Глава 13. Примазавшиеся к режиму без режима

В 1945 году мало кто из немцев имел реальное представление о том, каким образом на них обрушилась такая беда и почему весь их мир лежал вокруг них в руинах. И тут типична реакция берлинского библиотекаря, Аннелиз Х., которая 22 апреля 1945 года начала вести дневник, когда обстоятельства стали на пути занятий ее любимой профессией.

«Русские у порога. Последние недели британские налеты не давали нам спать целыми ночами. Игра подходит к концу». Хотя 22 апреля пришлось на воскресенье, «все магазины работали… обещали выдать специальные рационы, и оголодавшая толпа не могла их быстро получить. …В ратуше жгли документы. Когда подошло время вечерней воздушной тревоги, на площади перед зданием все еще полыхал огонь, поэтому пришлось вызвать пожарную бригаду». На следующий день, пренебрегая «опасностью и несмотря на то, что некоторые мосты перекрыли», Аннелиз Х. отправилась окольным путем на работу в публичную библиотеку на Людендорфштрассе, южнее Тиргартена. Это была последняя уцелевшая библиотека во всем районе. Поскольку никаких книг больше не издавалось, не имело смысла пускаться в столь опасное путешествие, однако никто не удосужился сказать ей, чтобы она не приходила. Такие указания поступили только во вторник. Так что Аннелиз пришла в ратушу на Турмштрассе, где ей полагалось исполнять обязанности курьера. Ей и в голову не приходило отказаться, хотя количество несчастных случаев со смертельным исходом, «вызванных бомбардировками и артиллерийскими обстрелами, постоянно росло…». Ночью, в своем подвале, «я не могла отделаться от чувства, что мне следует находиться на своем посту, на Людендорфштрассе».

Среда: «Из-за всех этих массированных налетов и обстрелов было почти невозможно добраться от моей квартиры (на Альт-Моабит) до ратуши. Я решила пойти по Цвинглиштрассе, где можно лучше укрыться». Но потом и на нее стали падать снаряды. Аннелиз избежала несчастья; в парке Отто, через который ей пришлось пробираться, повсюду валялись трупы и изуродованные части тел. Ей сказали, что в здание библиотеки попал снаряд. «У меня было тяжело на сердце от мысли, что я не находилась на своем посту в библиотеке… сейчас в ратуше для меня не нашлось работы. Нам авансом выдали жалованье за май». Через дорогу от ратуши в аптеку угодила бомба. Нужно было убрать убитых и раненых. «Я предложила свою помощь, но она не понадобилась». Во второй половине дня ей поручили работу – присматривать за семьями из разбомбленных домов в офисном здании на Людендорфштрассе. «Хотя наконец исполнилось мое желание провести этот тяжелый период времени на каком-нибудь посту, я боялась идти туда – весь путь, около часа пешком, пришлось бы проделать под непрестанным огнем, Тиргартен, который мне нужно было пересечь, превратился в поле боя, а по большинству мостов нельзя было пройти». На Людендорфштрассе, как с сожалением отметила Аннелиз Х., постоянные обстрелы препятствовали попыткам женщины принести реальную пользу. Вместе со своими коллегами она организовала «импровизированный офис в подвале». И была счастлива, что для нее нашлась работа.

26 апреля обязанности Аннелиз заключались в том, чтобы наполнить несколько ведер водой из колонки на Курфюрстенштрассе и отнести их в подвал. «Во всем городе не было ни электричества, ни центрального водоснабжения». У нее не было еды, чтобы накормить бездомных; вместо этого она напоследок раздала продовольственные карточки на семь дней. Которые «практически ничего не стоили, поскольку в магазинах ничего не осталось. Тем не менее люди продолжали толпиться и метаться между импровизированным офисом в подвале и надежным бомбоубежищем, тогда как обстрел только усиливался». Очевидно, что канцелярская работа со своими формальностями, резиновыми печатями и готовыми помочь служащими все еще не утратила своего значения для несчастных жителей города.

Одна из ее обязанностей заключалась в том, чтобы находить пустые квартиры для тех, чье жилище разбомбили. Разумеется, ни она, ни ее коллеги не знали, где искать такие квартиры; такая информация имелась только в ратуше, а телефонная связь с ней отсутствовала. Поэтому 27 апреля Аннелиз Х. пренебрегла «огнем тяжелой артиллерии» и совершила две поездки на велосипеде в муниципальное управление на Дерффлингерштрассе, где еще оставалась связь с ратушей. «Так можно было подыскать несколько квартир», – озабоченно отметила она. Если только квартиры останутся целы к тому времени, когда бездомные доберутся до них, и доберутся ли они туда вообще – этого наша Аннелиз не могла сказать.

