Глава 15. Насилие

РАСПОРЯЖЕНИЕ

всем солдатам 1-го Белорусского фронта

23 апреля 1945 г. № 5 Линия фронта

11. Части Красной армии и отдельные военнослужащие, прибывающие в города или иные населенные пункты, обязаны расквартировываться только в местах, указанных военными комендантами. Военнослужащим Красной армии запрещается производить самовольно, без разрешения военных комендантов, выселение и переселение жителей, изъятие имущества, ценностей и производство обысков у жителей.

Командующий 1-м Белорусским фронтом, Маршал

Советского Союза Г. Жуков.

Член Военного совета 1-го Белорусского фронта, генерал-лейтенант Телегин.

Начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал

Малинин

ПРИКАЗ

Начальника гарнизона и Военного Коменданта Берлина о регулировании политической и социально-экономической жизни города

30 апреля 1945 г № 1 г. Берлин

11. Части Красной армии и отдельные военнослужащие, прибывающие в Берлин, обязаны расквартировываться только в местах, указанных военными комендантами районов и участков. Военнослужащим Красной армии запрещается производить самовольно, без разрешения военных комендантов, выселение и переселение жителей, изъятие имущества, ценностей и производство обысков у жителей города

Начальник гарнизона и военный комендант Берлина,

командующий Н-ской армии,

генерал-полковник Н. Берзарин.

Начальник штаба гарнизона генерал-майор Кущев

ПРИКАЗ

Начальника гарнизона и Военного Коменданта Берлина

25 мая 1945 г. № 7 г. Берлин

В интересах скорейшего восстановления нормальной жизни в Берлине, в целях пресечения преступности и поддержания общественного порядка, командование Красной армии наделило городскую администрацию властью учреждать полицию, суды и прокуратуру. Военнослужащим Красной армии запрещается вмешиваться в исполнение полицией, судами и прокуратурой своих обязанностей (подписи те же).

«Несмотря на короткие сроки, к середине апреля подготовка Берлинской операции была в основном закончена. Войска находились в полной боевой готовности и ждали лишь сигнала к наступлению. Советские воины были охвачены единым желанием, одной мыслью – выполнить приказ Родины, добить фашистского зверя и победоносно закончить войну» (История Великой Отечественной войны (1963). Т. 5. С. 263).

«Многим советским солдатам пришлось пролить свою кровь в развалинах, на улицах и площадях вокруг Рейхстага и Рейхсканцелярии. Об этом тяжело вспоминать. Солнечным утром 1 мая они шли на смерть. И все они хотели жить!

И что мы должны говорить теперь, когда видим, как господа из Бонна, при молчаливой поддержке американцев, англичан и французов, строят сегодня свои козни относительно Берлина? Почему они оскорбляют память наших павших солдат?» (Чуйков. Цитата из работы. Т. 1. С. 72.)

В статье под заголовком «Хватит!» 4 апреля 1945 года газета «Правда» опубликовала следующую обвинительную речь Ильи Эренбурга:

«Почему немцы сейчас выбрасывают белые флаги? Почему немецкие генералы принялись учить наизусть рефрен «Гитлер капут»? Да потому, что у них нет мужества – они просто колоссальная шайка бандитов, высокомерных и трусливых бандитов все до одного. …И если теперь немцы окунают руки в Одер, то это потому, что их руки по локоть в крови, и они страшатся возмездия».

Вскоре после этого, 14 апреля 1945 года, вышел резкий ответ Г. Ф. Александрова на статью Эренбурга. Он был написан по указанию Кремля и появился не только в «Правде», но и во всех армейских газетах. (Когда мы в Москве обсуждали с Эренбургом статью Александрова, он сказал мне, что, хотя ему и понятно, почему Сталин был озабочен тем, чтобы опередить продвижение союзников при помощи своей немецкой политики, ему все равно не ясно, почему козлом отпущения должен был стать именно он, Эренбург.) Статья Александрова «Товарищ Эренбург упрощает» гласила следующее:

«Каждый, кто внимательно прочтет статью т. Эренбурга, не может не заметить, что ее основные положения непродуманны и явно ошибочны. Читатель не может согласиться с его изображением Германии как единой «колоссальной шайки»… Тов. Эренбург уверяет читателей, что все немцы одинаковы и что все они в одинаковой мере будут отвечать за преступления гитлеровцев… Если признать точку зрения т. Эренбурга правильной, то следует считать, что все население Германии должно разделить судьбу гитлеровской клики. …Незачем говорить, что т. Эренбург не отражает в данном случае советского общественного мнения…»

Утром 22 июня 1941 года Молотов объявил о вероломном нападении Германии на Советский Союз в следующих словах: «Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии…» (Внешняя политика Советского Союза в период Великой Отечественной войны. М., 1946. Т. 1. С. 128.)

Несколькими днями позже Сталин сам выразил надежду, которой так и не суждено было сбыться. «В этой освободительной войне, – писал он, – мы не останемся одни. В нашей великой борьбе мы приобретем союзников в лице народов Европы и Америки, включая народ Германии, порабощенный ныне своими фашистскими правителями» (Сталин. Советский Союз в период Великой Отечественной войны. Берлин, 1952. С. 13).

Говоря это, Сталин следовал марксистско-ленинской доктрине. Маркс использовал пример Франко-прусской войны, чтобы провести четкую границу между разжигающими войну высшими слоями общества и их невольными жертвами, рабочим классом. После прекращения военных действий и подписания Брест-Литовского мирного договора Ленин тоже четко отделил «империалистических грабителей» от немецких рабочих, с которыми следовало любой ценой установить дружеские отношения. Такое разграничение Ленин поставил во главе своей внешней политики. Таким образом, попытка Сталина противопоставить народ Германии немецким фашистам на классовой основе являлась отнюдь не внезапным озарением, направленным на получение политического преимущества перед западными союзниками. На самом деле его знаменитая фраза, что «гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается», прозвучала не в конце войны, а еще 23 февраля 1942 года.

Однако незначительные результаты попыток сталинской пропаганды настроить немецкий народ против своих правителей не оставили у Сталина сомнений в том, что его тезис «хозяин и раб» оказался лишь принятием желаемого за действительное. И все равно он продолжал настаивать на нем и даже добился некоторого успеха за линией фронта, где готовил «кадры для мирного восстановления антифашистской Германии».

Здесь стоит задаться вопросом, какую роль играл этот тезис в политическом воспитании Красной армии. Он приобрел важное значение с того момента, как Красная армия пересекла границу, чтобы войти в Восточную Европу в качестве армии-освободительницы. В глазах советских солдат оккупированные Германией страны (Польша, Румыния, Венгрия, Чехословакия и т. д.) нужно было освободить не только от немцев, но еще и от их собственной буржуазии и крупных землевладельцев, сотрудничавших с фашистами и которых за это следовало уничтожить политически и если возникнет необходимость, то и физически.

