Ничего еще не проср*но, Чувак!

Джефф: Многие жалуются на то, как сильна идея мгновенного вознаграждения в нашем обществе. «Я хочу это прямо сейчас, именно это и ничто другое, и я это получу, вот смотрите — БАМ!» Но, поскольку все меняется и все время всплывает какое-нибудь очередное дерьмо, у нас всегда есть возможность учиться, верно? Предположим, кто-то напился. Он просыпается утром в страшном похмелье и думает: «Ох, это была плохая идея». Так он учится.

Берни: Разве только этому человеку не нравится напиваться до чертиков, и он не хочет возвращаться в это состояние снова и снова. Если у тебя появилась зависимость от вознаграждения, то новое дерьмо может и не всплыть, потому что твоя привязанность заставит тебя повторять одно и то же.

Есть и другая крайность. Допустим, этот человек просыпается утром и думает: «Что я натворил! Не могу поверить. Я поступил ужасно!» Но если он продолжает просто прокручивать это в голове, то все равно останется на том же месте. В обоих случаях ему следует отпустить свой объект привязанности, и только тогда он продвинется и сможет избавиться от страданий. Возможно, все будет не так, как он себе представляет, но это поможет ему двинуться в направлении уменьшения страданий. Таково мое мнение, такова движущая сила моей практики.

Джефф: В «Четырех благородных истинах» есть слова Будды Шакьямуни о том, что жизнь — это дукха, страдание. Но говорит ли он о том, как можно полностью перестать страдать?

Берни: Он сказал, что для каждого страдания есть причина и, соответственно, есть путь выхода из него, который описан в последней из «Четырех благородных истин».

Джефф: Существуют ли люди, которым удалось полностью избавиться от страдания?

Берни: Сомневаюсь. Когда я учу людей, я сталкиваюсь с разным пониманием того, что есть заблуждение и просветление. Например, я прошу учеников взять лист бумаги и разделить его пополам. В одном столбце прошу записать имена людей, которых они считают достигшими абсолютного просветления, а в другом — имена тех, кто, по их мнению, пребывает в заблуждении. Обычно оказывается, что люди из списка просветленных — это люди, с которыми они незнакомы, а чаще всего уже мертвые, причем в течение тысячи или двух тысяч лет, как Будда Шакьямуни, Иисус, Моисей и подобные им персоналии. А все, кого они знают лично, кто жив и пытается как-то крутиться в этой жизни, попадают в список заблуждающихся.

Эйхэй Догэн сказал: «Заблуждение и есть просветление». Он имел в виду, что это все, что у тебя есть, — ты не окажешься в каком-то новом месте, где всем страданиям придет конец.

Джефф: В чем тогда различие между заблуждением и иллюзией?

Берни: Раньше я любил показывать фокусы, когда мои дети были маленькими. Думаю, что, когда я пытаюсь скрыть от зрителя то, что происходит на самом деле, это и есть иллюзия. Но заблуждения — это идеи и концепции, которые кажутся тебе истинными. Ты за них крепко держишься.

Джефф: Съемки кино тоже полны фокусов. Причем есть два типа фокусов: один — это то, что ты описал, создание иллюзии, ловкость рук. В кино это проявляется в спецэффектах, гриме, когда зритель не может отличить накладной нос от настоящего. Но есть и другое — настоящая магия, или алхимия, когда каждый актер отдает лучшее в общий котел и на свет появляется нечто неожиданное. Оно отражает человеческий опыт настолько глубоко и осмысленно, что это трогает каждого зрителя до глубины души.

Просветление — это и есть магия.

Берни: И у него есть разные степени. Если я буду слишком сильно привязан к этому Берни из плоти и крови и буду думать, что он это и есть я, — это заблуждение и, что бы я ни делал, мои действия любви будут направлены на заботу об этом мешке с костями.

Сейчас я вижу себя как мою семью, мое сообщество, и даже как целую Вселенную. Стараюсь постичь все более глубокие уровни просветления. Но неважно, как далеко мне удастся зайти, даже если я полностью осознаю, что Вселенная — это я и теперь я работаю на благо всего и всех, все равно есть некое заблуждение, за которое я цепляюсь, какой-то ярлык для обозначения себя. Пока это будет продолжаться, я буду находиться в пространстве знания, которое и есть пространство заблуждения.