«Мы начали переговоры, чтобы получить продовольствие из Шёнеберга». Однако «этот план как-то сам собою заглох», и днем «здесь не осталось почти никакой работы». Аннелиз отметила, что «в нашем маленьком подвальном сообществе росли тревога и нервозность». Около 06:00 вечера прибыли последние курьеры из ратуши. «Герр Т. и герр Б. принесли нам новые талоны и немного еды».

«Маленькое подвальное сообщество» состояло из 4 мужчин, 6 женщин и ребенка. Поскольку никто из мужчин не был готов к тому, чтобы пойти и добыть хлеба, Аннелиз пришлось самой предпринять это «невероятно опасное путешествие». В пекарне на Лютцовштрассе ей удалось разжиться четырьмя буханками хлеба – бесплатно и без талонов, – «прося и умоляя – и еще потому, что они пожалели меня, поскольку я проделала такой длинный путь, рискуя жизнью и здоровьем». У дверей пекарни весь день пролежал мертвый немецкий солдат. Аннелиз Х. поспешила назад, на Людендорфштрассе, «среди рвущихся повсюду снарядов, между рушащимися зданиями, и с одним лишь желанием – донести хлеб до места».

Теперь подвальное сообщество решило «конфисковать» запасы продовольствия в оставленном детском саду на одном из верхних этажей. Все трофеи честно поделили. «Мы устроили что-то вроде коммунистической подвальной коммуны», – записала Аннелиз. «Фрау Е. отвечала за кухню, а герр Б. написал письмо с просьбой о помощи в ратушу. Но больше невозможно выйти из подвала и передать послание по телефону или лично». Если бы имелся хоть малейший шанс добраться туда живой, Аннелиз Х. наверняка доставила бы послание на Дерффлингерштрассе.

В тот же самый день, 27 апреля, начались повсеместные грабежи, в основном в неоккупированной части города. Здесь фольксштурмовцы в первый и единственный раз доказали, что они сильнее женщин, а кадровые солдаты – что они старше и лучше накормлены, чем фольксштурмовцы. Так что грабежи продолжались, а женщинам доставались лишь объедки. Никому и в голову не пришло, что даже теперь, когда кольцо вокруг Берлина замкнулось, припасы все еще можно было распределить разумным и организованным образом. Власти не побеспокоились организовать снабжение, да и само население ничего не предприняло для этого. В результате продуктов питания было испорчено намного больше, чем употреблено в пищу.

На Клейстштрассе целые подвалы оказались забиты ящиками со спиртным. Что из этого вышло, описывает очевидец, Фридрих Люфт:

«Люди приходили с грязными ведрами, наполняли их всеми видами спиртного, мешая все вместе и, стоя по щиколотки в алкоголе, дрались за уцелевшие бутылки. Но все равно осталось так много, что первая и вторая волны русских не смогли выпить все запасы. Они приходили к нам с нагруженными бутылками магазинными корзинами и заставляли нас пить с ними за компанию».

Русский писатель Гус сам стал свидетелем подобной сцены на Александерплац:

«Немцы шныряли с улицы на улицу. Они искали подвальные склады и выносили оттуда дамские сумочки, шляпы и перчатки. Из окна, выходящего на Нойе-Фридрихштрассе, мы могли видеть, как они грабят магазин на углу Кёнигштрассе. В Берлине больше не существовало закона. По всему городу прошел слух, будто в центре полно всякого добра. «Высшая раса» преодолевает огромные расстояния, чтобы присутствовать в момент великого свершения».

Грабежи продолжались четыре или пять дней. Лишь некоторые из владельцев магазинов и складов поступили разумно, бесплатно раздавая все, что у них осталось. Повсюду люди едва не убивали друг друга за ненужные им вещи, тогда как они послушно стояли бы в очереди, если бы нашелся кто-то, чтобы распоряжаться и распределять товары упорядоченным образом.

28 апреля Аннелиз Х. записала: «В 12:10 фрау Е. заметила первых шестерых русских на ступенях подвала. Последовали минуты напряженного ожидания, во время которых каждый старался обратиться к своей совести». Поразительная фраза, единственная в своем роде во всем дневнике. Создавалось впечатление, будто «подвальное сообщество» ожидало появления русских точно так же, как праведники ожидают Страшного суда, хотя, по правде говоря, искреннего раскаяния не наблюдалось ни на Людендорфштрассе, ни где-либо еще.

