Глава 14. Госпиталь как убежище

Почти все отчеты, которые нам довелось прочитать, повествуют о разрушении Берлина в терминах, которые обычно предназначаются для описания смерти. Берлин, как в них говорится, погиб; он умер в пожарах, начавшихся из-за взрывов бомб и снарядов. А поскольку, по утверждению большинства советских отчетов, Красной армии пришлось сражаться в Берлине за каждый дом, то доверять им полностью не следует. Во всем городе уличные бои, столь же жестокие, что и в Сталинграде или Севастополе. И все же если читать эти отчеты между строк, то они проливают некоторый свет на образ жизни двух миллионов людей в центре огромного города в течение целой недели, если не больше. 20 мая 1945 года полковник В. Величко опубликовал в «Правде» следующее описание событий, очевидцем которых он являлся:

«Ни на мгновение не стихали яростные уличные бои. Казалось, они никогда не закончатся. Затем по нашим рядам как молния пронесся приказ: «Огонь из всех орудий». Этот необычный приказ стал единственным за время всей битвы за Берлин. Наши части размяли свои мышцы. Было очевидно, что вот-вот последует решающий удар. Усталые лица, осунувшиеся от переутомления и недосыпания, вдруг осветились энтузиазмом. Люди сбросили шинели и бушлаты. Их заплечные мешки были набиты боеприпасами, а не хлебом и одеждой. И на гордый Берлин обрушился карающий огненный меч. От разрывов содрогалась земля. В их грохоте растворилось все – и дыхание, и крики людей».

Днем раньше, в другой статье в «Правде» Величко пришлось признать: «Окруженный Берлин кипит, как жерло вулкана. К небу от него вздымается пепел. Бои не стихают. От стрельбы орудий стоит зловещее зарево, словно над глубинами ада, зажатыми в стальное кольцо. Тысячи наших орудий со всех направлений направлены на Берлин. Длинные следы трассирующих снарядов гаснут в центре города».

В зависимости от глубины убежищ люди или дрожали под непрестанным обстрелом, или только слышали разрывы, словно отдаленный гром. Подземные станции метро представляли из себя самые ненадежные убежища. Людей предупреждали, чтобы они не искали там укрытия; их потолочные перекрытия были более уязвимы, чем в подвалах многоэтажных домов. И все равно десятки тысяч людей укрылись в метро, и почти на всех станциях имелись пункты первой медицинской помощи. Здесь, как и везде, использовалось свечное освещение. Только немногие привилегированные убежища имели собственные генераторы. В бомбоубежище под Вильгельмплац у одного офицера из армейского командования (не путать с командованием берлинского гарнизона) сложилось впечатление, будто он находился в элитном ночном клубе-бомбоубежище. Большая часть обитателей состояла из членов штурмовых групп СС, однако попадались и элегантно одетые гражданские. «Здесь можно было найти все: вино, крепкие напитки, отличный шнапс, давно забытые деликатесы, иностранные сигары и сигареты – все это имелось в изобилии. Присутствовали здесь и несколько симпатичных и хорошо одетых девиц. Чрезвычайно беззаботная атмосфера…» (Майор В., из неопубликованного.)

Менее привилегированным, но, по крайней мере, столь же надежным было убежище под Рейхсбанком. Наступление русских на Одере застало директора банка врасплох, в своей летней резиденции на озере Гросер-Мюггельзе. Когда он услышал грохот русских орудий, то сразу же посадил свою жену и собаку в каноэ, переправил их через Мюггельзе и греб по Шпре до самого моста Яновитц, под которым им пришлось спрятаться во время авиационного налета. Лодку он оставили возле Девичьего моста, и пешком они добрались до бомбоубежища под новым зданием Рейхсбанка.

«Здесь обосновалось около тысячи человек, включая почти 400 членов банковского персонала» (Отто О., директор Рейхсбанка, из эксклюзивного интервью). Буфет до сих пор работал, и имелись приличные запасы продуктов. О. организовал общественное питание для всех обитателей. Его назначили уполномоченным по гражданской обороне, и, когда в подвальном хранилище начался пожар, он схватил по дороге огнетушитель и постарался сбить пламя.