Камень находится на своей стадии просветления, таракан — на своей, и Гитлер находился на своей стадии просветления. Каждый из нас находится на своей стадии, и практика дзен помогает работать над тем, чтобы отпускать заблуждения и пребывать в состоянии не-знания. Вот почему мы говорим о том, что практика бесконечна.

Как только вы отделяете себя от всего остального, вы — в заблуждении. Я уже говорил, что никогда не встречал человека, полностью расставшегося со своим фрагментарным «я»-сознанием. Даже если оно очень мало, оно все равно присутствует. Действительность состоит в том, что ты являешься всем на свете, ты и есть Вселенная. Так что заблуждение — это тоже просветление.

Но это просто слова. Это всего лишь теория, и она останется теорией до тех пор, пока я на своем опыте не испытаю то, о чем говорю. Я могу сказать: «Люди убивают друг друга, заблуждение — повсюду, оно тоже — просветление, подобно тому, как клетки в моем теле уничтожают другие клетки, этот хаос все равно является одним организмом, это по-прежнему Берни». Но все это будет абстракцией, я не буду чувствовать, что это реально, пока не испытаю на себе.

Джефф: Заблуждение и просветление происходят одновременно.

Берни: Это две стороны одной монеты. Что бы ты ни делал, это отражает твою степень просветления. Ты поможешь человеку, который упал на улице, потому что ты осознаешь: этот человек — ты. Ты не скажешь: «Ой, я упал, как жаль», и затем пройдешь мимо. Так что степень твоего просветления будет определять то, что ты делаешь.

И по мере того, как ты будешь делать те или иные вещи, будет всплывать очередное «дерьмо» и ты будешь выходить на новые уровни просветления и открывать для себя новые, соответствующие этим уровням, практики. Сейчас, возможно, ты помогаешь подняться только тому, кто упал на твоей собственной улице, потому что этот человек — твой сосед. Проходит время, новое дерьмо всплывает на свет, и теперь ты видишь, что в тебе нуждается не только твой сосед, но и любой человек, падающий на любой улице. Ты выходишь на новый уровень просветления, так что твои практики и действия станут другими. Вот почему мы говорим о том, что, переплыв реку, следует избавиться от лодки. Не пытайся унести ее с собой, потому что теперь ты на новом берегу, спроси себя: «Какие практики будут уместны здесь?»

Это все непросто увидеть, поэтому лучше найти проводника или учителя, чтобы было от чего отталкиваться. Трудно делать это в одиночку. Хорошо иметь рядом того, кто будет честен с тобой и укажет тебе на твои привязанности.

Далай-лама в целом повторяет слова Будды. Он снова и снова указывает нам на то, что все хотят уменьшить страдания, все хотят любви и счастья. Можем ли мы объединиться вокруг этих целей вместо того, чтобы убивать друг друга и смотреть, как дети умирают от голода?

Можно представить бодхисаттву как Дон Кихота Ламанчского, который одновременно пребывал в заблуждении и был просветленным. Его песнь — «Несбыточная мечта». «Существ бесконечное множество, и я клянусь освободить их».

Джефф: Не является ли клятва, что ты должен всех освободить, несколько самонадеянной?

Берни: В каком-то роде да. Я пытался играть с формулировкой этой клятвы: «Существ бесконечное множество, и я клянусь служить им всем». Это звучит менее самонадеянно и более выполнимо. Но не важно, служишь ли ты им или пытаешься освободить, ты помогаешь людям увидеть, что не существует одной-единственной правды. Все, во что они верят или во что верят другие люди, — это всего лишь мнение. Если люди смогут это грокнуть, они станут свободны.

Джефф: Что, если кто-то болен раком и страдает от боли, это тоже просто мнение? Как им стать свободными?

Берни: Освобождать людей — вовсе не значит что-либо менять. Освобождать — значит помочь увидеть:

«У меня рак. Что мне теперь делать?»

«Пройти курс химиотерапии».

«Это всего лишь мнение. Есть ли другие?»

«Отправиться к целителю из коренных американцев и принять лечение от него».

«Это еще одно мнение. Есть ли какое-то еще?»

«Я не хочу делать ничего из этого. Я готов умереть».

Или:

«Я хочу жить и готов испробовать всё».

У меня было два друга, которые заболели раком желудка примерно в одно время. Один решил обратиться к восточной медицине, а если она не поможет, то он смирится и уйдет. Другой был готов попробовать все виды лечения: лучевую терапию, сильнодействующие медикаменты, холистическую медицину, пейот в Южной Америке, все, о чем когда-либо слышал.