«Мы все сбились в кучу в самом дальнем углу и выбрали герра Б. своим представителем. Сейчас он, с явными усилиями, старался собраться с духом. А вдруг мрачная картина, нарисованная нашей пропагандистской машиной, на самом деле окажется правдой? На лестнице гулко звучали шаги. Что теперь будет? Наш ужас испарился, когда мы увидели их свежие, загорелые, округлые и приветливые лица. Они отказались от предложенных сигарет и просто осведомились – очень вежливо, – нет ли в подвале солдат или оружия, а когда услышали, что все мы гражданские, оставили нас, дружелюбно пожелав «доброго вечера». Всеобщее, едва ли не ликующее облегчение».

Таковы были впечатления многих берлинцев от первой встречи с русскими. Да они и сегодня скажут вам, что с первой волной было все в порядке. Но потом… У маленького подвального сообщества Аннелиз тоже имелись веские причины говорить «Но потом…». «Визиты периодически повторялись. Некоторые из пришедших вели себя грубо (требовали часы и приставали к женщинам); другие оказались крайне дружелюбными (они явно любили детей, приносили в качестве подарков еду и завязывали с нами дружеские беседы)». Герр Б., тот, у которого 27-го не хватило смелости пойти за хлебом, теперь оказался одним из немногих мужчин, отказавшихся прятаться за женскими юбками. Он, «ввиду крайней необходимости, назначил фрау Х. своей женой, объявил, что она больна, и при свете свечи постоянно измерял ей температуру и поразительно громко читал вслух. Она оказалась единственной молодой женщиной в нашем подвале, которую следовало оградить от домогательств русских. А снаружи не прекращались бои». Дом на Людендорфштрассе заняли русские, однако «нашу часть подвала оставили для офицеров, которые вели себя вполне благопристойно».

29 апреля «подвальное сообщество» пополнилось 4 женщинами с 4 детьми – еще 8 человек, «которых мы приняли, несмотря на недостаток места и продовольствия». Вновь прибывшие пришли из бункера на Ноллендорф-плац, который, невзирая на присутствие женщин и детей, «обороняла» немецкая армия, «пока отважная женщина-доктор с белым флагом не заставила их сдаться. Пылающими улицами, пробираясь между трупами, эти женщины наконец смогли добраться до нас со своими детскими колясками и всеми пожитками. Мы и понятия не имели, что сейчас воскресенье и какая на улице погода. Последние дни мы проводили в подвале в полной бездеятельности». Очевидно, бездеятельность составляла худшую сторону ее положения, хотя даже «сходить в туалет стало геройским поступком, который трудно осмелиться совершить в одиночку».

В понедельник, в 06:00 утра «спокойствие нарушил» крик младенца, требовавшего, чтобы мать покормила его грудью. «Во дворе, на дикой груше, громко распевал черный дрозд, совершенно не обращавший внимания на грохот пушек». Приходили другие русские патрули; они «чувствовали себя как дома; раздавали много еды, устраивали беспорядок, однако возвращались на «фронт», который, на протяжении всей второй половины дня, проходил буквально за нашими дверями». Герр Б. оставил свою «жену ввиду крайней необходимости», чтобы принести воды, однако вернулся не скоро, поскольку ему велели «хоронить русских солдат возле церкви 12 Апостолов, а потом заставили пить какое-то мерзкое пойло, от которого у него случилось легкое алкогольное отравление». Та выпивка, которую русские принесли в подвал, оказалась явно высочайшего качества. «Мы довольно легкомысленно расправились с теми бутылками бренди и вина, которые они нам оставили». В результате «наши мужчины» проспали до утра 1 мая. Они спали «как убитые, особенно герр К. из Рейнланда». Тем временем женщины дали полную волю своим хозяйственным инстинктам. «Мы улучшили наше жилище, сделали полки и притащили в подвал множество полезных предметов (например, кухонный буфет). Затем мы отправились за водой. На улицах ужасные разрушения. Грязь, мусор, тела мертвых людей и животных, разбитые и сгоревшие пушки, машины, мотоциклы и велосипеды. Целых домов практически не осталось». У колонки собралась длинная очередь людей, пренебрегших стрельбой. «Большинство носило белые нарукавные повязки, но у некоторых они были красного цвета. Русские солдаты неизменно проходили прямо в начало очереди».

Пронесся слух, будто Гитлер застрелился. «Но тогда почему, спрашивали мы себя, война все равно продолжается?» Очевидно, жители Берлина не знали, что власть перешла к Геббельсу.

