Четвертая беседа

Хочу сказать чуть больше о богатстве, дорогие читатели. Богатство для древнего человека представлялось признаком благословения и явным признаком избранности. Эта идеология возродилась в кальвинизме, уже в христианское время, когда сначала Мартин Лютер в Германии, а потом Жан Кальвин в Швейцарии подняли мощные народные движения против злоупотреблений Католической Церкви.

У Кальвина оформилось учение о предопределении, в котором он говорит, что одни изначально предопределены к спасению, другие – к погибели. Однако важно узнать, куда ты предопределен. Кальвин так истолковал Послание к Римлянам: если Бог тебе предопределил спастись, то ты хоть греши, хоть погрязни в грехах, все равно будешь спасен; а если суждено погибнуть, то ты хоть трудись, хоть соблюдай жесткие посты, хоть усиленно молись, хоть все раздай, хоть тело свое за Христа сожги на костре, не получишь спасения, потому что Бог предопределил тебе погибнуть. Это сложное положение. Люди думают: а как разобраться? Кальвин интересный ход изобрел: если человек богат и счастлив, не имеет ни в чем нужды, это явный признак того, что он Богом избран.

Так возникло учение, которое назвали теологией преуспевания. Это учение потом получило широкое развитие в протестантизме. Если ты богат, как Иов, значит, ты Богом избран. Если ты нищий, бедный, больной, значит, ты весьма согрешил. Такая вот странность: богатство стало характерным признаком избрания, благословенности, спасения в будущем. Мало того что оно и раньше-то было идолом, пленяло сердце, так потом приобрело мистические черты.

Евреи тоже так думали. Когда Господь Бог богатому юноше сказал: «Продай имение свое, раздай нищим, иди за Мной, взяв крест», то ученики спросили в изумлении: «А кто же тогда может спастись?» (см.: Мк. 10:21–27). Господь тогда еще сказал, что невозможно человеку самому собой спастись, только у Бога возможно спасение, а людям невозможно без Бога спастись. Как верблюд не пройдет сквозь игольное ушко, так и богатый не войдет в Царство Небесное. Ученики тогда удивились: как же можно спастись, если благословенный, отмеченный Божией милостью человек не может спастись? А кто же спасется, если даже богатый не спасается?

То, что богатство не является признаком богоизбранности, слишком ново было в Евангелии. Но для того чтобы это новое хоть как-то подготовить, Соломон заранее, задолго до Евангелия, говорит то же самое и сокрушает идол богатства.

Вот его слова: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того, и это суета. Умножается имущество, умножаются и потребляющие его, и какое благо для владеющего им? Разве только смотреть глазами своими».

Это тоже очевидный факт: остается только смотреть на накопленное богатство. Ну, не съешь ты это все: дома, поля, леса. Киса Воробьянинов в конце романа «12 стульев», как помните, все-таки нашел свое сокровище, но сокровище материализовалось в Дом культуры железнодорожников. Его можно было потрогать руками, можно было ходить по нему, обнять его, лизнуть, но не унести его в кармане.

Так, в принципе, и любое богатство – ну куда ты его денешь, если это завод, пароход? Только смотреть на него глазами. Одновременно ведь нельзя же лететь на самолете и плыть на пароходе, нельзя жить в двух домах сразу. Человеку всей только радости – смотреть на это. Но оно же не просто смотрится, оно же требует внимания к себе, и нужно, чтобы кто-то убирал, кто-то кормил живность возле дома, кто-то выбивал коврик, кто-то менял свечи в канделябрах. Нужно, чтобы люди вокруг этого всего крутились. Вот и получается, что умножаются богатства – умножаются и потребляющие их, и это суета.

«Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест; но пресыщение богатого не дает ему уснуть», – это, конечно, сказано о богачах тех времен. Во всех древних народах тучность была признаком счастья. Люди стыдились худобы, стыдились, кстати, загоревшей кожи. Загорелый и худой – это плебей, раб, физически работающий под палящим солнцем. Белая кожа и тучное тело означали, что человек счастлив, доволен, богат. Сейчас все поменялось. Сейчас богатые бегают, плавают, на диетах сидят, потому что подольше жить хотят. Они поняли, что надо быть худыми. Сейчас богатые борются с ожирением. Некоторые, по крайней мере.

«Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владельцем во вред ему. И гибнет богатство от несчастных случаев: породил он сына, и нет ничего в руках его. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей, и это суета».

