Книга: Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант
Назад: Глава десятая
Дальше: Глава двенадцатая

Глава одиннадцатая

На основании подготовленного Антоном меморандума о состоянии дел в Испанской республике Шульгин с помощью нескольких серьезных, чудом уцелевших аналитиков ГУГБ, ГРУ РККА и НКИД, а главное – материалов, извлеченных из компьютера Валгаллы, написал основательный, максимально объективный доклад.
От дипломатов он затребовал направить в свое распоряжение Овчарова. Виктор уже имел отношение к испанским делам, да вдобавок обладал хорошим, в духе здешних требований, слогом. При этом Сашка мог ему полностью доверять – не станет болтать на стороне о некоторых моментах, с точки зрения обычного сотрудника достаточно странных.
К работе ведь был привлечен и Лихарев. Его Шар (о котором Шестаков, разумеется, понятия не имел) открывал доступ к совершенно секретным франкистским, немецким, итальянским, а также и англо-франко-американским документам. В том числе уничтоженным в разное время по разным причинам, почему и не вошедшим в научный оборот.
К примеру – личным дневникам графа Чиано, министра иностранных дел Италии и зятя Муссолини, стоившим ему головы. То ли похищенным, то ли уничтоженным в сорок пятом, до сих пор неизвестно, кем именно, СД или службой Даллеса.
Сталин и приглашенные им товарищи, нарком иностранных дел, и. о. наркомов обороны и ВМФ, главком ВВС, начальники АБТ и ГАУ, два секретаря ЦК, еще несколько начальников помельче, выслушали доклад не то чтобы внимательно. Они были поражены. Это может показаться диким, но практически никто из присутствующих не представлял себе реальной картины в целом, только фрагментарно, в пределах сферы непосредственных обязанностей, а оттого, что многие занимали свои посты всего по несколько месяцев, то и там достаточно туманно.
Можно сказать, большую часть информации черпали из газетных сводок и репортажей Кольцова и Эренбурга. Те, естественным образом фильтруясь на нескольких уровнях и по разным критериям, в итоге напоминали скорее грамотную дезинформацию, чем материал для принятия судьбоносных решений.
Кроме всего прочего, товарищи попросту давным-давно отвыкли воспринимать факты и окружающий мир как объективную реальность, данную нам в ощущениях. Может, в первые годы советской власти о просчетах, ошибках, подлинных опасностях и их причинах еще принято было говорить помимо идеологических шор и штампов, а примерно со времени смерти Фрунзе и Дзержинского, низвержения Троцкого правда стала опасным продуктом. Даже на самом верху. И вот сейчас Шестаков с шокирующей прямотой вдребезги крушил очередной миф. Мало того что оценка обстановки кардинально расходилась с «общепринятой», утверждавшей, что, несмотря на отдельные трудности, испанский народ под руководством коммунистической партии уверенно движется к окончательной победе, каковая непременно наступит именно в этом, тридцать восьмом году, так слушатели еще и подводились к мысли, что в собственной стране дела обстоят похожим образом.
При этом докладчик, полностью игнорируя ритуальные словесные обороты и конструкции, сосредоточился не на «объективных причинах», «происках империализма» и «предательстве деятелей Социнтерна», а открытым текстом рубил о порочности текущей советской политики, вопиющей некомпетентности ответственных товарищей из числа военных и политических советников, зловещей роли агентов НКВД и Коминтерна, которые наносили общему делу вред куда больший, чем десяток франкистских и итальянских дивизий.
– Не нужно ссылаться на особенности испанской демократии, на противоречия между коммунистами, социалистами, анархистами, ПОУМ, старыми генералами. Это – данность. Другой страны и других республиканцев у нас нет. Я ставлю вопрос прямо – нужна нам победа республиканцев над франкистами, фашистами и прочей мировой олигархией или нет? В течение прошлого года мы поставили на Пиренеи 496 самолетов, «СБ», «И-15», «И-153» и «И-16», 322 танка «Т-26», «БТ-5» и «БТ-7», 60 бронеавтомобилей «БА-6» и «БА-10», 714 артсистем, 13 тысяч пулеметов и 337 тысяч винтовок, несколько миллионов патронов и снарядов, направили туда около двух тысяч военных советников. С такими силами войну можно было выиграть вообще без участия испанцев. Представьте, товарищ Сталин, если бы вы на царицынском фронте получили триста танков и семьсот пушек…
Сказано было вовремя и с тонким расчетом. Сталин улыбнулся и разгладил мундштуком трубки усы. Конечно, тогда у него было четыре бронепоезда и около сотни трехдюймовок. А ведь погнали белых…
Сам же Шульгин вспомнил другое. Под Каховкой обошлись вообще десятком самоходок и ударно-штурмовым батальоном рейнджеров, не считая корниловской дивизии. Красные бежали, как в июне сорок первого на Западном фронте.