«В эти судьбоносные дни, когда творилась история, мы оказались лишенными всех новостей. По всему миру люди, наверное, сидели вокруг громкоговорителей, слушая репортажи о битве за Берлин, о последней битве Германии. А сами мы, жившие прямо на линии фронта, не слышали ничего, кроме того, что нам невнятно сообщали на ломаном немецком русские. Одни говорили, что Гиммлер и Геринг продолжают вести войну, другие – будто немецкие офицеры вылетели в Москву на переговоры».

В подвале дети играли в русских солдат: «Бабах! Пистолет! Ура!» Фрау С., которая вместе с другими женщинами из бункера на Ноллендорфштрассе тем временем была переведена в соседний пункт приема беженцев, «истрепала нам все нервы». Все время, пока эта женщина находилась в подвале, она твердила, что хочет убить своих детей, и в первую очередь своего шестимесячного младенца. К своему ужасу, Аннелиз Х. обнаружила в ее любимой библиотеке «кучи экскрементов и невероятный разгром». А ее сестре, Хильде, казалось, «будто в нашем подвальном существовании ощущалось нечто нереальное, как если бы к нам все это не имело никакого отношения и мы просто смотрели кино».

Читая записи в дневнике, можно понять, что она имела в виду. Аннелиз Х. словно там вообще не было – за исключением тех случаев, когда она сетует на отсутствие работы. Очевидно, ее мир рухнул в тот момент, когда она больше не могла ходить в «свою» любимую библиотеку в привычное время.

1 мая мертвый немецкий солдат все еще лежал перед пекарней, «только теперь компанию ему составили несколько русских». В 2:30 дня фрау Е., «после спора и перебранки, была убита пьяным русским». Вместе с фрейлейн Н., дочерью покойной, Аннелиз Х. отправилась по пылающим улицам, «чтобы выяснить, как сейчас, когда ни докторов, ни регистрационных чиновников, не сыскать, можно по правилам организовать похороны. В бюро несчастных случаев клиники Елизаветы и в комендатуре нам не смогли ничего сказать. Трупы валялись повсюду, и приходилось хоронить их без соблюдения каких-либо формальностей». В результате они подготовили тело фрау Е. к погребению, «обложив его зелеными ветвями от срубленных деревьев в саду». (Русские использовали их для маскировки танков.) А возле церкви 12 Апостолов «над свежевырытыми могилами русских солдат уже начали расцветать каштаны».

1 мая женщины подвала приняли решение не выпускать своих мужчин на улицу, а делать всю наружную работу самим, «даже несмотря на то, что мы так ослабли, что с трудом поднимали ведро воды», однако 2 мая положение изменилось, потому что были расклеены русские распоряжения, приказывающие всем муниципальным служащим вернуться на работу». В сопровождении Аннелиз герр Б. и герр К. «впервые покинули наше убежище в подвале, дабы изучить это важное уведомление».

3 мая, около 03:00 дня, русские велели им грузить снаряды. Через час они вернулись. В 06:30 вечера русские устроили новую проверку; тщательно просмотрели документы и забрали всех работоспособных мужчин. Как выяснилось позднее, ничего плохого с ними не случилось. Теперь в подвале остался только один мужчина, герр Ф. в возрасте 61 года. Тем временем русские начали распределять продукты среди гражданского населения. «За мукой, картофелем, хлебом и тушенкой выстроились длинные очереди. Еще люди разделывали убитых лошадей, которых находили на улицах». Война окончена. Во второй половине дня Аннелиз Х. набралась смелости, чтобы проведать свою квартиру в Моабите – перед тем как пойти в ратушу узнать, нет ли для нее какой-нибудь работы. Однако «там было полно русских солдат. К счастью, я встретила фрейлейн В. (видимо, бывшую сослуживицу), которая отвела меня к герру С. Тот сделал запись о наших профессиях и прочих персональных данных. Эту первую ночь я провела в собственной кровати и спала как сурок».

На следующее утро она снова предприняла долгое путешествие на Людендорфштрассе.

«Около 11 часов утра мы похоронили фрау Е. – в саду, без гроба, но завернутую в простыни и покрывала. Рядом с ней русские рыли братскую могилу для своих погибших товарищей. Несмотря на торжественность момента, собралась кучка зевак, и те, что поближе, даже не постеснялись полюбопытствовать, где сейчас выдают картофель и тапочки… И все равно могила получилось замечательной. Соседи осыпали ее из окон целым дождем цветов, по всем четырем углам воткнули зеленые ветви, обложили ее камнями, а в изголовье поставили деревянный крест с ее именем».