Нельзя отменить болезнь или смерть, но можно значительно снизить степень ментальных страданий, если ты поймешь, что не существует одной правды, что все ее варианты — это всего лишь мнения, с ними нужно играть, а не ворчать задним числом на себя, семью и врачей. Поэтому, если ты думаешь пройти курс химиотерапии, потому что это единственный эффективный вариант лечения, у тебя могут возникнуть проблемы. Но, если ты смотришь на это как на мнение, которое ты можешь выбрать, такая жизнь дает куда большую степень свободы.

В любом случае я не исхожу из какой-то установленной истины или лжи. Это все — мнения, и я прислушиваюсь к тем, которые кажутся верными. Я поступаю так же, если это не мой рак, а чей-то еще. Если у меня возникла какая-то навязчивая идея — «Вот что тебе нужно!» — она никому не поможет. Вместо этого я могу сказать: «По моему мнению, тебе следует сделать так», это делает мир немного более расслабленным. Это не избавляет от проблем: люди по-прежнему будут заболевать раком, будут случаться войны, да что угодно. Но когда проблема приходит, как мне правильно отнестись к ней? Ожидать, что этого не случится, — значит только усилить ментальную боль.

Джефф: Но страдание также порождает сострадание. «Я прохожу через это, и он тоже через это проходит». Признать, что мы все проходим через боль и страдания, — это значит найти ключ от дверей своей тюрьмы. Если быть свидетелем ужасных вещей, это может указать путь к освобождению. На ум приходит песня Джона Гудвина и Бобби Терри «Чего я не хотел» («What I Didn’t Want»). Ну, ты знаешь: «Я благодарен Богу за то, что он дал мне чего я не хотел». Очередной узел.

Я читал «Миф о Сизифе» Альбера Камю. Боги осудили Сизифа на то, чтобы он толкал большой, тяжелый камень вверх по склону горы, но, как только он добирался до вершины, камень скатывался вниз, и Сизифу приходилось вновь толкать его наверх. Так он изо дня в день выполняет эту бесполезную, бесконечную, изматывающую работу, поднимая камень наверх, а потом смотрит, как тот катится вниз и вновь оказывается у подножия. Ужасная жизнь, да? Я имею в виду, если уж мы катим камень наверх, то имеет смысл построить замок или еще что-нибудь стоящее. А если ты только работаешь, работаешь и работаешь, что это за жизнь?

Но суть книги Камю — в том, что Сизиф был героем. Вместо того чтобы жаловаться: «Черт возьми, ну какой в этом смысл», он находит в своей работе интерес. «О, посмотри, что случилось в этот раз! Странно, никогда раньше не замечал этот куст. Камень в этот раз поднял много пыли, когда катился вниз по склону, разве это не любопытно? О, вот снова это произошло. И еще раз — ты только посмотри».

Берни: Одно из определений бодхисаттвы описывает его как человека, который поднимается на гору, зачерпывает ложкой снег, затем спускается и выбрасывает снег в колодец. Затем он снова поднимается и набирает ложку снега. Ты можешь спросить: «Какой смысл так напрягаться, чтобы набрать немного снега и выбросить его в колодец? И зачем вообще выбрасывать этот снег, ложку за ложкой?»

Но разве одна ложка снега похожа на другую? Говоря поэтическим языком, можешь ли ты встречать рассвет каждый раз как первый? Можешь ли ты прожить этот момент, как будто он единственный момент на свете, как будто больше ничего нет? Фильм «День сурка» — немного об этом.

Джефф: А я вспомнил книгу Виктора Франкла «Человек в поисках смысла», в которой он рассказывает о своей жизни в концентрационных лагерях. Некоторые в этих условиях думали только о себе и шли на всё, чтобы выжить. Но Франкл чувствовал, что это еще и место, где рождаются ангелы и святые. Пребывая в безвыходной ситуации, он решил, что будет делать что-то свое. Эта книга очень сильно повлияла на меня.

Порой самые ужасные вещи становятся основой для роста. Грустно, что иногда такие уроки приходится усваивать раз за разом. Как будто нам нужны кошмары, чтобы отталкиваться хоть от чего-то. Из холокоста выросло понимание, что нельзя допустить повторения подобного. Если мы можем чему-то научиться из такого опыта, значит, страдания были не зря. Но, Господи, только посмотри на нашу историю! Мы учимся крайне медленно.