– В Испании результат хуже нулевого. При трехкратном перевесе в живой силе, двукратном в современной технике потерян Север с последним опорным пунктом и портом Хихон, через который мы могли почти беспрепятственно завозить вооружение и переправлять добровольцев. Брунетская, Сарагосская, Теруэльская операции завершились совершенно неожиданным, даже теоретически малопредставимым крахом. Республиканцы просто бросили с таким трудом захваченные позиции. Сейчас в армии и правительстве царит паника и раздоры. Товарищ Андре Марти, которому Коминтерном даны неограниченные полномочия, вместо того чтобы сплотить все здоровые силы на борьбу, вообразил себя реинкарнацией Николая Ивановича Ежова. В тылу расстреливают и арестовывают больше людей, чем их гибнет на фронте. Каждый арест и бессудный расстрел ухудшают положение на передовой. Анархисты и поумовцы боятся и ненавидят коммунистов, отказываются идти в бой, потому что обоснованно опасаются удара в спину. Как это было у нас в двадцатом…
Сашка замолчал, о расстреле ударных сотен Махно сейчас распространяться не стоило.
Он и так сказал слишком много, а перед ним еще лежало больше двадцати страниц доклада и свернутые в рулон карты с нанесенной обстановкой, фактической и прогнозируемой. Сегодня он собрался, поставив последний рубль ребром, сорвать банк. Уходить под сень прибрежных пальм, нащупывая в кармане дамский «браунинг», как принято в Монте-Карло у проигравшихся в прах, в его планы не входило.
Вернувшись к военным и политическим аспектам «национально-революционной войны», как она называлась в советской прессе, Шестаков очень резко высказался в адрес наших «военных советников».
– Те, кто действительно советует, советует очень плохо, что следует из имеющихся результатов. А те, кто воюет непосредственно, например, летчики Копец, Проскуров, Рычагов, Серов и многие другие, танкисты Арман, Кривошеин, Павлов, не буду называть всех, так эти ребята, простите меня, товарищ Сталин, ордена зарабатывают, накручивают личный счет. Геройствуют, воюют, сбивают, воодушевляют личным примером испанских товарищей, а толку? Мы ведь, товарищ Сталин, награждаем их без всякой меры, чуть ли не за каждый сбитый самолет, уничтоженный танк, да еще и испанцы хорошие деньги платят. А франкисты, немцы, итальянцы просто организованно и грамотно воюют. У нас Серов, к примеру, лично сбил пятнадцать самолетов. Честь ему и хвала. А летчики легиона «Кондор» сбили в это время сто, не слишком геройствуя…
Он еще долго растолковывал эти простейшие, с точки зрения человека, знающего дальнейшее, истины. Обрисовал, в виде возможного развития событий, реальный ход и исход войны: нарастание трений между участниками коалиционного правительства, вплоть до вооруженных столкновений. Дальнейшая потеря управления войсками, поддержки населения и неизбежная капитуляция еще до того, как будут исчерпаны возможности сопротивления.
Все это выглядело вполне убедительно, и армейские командиры сникли, прикидывая, какие выводы могут в ближайшее время, да и прямо сейчас, последовать для каждого из них. Террор ведь, фактически, отнюдь не закончился, каждый перебирал в уме имена сослуживцев, пошедших к стенке по гораздо менее весомым обвинениям.
Однако Сталин, не только слушая, но и подвергаясь целенаправленному воздействию Шульгина и Лихарева, постепенно склонялся к другим выводам и мыслям.
– Так что вы, в конце концов, хотите сказать, товарищ Шестаков? О наших ошибках я уже все понял. Сумели объяснить. Заканчивать нужно, так? Вот вы сказали, что с декабря прошлого года ни один наш транспорт не смог прорваться из Черного моря в Барселону и Аликанте. А мы держим при республиканском флоте Кузнецова, Бурмистрова, Головко, Дрозда, Алафузова. Зачем держим? Они что – враги? Или совсем некомпетентные люди? Не могут организовать сопровождение пароходов. Отозвать? Вообще всех отозвать? Пусть фашисты торжествуют, а мы сосредоточимся на внутренних делах?
– Не так, товарищ Сталин!
Шестаков перешел в наступление. Единственно возможный способ навязать противнику, а он сейчас рассматривал вождя как противника, не вообще, а словно за карточным или бильярдным столом, свою волю.
– Надо забыть обо всех якобы политических ограничениях, о Лиге Наций, о «невмешательстве». Воевать, так по-военному, как не раз повторял Владимир Ильич. Гитлер, Муссолини ни о каких «демократических процедурах» не задумываются, делают, что считают нужным.
– Вы нас что, со всем миром поссорить хотите? – прищурился Сталин.
– А наплевать нам на весь мир, товарищ Сталин, – дерзко бросил Шульгин. – Помнится, император Николай Первый, когда в Париже поставили пьеску, которую он счел оскорбительной, пообещал послать туда миллион зрителей в серых шинелях, которые ее освищут. И ничего, немедленно сняли с постановки, при всей ихней демократии. Короче – пусть ненавидят, лишь бы боялись. Потому нам испанскую войну никак нельзя проиграть!