5 мая «служащие административного района Тиргартен собрались перед комендатурой. Никто не мог ничего сказать нам насчет работы. Нам следовало снова собраться перед зданием ратуши завтра, в 11 часов утра».

6 мая Аннелиз Х. с удовлетворением отметила, что улицы постепенно становятся чище. Русский писатель Гус наблюдал примерно ту же картину. «За два с половиной дня улицы Берлина изменились до неузнаваемости. Главные магистрали расчищены, заграждения ликвидированы, а завалы убраны». В 11:00 Аннелиз послушно пришла к ратуше. «Наш старый бургомистр, похоже, пытался соперничать с Бахманом, новым бургомистром-коммунистом». В этом предложении Аннелиз умудрилась свести весь разгром нацизма к банальной смене начальства.

7 мая, «после короткого собрания в большом зале для совещаний и после того, как новый бургомистр-коммунист представил своих сотрудников, работа возобновилась. Несмотря на все случившееся, нам оставалось только надеяться, что будущее даст нам работу и принесет процветание».

На этом дневник заканчивается. По крайней мере, для самой Аннелиз Х. нормальная жизнь прерывалась не более чем на две короткие недели.

Не всем бросится в глаза нелепость многих ее высказываний. Женщина, которая вела этот дневник, кажется необыкновенно деятельной и разумной. Кое-кто может сказать, будто Западная Германия никогда не достигла бы своего уровня развития, если бы большая часть нации не состояла именно из таких мужчин и женщин. Они делали то, что считали своим долгом, не покладая рук и не задавая вопросов – и не особо задумываясь над тем, чем занимались их правители.

Многие русские наблюдатели ужаснулись, столкнувшись с такой высокой степенью самоотстраненности. Одним из них был русский писатель Константин Симонов, чьи собственные переживания в сложившейся ситуации можно понять из следующего отрывка:

«Собрали всех корреспондентов, кого смогли найти. Мы выехали из Берлина и на полпути к фронту увидели фейерверк из трассирующих пуль и снарядов, осветивший весь горизонт. Мы поняли: война окончена. Больше ничего это не могло означать. Вдруг мне стало плохо. Мне было стыдно перед другими, но пришлось попросить шофера остановиться, и я вылез. Мои горло и пищевод сдавило спазмом, меня рвало слюной и желчью. Не знаю, почему это случилось. Возможно, отпустило нервное напряжение. Все четыре года войны я как мог старался держать себя в руках, и думаю, у меня это получилось. Но теперь, когда вдруг все закончилось, у меня просто сдали нервы. Мои коллеги не подшучивали надо мной; они молчали, потому что знали, каково мне».

Симонов встретил свою Аннелиз Х. в лице старого служителя Зоопарка. Будучи впечатлительным по натуре, Симонов перемещался по Берлину от одной войсковой части к другой, пока наконец не оказался в штаб-квартире Чуйкова вскоре после того, как генерал принял от Вейдлинга капитуляцию берлинского гарнизона. «…Мы были расстроены, что упустили шанс хотя бы присутствовать на переговорах; я даже не видел ничего из самого взятия Берлина. Успел лишь захватить последние судороги, смертельную агонию гитлеровского фашизма».

Вечером 2 мая или, самое позднее, 3 мая (Симонов не называет точную дату) странствия привели его к полуразрушенной стене берлинского Зоопарка.

«Железнодорожный мост завален мертвыми телами. Свежая, еще не свернувшаяся кровь на дороге. Здесь продолжала сопротивляться небольшая группа СС. Возле путей два искореженных пулемета и около 15 трупов вокруг, включая двух женщин в форме СС. Как всегда, вид убитых на войне женщин вселял в меня ужас и сожаление.

Мы перелезли через развалины стены и остановились перед слоновником, большую часть которого разрушили бомбы. Там прохаживался унылый и голодный слон. Старый служитель сказал, что животное голодает. Он и его жена все время оставались в зоопарке, а когда я заговорил с ним на своем ломаном немецком, он тут же попросил корма для животных.

Затем он предложил показать то немногое, что осталось от зоопарка. Он водил нас повсюду, заботливо и с должным почтением, словно ничего не случилось. На дорожке лежали мертвые немцы. На скамейке находилось тело мертвого советского солдата с закутанной в шинель головой. Его положили на скамью, а похоронить времени не было. Смотритель не обращал внимания на мертвые тела, а говорил только о животных. Ситуация становилась все более странной. Наконец мы подошли к вольеру гиппопотамов (бегемотов). Один лежал на искусственной скале и тяжело дышал. Другой плавал в воде, мертвый, из его бока торчал стабилизатор неразорвавшейся мины. Я смотрел на стабилизатор и думал, что, если расскажу об этом, мне никто не поверит. Второй гиппопотам плюхнулся в воду и плавал вокруг своего мертвого приятеля кругами – соблюдая дистанцию, словно чуял опасность.