Когда русские подошли ближе, несколько старших банковских чиновников перебралось вместе с семьями в главное хранилище, чувствуя себя за стальными дверями в большей безопасности. Хранилища находились тремя этажами ниже поверхности земли. В самом нижнем, где обычно хранился золотой запас (который, к разочарованию русских, заблаговременно вывезли в надежное место), стояли тысячи сейфов с ценными вещами и одеждой служащих банка; их поместили туда еще во время авиационных налетов союзников. На среднем уровне хранились тюки банкнот стоимостью в несколько миллионов марок, а также незначительная часть золотого запаса. Обитатели хранилищ, всего около 150 человек, жили на верхнем уровне. Они могли бы оставаться там до тех пор, пока русские не вырезали бы двери при помощи автогенов, однако предпочли передать здание с рук на руки как положено, как подобало добросовестным чиновникам. Из хранилищ до самого последнего момента можно было дозвониться до членов совета директоров банка, чьи дома находились в Далеме, жилом районе Берлина. 2 мая последние приказали открыть хранилища. «Первым вошел гражданский с винтовкой на плече. Им был явно поляк, исполнявший роль переводчика. Вслед за ним через стальные двери вошли русские офицеры. И хотя они были разочарованы, поскольку в хранилищах не оказалось золота, с его обитателями они обращались очень вежливо. Они отобрали и увели 13 старших чиновников, включая директора О. Последний вернулся в Берлин только через пять лет, и все это время его жена не знала, жив ли он или нет.

Россказни, будто русские вывозили золотые слитки целыми грузовиками, такая же сказка, как и затопленные тоннели метро или массовый роспуск психически больных пациентов из психиатрической клиники Виттенау. Вольфганг Леонгард упоминает последнее в своей, во всем остальном столь волнующей книге Die Revolution entlasst ihre Kinder (на русском языке книга вышла под названием «Революция отвергает своих детей», London, Overseas Publications Interchange Ltd, 1984 г.). Леонгард также ссылается на так называемое «дело Шпалингера», то есть на дело пациента изолятора Виттенау, который учинил страшную суматоху, когда выпустил листовки, извещающие, что он принял на себя всю полноту власти «от имени Совета рабочих и солдат Берлина». Если Шпалингер действительно был сумасшедшим – а он, как видно из текста, таковым и являлся, – социалистом, а не безумным нацистом, то, как таковой, он должен был вполне удовлетворять Вольфганга Леонгарда 1945 года, который тогда все еще был коммунистом. Многое из сказанного Леонгардом легко опровергается – например, утверждение, будто Шпалингер обнаружил единственную уцелевшую в Берлине типографию «рядом с психиатрической лечебницей». Во-первых, осталось несколько уцелевших типографий, и, во-вторых, та, о которой упоминал Леонгард, находилась не «рядом с психиатрической лечебницей», а в ней самой. Печатал листовки не сам Шпалингер, а один член коммунистической партии, и делал он это с явного разрешения советского коменданта, майора Солина. «Он до такой степени присвоил себе право пользоваться печатным прессом, что нам пришлось пожаловаться Солину. Майор лично сходил посмотреть и в результате согласился с нами» (из эксклюзивного интервью доктора Фрица Б.).

Виттенау был занят днем 29 апреля. Русские разместились в главном здании, которое с тех пор было закрыто для всех немцев. Еще они выбросили все документы и картотеки в окно. Тем временем войска разбили лагерь в парке перед клиникой, с домашним скотом и всем остальным. Поставили полевые кухни и наиболее безобидным пациентам, которые помогали в уборке, давали дополнительное питание. «Русские обращались с пациентами, как с обычными немцами. Они не считали их ни неполноценными, ни жертвами фашизма. Не было изнасиловано ни одной пациентки».

В Советском Союзе немцы обходились с душевнобольными пациентами совсем противоположным образом, как видно из «Рапорта в рижскую Регистрационную палату». Цитируется по «Документам оккупационной полиции», Москва, 1963, с. 113:

«Рига, 19 мая 1942 г. Секретно.

Настоящим подтверждаю, что 368 неизлечимых душевнобольных, список которых прилагается, были ликвидированы 29 января 1942 г.

Подписано: Кирште, штурмбаннфюрер СС».

Всех пациентов, которые обратились к русским офицерам с просьбой отпустить их на основании того, что сюда их поместили без достаточных на то причин, перенаправили к немецким врачам «с указанием отпустить их». Русские не только не «опустошили сумасшедший дом Виттенау», но и просто не выпустили людей без достаточных на то причин. Они лишь приказали отпустить отдельных вполне вменяемых пациентов.