Очень долго молчал Сталин, попыхивая трубкой, переводя взгляд с наркома иностранных дел Литвинова на Шестакова, скользил глазами по комдивам и комкорам. Маршалов здесь не было. Егоров в предвидении ареста сослан в ЗАКВО (Сталин долго готовился рассчитаться с ним за Польскую кампанию), Блюхер пока на Дальнем Востоке (но тоже кандидат на «вышку», неправильно себя ведет), Тухачевский уже расстрелян. Ворошилов отставлен, Буденного не позвали, кавалерия в Испании не задействована, да и вообще неизвестно, чего от него ждать, история с четырьмя пулеметами всем памятна. А больше и нет в армии маршалов.
– Слова в принципе правильные, товарищ Шестаков. Смелые слова, особенно если за ними стоит что-то еще, кроме ваших амбиций. Я привык к чему: критикуешь – предлагай. Вы что практически предлагаете?
Очередной психологический посыл бросил Сашка, изо всех сил сосредоточившись. Сейчас решается его личная судьба, да и новый виток истории начнется. Или нет. Тогда – на Валгаллу. Катер «Ермак» завести, отправиться посмотреть, что там за Черным озером. Или – к квангам, у них наверняка жизнь изменилась после исчезновения внешних агрессоров.
– Я бы попросил, товарищ Сталин, поручить мне руководство испанской кампанией. В полном объеме, как Ермолову или князю Барятинскому на Кавказе. Военные, политические, экономические вопросы должны быть сосредоточены в одних руках. Лично вам, при огромной занятости прочими вопросами, технически невозможно руководить каждым шагом исполнителей. Ведомства между собой договариваться так и не научились. Да и задача так не ставилась. А вот если создать единый штаб, с диктаторскими полномочиями и правом доклада лично вам в случае необходимости… Или я за полгода решу эту проблему, или вы спросите с меня по полной программе. Хуже не будет, товарищ Сталин, это я вам обещаю. Хуже быть просто не может. Испанские товарищи свою войну уже проиграли. Если бы вы с Владимиром Ильичем в девятнадцатом испугались так, как Кабальеро, Прието, прочие тамошние вожди, страшно представить, что бы случилось…
Опять Сталину маслом по сердцу.
Был такой кинофильм, «Боевой девятнадцатый», всеми давно забытый, в котором Сталин руководил подавлением мятежа фортов «Красная Горка» и «Серая лошадь». Лично и с крайней решительностью, а Ленин там по преимуществу цитировал собственные труды и постоянно обращался к нему за очередным умным советом. Правда, нынешний Сталин фильм этот еще не видел, он выйдет незадолго до его смерти, но и без того за минувшие восемнадцать лет успел убедить себя и окружающих, что именно он выиграл Гражданскую. А кто обладал слишком хорошей памятью и длинным языком, лишился того и другого. Не может быть в одной стране нескольких правд, правда всегда одна. Что же до истины, это отдельный вопрос.
– Чувствуете в себе проснувшийся талант полководца? – с легкой иронией, доброй при этом, спросил Сталин.
– Дело не в таланте, хотя из истории известно, что он нередко проявлялся у людей, прежде весьма далеких от военного дела. Маршалы Наполеона, например, или, что ближе – славная плеяда героев Гражданской… – Опять легкий, почти неуловимый наклон головы в сторону вождя, чтобы не вообразил, упаси бог, что намек касается какого-нибудь Троцкого или иных «не оправдавших». – В данном случае достаточно чисто организационных мер, характер войны не требует гениальных стратегических прозрений. У республиканцев достаточное численное превосходство и полная свобода действий по внутренним операционным линиям.
– Хорошо, товарищ Шестаков, давайте попробуем, тем более, как вы правильно выразились, терять нам нечего, приобрести же можно многое. Кстати, вы могли бы без ложной скромности отметить, что имеете командный опыт. У вас сколько нашивок было по последней флотской должности?
– Три, товарищ Сталин. По-нынешнему – примерно флагман первого ранга.
– Или, по-старому, вице-адмирал?
– Приблизительно…
Шульгин отметил, что вождь последнее время все чаще вспоминает царские времена. Ну да, время разбрасывать камни и время собирать их. Скоро вернет генеральские и адмиральские звания, а там и погоны.
– Тем более вам карты в руки. Товарищ Лихарев, подготовьте решение. Совершенно секретное, под роспись членам ПБ и тем, кого это касается непосредственно. А вы, товарищ Шестаков, – четкий и конкретный план первоочередных мероприятий.

 

– Вы держались просто великолепно, Григорий Петрович, – похвалил Шестакова Валентин, когда они уединились в кабинете, чтобы подработать пункты документа. – Но так, положа руку на сердце, уверены, что справитесь? Мешать вам будут сильно, и здесь, у нас, и в Испании. Понимаете ведь, что случится, если вы выиграете.
– Чего ж не понимать? Я весь в белом, а остальные в дерьме…
Этого анекдота Лихарев не слышал, он из другого времени. Смеялся долго и искренне. Он вообще был очень смешливым парнем, как заметил Шульгин. В принципе хорошая черта.
– Потому, Валентин, нам и нужно опереться на тех, кто к прошлым провалам отношения не имеет. Которые от нашей победы выиграют. А уж нейтрализовать противника – это, будем считать, ваша задача. Вы здесь все концы, связи, ходы и выходы знаете.