Однако совершенно очевидно, что в самой Германии оказалось слишком много фашистских «коллаборационистов», чтобы Красная армия могла и дальше поддерживать в неизмененном виде свой статус освободительницы. Соответственно, был выдвинут новый лозунг: жители Германии не такие уж большие преступники, а лишь невольные пособники гитлеризма. Такое оказалось сложно принять советским войскам, которые видели, в какие руины немецкие солдаты превратили Советский Союз от Ленинграда до Черного моря и от Польши до Волги.

Сложно передать, какие ужасные опустошения учинили немцы на Востоке. В качестве примера того, что обнаруживала Красная армия, когда вступила на освобожденные территории, мы просто процитируем рапорт гауптштурмфюрера СС Вильке начальнику немецкой тайной полиции в Минске. Рапорт касался операции «Фриц», направленной против населения Вилейского района Минской области. Результаты операции следующие:

Вражеские потери:

327 – убито

227 – взято в плен

182 – о них позаботились отдельно

Немецкие потери:

11 – убито

32 – ранено

1 иностранный доброволец убит

9 иностранных добровольцев ранено

Уничтожено:

19 бандитских лагерей

45 бункеров

50 убежищ

Сожжено:

87 деревень

Гауптштурмфюрер Вильке дал следующую критическую оценку этой «успешной операции»:

«Наши сельскохозяйственные чиновники не могли взять в толк, зачем нужно было сжигать все эти деревни, видя, что в амбарах полно зерна и сена, и зачем уничтожать еще и стога сена. В результате конфисковать удалось крайне мало зерна и сена. …Сельскохозяйственные чиновники ранее предлагали, чтобы выселявшиеся деревни пощадили еще пару дней, пока не будет собрана сельскохозяйственная продукция. Однако их предложение отвергли. …Да и зачем вообще было сжигать все эти деревни? Бандиты ведут скромный образ жизни в своих подземных убежищах, собирая то небольшое количество продовольствия, которое им необходимо, с тех полей района, которые еще обрабатываются. …В Мяделе Вилейского района во время последней операции было сожжено 20 деревень. Теперь в окрестностях села в районе Мяделя партизан больше, чем когда бы то ни было» (Государственный архив Белорусской ССР, хранилище 370, реестр 6, ячейка 138, т. 1; цитируется по «Документам оккупационной полиции», Москва, 1963).

И вовсе не военные и не экономические причины привели к подобного рода бессмысленным разрушениям, описанным здесь. То, что произошло в Советском Союзе, оказалось не чем иным, как полной разнузданностью, которую «раса господ» позволила себе в отношении своих жертв, «недочеловеков». Садизм был движущей силой их чудовищного произвола. Сегодня нам трудно принять этот факт, и мы считаем почти невозможным поверить в то, чтобы на свет когда-либо появилась такая директива, как, например, приведенная ниже. Ее издал 1 июня 1941 года, то есть еще до нападения Германии на Советский Союз, статс-секретарь Имперского министерства продовольствия и сельского хозяйства Бакке, и она гласила следующее:

«Не говорите, но действуйте! Вам никогда не переубедить русского. …Он говорит лучше вас. …Ваше дело – действовать. Русский считается только с действием, поскольку сам он слаб и сентиментален. «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». Таков был лозунг русских, когда формировалось их государство и когда они впервые призвали норманнов. Такое их отношение пролегает красной чертой через правление монголов, поляков и литовцев, через царское самодержавие и немецкое правление – вплоть до Ленина и Сталина. Все русские желают быть хорошо управляемой массой, и немецкое вторжение вполне способно воплотить в жизнь их желание. …Вам следует быть людьми действия… и тогда русские по собственной воле склонятся перед вами. Не применяйте к ним немецкие стандарты и обычаи. Забудьте все, чему вас учили в Германии, – кроме самой Германии» (Государственный архив СССР, хранилище 7021, реестр 148, ячейка 15, т. 59–63).

Теперь читатель не может не признать, что после подобных директив было далеко не просто побудить Красную армию все забыть и подставить другую щеку. Официальные советские попытки, предпринятые в этом направлении, основывались не только на идеологических и политических установках, но и на соображениях дисциплины.

Еще 1 марта 1945 года Военный совет 1-го Белорусского фронта, после страшного произвола, учиненного советскими войсками в Восточной Пруссии, издал «основополагающую директиву», объявлявшую, что любое нарушение дисциплины будет пресекаться жесточайшим образом. С начала мая советские армейские газеты требовали крепить дисциплину, естественно не вдаваясь в подробности конкретных случаев произвола, из-за которых возникла необходимость появления такой директивы. Снова и снова советским солдатам напоминали, что они являлись «представителями Советского государства» за рубежом и что они должны вести себя достойно и дисциплинированно, «дабы в мире не пострадала репутация Красной армии». Майор Давиденко написал в газете «Красная армия»: «На нас смотрят и немцы, и представители других стран. По тому, как ведут себя наши солдаты, они судят о нашей стране, нашем народе и нашей культуре». Существовала даже вражда между журналистами «Красной армии» и другой солдатской газеты, «За Родину», когда первая обвиняла последнюю, будто она предпринимает недостаточно усилий для укрепления дисциплины.

Дабы оценить беспокойство, с которым советское Верховное командование смотрело на встречу своих армий с «западом», нам следует помнить, какого уровня промышленного развития достиг к тому времени Советский Союз.

Представление о русских, которое впечаталось в сознание немцев в 1945 году, во многом осталось неизменным, хотя в современных условиях оно не выдерживает никакой критики. Согласно этому представлению, иван – это или пьяный бандит с хищными монголоидными чертами лица, или обезьяна в военной форме, которая пытается поехать на велосипеде, но не знает, как это сделать, которая пинает машину, если она не заводится, которая распарывает стеганые одеяла, чтобы поваляться в пуху, и которая обращается к человеку «профессор», если у того дома более 20 книг.

Эта искаженная картина так хорошо успокаивала побитое немецкое самолюбие, что стала неотъемлемой частью немецких шаблонных приемов, тем более что в ней имелась некоторая доля правды. Тот Советский Союз, каким он видится современному интуристу, тогда еще не существовал.

Для миллионов солдат, для «нации в военной форме», которую советские генералы привели в Центральную Европу, знакомство с Западом стало своего рода испытанием. В официальной «Истории Великой Отечественной войны» можно прочитать, что фашистская Германия, вплоть до «ее полного поражения, оставалась сильным и опасным противником… все здания, и не только в городах, но и в деревнях, сделаны из камня» (Т. 5. С. 251).