Обезьянник. Несколько наших солдат стоят перед большим котлованом, в котором скачут маленькие обезьянки. Солдаты выглядят усталыми, лица в копоти, однако они с любопытством разглядывают животных. Один прыгает через загородку и ловко ловит обезьянку, которая тут же его кусает. Мне показалось, что он готов убить бедное животное. Но он смеется и восклицает: «Смотри-ка, кусается!» Говорит он это весело и с изумлением, словно маленькое существо напомнило ему что-то приятное, никак не связанное с войной. Затем солдат отбрасывает обезьяну, теряет к ней всякий интерес, перелезает через загородку, устало переходит дорожку и вытягивается на скамейке неподалеку от скамьи с мертвым товарищем.

Служитель ведет нас к небольшому кирпичному домику. Открывает двери и говорит, что это тоже обезьянник с самыми большими в Европе гориллой и шимпанзе. Домик внутри где-то 6 квадратных метров и разделен прочной решеткой. За ней лежат на чем-то вроде бетонного возвышения, разделенного еще одной решеткой, огромная горилла и очень большой шимпанзе. На полу перед платформой два мертвых эсэсовца. Еще один привалился к платформе, его автомат все еще у него на коленях. Выше его неподвижно лежат в своих клетках горилла и шимпанзе. Только сейчас я заметил, что они тоже мертвы, их темная кровь струйками стекает на бетон. Служитель стоит в дверях. Видно, что ему очень жаль обезьян. Он просто молча стоит и по-стариковски покачивает головой. (Эта горилла – знаменитый Понго. Он погиб от двух колотых ран в грудь. Никому не известно, кто их нанес.)»

Однако мы не хотим, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто Берлин населяли исключительно зомби, которые нырнули под прокатившуюся над ними волну войны, чтобы потом как ни в чем не бывало вынырнуть на поверхность. Имелось достаточно предприимчивых людей, которые принялись плавать по этим волнам. Чтобы выжить, следовало не только избегать бомб и снарядов, но и намного более опасных вербовочных команд или летучих полевых судов. Чтобы спастись от них, требовались немалое везение или хитрость – желательно и то и другое вместе. Хитрости Вильгельму Фандерлу было явно не занимать. Он стал последним главным редактором нацистского 12-Uhr-Blatt и был решительно настроен не попасться патрулю через пять минут после полуночи.

Его бегство от вербовочных команд началось в типографиях Темпельхофа, куда издательство Deutscher Verlag (бывшее Ullstein Verlag) переехало, когда стены его здания на Кохштрассе и Маркграфенштрассе обрушились вокруг работавших внутри людей.

«К счастью, у нас имелось несколько номеров в отеле «Адлон». Наш исполнительный директор, Висснер, снял их, когда работа еще шла в центре города. Те из нас, кто не мог добраться до дома во время почти непрерывных авиационных налетов или чьи дома разбомбили, обычно ночевали там. Даже переехав в Темпельхоф, мы неизменно отправлялись на ночь в «Адлон». Он служил нам местом встреч, там мы могли оставить записки друзьям и знакомым. …В отеле все еще можно было побриться и время от времени помыться холодной водой. У кого имелись припрятанные дома бутылка вина или сладости, приносили их в «Адлон», где все делилось поровну. Солдаты с фронта, который подбирался все ближе, также имели обыкновение собираться в «Адлоне». От них, а также от немногих оставшихся в Берлине иностранных дипломатов мы черпали сведения о том, что происходило на самом деле. Никакие новости не поощряли нас оставаться здесь, и те, кто мог, покинули Берлин при первой же возможности…»

Почтовая служба использовала «Адлон» как запасной почтовый ящик. Когда обычную доставку пришлось приостановить, почтальоны оставляли дипломатическую и другую, выглядевшую важной почту в отеле, зная, что здесь самый подходящий центр сбора корреспонденции. После капитуляции мешки с ней сложили в неповрежденном крыле отеля.