Сашку страшно сковывало то, что он вынужден изображать Шестакова «в чистом виде». Если бы раскрыться, сообщить, что он знает все об истинной роли и функции Лихарева, и задействовать его именно в качестве резидента! Заставить его привлечь к операции «Нострадамус» здешнюю Сильвию и весь ее штат, должным образом повлиять на Чемберлена, Даладье и прочих. Хорошо бы с Антоном посоветоваться, да как его найдешь, если сам не возникнет?
Похоже, он сам себя в тупик загнал. Извиняет лишь то, что именно такого развития событий он предвидеть не мог. Игра, как и сказано было, начала стремительно раскручиваться по собственным правилам.
Впрочем, кажется, наклевывается вариант. Спасибо Сильвии за подсказку. Сегодня же вечером и провернем…
– Я, Валентин, решил просить у Хозяина разрешения смотаться на недельку-другую за Пиренеи. На месте разобраться.
– Да вы что, Григорий Петрович?! Ни за что не отпустит.
– Надо сделать, чтобы отпустил. Постараюсь его убедить, что такая командировка совершенно необходима.
– Ну-ка, растолкуйте поподробнее, что именно вы задумали. На мне потренируйтесь. Я себя поставлю на место Сталина в его нынешнем настроении и состоянии. Меня убедите, может, и с ним получится.
– Согласен. Сейчас вот начнем план мероприятий писать, так я по ходу. Да вот, попутно, не знаете, когда вождь намеревается нового наркома обороны утвердить? Нам бы сейчас Иосиф Родионович весьма пригодился.
– Надеюсь, что уже завтра. Только ему в ближайшее время не до вас будет, пока у Ворошилова дела примет, пока в курс войдет… В армии сейчас такой бардак творится.
– Ничего, я у него много времени не отниму. Заодно интересно, в какой такой форме можно от личной встречи с первым зампредом Совнаркома уклониться? Он, конечно, человек резкий, но не до такой же степени.

 

Шульгину пришлось потратить целую ночь на воплощение своего замысла. Сначала он проверил, не обманул ли его «писатель». Не обманул. Из квартиры Шестакова, которую он начал заново обживать, переход на Валгаллу удался почти так же легко, как в свое время из Замка Антона получалось проникать в избранную точку Земли или с Земли – в Замок и даже Гиперсеть. Заодно всплыла в памяти методика, с помощью которой он разыскал Новикова и девушек в Австралии совсем другой реальности. Действительно, без всякой аппаратуры, исключительно усилием сосредоточенной воли Сашка шагнул прямо на веранду терема. Словно из комнаты в комнату перешел.
Это его обрадовало, еще точнее – наполнило чувством если не всемогущества, то прочности своего положения. А что тело чужое – невелика беда. Сколько уже раз он менял собственную внешность с помощью грима и иных приемов, ему всегда это нравилось. Совершенно особенное чувство испытываешь, когда не на сцене перевоплощаешься, а ходишь по улицам города в чужом облике. Казалось бы, все равно тебя никто не знает, и нет прохожим до твоего вида никакого дела, но… Тем более приятно было, когда не узнавали и хорошо знакомые люди, друзья, а в особенности – враги.
Покормив собак (только ради этого стоило вернуться), растопив камин, он подумал, что надо бы устроить нечто вроде шахматных часов, здесь и «дома», чтобы точно фиксировать свое локальное время в каждой точке. Если удастся добиться четкой координации, тогда можно будет, как и Лихареву, уходить из служебного кабинета на любой срок на Валгаллу, с нее в желаемое место Земли и тем же путем обратно. Плюс-минус десять минут. Тогда он станет на самом деле почти всемогущим. Если при этом Лихарева получится «в строй поставить», за ним и Сильвию, тогда мы от души повеселимся, ребята и девчата!
Для чего он и явился сюда поздним вечером, чтобы на всякий случай располагать резервом времени. Если даже оно вдруг пойдет «час в час» – к утру успеет.

 

…В Москве заканчивался январь, морозный и метельный, Россия пребывала в очередной фазе «малого ледникового периода», который продлится до конца пятидесятых годов, а на Валгалле не поймешь, какой сезон. Вроде как ранняя весна. То пронзительная ясность дня с бледно-голубым небом и порывами ледяного ветра с севера, то накатывают с юга многослойные, невиданной на Земле конфигурации тучи, проливающиеся летними по интенсивности, но холодными ливнями, переходящими в обложной моросящий дождь. А что еще нужно, чтобы испытывать ощущение настоящего уюта?
Сашка притащил со двора несколько охапок должного размера поленьев, не буковых, к сожалению, но из местного аналога кедра, вполне подходящих для долгого, неторопливого горения в камине и с приличной теплотворностью.
Переоделся в «олимпийский» шерстяной тренировочный костюм, разложил на столе курительные принадлежности и включил компьютер. Тщательно подбирая слова, дабы не допустить «прокола», смыслового и психологического, начал составлять письмо от самого себя Шестакову. Как если бы вздумал, уходя, снабдить своего «реципиента» подлинным знанием обо всем, с ними случившимся, дать советы и рекомендации на предстоящую жизнь и одновременно гарантировать безопасность, если Лихарев или кто-нибудь еще вздумает избавиться от нежелательного свидетеля.