Генералы и маршалы также беспокоились о воздействии на свои войска такой столицы, как Берлин, хоть и опустошенной, но все еще поражавшей их, как преисполненная великолепия и полная сказочных богатств. Они боялись, что войска могут выйти из-под контроля, – и поначалу именно это и произошло. К несчастью, усилия по «образованию» войск оказались не под силу политотделам; чтобы трансформировать вчерашнее «фашистское зверье» в сегодняшних несчастных заблуждавшихся немецких рабочих, требовалось намного больше времени. Следовало провести четкую разграничительную линию, которую простые солдаты были просто не в состоянии различить. Разумеется, монстры так и остались монстрами, однако оставались еще и те, кто сбился с пути, – но как таких отличить от остальных? Все они были немцами, говорили по-немецки и выглядели как немцы, и, чтобы еще больше усложнить дело, некоторые из них все еще продолжали стрелять с крыш.

Невозможно сбрасывать со счетов эту попытку, как полностью неудавшуюся, поскольку мы не можем сказать, что могло бы произойти в Берлине без нее. Повторились бы те же сцены, что и в Киеве, Краснодаре, Двинске и Минске – если упомянуть всего лишь несколько городов в СССР, в которых немцы устроили массовую бойню? Как бы там ни было, политический успех, так много значивший для Сталина, не был достигнут; нарушения дисциплины можно было предотвратить не «образованием», а только более жесткими мерами, включая немедленный вывод войск из крупных городов. После 15 мая Красную армию держали на немецкой земле в куда большей изоляции, чем любую другую оккупационную армию. Но и при этом эксцессы все равно продолжались. Когда в начале июля военный контингент западных союзников занял свои сектора в Берлине, регулярные рейды мародеров из состава советских войск в оставленные ими районы стали вполне обычным явлением, из-за чего Жуков – теперь, когда на кону стояла международная репутация его войск, – вынужден был послать в Москву срочный запрос. В Берлине разместили отборную дивизию, состоящую из молодых солдат, никогда не участвовавших в боях. И именно ей удалось в конце концов восстановить порядок.

В Красную армию, в отличие от американской, не поступало приказов, запрещающих вступать в неформальные отношения с жителями оккупированных ими территорий. Когда маршал Жуков и заместитель народного комиссара международных дел Вышинский проводили пресс-конференцию в Карлсхорсте, западным корреспондентам хотелось знать, как обращаются русские войска с населением побежденной Германии.

Корреспондент «Санди таймс» спросил Жукова: «Какие непосредственные отношения допускаются между Красной армией и немецким населением? Как вы считаете, каковы шансы на возможность лояльного сотрудничества между германской нацией и союзниками?»

Жуков ответил: «Мне хотелось бы сначала ответить на второй вопрос. С моей точки зрения, наши отношения с германской нацией и наоборот в первую очередь зависят от поведения самих немцев. Что до второго вопроса, то взаимоотношения советской армии с населением Германии регулируются точными предписаниями».

Корреспондент «Санди таймс»: «На самом деле нам хотелось бы знать, разрешено ли Красной армии вступать с населением в неформальные отношения?»

Жуков: «Наши предписания на этот счет вполне определенны» («Правда» от 10 июня 1945 г.).

Подобные вопросы явно привели Жукова в замешательство. Как сильно было огорчено советское руководство поведением своих войск, можно понять из диссертации, защищенной на философском факультете Университета имени Гумбольдта в Восточном Берлине в 1963 году; темой ее являлось советское переустройство Берлина в 1945 и 1946 годах.

«Не все военнослужащие Красной армии с готовностью восприняли новую линию поведения. Их наступление по тысячам километров выжженной земли, через опустошенные города и села, мимо виселиц и массовых захоронений советских граждан только усилило их ненависть к немецким агрессорам. Поэтому неудивительно, что многим военнослужащим Красной армии оказалось не под силу следовать линии советского правительства и командования армии в четком разделении гитлеровских фашистов и просто заблуждавшихся немцев. Три с половиной года жестокой и беспощадной войны не могли не наложить свой отпечаток на советского солдата. Да и не все советские граждане оказались достаточно проникнувшимся социалистической идеологией, чтобы выдержать испытание войной. Имелись солдаты и офицеры, впавшие в заблуждение и считавшие, что с фашистской Германией можно делать все, что угодно. Эти морально неустойчивые военнослужащие позорили честь и достоинство Красной армии. Их поведение вызывало серьезное беспокойство у командиров, политотделов и армейских организаций КПСС. По этой причине соответствующие отделы армейского командования изо всех сил старались разъяснить, как следует правильно относиться к населению Германии (Хорст Шутцлер. Помощь и поддержка Советским Союзом антифашистских и демократических сил Берлина в их борьбе за мирное и демократическое переустройство города. Апрель – май 1945 г. – октябрь 1946 г.).

Насколько мне известно, приведенный текст намного честнее, чем любое другое восточногерманское сочинение на эту тему, и тот факт, что данная диссертация была защищена, ясно дает понять, что она имела статус «официально одобренной».

Прежде чем продолжить наше обсуждение событий в Берлине, мне хотелось бы сказать, что все последующее заставит читателя (немецкого) запастись намного большим терпением, чем при прочтении любой другой обсуждавшейся в этой книге темы. Когда дело доходит до вопроса бесчинств русских, лишь немногие немцы готовы проявить объективность в целом.

Для многих немцев весь вопрос оккупации Берлина сводится к мысли, будто Красная армия вошла в город, изнасиловала немецких женщин и снова ушла. Им не известно и их не заботит то, что на самом деле все было намного сложнее. Они не спрашивают, что за люди были те солдаты Красной армии, как и не задаются вопросом, какие у них имелись побудительные мотивы. Никто и не пытался объяснить факты хоть с какой-то степенью объективности и учитывая зверства немцев на Востоке.

Однако следы неприглядных событий в Германии можно было найти в виде похороненных в тщательно охраняемых советских архивах приговоров военно-полевых судов солдатам, которым не посчастливилось – а именно так они могли попасть под суд, – быть пойманными на месте преступления своими командирами. Разумеется, в судебных протоколах можно отыскать лишь часть смертных приговоров: немецкие очевидцы свидетельствуют, что зачастую офицер игнорировал судебно-процессуальные действия, доставая пистолет и убивая преступника на месте.

Неудивительно, что при такой повышенной секретности большинство немцев продолжали считать, будто вся советская оккупация Берлина превратилась в одно долгое изнасилование, тогда как русские продолжают верить в мифы газеты «Правда», что все советские солдаты были как один героями и освободителями. 21 мая военный корреспондент «Правды» Макаренко написал:

«На поле боя Красная армия не дает врагу пощады, но, как только сражение окончено, наши люди полностью соблюдают права мирного населения. Жители Берлина узнали это с первых же дней оккупации города Красной армией. Они сами смогли убедиться, что все россказни гитлеровской пропаганды о «большевистском терроре» и прочие клеветнические измышления оказались бессовестной ложью.