21 апреля, согласно Фандерлу, следующее сообщение «распространилось по «Адлону», как лесной пожар: доктор Геббельс созывает важную пресс-конференцию. Всем редакторам, должностным лицам и т. п. следовало незамедлительно явиться в его квартиру на Герман-Геринг-штрассе. Будут сделаны новые важные заявления. Одни говорили о «фантастическом чудо-оружии», другие ожидали новостей о секретных переговорах Сталина и Черчилля. В любом случае все надеялись, что эта поспешно созванная конференция принесет новости о решительной перемене к лучшему. Нас в «Адлоне» уведомили явно слишком поздно, поскольку, когда мы появились, Геббельс уже говорил. Дверь в личный кинотеатр, где он выступал со своим обращением, оказалась распахнутой настежь. Мы на цыпочках прошли к ней по длинному коридору. В этот момент неподалеку разорвался снаряд, но Геббельс продолжал говорить, будто ничего не случилось. До нас долетали только обрывки его речи. Неожиданно рядом с нами остановилась его жена. Они с дочерью Хельгой вернулись из бомбоубежища. Фрау Геббельс послушала мужа, потом развернулась, обняла Хельгу и тихо сказала нам: «Это конец. Если останетесь живы, передайте моему сыну, Харальду, что я люблю его, и скажите, чтобы он не забывал свою мать. Больше мы с ним не увидимся». Потом она протянула нам руку; то же самое сделала Хельга. Девочка улыбалась. Мы выслушали еще несколько фраз Геббельса. Они звучали примерно так: «Когда-то фюрер завоевал Германию, имея в своем распоряжении всего 7 человек. Если возникнет необходимость, я стану защищать Берлин с таким же количеством людей. Всем вам есть что делать, у каждого свой пост. Берлин никогда не сдастся большевикам».

Двери распахнулись, и Геббельс вышел. Мы отступили назад, и он прошел, не обратив на нас ни малейшего внимания. Потом мы заговорили все разом. Недоумевали, о чем вообще была конференция. Он не сказал абсолютно ничего, чего бы мы уже не знали, и никому не было нужды выслушивать от него, как близко подошли русские…

На следующее утро я на всякий случай прихватил с собой свою портативную пишущую машинку и направился в типографию в Темпельхофе. Несколько сотен метров все еще имелась возможность проехать на метро, но остаток пути пришлось преодолевать пешком. Я так часто прятался в укрытия, что добрался до Темпельхофа только поздно вечером. В редакции, размещавшейся в выходившем на канал полуподвале, оказалось полно народу. Они были рады, что их полку прибавилось. Мне сказали, что исполнительный директор, Висснер, ушел только час назад. Он распорядился, чтобы все мы рассматривали свою работу как действительную военную службу на фронте. Газете следовало выходить как обычно, а курьеры будут снабжать нас статьями из министерства пропаганды.

На следующий день мы отправили курьера в министерство на Вильгельмсплац. Прежде чем он вернулся, прошло много часов. Он рассказал, что всех мужчин хватают прямо на улице и отправляют на военную службу; беспрепятственно передвигаться позволено только людям с документами, подписанными лично «рейхскомиссаром обороны доктором Геббельсом». Ему самому в министерстве выдали такой документ, и под конец пути он держал его зажатым в зубах, где его хорошо видели останавливавшие его бесчисленные патрули. Все мы по достоинству оценили столь важный документ.

Нам действительно удалось издать следующий выпуск Berliner Morgenpost, но, поскольку распространять его было некому, мы отпечатали всего двадцать копий, которые требовало от нас министерство пропаганды. …Но однажды ночью наш курьер не вернулся, и газета перестала выходить совсем…

Сотни, а позднее тысячи людей нашли себе убежище под нашими типографиями. Они спали на рулонах газетной бумаги и между ними. Здесь, внизу, взрывы бомб звучали приглушенно и было относительно безопасно. Однако русские подбирались все ближе и ближе. На крыше разместили артиллерийского наблюдателя. …Когда я поднялся к нему, чтобы видеть все собственными глазами, русские находились уже где-то в 200 метрах от здания. Несмотря на слабое сопротивление с нашей стороны, они не пытались продвинуться дальше. В убежище заканчивалось продовольствие. Лейтенант Штейглер обнаружил со своего поста на вышке пекарню. Но как нам добраться туда? Мы боялись не столько русского обстрела, сколько вербовочных команд. Курьер с пропуском от Геббельса предложил сходить туда. Вернувшись, он сообщил, что там полным-полно хлеба. За время его краткой экскурсии у него несколько раз проверяли документы.

Понятно, что нам требовалось больше пропусков, и единственным способом раздобыть их было напечатать самим. Именно этим и занимались четверо из нас всю ночь. В промежутках мы тренировались подделывать подпись Геббельса. У меня это получалось лучше всех, поэтому я ставил подпись «Д-р Геббельс» под документами сразу, как только они выходили из-под пресса.