Писать собственным, восьмидесятых годов, стилем было нетрудно, только все время нужно соображать, какие фразы и факты подходят к теме, а какие могут оказаться и лишними. Для общего замысла.
Зачин, конечно, сделаем стандартный.
«Григорий Петрович, я должен перед тобой извиниться за то, что по не зависящим от меня обстоятельствам так грубо вмешался в твою жизнь. Однако в свое оправдание скажу – вряд ли, сидя в тюрьме, ты чувствовал бы себя лучше, чем сейчас. Я всего неделю немного поруководил тобой, при этом пробудив твои лучшие качества. Ну, ты помнишь. И сейчас, надеюсь, твое положение укрепилось. У тебя появились новые друзья: Лихарев, Буданцев, может быть, Иосиф Виссарионович. Но это, как говорится, преамбула. Суть в следующем. Считая себя ответственным за нашу, хочешь не хочешь, общую судьбу, как я это понимаю, должен сообщить тебе…
И дальше на четырех страницах изложил, применительно к образу мыслей Шестакова, кем на самом деле является Валентин, какова его роль на Земле вообще и в окружении Сталина в частности, что такое квартира на Столешниковом, какими техническими возможностями обладает и как Григорий может ими воспользоваться даже помимо Лихарева. Что именно случилось в ту ночь, когда нарком разоружил и взял в плен резидента, о чем они говорили на самом деле, и как потом Шульгин «ушел», прихватив с собой большую часть их общей памяти, и чем она была заменена.
В завершение добавил несколько практических советов, в том числе подсказал, где взять необходимые денежные средства, не прибегая больше к столь сомнительным акциям, как хищение казенных, а также формулу (или заклинание), якобы способную активизировать собственное подсознание.
Писал не как литератор, а как бывший начальник врангелевской службы безопасности, не оставляя подследственному (каковым в данном контексте выступал именно Лихарев) ни малейших шансов вывернуться, то есть каким-то образом дезавуировать в глазах Шестакова этот текст.
Отпечатал он его не на пишущей машинке, а на лазерном принтере, что с несомненностью подчеркивало подлинность документа, поскольку ни такой бумаги, ни таких множительных устройств в СССР и вообще в мире пока не существовало.
«Хорошо получилось», – похвалил он сам себя, еще раз пробежав глазами страницы.
Теперь можно и возвращаться.
Чтобы немного отвлечься от напряженного умственного труда, Шульгин обошел терем снизу доверху. Провел инвентаризацию запасов. Теперь, после того как убедился, что доступ сюда открыт, это имело значение. Пусть идея постройки Форта принадлежала Новикову, а проектировал его Берестин, укомплектованием и снабжением занимался по преимуществу он, исходя из того, что и на всю жизнь здесь, возможно, придется остаться. Помнил, где, что и в каких количествах у них хранилось. Большинство припасов уцелело, в течение первой зимовки они регулярно пополняли их расходную часть, по той же самой причине.
Ремонт бы настоящий сделать, думал Сашка, опять бригаду дяди Коли пригласить, так разве до тех мужиков теперь доберешься? Они в большинстве и в школу еще не пошли, куда им топорами махать? Роботов бы воронцовских позвать, те разом все исполнят, но и они сейчас недоступны. Самому придется. А почему бы и нет? Вместо физзарядки по утрам, если удастся время сбалансировать, так чего же не потрудиться? Дубликатор Левашова запустить, тогда любые стройматериалы прямо на площадке можно будет создавать, а уж по месту приладить – не проблема.
Попутно еще одна творческая идея его озарила, как почти всегда – из-за угла. В спальне, в полуоткрытом шкафу Ларисы ему попался на глаза, между книгами и иностранными глянцевыми каталогами торговых фирм (большой дефицит в те времена), корешок обычного фотоальбома. Из чистого любопытства он его достал, листнул. Недурно, совсем недурно. Только зачем она здесь хранила? Впрочем, где же еще? Неприкосновенность жилища у них соблюдалась свято, девушка могла быть уверена, что никто не полюбопытствует.
Кто уж и зачем ее снимал, сейчас не узнаешь, но пара десятков очень приличного качества фотографий 13х18, черно-белых, на бромпортрете, изображали ее, совсем молодую, в разных изысканных позах, совершенно обнаженную. Ничего неприличного, просто повторение таких же снимков из «Плейбоя» или «Хастлера», но в московских интерьерах.
Память о бурно проведенной юности. Девчонка и вправду была хороша. Сейчас не хуже, конечно, просто двадцать и тридцать – есть некоторая разница, когда тебе самому уже тридцать пять, а то и сорок два, если считать по шестаковским годам.
Ему остро захотелось, чтобы здесь и сейчас рядом оказалась она или… Да кто угодно, Сильвия, Зоя… Вот!