Люди вздохнули с облегчением и вернулись к своей обычной работе. С каждым днем на улицах Берлина все больше людей. Поначалу там были только пожилые мужчины и женщины, робко жавшиеся к стенам, когда мы проходили мимо. Более молодые люди, особенно женщины, предпочитали оставаться в подвалах или в своих забаррикадированных и крепко запертых норах. Но теперь улицы центра города и его пригородов наполнились людьми. Колонны беженцев катят тачки и ручные тележки со своими скудными пожитками, стекаясь в Берлин со всех сторон. Это берлинцы, которые бежали от воздушных налетов в соседнюю сельскую местность. Население Берлина продолжает расти с каждым днем. На данный момент оно насчитывает уже около двух миллионов».

Эта статья о многом умалчивает. Люди вздохнули с облегчением, когда война закончилась и они вернулись к работе, однако не к своим «обычным» заботам: теперь они исследовали руины и развалины в отчаянных поисках минимума, необходимого для поддержания жизни.

Дают ли нам немецкие рассказы более полную и реалистичную картину, чем советские отчеты? Фрау П., которая тогда, как и сейчас, жила на Нойе-Шёнгаузер-штрассе, рассказала следующее:

«Да, я помню русских, приближающихся от аллеи Шёнгаузер. Один русский солдат взобрался на баррикады возле станции метро Ваймайстерштрассе и размахивал красным флагом. Пока он это делал, две или три берлинские женщины повисли у него на шее. Другие солдаты спустились в наши подвалы и отобрали наши вещи. Они забрали с собой женщин и девушек, но мне удалось спрятать мою младшую, семнадцатилетнюю дочь, так надежно, что с ней ничего не случилось. За домом женщин быстро повалили на землю. Немецкие мирные жители грабили склады и магазины. Свою старшую дочь я отправила к родственникам в Биркенфельд. Сейчас я хотела вернуть ее обратно, но никому из нас не разрешалось покидать район. Я притворилась уборщицей и пошла в Биркенфельд пешком, держа в руках ведро и швабру».

А фрау Ю., которая служила старшим секретарем в женской клинике в Шарлоттенбурге с 1933 года, поведала следующее:

«Моим начальником тогда был профессор С. Он уже 25 лет занимал пост инспектора медицинской службы. 30 апреля 1945 года в его частный дом в Вестенде пришли русские и выставили всех обитателей на улицу. Мы с матерью отправились к друзьям, где увидели ужасные вещи. Тогда мы бросились в клинику. Это случилось 1 мая. Русские оказались там раньше нас, и нас предупредили, чтобы мы немедленно уходили оттуда, потому что они собрались отмечать праздник. Мы знали, чего стоит ожидать, раз у них есть выпивка. При помощи старых очков и макияжа мне удалось замаскироваться под старуху. Они не тронули ни одного пациента, однако в тот день произошло с десяток серьезных случаев. Русские превратили оставшуюся часть клиники в военный лагерь. Они поселились на верхних этажах, которые нам пришлось эвакуировать из-за авиационных налетов. Одно отделение они превратили в конюшни, другое в медицинский пункт для больных русских. Во время нескольких первых операций нашим медсестрам приходилось светить лампами-молниями. Русские пришли к моему начальнику и спросили: «Вы профессор?» Он ответил утвердительно. Они обрадовались и попросили его вылечить их венерические заболевания, большая часть которых существовала лишь в их воображении. Все они страшились заболеть венерической болезнью… Сложившееся у меня тогда впечатление о русских было двояким. С одной стороны, они не проявляли милосердия к любой попавшейся им женщине, а с другой – вели себя более чем тактично с больными и ранеными. Когда профессор С., из-за недостатка места, отказал в госпитализации серьезно раненной немке, русские настояли на том, чтобы ее приняли и лечили. Их офицеры оказались подтянутыми и опрятными, явно вымотанными боями, но не оборванными, не грязными».

Мы уже немного цитировали пастора Хейнриха Груббера. Читатель вспомнит, что он рассказывал о появлении русских в его пригороде. После описания своих усилий по спасению женщин от надругательства добрый пастор смиренно добавил: «Оказалось, что мне не стоило беспокоиться, поскольку многие из них впоследствии уступили без сопротивления».

Есть много указаний на то, что женщины Берлина не приняли во внимание ранних сообщений об изнасилованиях, совершенных в оккупированной части Германии, особенно в Восточной Пруссии. Поэтому они оказались совершенно не готовы к тому, что их ждало.

Невозможно с какой-либо уверенностью установить, какие из частей оказались хуже всего. Утверждалось, что особенно бесчинствовали поляки, а в Москве рассказывали об испанских нацистах, которые переодевались в русскую форму и вели себя как дикие звери в рабочих кварталах. То, что такие испанцы существовали и что их раскрыли немецкие детективы, полностью подтверждается документально. Что, разумеется, не позволяет утверждать, будто за самыми худшими эксцессами стояли исключительно поляки и испанцы.

Вполне естественно, что лишь немногие из жертв знали имена напавших на них – за исключением тех случаев, когда после происшествия складывались более длительные отношения. Все мы люди; поэтому неудивительно, что начавшееся с насилия знакомство перерастало в настоящую любовь. Затем следовал обмен именами и письмами, и нам даже известно, что некоторые русские солдаты обращались за разрешением жениться на своих возлюбленных. Однако, насколько мы знаем, в 1945 году ни одной такой просьбы удовлетворено не было.

Мы не в состоянии получить более или менее достоверное количество совершенных нападений на женщин. Кое-кто может сказать, что цифры в любом случае не имеют существенного значения, точно так же, как некоторые «добропорядочные» немцы порой утверждают, будто не имеет значения, скольких евреев убили в концентрационных лагерях, так как в первую очередь следует учитывать варварские методы, которые использовались при этом. Однако ничто не может быть более ошибочным, чем подобное отношение, поскольку количество определяет способ – и наоборот. С этической, психологической и политической точки зрения, несомненно, есть различие между тем, расстреляли ли немцы 100 000 евреев из пулеметов вместо того, чтобы умертвить миллионы их в газовых камерах.

Аналогично, если бы миллион русских солдат надругался над миллионом женщин Берлина, нам пришлось бы писать совсем другую историю и оперировать в ней не только количеством. В таком случае то, что являлось исключением, стало бы правилом. Числа имеют огромное значение. К сожалению, мы можем сделать подсчеты только в грубом приближении.

Немногие из дошедших до нас сообщений основываются исключительно на личных переживаниях – за годы вбивавшейся в них, день за днем, идеи о национальном предназначении большинство немцев перестало думать о себе как о самостоятельной личности. Более того, по мере того как война становилась все ближе и на них непрекращающимся ливнем падали бомбы, «национальное предназначение» превратилось в «национальную катастрофу», в которой страдания отдельного человека практически не имели значения. Помимо этого, чувство разделенной со многими другими судьбы помогло не одной немецкой женщине удивительно быстро восстановиться после выпавших на их долю ужасных испытаний. Говоря это, мы не отрицаем того, что имелись случаи, когда и физическое воздействие оказалось катастрофическим.