Недавно я снимался в фильме «Призрачный патруль», в котором есть сцена на мясокомбинате. Мы снимались прямо посреди туш, разрезанных пополам и подвешенных на крюках. Сказать по правде, это меня не сильно беспокоило в тот момент. Я только подумал: «Надо же, мы тут провели весь день, а не воняем». Придя домой, получил электронное письмо от парня, который попросил меня принять участие в документальном фильме «Единство», посвященном вегетарианству. И он процитировал Толстого: «До тех пор, покуда существуют скотобойни, существуют и поля битвы». И мне показалось, что в этом есть своя истина, потому что неуважение, которое мы проявляем по отношению к животным, мы также проявляем и к людям, которых унижаем и называем врагами. Это то же самое сознание или, точнее, недостаток сознания.

Я проникся словами этого парня, но почувствовал, что мое участие будет лицемерием, потому что я всегда ел мясо. Я всегда находил удовольствие в хорошем стейке, знаешь? «Мне, пожалуйста, непрожаренный стейк с кровью, просто рога уберите». Для меня это был кусок мяса, ничего более. Каждое живое существо должно есть, чтобы выжить, но существуют разные способы это делать. Коренные американцы тоже убивали буйволов, чтобы питаться, но ритуальным образом, подчеркивая свое уважение и благодарность буйволу за то, что он отдал свою жизнь, чтобы накормить их. Не так, как мы. Если взглянуть на то, как мы обращаемся с животными, это просто бесчеловечно. И проблема в том, что мы даже не хотим смотреть; степень нашего отрицания поражает. То же самое повторяется и в наших отношениях друг с другом.

Это электронное письмо вдохновило меня, и в течение трех месяцев я придерживался веганской диеты. Мне понравилось, я даже не скучал по мясу. Но потом я заболел, прямо посреди съемок одного фильма, и мне пришлось пропустить почти две недели работы. Я подумал, что, вероятно, мне нужен животный белок. Но это было чисто мнение, и, возможно, бредовое: мой брат Бо уже девять лет как веган, так что я хочу попробовать еще раз.

Берни: Я встречался со многими, пережившими концентрационные лагеря. Один мужчина, умерший девять лет назад, запомнился мне особенно. Его звали Мариан Колодзей. Он был католиком из Польши, которого забрали в Аушвиц с одной из первых партий, и он пробыл там до конца. Его номер был 432 — маленькое трехзначное число, которое показывает, как долго он там пробыл. Вместе с первыми заключенными он построил значительную часть лагеря.

Однажды они стояли в очереди за супом и хлебом — это было все, что они ели. Мужчина рядом с ним получил свою миску супа, но солдат его ударил, так что тот выронил миску. Это был еврей, слабый, изможденный голодом, как и все. Так что Мариан поделился с ним своим супом. Нам трудно представить, какая это щедрость. Когда все вокруг на грани голодной смерти, это было почти безумием — поделиться своей похлебкой с кем-то еще. Люди убивали друг друга за кусок хлеба.

Некоторое время спустя Мариана поймали за составлением карт лагеря. Их собирались тайно передать польскому Сопротивлению. Его приговорили к расстрелу. Однако нацисты были бюрократами и педантами; на всех бумагах должна была стоять нужная подпись и печать, чтобы приговор привели в исполнение. Оказалось, что заключенный еврей, с которым Мариан поделился супом, работал в конторе, на делопроизводстве. И когда он увидел в стопке бумаг, ожидающих подписи, приказ о расстреле Мариана, то просто переместил этот документ пониже в очереди. Он проделывал это снова и снова, пока не обнаружил свидетельство о смерти другого заключенного, и тогда подменил бумаги так, что Мариан получил имя этого убитого и таким образом избежал расстрела. Убитого звали Мариан Колодзей, и именно это имя сохранил Мариан, когда был освобожден из Аушвица. Потом он говорил мне, что сам он умер в лагере, а Мариан Колодзей — выжил.

После войны этот человек стал одним из ведущих театральных художников в Польше, и в течение 50 лет он никому не говорил, что был в Аушвице. Когда ему было уже за семьдесят, он пережил обширный инсульт и оказался на волосок от смерти. Когда только он начал медленно восстанавливаться, то попросил жену помочь ему спуститься на пол больничной палаты и дать ему белый лист бумаги. Она держала карандаш в его руке, и то, что он рисовал, оказалось воспоминаниями и образами, вынесенными из заключения в Аушвице. Оправившись, он приехал на место бывшего лагеря и провел там шесть недель, свидетельствуя.