Он же как раз о Зое вспоминал то и дело. Иногда как муж, беспокоящийся о жене и детях, а иногда собственной памятью. Как хороша она оказалась той случайной селигерской ночью в постели, когда думала, что пришла к Григорию, а он вообще не понимал, что за роскошная женщина самозабвенно и разнузданно отдается ему на набитом одуряюще пахнущими травами деревенском тюфяке. И терзался мыслью: что же с ней теперь делать? Какой, к черту, из него семьянин, отец двоих подрастающих сыновей и муж красавицы актрисы? Ему войны выигрывать, судьбы мира решать, а не…
А что, если… Переправить ее сюда. И Власьева тоже. Все объяснить, замотивировать в меру их понимания. Перспективы обрисовать. Мол, ненадолго все, на несколько месяцев, на полгодика, а потом – хоть на Дальний Запад, хоть прямо в белую Россию.
Это действительно идея. Выход почти из всех тупиков. Власьеву непременно понравится. Целая неосвоенная планета, собственный Форт, роскошная библиотека, богатейший арсенал, БТРы и вездеходы, которые он легко освоит.
Зоя… Для нее то же самое, плюс абсолютная безопасность, которой в Москве он ей на самом деле гарантировать не может. Вдруг да решит Иосиф Виссарионович подстраховаться, взять ее в заложницы? Конечно, о светском обществе пока придется подзабыть, так не надолго же. Поживет на природе, словно миллионерша на собственном ранчо, книжки толковые почитает, фильмов хороших насмотрится, настоящих, цветных, не «Волгу-Волгу» какую-то, не «Ленин в Октябре».
Пацанам тоже будет нормально. Настоящие «Приключения бура в Южной Африке». Не наркомовскими детишками в спецшколе № 19 станут расти, парнями фронтира. Винтовки свои, собаки, катер, дядька-воспитатель, какого поискать. Тем более он сюда будет частенько наведываться. Может, и вправду в гости к друзьям-квангам сгоняют. Восстановят братство цивилизаций.
Перспективы обрисовались замечательные. Только что пусто было в голове и в душе, а тут вдруг сразу!
О том, легко или сложно будет убедить Зою и Власьева принять его предложение, он предпочитал не задумываться. Найдутся, по обстановке, нужные слова. Сейчас ему с Лихаревым нужно разобраться, но в теперешнем эмоциональном настрое это тоже казалось пустяком.
Альбом Ларисы он с некоторым сожалением поставил на место. Что было, то было, а теперь следует забыть, как и многое другое-прочее.

 

Наверное, стены Форта, которые они выложили своими руками, терем, любовно отделанный и оформленный в соответствии со вкусами каждого и всех вместе, пропитанные теми словами, чувствами и мыслями, которые источали члены «Братства», настолько повлияли на Шульгина, что он ощутил себя совершенно другим человеком. Не тем, что в облике Шестакова появился здесь сегодня, а скорее тем, каким он был в самом начале эпопеи. Молодым, энергичным, романтически настроенным и свободным от груза будущих событий, трудных решений, разочарований и несостоявшихся надежд.
Может быть, на самом деле все еще впереди, и где-то его ждет рассветный Петровский бульвар, свободный от людей и машин, по которому он шел, насвистывая, возвращаясь от очередной подруги, никоим образом не представляя, какие потрясения начнутся уже сегодня вечером, за преферансом.
Если так, то хорошо, а то ведь он уже начал уставать от жизненного опыта, больше подходящего семидесятилетнему человеку, замученному потерями, войнами и революциями.
Заодно и память наконец пришла в полное соответствие, никаких сбоев, события четырех реальностей уложились в нужном порядке, никак не мешая друг другу. И та мысленная сила, которую он впервые ощутил в Нерубаевских катакомбах, стала еще более отчетливой и управляемой.

 

С таким настроением он и явился без приглашения на Столешников в семь часов утра. Открыл не доступную никому из здешних жителей дверь, точно так, как они с Андреем проникли сюда отчаянной (когда все было поставлено на карту) ночью двадцатого года, после боя на Николаевском вокзале и прорыва через перекрытый красноармейскими патрулями город.
Вошел, разделся, убедился, что Валентин безмятежно спит. Да, ощущение абсолютной защищенности штука приятная, только предательская, если ошибешься. Лихарев ошибся.
В толстых шерстяных носках, которые Сашка любил надевать в сапоги вместо портянок, прошел на кухню. В Форте он не выпивал, другими делами занимался, а здесь отчего же не расслабиться, обстановка не только позволяет, а прямо требует, чтобы создать нужное впечатление у клиента.
Наркомовская привычка ужинать далеко за полночь, завтракать в обед, а обедать в девять вечера сейчас пришлась как раз к месту. Тем более свежие газеты в сталинские времена доставлялись тоже в семь, чтобы товарищи успели перед работой ознакомиться с текущими установками. Вот Сашка и достал из ящика «Правду» и «Известия», сидел, просматривал с карандашом в руке передовицы и сообщения о вчерашних кадровых перестановках.
В отдаленном парой десятков метров туалете зашумела спущенная вода, а через короткое время на пороге возник ошарашенный Валентин в сиреневых шелковых подштанниках. Понятное дело – проснулся по нужде, имея в виду еще часик после того поспать, самый сладкий, особенно при нынешней погоде, и увидел свет в конце коридора, подумал сперва, что с вечера забыл выключить – и нате вам!