Доминирующее ощущение, что насилие являлось частью коллективной катастрофы, объясняет также и то, почему эта тема так свободно обсуждалась в подвалах, а позднее и в домах немцев. Большая часть воспоминаний, написанных тогда, как это ни невероятно, начисто лишены эмоций. Они относятся не столько к собственным чувствам жертв, сколько к подвалу, к дому, к многоквартирному дому, к больнице, к властям или к любому другому сообществу, в котором случилось жить рассказчику. Именно этот факт помогает нам сделать вывод о количестве изнасилований, перенесенных конкретной группой, и исходя из этого составить какую-то общую картину.

Мы не станем утомлять читателя подробной статистической интерпретацией сотен тщательно изученных нами отчетов, а перейдем прямо к сделанным выводам, а именно: из общего женского населения приблизительно в 1,4 миллиона (включая детей) подверглись насилию советскими солдатами несколько десятков тысяч.

Примерно 80 % всех изнасилований в Большом Берлине случилось между 24 апреля и 3 мая. Тот факт, что русским солдатам в поисках жертв по истечении нескольких первых дней приходилось возвращаться несолоно хлебавши, был следствием не столько окончания боевых действий, восстановления порядка или принятых командованием советской армии мер, сколько разумного поведения самих берлинских женщин. Заметив опасность, они тут же изобретали всевозможные уловки, от отталкивающего внешнего вида из-за притворных инфекционных или иных отвратительных заболеваний, поиска надежных укрытий и предвосхищения действий русских военнослужащих путем изучения их привычек до более тонких психологических приемов. И если у какой-то женщины хватало силы духа и сообразительности не показывать ни своих подозрений, ни страха и произвести в нужный момент нужное действие (как, например, женщина, которая, будучи захваченной врасплох шестью русскими, достала из шкафа игрушечную железную дорогу и уселась играть с вагончиками на полу), то ей обычно удавалось избежать насилия. Другие женщины решили упредить опасность. Одной из таких оказалась наша анонимная составительница дневника:

«Перед тем как уйти, он достает что-то из кармана и молча бросает на ночной столик. Мой заработок… Когда я встала, у меня кружилась голова и меня тошнило. Мое изорванное нижнее белье сползло на ноги. Я проковыляла по коридору мимо запотевшего окна в ванную. Здесь меня стошнило. Я не стала смывать это, потому что меня все еще рвало, да и в ведре осталось совсем немного воды. Потом я сказала сама себе вслух: «Черт побери!» – и приняла решение. Мне вдруг пришло в голову – чтобы защититься от волков, нужно иметь волчью хватку. Офицер. Чем выше званием, тем лучше. Комендант, генерал – кого только я смогу заполучить. Для чего мне мои мозги и небольшое знание языка врага?»

И вместо того чтобы быть выбранными кем попало, она и многие ей подобные совершенно преднамеренно выбирали себе русского покровителя. Разумеется, что его в любой момент могли куда-то на время отозвать и на его место нашелся бы другой «покровитель». А когда первый вернулся бы, то, вполне возможно, мог произойти большой скандал…

Но где были немецкие мужчины, которым следовало защищать своих женщин? Мы знаем, что известный актер, Фридрих Кайсслер, пытался защитить свою экономку и был за это застрелен. Нам известно еще о полудюжине мужчин – из нескольких тысяч, – которые вступились за своих женщин и поплатились за это жизнью. Также нам известно о нескольких десятках других, кому это удалось сделать и все же остаться в живых. Вот что поведал Фридрих Люфт:

«В соседнем доме пару дней назад взорвали дверь. В подвале погибли три женщины. Не знаю, что побудило нас откопать их – возможно, немецкая любовь к порядку. Мы вынесли тела, положили их в саду и накрыли ковром. Русские застали нас в подходящем месте, когда спросили о женщинах. Несколько дней они, группа за группой, донимали меня вопросом: «Где женщины?» Теперь, чтобы спасти укрывшихся в нашем доме женщин, я играл для русских роль скорбящего. Я отводил солдат в сад и показывал им три трупа… Я изображал убитого горем супруга, и солдаты плакали вместе со мной, что очень меня тронуло. Некоторые из них крестились и давали мне что-нибудь, хотя бы кусок хлеба. Потом они уходили, возможно, чтобы поискать женщин на соседней улице. Но наши оставались в безопасности наверху».

Что до остальных, то нам известно, что подавляющее большинство мужчин прятались за женскими юбками и проявляли малодушие. Женщины тоже были напуганы, однако вели себя отважно – невероятно, но это так. Именно они оставляли свои безопасные подвалы во время воздушных налетов и артиллерийских обстрелов, чтобы принести воды, они стояли в очередях за едой среди рвущихся вокруг бомб и снарядов. Они как по волшебству приготовляли еду практически из ничего, готовя ее на кострах из дров, ими же собранных. Они прятали юных девушек и держали русских на расстоянии или приносили в жертву себя, если другого выхода не было. Они подавали своим мужчинам суп в постель, когда тем удавалось убежать от русских с приступами желчных колик или болью в почках. Они заколачивали досками выбитые окна, очищали Берлин от мусора, и у них доставало чувства юмора, чтобы – как часто с восхищением говорили русские, – передавать по цепочке кирпичи, говоря при этом «bitte schön, danke schön, bitte schön, danke schön» – «будьте любезны, большое спасибо».

Без женщин жизнь в Берлине угасла бы еще в апреле 1945 года, однако без мужчин все шло бы и дальше так, как оно шло, за исключением разве того, что у женщин было бы меньше забот и работы. Мужчины попрятались в убежищах еще до оккупации города – в основном чтобы избежать мобилизации в фольксштурм; когда начался демонтаж промышленных предприятий и потребовалось переместить оборудование весом в несколько тонн, причем самым примитивным образом, из каждых ста рабочих восемьдесят были женщины.

Но никак не женщины с постыдной поспешностью надели белые и красные нарукавные повязки. В начале мая «Правда» опубликовала следующий репортаж из Берлина: «Когда бы солдаты Красной армии ни проходили мимо них (немецких мужчин), доставая из кармана пачку сигарет и беря сигарету в рот, немцы, все как один, вскакивали со своих скамеек и из кожи вон лезли, поднося зажженные спички». Отчеты всех четырех оккупирующих держав полны насмешек по поводу раболепия немецких мужчин (но не женщин).

Французские отчеты упоминают об этом реже других, поскольку французы вели себя в меньшей степени как хозяева и победители и поэтому давали меньше поводов угождать им. И наоборот, поскольку русские оказались наиболее значимыми из победителей, именно в их зоне оккупации были заметны наиболее жалкие и унизительные проявления раболепия со стороны «высшей расы».

Все изменилось, как по мановению руки, когда в Берлин вошли представители западных держав. Унижение сменилось ненавистью и презрением.