Только один раз они велели немецким врачам освободить сразу 150 пациентов, включая тех, кого поместили сюда по приговору суда. Некоторые из них пропали, а других вскоре пришлось вернуть обратно по приказу русских.

«В то время из рядов обитателей нашего заведения вышло немало самозваных судей и прокуроров, – рассказал автору доктор Д. – Помню, как я отправился в только что сформированный местный суд в Райниккендорфе, где должен был засвидетельствовать непригодность человека к пребыванию на свободе. Меня направили к главному обвинителю, доктору Икс, и когда я вошел в его кабинет, то обнаружил, что он был старым пациентом Виттенау».

За исключением этого упущения, русские позволили персоналу клиники спокойно делать свое дело. Особенно были рады назначению майора Солина. Он представился доктору Д. со словами: «У нас здесь должен быть порядок, иначе нас обоих расстреляют». Сложилось дружеское сотрудничество, благоприятное и для администрации, и для пациентов.

Позднее Виттенау передали французам, которые поместили пациентов в пятую категорию питания (с так называемыми голодными, или кладбищенскими, талонами) – с ужасными последствиями. В любом случае снабжение заведения стало к тому времени крайне напряженным, потому что Виттенау оказался заполненным «нормальными» пациентами, став скорее госпиталем, чем психиатрической клиникой. Когда главный врач отправился к французскому коменданту, чтобы выпросить побольше еды, ему просто молча вручили документ, показывающий, на каких рационах приходилось жить жителям Парижа во время немецкой оккупации. «Я был рад, что он не спросил моего мнения на этот счет».

Точно так же, как русские старались как можно меньше пересекаться с обитателями Виттенау, в других немецких клиниках они делали все возможное, чтобы не нарушать их жизнь. Поэтому множественные утверждения, будто они вели себя, как варвары, могут быть отметены, как во многом антисоветская пропаганда. Рассказ сестры Е., работавшей в клинике Диаконии имени Пауля Герхарда с 1943 года, вероятно, можно считать типичным повествованием о том, что происходило в большинстве госпиталей и клиник.

«В последние дни перед освобождением повсюду вокруг нас шли уличные бои. Доставляли женщин, которые получили ранения при попытке раздобыть еды. Длинные очереди перед магазинами представляли собой отличную мишень для русских летчиков. К тому времени наша клиника оказалась совершенно переполненной – она осталась единственной на районы Тегель, Западный Райниккендорф и Фельтен. Из-за перекрытых дорог и взорванных мостов до соседней клиники им. Вихрова с нашей стороны было не добраться. Снабжение больных продовольствием оставалось прекрасным до самого конца.

Последние несколько часов перед приходом русских были просто кошмарными. Мы потеряли всякую связь с внешним миром, рация замолчала, на дороге царила мертвецкая тишина. Посчитав ее более чем неестественной, я вышла на Мюллерштрассе. В дверях на противоположной стороне улицы я заметила русского солдата с автоматом. Он подошел ко мне и что-то сказал по-русски. Я поняла, что он хочет, чтобы я убедила группу немцев, все еще сражающихся неподалеку, прекратить бессмысленное сопротивление. Я притворилась, будто не поняла, о чем он говорил, и вернулась в подвал клиники. Здесь я сообщила врачам и персоналу клиники о появлении русских. Затем зазвонил все еще работавший внутренний телефон, и русский голос попросил нас подойти к регистратуре. Танки уже снесли ограду в задней части территории клиники, а спереди появились солдаты с оружием. Естественно, мы не сопротивлялись. Офицер сказал нам, что в клинике разместится их штаб, и в течение часа вся территория, включая парк, превратилась в военный лагерь. Нам пришлось остаться в подвале, откуда нам было видно, как они устанавливают полевые кухни. Лаборатория и котельная превратились в конюшни. Также был развернут полевой госпиталь, а погибших и умерших от ран русских хоронили в парке.