– Привет, Валентиныч, – радушно сказал Шульгин, приподнимая рюмку к глазам. – Умойся, присоединяйся, разговор есть. Или обратно в койку? Я не спешу, можно и попозже…
– Какой там попозже, – пробурчал Лихарев, окончательно приходя в себя. – Я сейчас… – Похоже, он как должное воспринял начальственное «ты», которое утвердил в обращении к нему Шестаков-Шульгин. По крайней мере, недовольства не показал.
Валентин долго плескался в ванной, освежаясь ледяной водой, вернулся более-менее одетый.
Вообще, довольно жестоко заставлять человека встать раньше, чем он себе наметил. Лучше б вообще не ложиться. Тут еще дополнительно шокирующая ситуация: как если бы на вашей личной яхте, идущей через Индийский океан, вдруг незнамо откуда оказался лишний пассажир, не в спасжилете, а во фраке и бабочке. Сидит, сволочь, нагло улыбаясь, в гостевом салоне и пьет хозяйский коньяк.
На что и расчет. Неприятеля нужно брать тепленьким и врасплох.
– Я вам всегда рад, Григорий Петрович, – произнес Валентин тщательно заготовленную фразу, – но все-таки не совсем понятно…
– Да ты не напрягайся, – мягко сказал бывший нарком. – Удивительного в жизни гораздо больше, чем можешь представить даже ты. Хорошо, в ходе германской войны старший лейтенант Власьев, с которым ты слегка знаком, обучил меня этой простой мудрости. На наглядных примерах. Сильно интересуешься, как я вошел в твое уютное гнездышко. Отвечаю – через дверь. Легко…
– Но это же… – слегка даже задохнулся от удивления Лихарев.
– Невозможно, ты хотел сказать? Увы. Людям свойственны заблуждения. И не совсем людям – тоже. Мне порой кажется, совсем не люди подвержены тому же пороку.
Хитро подмигнул собеседнику, разминая в пальцах папиросу.
– О чем вы, Григорий Петрович?
– Знаешь, чтобы язык о зубы не бить лишний раз, я тебе почитать кое-что дам. А там и объяснимся… – и протянул Лихареву собственный труд, вложенный в советский конверт из сероватой крафт-бумаги. Специально пришлось по пути забежать на Центральный телеграф, благо недалеко.
– Это я у себя в почтовом ящике нашел, около полуночи, – счел нужным подчеркнуть Шульгин.
Ох, как он любил такие игры! Партнер сразу выбивается в безусловно проигрышную позицию, и смотреть, как он там барахтается, – милое дело.
Валентин, при всех его способностях, прочел письмо дважды. Сначала стремительно, как учили, охватывая за секунду содержание страницы целиком, потом медленно, едва ли не по слогам. Такое у Сашки сложилось впечатление.
Он успел выцедить рюмку, докурить папиросу, и теперь просто сидел, беззвучно постукивая пальцами по колену. «Главное, – внушал он себе, – не перестараться. Я тоже должен быть удивлен и поражен, не меньше его. Нет, гораздо больше. Просто за шесть часов, согласно типу личности, успел кое-что переварить, обдумать, избрать форму поведения. А на самом деле жадно жду, что он мне ответит. Шестакову ведь тоже куда легче и спокойнее остаться в круге собственных представлений, нежели очутиться в новом, непредставимом для материалиста мире. И то, что я говорил сейчас, – просто попытка сохранить хорошую мину… Я просто жажду, Валентин, чтобы ты меня разубедил…»
И написал эти мысли на своем лице.
Напрасно.
Лихарев бросил листки на стол. Было совершенно понятно, думает: «Какая же сволочь этот Александр Иванович. Обманул, да как цинично обманул два раза подряд».
Молчали, глядя друг на друга.
«Все-таки слабак Валентин. Упускает последний шанс. Шестаков – наивный человек по сравнению с тобой. Еще можно вкрутить ему какую-то убедительную трактовку, оставаясь в рамках интеллектуальных представлений тридцатых годов. Я бы постарался, а он сдался. Плохой резидент…». Шульгину вспомнился советский фильм «Вариант «Омега» с Олегом Далем в главной роли. Там герой в куда более проигрышной ситуации выиграл великолепно. Чисто. Как раз на пресловутых логических связях высших порядков. Лихарева подобному явно не учили.
– Значит, я делаю вывод, что все здесь написанное правда, – сказал Шестаков, едва ли не с болью в голосе. – Следовательно, друг мой, мы возвращаемся к вечеру в Сокольниках. Оттуда и начнем отсчитывать. Согласен?
Валентин нервно передернул плечами.
– Попробуем…
– Зачем пробовать? Ты попробовал задержать по приказу Сталина наркома Шестакова, бесчинствующего в тихой, приведенной к кладбищенскому спокойствию Москве. Ты моим словам не удивляйся, я и сам по себе, без всякого Шульгина, обучился в кают-компаниях вольномыслию. Мы там царя с царицей и Распутина всячески поливали, отнюдь жандармов и стукачей не опасаясь. Я был уверен, что самолично тебя разоружил и заставил со мной уважительно разговаривать. Оказалось – не совсем сам, что факта как такового не умаляет. Мне или нам ты однозначно проиграл. Из чего я делаю вывод, что и впредь никаких преимуществ тебе твое истинное положение не дает и не даст. Так?
