества становится предметом шуток. На карикатуре В. Антоновского, нарисованной в 1917 г., разыгрывается следующий диалог:
— Скажите, вы пианист?
— Нет-с. Я сочувствующий.
Суффиксы -ист и -изм проявили удивительную способность прилипать к исконно русским основам. Уже в начале прошлого столетия от полностью русских по происхождению и морфологии слов большевик и меньшевик образовались большевизм и меньшевизм. К середине XX в. продуктивность этих суффиксов почувствовали дети:
С сыном Эдиком мы приехали в Вильнюс. Это было в 1947 году. Тогда у вокзала стояло много извозчиков. В Ленинграде их уже давно не было, и Эдик никогда их не видел. Он знал, что на свете существуют велосипедисты, таксисты, танкисты, но названия “извозчик” не знал.
Указав на дрожки, он с восторгом воскликнул:
— Смотри, папа, лошадист поехал!
Вероятно, многие узнали письмо читателя К. И. Чуковскому, приведенное в книге “От двух до пяти”. А вот когда дочь Чуковского Лидия в то же самое время столкнулась с аналогичным словотворчеством взрослых, у нее это умиления не вызвало:
Не примечательно ли: ярые гонители низкопоклонства перед гниющим Западом словечка не способны сказать на родном языке? Живого русского языка они не знают, не чувствуют; вводить в него иностранные слова в соответствии со складом и ладом русского (как умеет только народ и поэт) — они не умеют; по-русски они умеют только ругаться. Перечитайте их циркуляры, постановления, доклады, рецензии — слов без приставки а или анти, без окончания изм или ист для них просто нет. Попалось им на язык русское слово “наплевать” — они сотворили из него “наплевизм”.
Речь шла о кампании против Зощенко, в чей адрес кто-то (нам не удалось установить, кого цитирует Чуковская) бросил слово наплевизм.
К сожалению, автору знаменитой книги по стилистике русского языка “В лаборатории редактора” случалось ошибаться в своих оценках. Один раз Чуковская промахнулась по-крупному: в 1996 г. она объявила безграмотным согласование по женскому роду слова врач, хотя согласование типа моя врач сказала к тому времени уже лет двадцать как устоялось и стало общеупотребительным. Со словом наплевизм оплошность предсказания вышла помельче: оно не вошло в широкий обиход, но все же было подхвачено некоторыми авторами, совершенно далекими от воинствующей советской идеологии: оно встречается, например, в “Острове Крым” В. П. Аксенова (1979). Совсем уж неожиданное откровение выдает Национальный корпус русского языка: слово наплевизм, похоже, без всякой иронии употреблял известный философ А. Ф. Лосев в беседах с В. В. Бибихиным в начале 1970-х гг. Между тем трудно себе представить человека, чьи убеждения были бы более несовместимы с официозной советской идеологией, чем Лосев. И ни Аксенова, ни Лосева невозможно упрекнуть в невладении русским языком. Есть, выходит, в слове наплевизм что-то коммуникативно значимое, что приглянулось этим авторам.
Итак, в середине XX в. словотворческие опыты по присоединению русских корней к суффиксам -ист и -изм либо умиляли, либо раздражали, но в любом случае воспринимались как окказиональная нелепица, а не норма языка. Исключения типа большевизма оставались редкими. В 1970-е гг. появляются признаки того, что ситуация меняется. А в XXI в. такие слова начинают входить в профессиональные жаргоны. Блюстителей чистоты русского языка может возмущать слово бровист, но в парикмахерской среде оно, по-видимому, уже устоялось. А ведь и правда, как называть специалиста по выщипыванию и окраске бровей? Броводел? Громоздко и не слишком благозвучно… Суффиксы -ист и -изм продолжают жить собственной жизнью и развиваться в русском языке.
Как же все-таки они работают? Почему у нас есть оптимизм и оптимист, но нет *таксизма в пару к таксисту? И почему качество артиста — не *артизм, а артистизм? Да и *бровизма пока что не наблюдается, пусть бровистов и приглашают на работу объявления… Пора раскрыть эту тайну: все дело в логическом порядке словообразования. Оптимист, монархист, марксист, буддист образованы от слов оптимизм, монархизм, марксизм, буддизм. Оптимизм образовано от латинского optimus “лучший” и означает “вера в лучшее”, а оптимист — соответственно, “тот, кто придерживается этих убеждений”. Буддизм образован от имени Будды: “религия Будды”; буддист, соответственно, адепт этой религии. Но пианист из анекдота 1917 г. — вовсе не сторонник *пианизма, а исполнитель музыки на пианино. Таксист — тоже не приверженец *таксизма, а человек, управляющий такси. Футболист занимается не *футболизмом, а футболом. Их названия образованы напрямую от слов пианино, такси и футбол. Исключение — активизм, видимо, потому, что этот род деятельности неразрывно связан с наличием каких-то определенных убеждений.