Днем позже наша медицинская деятельность, которую во время боев мы были вынуждены перенести в подвал, стала значительно напряженней. Толпы беженцев устремились из центра города как в Тегель, так и в обратном направлении. Мирное население считало клинику раем для беженцев, и мы старались накормить их. Временами у колонки выстраивалась очередь за водой человек в триста. Через два дня после оккупации мы начали готовить горячее питье на резервных горелках. Немцам кухня больше не принадлежала. Как-то три лошади русских убило шальным снарядом. И через полчаса от них остались только скелеты; жители окрестных домов «очистили» все остальное.

Мы припрятали все наше самое необходимое медицинское оборудование. Бывший бельгийский военнопленный, который оставался здесь еще несколько дней после освобождения, спас наш рентгеновский аппарат, написав на нем «kaput» по-русски. Еще он уберег пациенток целого блока от изнасилования, написав на стене мелом «Запретная зона – туберкулез» огромными кириллическими буквами. Когда этот бельгиец, которого нам прислали в качестве санитара в гитлеровский период, отправился домой, мы отдали его одежду раненым немецким солдатам, дабы после выписки они могли спокойно проходить мимо русских патрулей – само собой, всех мужчин в форме задерживали. Когда русские наконец оставили нашу клинику, они забрали все пишущие и швейные машинки, чтобы дарить их немецким женщинам, с которыми они знакомились на улицах».

Нынешний управляющий клиникой Диаконии имени Пауля Герхарда, доктор М., в 1945 году служил там консультантом. Он пишет:

«С последних дней марта у персонала почти не было передышки. Между 15 и 20 апреля мы работали по 18–20 часов в сутки. Утром 21 апреля наш район оккупировали русские. Я видел, как первые русские танки прокатили по Барфусштрассе в направлении Мюллерштрассе. Мы находились под постоянным огнем не только русской артиллерии, но и немецких орудий из Тиргартена. Только я заметил танки, как перед регистратурой появился русский офицер. Он сообщил, что клиника реквизирована, и потребовал встречи с директором, пастором Вагнером. …Меня позвали наружу, и я увидел, как какой-то русский пытается завести мою машину, но у него это не получилось, даже с моей помощью. Позднее машину увезли на буксире. Несколько недель спустя я обнаружил ее брошенной. Потом меня допрашивали на моей квартире в клинике – целую неделю. Им хотелось знать, не состоял ли я в нацистской организации. Под конец допросов, которые велись вполне корректно и без чрезмерного давления, меня обвинили в том, что я являлся членом тайной полиции. Когда я смог это опровергнуть, мне позволили вернуться к работе. Еще одна проблема возникла, когда русские спросили об оружии. Я показал им огромный арсенал, но не смог убедить их, что все эти винтовки, фаустпатроны и т. п. принадлежали нашим пациентам из фольксштурма. 21 апреля, когда на соседних улицах все еще шли бои, клиника уже была оккупирована и сюда доставили раненых русских солдат, а мне приказали прооперировать их под присмотром русского врача-женщины. На следующий день, когда все немного успокоилось, операционная превратилась в перевязочную. Меня часто вызывали туда для консультаций, чтобы вынести решение, подлежат ли транспортировке русские солдаты и другие русские раненые. В общем, можно отметить, что отношения между русскими и немецкими врачами были холодными, но предельно корректными.

Во время боев, когда клиника была оккупирована и когда русские оставили ее, мы продолжали проводить операции с редкими перерывами. Я даже помню, как за два часа до прихода русских делал сложное кесарево сечение. Сразу после своего появления русские снабдили нас хлебом и другой едой. Позднее районную регистрационную палату сделали ответственной за наше продовольственное снабжение, и мы получали продукты, которых не видели на протяжении всей войны. Районная палата возложила руководство снабжением на герра Зигфрида Райча и герра Райчерта; оба они были евреями. В то время наша кухня не испытывала недостатка в припасах. К началу июля клиника снова функционировала в обычном режиме, за исключением необычно огромного наплыва пациентов. Как ни удивительно, мы управлялись со всеми. Подачу электроэнергии восстановили на четвертый или пятый день оккупации.

Припоминаю, что первые два дня, как пришли русские, мы занимались в основном тем, что сшивали сухожилия выше запястий и лечили пулевые ранения в голову. Большую часть пациентов составляли целые немецкие семьи, пытавшиеся покончить с собой из страха перед русскими. К нам также постоянно поступали люди, пережившие эти кошмарные дни в своих домах или бомбоубежищах. Другие приходили прямиком из тюрем и концлагерей. Тогда-то я и познакомился с профессором Эрнстом Никишем, основателем старой Социал-демократической партии Германии (1923), издателем национал-большевистского журнала Widerstand – «Сопротивление»; приговоренным в 1937 году нацистским режимом к пожизненному заключению, который, все еще одетый в свою лагерную робу, провел со мной в подвале несколько часов».