Разумеется, не только раболепие 1945 года необходимо было компенсировать. В России вермахт потерпел столь же сокрушительное поражение, как Франция при Седане и царские армии при Танненберге. Самоуважение требовало любой ценой приуменьшить этот разгром, и оправданий, будто русские победили только благодаря американскому ленд-лизу, было недостаточно. Надругательство над берлинскими женщинами – в то время, когда их мужчины бездействовали рядом, – создало идеальную возможность для психологической мести. Потребовалось представить, что русские не только не выиграли войну собственными силами, но они еще и рвались изнасиловать бессчетное количество невинных женщин. В такой психологической обстановке любое объективное исследование фактов только смешало бы все карты, и поэтому таких расследований попросту не проводилось. Каждый утверждал, что знал кого-то, кого изнасиловали, или хотя бы кого-то, кто знал кого-то еще, кто знал… Таким образом, оказалось легко утвердить миф, будто целых две советские группы армий (1-й Белорусский и 1-й Украинский фронты) коллективно надругались над женщинами Берлина. Миф этот преследовал двоякую цель: обобщая события, он помогал приписать преступные деяния индивидуумов всему советскому народу и одновременно давал возможность объяснить, почему немецкие индивидуумы мужского пола не предприняли ничего, чтобы воспротивиться подобным эксцессам. «А что мы могли сделать?» – таков повторенный сотни раз ответ на все наши расспросы о происходившем тогда в Берлине. Этот встречный вопрос означал: «Что мы могли предпринять против миллиона организованных сексуальных маньяков?» И ожидаемый ответ звучал так: «Ну да, при таких обстоятельствах никто на самом деле и не ожидал, что вы будете вести себя как подобает мужчине».

Однако женщины придерживались исключительно реалистической точки зрения. Зная лучше любого мужчины, что на самом деле случилось тогда, они рассказывают совершенно другие истории. Ни одна из женщин, подвергшихся насилию или бывших близко к этому, официально не утверждала, что все русские солдаты желали унизить женскую часть немецкого населения или хотя бы конкретную немецкую женщину. Что думали эти женщины на самом деле, суммировал для нас в своей докторской диссертации Хорст Шутцлер: «Находились отдельные солдаты и офицеры, впавшие в заблуждение и считавшие, что с фашистской Германией можно делать все, что угодно».

Так оно и было на самом деле. Русское насилие явилось не только результатом вторжения в Германию Красной армии как победительницы, но и инстинктивной реакцией на все те немецкие зверства, которые солдаты видели и пережили у себя дома. Это стало их естественным ответом той самой «расе господ» и платой по счетам за все ее злодеяния.

Красная армия опьянела от победы, от своего первого столкновения с западной цивилизацией и, что хуже всего, от алкоголя. Все очевидцы согласны с тем, что насилие шло рука об руку с употреблением спиртного. Под воздействием алкоголя советские солдаты делали то, чего они жаждали долгими годами без отпусков и женщин, но они вершили насилие не во славу Советского Союза и не в качестве акта возмездия Германии.

Вершили грубо, но без преднамеренной злобы. Фридрих Люфт выразился по этому поводу так: «Нельзя не удивляться тому, что русские испытывали желание совершить половой акт в любое время. Я был удивлен, как быстро, резко и без малейшего приготовления они неизменно совершали его».

Такое взрывное и краткое проявление мужской силы не произвело особо благоприятного впечатления на женское население Берлина, которое – излишне об этом говорить – предпочитало большую тактичность в сексе. Хоть это и идет вразрез с привычными жуткими историями, остается фактом, что многие из жертв выходили из своих неприятных переживаний со спокойной, истинно женской усмешкой – эти мужланы оказались вовсе не теми сексуальными гигантами, какими слыли. У нас также имеются рассказы о том, что во время некоторых актов соития женщины пытались подсказать насильникам, что процессу не обязательно быть таким бурным и таким коротким. Что казалось русским вершиной сексуальной несдержанности – возможно, признаком загнивания капитализма – и чему они категорически не желали следовать.

Кстати, Фридрих Люфт не разделяет нашу точку зрения, что все акты насилия являлись всего лишь простой чисто сексуальной разрядкой. Он говорит: «В них ожил своего рода атавизм. Мне кажется, русские испытывали необходимость оставить клеймо своей победы – такая необходимость глубоко укоренилась в мужчинах».

Но даже если это «атавистическое» представление и является истинным объяснением, оно все равно не дает никому права заявлять, будто насилие стало осознанной попыткой поквитаться со вчерашним смертельным врагом. После войны весь немецкий миф зиждется именно на этом мотиве. Его психологическая основа – это немецкое бессилие, а не русская сила; только помня об этом, мы можем оценить то, какое несоразмерное влияние оказало насилие на послевоенную политику Германии. Возможно, мне стоит позволить себе небольшое отступление, чтобы проиллюстрировать эту мысль. Долгие годы я остро интересовался проблемой Аушвица. Во время Франкфуртского процесса я с удивлением наблюдал, что так называемые «убийцы за письменными столами» и их сообщники, то есть люди, которые запустили всю машину убийств, не испытывая при этом к своим жертвам ни малейшей ненависти, оставили немецкую публику совершенно равнодушной, тогда как мелкие сошки, их подчиненные, которые оказались в фокусе судебного процесса и чьи садистские и извращенные преступления привели их к глубоко личной связи со своими жертвами (именно по этой причине они принимали второстепенное и нетипичное участие в организации лагерей смерти), вызвали сильный прилив чувства глубокой неприязни.

На мой взгляд, этот второй тип убийцы встречается во всех человеческих обществах, но обычно он находится под контролем господствующих общественных сил. Точно то же самое было бы и с настоящими убийцами Аушвица, если бы «убийцы за письменными столами» не создали общество, в котором преступления такого рода не оставались безнаказанными. Разумеется, я далек от желания сравнивать русских насильников с убийцами Аушвица, но я не могу не заметить параллель в немецкой реакции на вторых. Эти солдаты оказались лично связанными со своими жертвами и, следовательно, совершили то, что свойственно человеку, слишком уж свойственно. И все же их действия немецкую публику возмутили, тогда как более ужасные деяния нацистского руководства были выброшены из головы, как сплошные бюрократические ошибки. Трудно разглядеть черное через черные очки.

Как бы там ни было, немецкое отвращение к этим актам насилия было столь всеобщим, что нарушения параграфа 218 Уголовного кодекса (законов, запрещающих аборты) рассматривались как полностью допустимые. Возможно, это объясняет, почему, несмотря на то что десятки тысяч изнасилованных должны были произвести на свет несколько тысяч русских детей, нам не известно о таких. Реплика пастора Грубера проливает на это свет. «Ввиду всех этих обстоятельств мы решили игнорировать параграф 218 Уголовного кодекса. В дополнение к дезинфекции всех женщин и девушек, которые обращались к нам, врачи и медсестры решили, что для прерывания беременности имеются достаточные этические показания».