Становится наконец понятна аномалия слова артистизм: в русском языке нет слова *арт, разве что в составе искусствоведческих терминов типа арт-объект, арт-бизнес. Артистизм — это не деятельность, которой занимается артист, а свойство артиста, потому это слово и образовано не от основы арт-, а от основы артист-. Так же, как аристократизм — свойство аристократа.
Итак, русский язык по каким-то причинам запрещает применять суффикс -изм к профессиональной деятельности, хотя суффикс -ист для названий профессий активно используется. Когда же нам нужно образовать название именно профессиональной области, мы используем сложную комбинацию морфем -истика: журналистика, флористика, аквариумистика, логистика, лингвистика. В ней два суффикса — помимо уже знакомого нам -ист, там присутствует греко-латинский по происхождению суффикс -ик, — и русское окончание -а. Как уже упоминалось, в других языках это правило не всегда работает так жестко: по-английски, например, нормально говорить journalism, но к отраслям науки в английском суффикс -ism тоже не применяется. Лингвистика так и будет по-английски linguistics.
Специфически работает эта пара суффиксов в медицине. Когда речь идет о телесных недугах, то в одиночку выступает суффикс -изм: есть метеоризм, эрготизм, но нет *метеориста и *эрготиста. А вот в психологии, психиатрии и сексологии такие пары еще недавно были нормой: аутизм — аутист, онанизм — онанист, гомосексуализм — гомосексуалист. Соответствующая терминология употреблялась во многих европейских языках. В наше время эта система терминологии разрушается: термин онанизм устарел, поскольку вытеснен словом мастурбация, а само это поведение больше не считается признаком психического расстройства, поэтому ушло и слово онанист. Спорными стали слова гомосексуализм и гомосексуалист, взамен которых предлагают гомосексуальность и гомосексуал — суффиксы -изм и -ист считаются негативно маркированными.
Интересно, что сам факт дискуссий вокруг этих терминов подсвечивает коннотации суффикса -ист: он очень сильно ассоциируется со свободой воли. Профессия, религия или система убеждений — это то, что люди выбирают сами. Вот почему у нас нет *метеориста и *эрготиста: любому ясно, что расстройство кишечника или отравление спорыньей происходит не по нашему желанию. Но в медицинских представлениях о психике и сексуальности исторически присутствовала подспудная идея, что люди в силу какой-то своей зловредности или порока выбирают “неправильные” формы поведения (отчего и первые попытки лечения психических заболеваний очень напоминали наказания — вспомним судьбу гоголевского Поприщина). Это отразилось в выборе суффикса -ист (конечно, и в этом значении заимствованного из западноевропейских языков). Вот откуда смутное ощущение “оскорбительности” этого суффикса применительно к особенностям психики и сексуальности. Слово аутист пока еще не получило общепринятой негативной окраски, однако все больше вытесняется в разговорную сферу, в научной и научно-популярной литературе предпочитают употреблять словосочетания аутичные люди (ср. англ. autistic people) или люди с РАС (РАС — аббревиатура от расстройство аутического спектра).
А вот в лингвистике суффикс -изм процветает, и это единственная область терминологии, в которой у слов на -изм есть множественное число. Мы говорим о диалектизмах, галлицизмах, жаргонизмах, варваризмах, а английский лингвист упомянет colloquialisms (“разговорные слова”). Причем это очень старое употребление суффикса. Вспомним Пушкина:
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Интересно, что и в этом случае галлицизмы, варваризмы и диалектизмы есть, а галлицистов, варваристов и диалектистов нет. Хотя — внимание! — люди, которых можно было бы так называть, существуют: писатели, которые сознательно используют эти языковые явления как приемы. Игоря Северянина вполне можно было бы называть галлицистом, а Н. С. Лескова диалектистом. Ан нет, не называем. И не случайно: в лингвистике бытует негласная презумпция, что язык существует помимо воли отдельных людей, сколь угодно гениальных, и вообще, язык — отдельно, а литература — отдельно, ею пусть занимаются литературоведы. Впрочем, и тут нет правила без исключения: у нас есть афоризмы и сочиняющие их афористы. Чем обусловлено это исключение? А тем, что афоризм одновременно и явление языка, и литературный жанр. Ведь авторы, пишущие в определенных жанрах, очень даже могут называться словами с суффиксом -ист: сонетист, романист. Вот какая тонкость: когда речь идет о жанре, суффикс -ист возможен (романист), когда о литературном направлении или школе, то тоже возможен (футурист), а когда о языке — он почему-то работать отказывается.