Берлин оказался единственным немецким городом, где до самого конца сохранилась Еврейская больница. Один чиновник из ее администрации написал для этой книги следующее:

«До 1938 года нас практически не трогали. Но потом Нюрнбергские законы добрались и до нас. С тех пор путь сюда для пациентов-неевреев и нееврейского персонала оказался закрыт. Евреи – а все обитатели больницы были евреями – должны были носить на одежде желтую звезду, даже внутри больницы. Часть здания реквизировали, и гестапо устроило там свое отделение. Именно отсюда была организована перевозка заключенных в Терезиенштадт. Конвои отсюда отправлялись до самого конца 1944 года. Когда гестапо не удавалось набрать достаточного количества депортируемых, оно присылало к нам своего человека. Он должен был произвольным образом отобрать людей из числа пациентов или персонала и включить их в следующий конвой. Несколько раз больницу инспектировал сам Эйхман.

Когда союзники начали бомбить Берлин, мы создали собственную пожарную службу. Нам приходилось сбрасывать зажигательные бомбы и тушить пожары собственными силами, без всякой посторонней помощи. Звонить пожарной бригаде не имело смысла, потому что они и не подумали бы приехать к нам. Однажды на нашу территорию обрушилось 90 зажигательных и 14 осколочно-фугасных бомб; нам самим пришлось устранять последствия.

Помимо обычных пациентов-евреев у нас еще было несколько так называемых «привилегированных» евреев. Это те, кого возвели в такой ранг «за заслуги перед Отечеством». Они находились в относительной безопасности, хотя к концу войны некоторых из них тоже депортировали. Пациентов из разряда «стопроцентных евреев» забирали независимо от их состояния – как из неврологического, так и из родильного отделения. Мне часто приходилось наблюдать, как арестовывают новорожденных младенцев; мою собственную кузину вынесли на носилках. Нацистского чиновника, заправлявшего у нас, звали Вальтер Добберке. Его не смогли обвинить в личном участии в творившемся произволе; он просто выполнял то, что ему велели.

В больнице я работал с 1943 года. И продолжал до 20 апреля 1945 года; затем я решил остаться дома, поскольку авиационные налеты стали чересчур опасными. Как «полуеврей», я находился под защитой своей «арийской» матери. Главный врач и хирург, доктор Люстиг, работал до самого конца. Его арестовали и обвинили в коллаборационизме русские; он был расстрелян 28 декабря 1945 года. Я знал доктора Люстига и считаю, что он не заслуживал смерти. Он никогда не пошел бы на компромисс с нацистами.

На работу в Еврейскую больницу я вернулся только 10 мая. Красная армия пришла туда 24 апреля. Меня тогда там не было, но мне известно, что русские вели себя крайне порядочно. Не было ни изнасилований, ни других актов произвола. С 10 мая больница снова перешла под наше управление, а русские ушли. Даже в последние дни нацистского режима евреев из больницы все еще продолжали зверски убивать. Я помню санитара по имени Макс Фройрдрих, которого забрали незадолго до поражения Германии. Позднее его обнаружили в районе Фридрихсхайн с отделенными от туловища руками, ногами и головой.

Перед самым концом у нас находилось около 160 пациентов. После оккупации больницу тут же открыли для всех нуждающихся. Первые пациенты, как мы отметили, были в основном из узников концлагерей. Им отвели все туберкулезное отделение. Одни пришли к нам сами, других принесли. Почти все в лагерных робах, на которых они продолжали носить номера и тюремные нашивки. В крайне редких случаях я узнавал людей, которых когда-то забрали отсюда.

После освобождения, когда немцы-христиане (или как мне еще их назвать) снова поступили к нам, не было никаких актов насилия, мести или чего-либо подобного. Мы не делали никакого различия между нашими пациентами. Да и сам я постарался поскорее забыть о том, что они с нами сделали».