Наши исследования по поводу того, аннулировали ли немецкие власти Большого Берлина законы об абортах официально, не принесли результата, что, разумеется, не означает, будто подобных указаний не издавалось. Фрау К.С., адвокат из района Веддинг, заявила, что не может припомнить ни одного случая обвинения за аборты – самопроизвольные или наоборот, – в период с мая по август 1945 года. Насколько ей известно, специальная комиссия неизменно санкционировала бы прерывание беременности, независимо от того, могла ли предполагаемая мать представить хоть малейшее доказательство того, что подверглась насилию.

Другой адвокат, доктор Р., прибыл в Берлин из Кенигсберга 20 сентября 1945 года. Как и многих его берлинских коллег, его как-то попросили выступить в роли судьи в то время, когда очень многих судей-нацистов просто уволили со службы. Доктор Р. утверждает, что ни один берлинский суд не мог издать официальных инструкций по разрешению абортов в случаях изнасилования русскими солдатами, хотя бы только потому, что русские сами решительно запретили бы публикацию подобной меры. Однако между полицией, прокуратурой и судебной властью существовало негласное соглашение не выдвигать никаких обвинений. Доктору Р. не известно о судебных преследованиях за нарушение параграфа 218 в тот период. «Невозможно подсчитать – даже в грубом приближении, – сколько абортов тогда имело место, и в любом случае не все они явились результатом изнасилования русскими. Многие женщины прерывали беременность из опасения, что не смогут выкормить детей в такое тяжелое время».

Раболепие и неприязнь стали двумя противоположными реакциями жителей Берлина на наиболее бурное столкновение русских и немцев за всю историю этих народов. Никогда раньше так много немцев не вступало так часто в непосредственный контакт с таким большим числом русских. (Мы говорим «русские» потому, что тогда так было принято выражаться, хотя в рядах Красной армии в Германию вошли сотни тысяч представителей других советских народов.)

К сожалению, невозможно представить более чем беглый взгляд на подобное столкновение в такой книге, как эта. Данная глава заканчивается подборкой отдельных комментариев, поскольку было бы неправильно упоминать одни лишь крайности.

Фрау Е.: «Они были во всем совершенно чужими. Даже когда они хорошо относились к нам, мы оставались настороже. Мы делали то, что нам было велено, но без всякого желания. Они быстро это замечали и, принимая нашу подозрительность за враждебность, сами становились враждебными».

Книготорговец: «Когда они пришли, всех нас охватила паника. Нацистская пропаганда и рассказы беженцев отложили на нас свой отпечаток. На Курфюрстендамм прокатилась волна самоубийств, и не только среди нацистов. Мы просто не могли себе представить своего будущего под русскими».

Полковник: «Москва заслужила бы благодарность всего нашего народа, если бы они пресекли акты насилия, особенно в отношении женщин. Но настоящая ненависть приберегалась для западных союзников, которые, как мы тогда считали, бросили нас на произвол русских».

Фрау Л.: «Русские части маршировали по нашим улицам, распевая свои мелодичные песни. Один запевал, другие подхватывали хором. Еще несколько месяцев после того, как они ушли, дети Берлина напевали эти мелодии».

Р., бакалейщик: «Они лишь бегло обыскали мой магазин и подвалы. В квартиру даже не зашли. Спросили кофе и удовлетворились тем дрянным эрзацем, который у нас был. Они вежливо поблагодарили меня – один даже по-немецки».

Фрау А.: «У меня квартировал очень приятный русский офицер. Когда он съехал, его товарищ, приземистый капитан монгольского типа, вернулся и сказал, что решил остаться. Он настоял, чтобы мы отпраздновали его возвращение особым завтраком, к которому он принес спиртное. Мои муж и дочь хлебнули алкоголя, к которому он, должно быть, что-то подмешал, и потеряли сознание, после чего он изнасиловал нашу дочь. Мой муж сообщил об этом, и монголоида арестовали. Он умолял суд пощадить его ради семьи. Нам сказали, что его осудили на десять лет».

Герр Шарун, архитектор: «Начать с того, что чиновники их администрации занимались сбором всевозможной статистики – сколько людей было занято в местном управлении, сколько членов НСДАП, сколько имеется автомобилей, каков объем промышленного производства, сколько в городе магазинов, кинотеатров, трамваев, сколько нужно цемента для восстановления города? И если им тут же не предоставляли нужных цифр, они очень сильно раздражались. Мы день и ночь работали над сбором статистики…

Когда последний завод в Рудерсдорфе уже собрались было демонтировать, мой коллега, Д., пожаловался в военную администрацию. И получил завод в качестве персонального подарка. Один из наших знакомых русских офицеров поначалу вел себя с нами грубо и недружелюбно. Однако на Рождество он пришел с коробкой от маргарина, полной сигар, которые, должно быть, собрал на различных официальных обедах, куда его приглашали. Сам он не курил, но знал, что я люблю сигары».

Герр П.: «Перед капитуляцией русские расстреляли за шпионаж двадцатидвухлетнего племянника моего друга – во время внезапной немецкой контратаки возле его дома погибло шестеро русских. Тетю парня, совсем еще молодую женщину, тоже должны были расстрелять. Ей удалось спастись в самый последний момент. Она нашла себе пятидесятилетнего русского обожателя, который много дней подряд исполнял под ее окнами серенады на губной гармонике в шесть часов каждого утра. Другой русский, участвовавший в расстреле ее племянника, принес ей две буханки хлеба, две банки тушенки и целый мешок картофеля».

Р.А.: «Русские расквартировались в техническом училище. Их командир, настоящий коротышка, пригласил всех детей и девушек на праздник. Он объявил, что единственное его желание – это видеть вокруг счастливые лица и чтобы все отведали его угощения. Те, кто были слишком напуганы, могли спокойно не приходить. А самые отважные отлично провели время».

Майор П.: «Снаряжение у них было простым и часто устаревшим, но в их руках весьма эффективным. Можно было бросить русскую винтовку в грязь, и она все равно после этого могла стрелять – в отличие от нашего, более капризного оружия».

Фрау Е.: «Они расположились в садах и на лужайках позади нашего многоквартирного дома. Они спали под шерстяными одеялами и перинами, взятыми в соседних домах. На следующее утро нам показалось, что пошел снег. Это они распороли перины и бросались друг в друга перьями. Однако они с огромным уважением относились к книгам. Того, у кого их было много, они называли «профессор». Им нравилось, когда для них играли на пианино. И восхищались каждым, кто умел играть».

Герр А.: «Они испытывали большое уважение к власти. В первые несколько месяцев они по-дружески относились к каждому, кто мог убедить их, что был антифашистом».

Фрау С.: «Я знаю одного достойного командира фольксштурма, который просто порвал приказ идти в бой. Но кто-то из его же людей донес русским, будто он закопал в саду спортивную винтовку. Его ненадолго арестовали. Когда его отпускали, русский офицер показал ему донос. «Прочтите письмо от этой немецкой сволочи», – сказал он».