– Ошибиться не боитесь, Григорий Петрович?
– Слушай, давай без этого. Я не боюсь ничего. В полном смысле. Особенно смерти. Как Марк Аврелий писал: «Мы с ней никогда не встретимся». А чем еще ты в состоянии меня напугать? Я вообще не для таких разговоров сюда пришел, – счел нужным Сашка смягчить накал разговора. – Хочу из второго источника получить разъяснение, что из написанного правда, что – полет фантазии, как строить наши дальнейшие отношения. «Войну миров» Уэллса я в детстве читал. Понятно, сейчас мы живем в более сложные времена, сказочка англичанина – примитив, а все же? Возьми карандашик, подчеркни в записке Шульгина одной чертой то, что правда, двумя – ложь. И обсудим. Согласен?

 

Когда за окнами неохотно рассвело, они пришли к предварительному соглашению. Партнер, вынужденный оправдываться, объясняться, да еще и уступающий противнику в классе, капитулировал. При том, что у Сашки еще оставалась пара тузов в рукаве.
– Хорошо, Григорий Петрович, пусть будет по-вашему. Я согласен помогать вам, хотя подразумевалось, конечно, обратное. Только скажите, а в чем именно?
– Во всем. Как можно понять из письма, никаких личных целей мы – странно звучит, правда? – не преследуем. Их просто нет. А у вас – есть. Хочешь – скажу попросту. Я, без всяких Шульгиных, аггров, форзейлей и иных потусторонних деятелей, желаю: первое – выжить, второе – сохранить за собой контроль над происходящим. Третье, если удастся – возвратить Россию к тому состоянию, в котором она находилась к началу нового, тысяча девятьсот семнадцатого года… Очень, кстати, мы его с большими надеждами встречали в гельсингфорсском кабаке на Эспланаде.
– Чего же там было хорошего, февраль на пороге и всероссийская смута? – искренне удивился Лихарев.
– Ерунду говоришь. На пороге была победа в величайшей из войн, Россия стала бы первой державой на двух континентах, учитывая присоединение Восточной Турции и аннексию Константинополя и проливов. В мире – третьей, но с хорошими перспективами. Если нашему народу хватило пассионарности после семнадцатого года пять лет воевать друг с другом, тот же энтузиазм, направленный вовне… Ты понял?
– Да, более-менее…
Лихарев в душе признал здравость слов и замыслов Шестакова. Его ведь тоже готовили к царской службе, а работа со Сталиным – это уже паллиатив.
– Сейчас можно это все восстановить. Запаса сил у страны достаточно, энтузиазма тоже, военное производство кое-как в порядок привели. Отчего же не попробовать восстановить историческую справедливость?
– Себя-то, Григорий Петрович, в какой роли видите? Диктатора, Верховного Правителя, вроде адмирала Колчака?
«Эх, знал бы ты лично того Верховного», – мельком подумал Шульгин.
– Ни в коем разе. Начисто лишен подобных амбиций, – ответил Шестаков.
– Так уж?
– Абсолютно. – Сашка уже начинал веселиться в обычной своей манере. – Максимум, на что я согласен, это роль «серого кардинала» при достаточно просвещенном правителе. Хоть и при нынешнем. У тебя вот пока не получилось…
Тем самым он дал Валентину понять, что записку Шульгина принял к сведению в полном объеме и больше не нуждается в каких-либо пояснениях. Разве так, по мелочи, касательно отдельных деталей.
Лихарев молча принял это условие.
– Так у меня и цели такой не было…
– Зря. Значит, считаем, я ее теперь ставлю. Заранее предупреждаю – захочешь сам стать вождем, препятствовать не буду, всемерно помогу. А до того – все доступные тебе силы и средства будешь использовать на поддержку моих планов. Как ты понимаешь, при попытке подстроить пакость любого рода она прежде всего обернется против тебя. Договорились?
Сказано было очень деликатно, так Шестаков, в контраст со своим другом и учителем Серго Орджоникидзе, склонным к грубости и рукоприкладству, предпочитал разговаривать с директорами заводов и начальниками главков. Этому он тоже научился у Власьева, старшего лейтенанта, умевшего любого матроса, унтера и мичмана поставить в тупик именно невероятной вежливостью и мягким юмором. Заодно и складкой губ, выражавшей, что это последний рубеж его терпения и терпимости, а дальше начнется такое, что любой корабельный «дракон» рядом с ним покажется ангелом.
Лихарев, кажется, уловил эту грань.
– Вы позволите? – спросил он, потянувшись к бутылке собственного коньяка, и налил серебряные чарки под край.
– Хозяин – барин, – ответил Шульгин и продолжил поговорку, которую до конца мало кто знает: – Хочет – живет, хочет – удавится, – так что все в твоих руках.
Назад: Глава десятая
Дальше: Глава двенадцатая