За стенами больницы некоторых «вольных» евреев прятали сочувствовавшие им берлинцы на протяжении всей войны, с огромным для себя риском. Что приводит нас к истории, которая послужит подходящим завершением этой главы, истории человека, которого хорошо известный тюремный падре, доктор Харальд Полхау, позднее предложил внести в списки Фонда безымянных героев. Звали того человека Вилли Кранц, и он являлся поставщиком провизии в тюрьмы Берлина с 1918 года. Вот что он сам поведал во время беседы со мной:

«День за днем я ездил из тюрьмы в тюрьму, принимая заказы и доставляя припасы. В процессе работы я узнал кое-что о тюремной обстановке, а также много общался с заключенными. Они передавали со мной записки и послания. После поджога Рейхстага я разговаривал с заключенными немецкими националистами, а позднее и с коммунистами. Я видел, как политические события отражаются на заключении под стражу и на освобождении. В 1943 году тюремный падре Полхау, которому я помогал и раньше, пришел ко мне и сообщил, что его попросили присмотреть за еврейским ребенком, и он не знает, как ему поступить. Я обсудил этот вопрос со своими домашними, и мы решили взять ребенка к себе. Падре пришел ко мне и отдал маленькую Риту, «очень напуганную и умолявшую меня не обижать ее». Когда соседи поинтересовались, откуда вдруг взялась маленькая девочка, нам пришлось сочинить для них целую историю. В 1944 году вышел указ об эвакуации всех детей, и мы ненадолго отправили Риту в Восточную Пруссию. Когда туда вошли русские, я забрал ее обратно. Слава богу, в нашем доме жили и другие люди, поэтому во время налетов девочку в бомбоубежище было почти невозможно заметить. Единственная угроза исходила от женщины, заведовавшей продовольственным снабжением, но нам и тут удалось выкрутиться при помощи лжи. Сейчас Рита живет в Америке.

Тогда мы жили на Клостерштрассе, неподалеку от Александерплац. С 27 по 30 апреля мы ни разу не покинули бомбоубежище. 1 мая, около 7:00 утра, раздался стук в дверь подвала. Пришел смотритель здания, чтобы сообщить нам о появлении русских. Мы с ним вышли на улицу с белым полотенцем и заметили на другой стороне улицы солдат Красной армии. Они попросили нас убедить немецкие войска, все еще сражающиеся неподалеку, прекратить бессмысленное сопротивление. Мы со смотрителем направились к немецким позициям, и только я подумал, что нам удалось избежать всех свистевших вокруг нас пуль, как вдруг смотритель рухнул на землю прямо у моих ног. В него попал эсэсовский снайпер, и он умер на месте. Когда я добрался до немецких позиций, то потребовал, чтобы мне позволили поговорить с офицером. Тот отправил меня к своему унтер-офицеру, который рявкнул: «Немедленно расстрелять этого типа, он пытается подорвать боевой дух моих людей!» Тем временем Красная армия подошла ближе, и подразделению, состоявшему из одних эсэсовцев, пришлось спешно отступить. Меня они забрали с собой на станцию метро «Александерплац», но, когда оказалось, что там тоже небезопасно, спустились в подземную ее часть. Здесь не было света, и люди жгли жировые свечи, пламя которых в тоннеле все время мигало. Это место превратили в командный пункт СС, возможно, последний в районе, если не во всем Берлине. Один эсэсовец привязал меня к себе кожаным ремнем. Просидели мы там с полудня до вечера. Около 9:00 вечера меня отвязали и велели перетаскивать боеприпасы и провиант от входа на станцию в командный пункт. Вдруг я заметил группу женщин в эсэсовской форме, которые целились из своих винтовок. Я был вынужден беспомощно стоять рядом, пока они не расстреляли не менее 20 «коммунистов», арестованных в последние несколько дней. Потом эсэсовцы, мужчины и женщины, по подземному тоннелю отступили к Ваймайстерштрассе. Вся платформа оказалась забитой людьми; раненые стонали, а мертвые начали разлагаться. Мне приказали их убрать.

Утром 2 мая люди стали просить воды. Под предлогом поиска колонки я покинул станцию и, воспользовавшись случаем, сбежал. Около 6:00 вечера я вернулся на Клостерштрассе, где все еще не стихал бой. Затем неожиданно наступила тишина. Совершенно пустая минуту назад улица наполнилась людьми, которые выскакивали из своих подвалов и кричали: «Войне конец!»