Итак, мы видим, что суффиксы, заимствованные из греческого, прочно вросли во многие современные языки, включая русский, и образовали там сложную систему значений, подчиняющуюся далеко не очевидным правилам. Это нормальное “поведение” продуктивной морфемы. Бывают, однако, более странные случаи путешествия суффикса из языка в язык. Возьмем такое слово, как битник. Для любого носителя русского языка в нем очевиден суффикс -ник. Но это слово не образовано в русском языке от слова бит (ни в компьютерном, ни в музыкальном значении), а целиком заимствовано из английского — beatnik.
Слово beatnik имеет точную дату рождения — 2 февраля 1958 г., когда его использовал в своей колонке Герб Кейн, журналист газеты “Сан-Франциско кроникл”. Оно образовано от слова beat — разговорной формы причастия beaten, “разбитый, побитый”, которое имеет целый спектр переносных значений: от крушения надежд до состояния наркотического опьянения. По наитию Кейн присоединил к нему русский суффикс -ник по аналогии со словом спутник (англ. sputnik). Напомним, что всего за четыре месяца до выхода статьи Кейна произошло эпохальное событие — запуск СССР первого искусственного спутника Земли. Вообще говоря, спутник по-английски satellite, но нашему первому спутнику его создатели не позаботились придумать название, и он назывался попросту “Спутник-1”. Поэтому русское слово спутник прозвучало в иностранной печати в качестве имени собственного и очень быстро запомнилось.
Весьма сомнительно, что Кейн знал русский язык и самостоятельно выделил этот суффикс. Однако англоязычный мир был отчасти знаком с этим суффиксом — в литературе о России встречались слова kolkhoznik, oprichnik, narodnik, subbotnik и т.д.; в эмигрантской среде еще до запуска спутника зафиксированы образованные от английских корней stuck-upnik (букв. “застряльник”, от stick up “застревать”) и nogoodnik (переосмысленное на английский лад негодник). Поэтому запуск спутника 4 октября 1957 г. спровоцировал бурную волну игры с русским суффиксом -ник. Как пишут авторы одной статьи об этом суффиксе, в английском языке он пребывал в “спящем” (dormant) состоянии до 1957 г., а потом активизировался. Конечно, по-настоящему продуктивным в английском языке он не стал, то есть не породил нормативный способ словообразования. Зато, когда слово битник попало в русский язык, суффикс -ник был радостно встречен на родине. Для русского слуха заимствованное из английского слово битник ничем не отличается по структуре от знакомых слов типа школьник, странник, неудачник. Иностранное происхождение слова как бы не ощущается. Совершив круг, суффикс -ник вернулся на родину.
Нелегка жизнь заимствованного суффикса в языке, зато насколько увлекательна! Пожалуй, мы даже чрезмерно увлеклись историей суффиксов. Пора поговорить о другой части слова — приставке.
3. Приставки
Несомненно, первое место в рейтинге заимствованных приставок должно принадлежать приставке супер-. В кино мы видим супергероев, которые иногда образуют суперсемейку, в новостях читаем о суперкомпьютерах, а магазины делают нам суперпредложения по суперценам. Поиск в “Яндексе” дал даже супертабак и супертуалет! Большинство этих слов не получило признания лексикографов и, скорее всего, так и останется в статусе окказионализмов. Однако само их количество говорит о том, что приставка супер- в русском языке продуктивна, популярна и общепонятна.
Хотя стоп… так ли уж понятна? Что она означает и откуда заимствована?
На этом месте у многих возникнет искушение ответить “из английского”. И в историческом смысле это, в общем-то, верно: активным словообразованием на супер- мы обязаны английскому языку, в котором уже не только герои, но и еда стала супер- (superfood, в Рунете уже встречается варваризм суперфуд, хотя правильнее говорить суперпродукт, супер-еда или суперпища — ведь в русском языке нет просто *фуда). Но в английском эта приставка далеко не родная — она заимствована из латыни, причем сравнительно недавно, уже в Новое время. До XX в. она употреблялась только в книжной речи, преимущественно в научных и философских терминах — таких как superposition “суперпозиция” (изначально — “перекрывание” в геологии) или supernatural “сверхъестественное”. По-латыни super- и значит “над-” или “сверх-”, как в значении положения наверху (superimponere “класть сверху”), так и в значении избытка, излишка (superfluus “переливающийся через край”).