Джефф: Он даже жене не говорил, что был там?

Берни: Никогда. Он начал с небольших набросков. Жена помогала ему держать карандаш, когда он был слишком слаб, чтобы держать его самому. Затем на основе этих набросков он покрыл настенными росписями подвалы большого францисканского монастыря неподалеку от Освенцима, где и были расположены лагеря. Эти росписи создают ощущение лагерного барака. На некоторых из них изображены сотни заключенных, скелеты с огромными головами и глазницами, ужасающие черепа и клыкастые монстры. Эта огромная экспозиция называется «Лабиринт». Когда ты бродишь по ней, то ощущаешь себя окруженным ужасом и страданиями, словно и впрямь попал туда.

Во время каждого ретрита в Аушвице мы с участниками посещаем это место. Сам Мариан был уже стар и жил в Гданьске, это довольно далеко оттуда. Но каждый год он приезжал, присоединялся к ретриту и общался с нами. Мы всегда сидели рядом с Зоной распределения, там, где железнодорожные пути, вдали от главных ворот, и он медленно шел, под руку с женой, опираясь на трость. Наше свидетельствование было так важно для него, и тысячи участников из разных стран, молодые и старые, чувствовали глубокую связь с ним.

Меня всегда трогало то, что в нем не было ни капли злости. Представь все эти кошмарные картины, перенесенные на стены подвалов. Участники наших ретритов надолго погружались в молчание, впечатленные увиденным. А он при этом не держал в душе ни капли злости.

Но у него было некое чувство стыда. Ив однажды спросила его об этом, и он ответил ей: «После каждой попытки к бегству нацисты наказывали всех заключенных. Однажды кому-то это удалось, и нас заставили бегать по кругу, не останавливаясь, пока беглеца не поймают. К тому времени, как его поймали несколькими часами позже, больше 300 человек погибло: их затоптали те из нас, которые продолжали бежать. Как мне не испытывать стыда?» Ему пришлось быть одним из тех, которые причиняли боль себе подобным. Но в нем не было злости; он был полон любви.

Джефф: Почему, как ты думаешь?

Берни: Потому что он был свидетелем всему от начала до конца, включая и нациста внутри него самого. Он осознавал, что все они — убийцы-охранники, садисты-капо — часть его самого, как и часть всех нас. В какой-то момент нам всем приходится решать, любить человечество или ненавидеть его, и он выбрал любовь.

Мариан пережил сильную трансформацию, потому что прошел путь от 50-летнего молчания, когда он никому не говорил ни слова про Аушвиц, до полного свидетельствования. На некоторых его картинах мы видим, как молодой Мариан поддерживает старого Мариана и помогает ему продолжать рисовать. Многие люди говорят о том, что это великое искусство, но сам он называет это «свидетельство».

Он умер примерно за месяц до нашего ежегодного ретрита в Аушвице, который проходит в ноябре. Перед смертью он попросил свою красавицу-жену Галину развеять его пепел в Биркенау во время нашего ретрита. Она привезла урну с пеплом в компании нескольких пожилых людей, также переживших лагеря, и, глядя на здание бывшего крематория, сказала, что последними словами Мариана были: «Там, где есть любовь, смерти нет».

Джефф: А ты сталкивался с людьми, которые, пройдя через такой опыт, испытывают гнев?

Берни: Конечно.

Джефф: То есть существует два пути, которые выбирают люди, прошедшие через нечто ужасное: путь гнева и путь отсутствия гнева, так?

Берни: Есть и множество других чувств. Например, вина. Помнишь эпидемию СПИДа, когда так много людей потеряли своих любимых? Помнишь, как они были подавлены и как сильно было их чувство вины за то, что умер партнер, а не они? Мы много работали с людьми, болеющими СПИДом в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, и очень часто это наблюдали.

Джефф: У моих родителей до меня был ребенок, его звали Гэри, он умер от синдрома внезапной младенческой смерти. Я родился год спустя. Думаю, это была невероятная смелость со стороны моей матери — вернуться к прежней жизни и снова родить ребенка. Многие думают о детях как о своем продолжении, о дороге к бессмертию. Она сказала, что они скорее напоминают о смерти. Когда рождается ребенок, это словно у тебя появилась новая пара глаз, новое сердце, которые ты любишь больше, чем свои, но не можешь их контролировать. Так что от нее потребовалось много смелости, чтобы вложить столько же любви в кого-то, кто снова может умереть, как Гэри.