Здесь Соломон перекликается с Иовом. Они, по сути, говорят об одном и том же и даже одними и теми же словами. Вот еще в чем нашел Екклезиаст пустоту: в богатстве. Причем говорит это богатый человек. У богатого, знаете ли, меньше всего иллюзий. Богатый точно знает, что богатство счастья не приносит. У бедного иллюзий больше, потому что жизнь бедного – это выживание. Он думает: «Ах, если бы не вот это, тогда бы все было хорошо. Ах, если бы еще это, тогда было бы все прекрасно. Эх, только дожить бы до свадьбы-женитьбы, тогда я был бы счастливый человек». Доживает. И все сбывается. А счастье, как призрак, убегает от него. Так что богатый лишен иллюзий, а бедный богат иллюзиями – вот только поэтому бедному жить интереснее. А богатому неинтересно жить. Соломон был богатым человеком, вряд ли был кто-то богаче его, потому что у него было золото по цене меди и бронзы, а бронза и медь по цене камня, однако сердце его оставалось голодным. Он об этом и говорил: «Все труды человека – для рта его, но душа остается голодной».

Заканчивая свою книгу, Соломон говорит еще раз: «Суета сует, все суета». То есть завершает тем, чем начал. Однако это уже нечто другое. Одно дело в первом классе сказать: «А, это все ерунда». Другое дело закончить десять классов, поступить в институт, получить высшее образование, проработать на предприятии по специальности, а потом о том же, о чем думал раньше, в первом классе, сказать: «Да, это все-таки ерунда». Это будут слова разных людей. Первые – слова еще ничего не знающего о жизни человека, вторые – слова опыта, облеченные в плоть и кровь, крепкие, твердые, как вбитые гвозди.

Я хотел бы, чтобы вы запомнили одну фразу: «Я знаю, что я ничего не знаю». Был такой христианский философ, епископ Николай Кузанский, у него есть книжка «Об ученом незнании»: разум не беспределен, и человек, собственно, не знает ничего. Там есть такое выражение точное – «ученое незнание». Когда невежда говорит, что ничего не знает, он действительно ничего не знает. Другое дело, когда умный человек провел многие годы во въедливом изучении различных важных предметов: медицины, астрономии, например. Этот человек приобрел много полезных навыков, много хороших знаний, много мудрых вещей испытало сердце его, но он до конца не насытился и конечной причины мира не узнал, все-таки за завесами тайн осталось самое главное. Тогда он, уставший к концу жизни, сказал: «Много узнал я разного, но все-таки должен признаться, что я ничего не знаю». Вот это уже ученое незнание. Это смиренное и чрезвычайно ценное признание очень умным и опытным человеком своей ограниченности. Признание невежды в невежестве ценно, но меньше. А признание мудреца в относительности своей мудрости драгоценно.

Екклезиаст начал с того, что все суета, а потом дал нам возможность пройти шаг за шагом по этим «инстанциям» суеты. Он провел нас по разным комнатам этого большого дома, который называется миром. Показал нам бедность, богатство и счастье, накрытый стол и могилу человеческую, и юность, и женскую красоту. И то, и это показал, как добрый хозяин. И пятое, и пятнадцатое не забыл показать. Вместе с ним мы обошли весь мир. И теперь мы можем вместе с ним сказать, что все – суета. «Все суета, – сказал Екклезиаст, – все суета». Это будет уже ученое незнание, скажем, или ученый пессимизм.

Закончу тем, о чем мы говорили вначале, открывая эту книгу: мы не имеем права цитировать все эти слова без учета того, что уже есть Новый Завет, что небо уже открыто. И небо уже не пусто, там есть люди, души человеческие. Духи праведников, достигших совершенства, – Церковь первородных. Уже огромный сонм святых, как пчелы матку, окружают Христа во Царствии Небесном, уже истина открыта людям. Мы можем лишь, внутри себя переживая некую ветхозаветную тоску, врачевать свою душу и понимать, что мы не одни такие, что самые лучшие люди мира чувствовали то же самое. И таким образом находить утешение в этом.

Но у нас есть больше, чем у Соломона. У Соломона не было столько нетленного богатства, сколько у нас. У Платона и Сократа не было столько богатства, сколько у нас есть. Когда-то замечательный мыслитель Василий Васильевич Розанов написал в своих записках примерно так: «Вот отойду я от господина философа и от господина депутата Государственной думы, а подойду лучше к батюшке, пусть даже и выпившему, потому что философы и депутаты что-то там знают, что-то там не знают, а батюшка знает самое главное: человеческая душа скорбит, и у Христа для нее есть утешение. И то, чего Платон не знал, батюшка знает. И то, о чем Аристотель только догадывался, батюшка знает наверняка. Подойду я лучше к нему, а от них от всех отойду».

Возле батюшки святой Серафим Саровский встанет, а возле тех никто, кроме таких же философов и депутатов, стоять не будет. Я к тому, дорогие читатели, веду, что мы сегодня имеем великое утешение. Мы знаем больше, чем знал Платон, и намного больше того, о чем только догадывался Соломон. Поэтому, читая эту прекрасно-тоскливую книгу Ветхого Завета, мы можем лишь уврачевать свою тоску и тут же убежать под покров Евангелия, к сладкой груди евангельских слов, и утешаться у этой груди, как утешается ребенок на руках своей матери.