Но, когда мы видим объявление о распродаже по суперценам, вряд ли его авторы хотят сказать, что цены очень высокие — наоборот, имеется в виду снижение цен, по смыслу прямо противоположное. Что это, безграмотность или изменение семантики? В разговорной речи приставка супер- обретает самостоятельную жизнь, она становится наречием — супер или даже суперски. В этих случаях уж точно не имеется в виду “над-” или “сверх-”: любому интуитивно понятно, что подразумевается нечто вроде “очень хорошо, отлично”.
Как же значение приставки супер- сместилось в эту сторону? Некоторый потенциал такого изменения смысла содержался уже в латыни: эта приставка могла иметь усилительное значение, например, supergloriosus “преславный”; был и корень super-, от которого образовывались слова superus “высший, небесный”, superior “расположенный вверху, предыдущий” — но также “превосходящий, более знатный”. Но в английском распространение этого суффикса в значении похвалы, по-видимому, связано с фигурой Супермена — известного героя комиксов.
У Супермена была нелегкая история. Впервые этот персонаж появился в 1933 г. в рассказе “Царство Супермена”. Рассказ был написан Джерри Зигелем и проиллюстрирован Джозефом Шустером — будущими соавторами комиксов о Супермене. Изначально персонаж был задуман как отрицательный, а тема обретения сверхспособностей изображалась с глубоким сарказмом — это была история “маленького человека”, который по воле случая обратился в злодея, жаждущего власти над миром. Общественно-политический контекст появления этого рассказа не оставляет сомнения в том, что это памфлет против нацизма. Оба соавтора были выходцами из семей еврейских иммигрантов в США, и обоих тревожила атмосфера в Европе того времени. Слово superman к тому времени уже вошло в английский язык благодаря переводам Ницше — да-да, это не что иное, как ницшеанский “сверхчеловек”, или Übermensch. Справедливости ради, стоит сказать, что Ницше не вкладывал в понятие “сверхчеловека” расового смысла и, при всей спорности его взглядов, до конца жизни питал неприязнь к антисемитизму и немецкому национализму. Присвоение наследия Ницше нацистами стало возможным благодаря его сестре Элизабет, вышедшей замуж за националиста и антисемита Бернхарда Ферстера, а на старости лет вступившей в НСДАП. На момент публикации рассказа “Царство Супермена” Элизабет Ферстер была жива и состояла в партии национал-социалистов уже третий год, а до прихода к власти Гитлера оставались считаные месяцы.
Рассказ оказался пророческим, но на тот момент антинацистская тема не произвела особого впечатления на издателей. Когда Зигель и Шустер попытались продолжить историю Супермена в виде серии комиксов, им сказали, что их идея недостаточно сенсационна и коммерческий успех ей не светит. Соавторы работали еще пять лет, прежде чем наконец выпустили в свет нового Супермена — уже не имевшего ничего общего со злодеем из рассказа. В новой версии 1938 г. Супермен стал положительным персонажем и приобрел свой знаменитый красно-синий костюм, в котором он будет появляться в бесчисленных экранизациях. А когда началась война, он предстал в роли борца против нацистов. Так первоначальная идея развернулась на 180 градусов.
Уже вскоре после выхода комиксов начинают появляться пародии и подражания — такие как “Суперкролик” (Super-Rabbit, мультфильм 1943 г.) или “Супердевочка” (Supergirl, комикс 1959 г., сейчас его больше помнят по фильму 1984 г.). В спорте с 1967 г. вводится Суперкубок (Super Bowl). С 1970-х гг. в широкий обиход входит слово суперзвезда (superstar) — вероятно, благодаря вышедшей в 1970 г. рок-опере Эндрю Ллойда Уэббера “Иисус Христос — суперзвезда” (Jesus Christ Superstar), хотя, по некоторым ненадежным сведениям, слово superstar встречалось еще в первой четверти XX в. Это лишь немногие примеры продуктивности приставки super- в английском языке с середины XX в. По-видимому, в это время приставка super- и приобретает обиходное толкование “очень хороший, отличный”. Любопытно, что еще в 1980-е гг. Merriam-Webster, самый авторитетный словарь американского английского, кодифицировал это значение, однако, по мнению составителей словаря, super в значении “хороший” является не приставкой, а прилагательным, и его следует писать отдельно. К тому времени приставка уже перелетела через Атлантику и зажила собственной жизнью в русском языке: не позднее 1989 г. мне довелось услышать в речи своих одноклассников слова наподобие супержвачка.