Она с 18 лет вела дневник и записывала в нем каждый день своей жизни. Когда каждому из нас исполнялся 21 год, она выписывала из своего дневника все, что касалось очередного совершеннолетнего, и отдавала ему. Так что у нас на руках есть собственные истории глазами нашей матери со времен, еще предшествующих зачатию.

Когда маме исполнилось 80, она собрала всю семью и объявила: «Я хочу вам кое-что сказать. Я сочиняла стихи для каждого из вас на каждый ваш день рождения, но я ни разу не писала стихов для Гэри. Я так ничего и не подарила ему». В возрасте 80 лет она наконец поделилась своей болью и виной, которую испытывала все эти годы. «Вы видите, что над камином висят детские фотографии Бо, Джеффа и Синди. А вот портрет Гэри, который я нарисовала, чтобы повесить рядом с фотографиями братьев и сестры».

Так что даже на склоне жизни она не переставала расти. Когда ей было около 90, она решила принять буддизм. Мой друг Дава стал ее учителем. Я помню, как привел ее на одну его лекцию. После того как он закончил основную часть и спросил, есть ли у нас вопросы, мама подняла руку. Дава жестом пригласил ее высказаться, и она закричала во всю мощь своего голоса: «Слова, слова, слова!» И Дава ответил: «Да, именно так, Дороти».

Берни: Моя мать умерла, когда мне было семь, от рака. Мы были бедны, и она, иммигрантка из Польши, не пошла к врачам. Так мне сказали старшие сестры. К тому времени, когда она все-таки обратилась к доктору, было уже слишком поздно. В больнице мне не разрешали ее посещать. Сестра оставляла меня на дорожке, а мама махала из окна четвертого этажа. Три месяца спустя она умерла дома, но меня не взяли на похороны. Снова сказали, что я слишком мал. Так что у меня не было возможности отгоревать как следует.

Моя первая настоящая скорбь случилась много лет спустя, когда умерла моя жена. Тогда я горевал целый год.

Джефф: Ты, наверное, скорбел тогда и по матери, как будто горе настигло тебя спустя столько лет?

Берни: Да, было немного странно дожить до 59 и не оплакать мать, которая умерла более полувека лет назад. К тому времени я много чего успел сделать. Моя жена тоже. Она уже стала мастером — мы вместе основали орден Дзен-миротворцев — и я решил, что пришла пора перестать мне быть учителем, что настало ее время. Я думал, что завершил свою работу и, возможно, скоро умру. Но вместо этого умерла она. Ей едва исполнилось 57.

Джефф: Когда умер мой отец, я сильно горевал, но при этом испытывал чувство некоей завершенности. Мы часто говорили, как любим друг друга. Я помню день, когда зашла речь о передаче эстафеты. Эстафета — вот на что были похожи наши отношения. Мы оба чувствовали это: я продолжаю наше дело, сохраняю наш дух. Когда он умер, я плакал и скорбел по нему. В то же время я чувствовал, что между нами не осталось никаких недомолвок. Но, когда я говорю об этом сейчас, я задаюсь вопросом, правда ли это? Возможно, есть какой-то слой чувств, через который я пока не готов пройти.

Когда ушла мама, чувство горя было гораздо острее. Была ли это вина? Я опоздал буквально на полчаса. Помню, что ее брат вышел из дома и сказал: «Она ушла», как раз когда я приехал повидаться с ней. Бо и Синди рыдали у ее кровати, держали ее за руки, дарили ей любовь. Но для меня в тот момент было сложно открыться. Потеря была слишком велика, и эмоция, которую я испытывал, немного походила на ту, во время семинара «Радость пения», когда я не мог спеть песню для Сью, потому что был переполнен чувствами.

В каком-то роде я не уверен, что они действительно ушли насовсем. Я чувствую присутствие своих родителей настолько сильно — здесь, в самом себе, и в моих детях. Но есть еще и чувство какой-то незавершенности, как будто что-то не до конца вылупилось. Возможно, оно так и не вылупится. А возможно, оно уже вылупилось, просто эта птица так выглядит.

Однажды вечером мы с мамой читали стихотворение «Шнурок» (Lanyard) Билли Коллинза. Основной его смысл такой: «Ты дала мне все — все, что нужно для жизни, а я поехал в летний лагерь и сплел для тебя шнурок». То есть как я могу отплатить тебе за то, что ты дала мне? «А я сплел для тебя шнурок, который ты взяла и сказала: о, как красиво!»

Отправить