Сенатор Ф. (типичный берлинец, который вел чрезвычайно успешные переговоры с русскими): «Порой наши заседания проходили весьма оживленно. Мы кричали друг на друга и стучали по столу, как будто так и надо. «Почему вы так кричите?» – спросил через переводчика русский офицер. «Я думал, – ответил я, – что для вас это нормальный тон». Это его рассмешило. Им нравились такие вещи».

Фрау Г.С., которая жила со своей дочерью-младенцем во время падения Берлина, опубликовала в швейцарском периодическом издании «Женщина в быту и на работе» длинное воспоминание о своем первом опыте встречи с русским солдатом:

«Меня разместили в комнате наверху. Бомбоубежище было набито битком. …Кажется, я дала Анне что-то попить. Мой русский, похоже, удивился, что я не кормила ее грудью, и нарисовал в воздухе пышные формы, искоса глядя на мою довольно тощую грудь. Он подошел к кроватке Анны. Я следила за ним с некоторой тревогой. Но он осторожно провел своей большой ладонью вокруг головки малышки, не касаясь ее. Потом дал мне несколько толстых ломтей хлеба, отрезанных перочинным ножом, и огромный кусок копченой свинины. Наконец предложил мне немного шнапса. Все шло хорошо. Он снова подошел к кроватке Анны, и на этот раз его движения были чуть-чуть более неуклюжими. Он поцеловал ее личико. Я стояла рядом, и он по-дружески обнял меня за плечи и, как бы невзначай, поцеловал меня. И не потому, что я что-то значила, а потому, что была матерью Анны. От него сильно пахло мужчиной – потом, табаком, свежим воздухом. Было прекрасно. Анна смотрела на нас своими большими глазами…»

Фрау Б.: «Когда мы впервые услышали истории о беженцах, то страшно перепугались. Но, если честно, в нас так вколачивали нацистскую пропаганду, что мы больше не верили ничему из того, что нам говорили. Думаю, да, все случилось, когда пришли солдаты. Но многие из нас, включая меня, не думали, что это коснется лично нас и с такой жестокостью, в таком масштабе и с такой систематичностью. А когда это произошло, стало для нас ужасающей неожиданностью. Несмотря на всю пропаганду или, скорее, благодаря ей.

Они пришли вечером, очень молодые солдаты, крепкие парни. Я перевидала очень много истощенных немецких ребят и теперь была впечатлена физическим состоянием этих русских. Воздушные налеты хорошо нас закалили, но эти пришли в подвал со своими автоматами, и вряд ли кому приятно заглядывать в их дула. Я помню, что в первый день, когда насилие происходило по всему Берлину и берлинцы спали группами, чтобы не попасться в одиночку, в город продолжал вливаться бескрайний поток беженцев. Люди шли в Берлин изо всех оккупированных русскими частей Германии, толкая свои ручные тележки. Они надеялись, что в таком большом городе им будет безопасней или можно будет достать больше еды. Но ни один из магазинов не работал. Мы жили тем, что давали нам русские. И еще я помню похороны. Покойников хоронили в старых кухонных буфетах, потому что гробов не было».

В понедельник 21 мая, на Троицу, две молодые немецкие женщины встретились впервые за несколько недель.

«Мы с Ильзой быстро обменялись быстрыми неизбежными вопросами: «Сколько, Ильза?» – «Четыре раза. А ты?» – «Понятия не имею. Мне пришлось прокладывать себе путь через звания, вплоть до майора». Мы сидели на кухне и пили настоящий чай. Ильза еще не закончила свой рассказ, как ее муж извинился и вышел, якобы послушать новости по транзисторному приемнику соседа. Когда он ушел, Ильза скорчила гримасу. «Ха, он не может этого слышать». Похоже, он мучил себя упеками за то, что оставался в бездействии в подвале, когда «иваны» насиловали его жену. В первый раз, в подвале, он находился совсем рядом. Должно быть, для него это были мучительные воспоминания» («Женщина в Берлине»).

Гус прислал нам следующий репортаж того времени:

«На муниципальном кладбище [района Берлина] Лихтенберга устроили полковой командный пункт. Пока С. обсуждал свои заметки с комендантом, мы отправились на кладбище. Мы искали могилы Вильгельма Либкнехта, Бебеля и Меринга. Роза Люксембург и Карл Либкнехт тоже были похоронены здесь, однако гитлеровцы разгромили их могилы. Рядом с кладбищем мы обнаружили большую больницу для железнодорожников. Теперь в ней отдыхал наш полк. Здесь же находился небольшой красивый парк с деревьями, цветочными клумбами и скамейками вдоль дорожек…

Пришла делегация – директор соседней детской больницы и человек из его персонала. У них закончилась провизия, и дети голодали. Полковая канцелярия немедленно выделила им припасы, и, пока их забирали, я поговорил с немцами.

Гус: «Что вы думаете о том, как наше командование обходится с вами? Похоже это на то, что расписывал вам Геббельс?»

Из директора излился целый поток льстивых благодарностей.

Гус: «А вам известно, как ваши солдаты обращались с нашими больными детьми?»

Словесный поток немца внезапно прекратился. Он мучительно выдавил из себя: «Нет».

«Мы знаем, что-то происходило…» – вмешался второй немец. Директор промолчал. Я привел несколько примеров. «Ужасно, ужасно», – пробормотал директор.

Мы расположились на первом этаже дома № 9 по Альт-Фридрихфельд-штрассе. В нем было четыре этажа, и он делился на два блока. Одни ворота выходили на улицу, другие во двор. Жильцами оказались профессиональные рабочие, конторские служащие и один мелкий бизнесмен. Сам дом от бомбежек не пострадал. Был поздний вечер, и все жильцы находились в подвале, где они жили месяцами. Владелец нашей квартиры суетился, помогая нам готовить постели.

Закончив, он сказал: «Я механик. И я… я состоял в партии». Потом быстро добавил: «Иначе невозможно было устроиться на работу, только члены партии имели работу». Он подождал ответа. Потом продолжил: «Скажите мне правду. Меня сошлют в Сибирь? И если так, то могу ли я взять с собой свою семью? У меня жена и семилетний сын».

В этом члене партии было так много старушечьего, так много трусливой подобострастности, что я почувствовал отвращение.

Я протянул ему номер Volkischer Beobachter и указал на две последних строки передовицы: «Берлин никогда не будет оставлен, это составная часть фронта. …Вот-вот в бой будут брошены свежие силы». «Что вы на это скажете?» (Беседа происходила за день до капитуляции.)

«Все это чистой воды пропаганда. Берлин взяли за горло. Если русские добились этого, то с нами все кончено… И я отправлюсь в Сибирь, но, если это возможно, со своей семьей».

Эрнст Бауэр, парикмахер, достал из кармана справку из полиции. В ней указывалось, что он неблагонадежен и, следовательно, лишен права служить в вермахте. Похожие документы предъявляли многие берлинцы; должно быть, они стояли за ними в очередях… Или в Германии действительно оказалось так много неблагонадежных элементов, носивших с собой подтверждающие это документы?»