Вот так приставка super- стала обозначением высшего качества и выражением восторга, а образ Супермена, изначально задуманный как злая карикатура на нацизм, стал олицетворением сил добра и оказался разведен по смыслу с немецким Übermensch. Само слово супермен в качестве нарицательного попало в русский и немецкий языки именно потому, что слова сверхчеловек и Übermensch были перегружены мрачными коннотациями нацизма, которых лишено английское слово. Более того, немцы переводят английское слово superhero “супергерой” как Superheld — то есть корень переведен с английского на немецкий, а приставка остается непереведенной, заимствованной.
Впрочем, немецкая приставка Über- тоже в некотором роде нашла пристанище в английском — в американском английском последней четверти XX в., когда неприятные ассоциации с нацизмом потускнели, она стала шуточной заменой приставки super-, а в наше время дала название известному мобильному приложению для заказов такси. Правда, при этом ей пришлось потерять умляут — английский язык не любит надстрочных знаков.
Думаю, читатели вспомнят и другие примеры заимствованных приставок, восходящих к латыни и греческому: а-, анти-, дис-. Их судьбы не столь причудливы, как судьба приставки супер-, поскольку они чаще всего связаны с интернациональной лексикой греческого и латинского происхождения — книжными терминами из области науки и политики, которые во многих европейских языках похожи. Остановимся лишь на одном любопытном случае, когда выбор заимствованной приставки — что бывает нечасто — в разных языках оказался различным.
Речь идет о слове антиутопия. Вероятно, некоторым из вас известно, что по-английски этот жанр литературы и кино называется dystopia. Англичане не одиноки: по-немецки это слово звучит как Dystopie, по-французски — dystopie, по-фински — dystopia, по-итальянски — distopia. А вот жители Восточной Европы разделились даже в пределах родственных языковых ветвей: для болгар это антиутопия, как и для нас, но для сербов — дистопиjа; по-польски dystopia, но по-словацки antiutópia. Почему так произошло?
Вспомним, что это слово — антоним к утопии, слову, изобретенному Томасом Мором в начале XVI в. Одноименный философский трактат Мора был написан на латыни и после смерти мыслителя переведен на английский его родственником. И в латинском, и в английском текстах название вымышленной идеальной страны выглядит как Utopia. В этом слове несложно выделить греческий корень top- от tópos “место” (ср. топоним, топография). А вот что такое u-? В греческом нет такой приставки; Мор мог иметь в виду либо ou- (отрицательная приставка), либо eu- (приставка со значением “хороший, правильный”). В России принято первое толкование: утопия — “место, которого не существует”. Но соотечественники Мора расходятся в понимании этого слова. Известный социолог и политический философ Джон Стюарт Милль в своей парламентской речи 1868 г. явно толкует u- как греческое eu-:
Возможно, утописты — слишком лестное название для них [правительства], вернее было бы называть их дис-топистами или како-топистами. Утопическим обычно называют то, что слишком хорошо для применения на практике, но то, к чему они, похоже, склоняются, слишком плохо для применения на практике.
Вариант cacotopia (от греческого kakós “плохой”, ср. наше какофония) был предложен еще в 1818 г. другим политическим мыслителем — Иеремией Бентамом. В конце концов победил в английском языке все же вариант dystopia, распространившийся затем в другие западноевропейские языки. Но, например, во французском сохранилось колебание между dystopie и anti-utopie, что даже породило некоторую литературоведческую путаницу (есть мнение, что это разные понятия).
Чем обусловлено это колебание? Думается, представлением о том, как членится слово утопия. Если в нем выделяется корень -топ- со значением “место”, то к нему присоединяется приставка дис- с негативно окрашенным значением. Если же мы рассматриваем слово утопия как неделимое, то к нему присоединяется приставка анти-, что дает значение “нечто противоположное утопии”.
Членение заимствованных слов нередко бывает проблематичным. Здесь уже приводился пример со словом артист: в нем явно выделяется суффикс -ист, но в русском языке нет слова арт как такового. Есть фашист, фашизм и антифашист, антифашизм, но нет никакого *фаша, хотя из структуры слова следует, что выделяться должен этот корень. Есть антиподы, но нет *подов. С другой стороны, у нас есть такие совершенно внятные случаи, как журнал — журналист, флора — флорист, политика — аполитичный, комфорт — дискомфорт, коммуна — коммунист — антикоммунист. Здесь членение слова сомнению не подлежит.
А бывает и так, что все части слова свои, исконные, и тем не менее слово заимствовано. Как такое возможно? Об этом будет рассказано в следующей главе.