На рассвете мы привезли на ручной тележке хлеб. С самого начала все шло очень гладко. Но вдруг перед дверьми пекарни появились советские солдаты. Один из наших знал немного по-польски и заговорил с ними. Русские его поняли и даже помогли погрузить хлеб. Никто не пострадал. Хлеб поднял дух обитателей убежища. И, что еще важнее, наши поддельные документы принимались вербовочными командами без всяких вопросов. Поздно вечером заявился полковник с несколькими людьми и попросил нас немедленно освободить здание.

С наступлением темноты мы стали расходиться. Хотя снаружи было относительно спокойно, нам все равно приходилось прятаться от снарядов. Когда я добрался до аэродрома Темпельхоф, со мной был наш стенографист. Здесь нас неожиданно остановил лейтенант. Только тогда мы сообразили, что забыли сделать документы для себя. Нам велели сесть на ящики с боеприпасами в его вездеходе. Из нелицеприятных реплик лейтенанта мы поняли, что он принял нас за дезертиров. Каждый раз, как мы собирались что-то сказать, он наводил на нас пистолет.

Шофер гнал машину как ненормальный. Вокруг рвались снаряды. И все же мы благополучно добрались до ворот Галле. Затем мы услышали, как позади нас что-то просвистело. Разорвалась бомба. Водитель резко бросил машину вправо, на тротуар. Вторая бомба. …В свете горящих домов я видел, что у лейтенанта отвисла нижняя челюсть. Водитель навалился на руль. Стенографист стонал. Из подвала выбралась женщина. Она хотела оттащить нас в дом. Какая-то девушка принесла простыню. В коридоре женщина перевязала раненых».

Вскоре прибыли санитары и забрали Фандерла, голова которого была вся в ушибах, в клинику Шарите.

«Меня решили подержать здесь, но как раз этого мне меньше всего хотелось. Я ушел и побрел к центру города. Сам не знаю, почему я выбрал это направление. Кажется, где-то после полуночи неожиданно появились солдаты и спросили у меня пароль. Я крикнул в ответ, что не имею об этом ни малейшего понятия. Один из них подошел поближе, посмотрел на меня и сказал: «Эй, да вы ранены!» И отвел меня в какое-то здание.

Я проснулся оттого, что кто-то тряс меня. Чей-то голос произнес: «Вам надо уходить из этой церкви». Позднее я узнал, что ночевал в церкви рядом с разбомбленным отелем «Кайзерхоф». Мне сказали: «Попытайтесь добраться до бомбоубежища под министерством Геббельса». Я остался совсем один. Вечером я пробрался к министерству. Солдаты впустили меня внутрь и положили на койку». (Вильгельм Фандерл, из материала, специально подготовленного для этой книги журналом MS. – Авт.)

Фандерл пролежал там до самой капитуляции. В самый последний день солдаты, которые с ним находились, попытались прорваться на запад. Всех их взяли в плен в 300 метрах от вокзала Лертер. Сам Фандерл тоже попал в плен и вернулся только спустя 8 с половиной лет.

Имелось еще много людей, которым, несмотря на голод, болезни и насилие, удалось сохранить свои жизни и человеческое достоинство. Но им пришлось намного тяжелей тех, кто обладал хитростью и сообразительностью.

Одной из таких оказалась фрау Грета К., которая сейчас проживает в Вестфалии. А тогда они с мужем жили в Бабельсберге рядом (восточнее) с Потсдамом; их единственного ребенка эвакуировали в безопасное место.

До 14 апреля война щадила Потсдам и его окрестности, которые пребывали в «самоуверенной изоляции». Но ночной налет 14 апреля сровнял старую часть Потсдама с землей. В соседнем Бабельсберге повреждений было значительно меньше, но здесь в любой момент ожидали появления русских. «Влиятельные» граждане и нацистская верхушка сбежали и находились уже за многие километры от города. «Дружба стала крепче, а отношения с соседями более близкими». (Эта и последующие цитаты взяты из неопубликованного дневника фрау К.)

20 апреля чета перебралась в свой подвал. Над Ванзе произошел воздушный бой. По дороге фрау К. обратила внимание, что со здания штаб-квартиры местного отделения НСДАП сняты все опознавательные знаки и плакаты. «Значит, они не столь оптимистичны, как пытаются показать». С удивлением и горечью люди смотрели, как полиция в полном составе покидает их. «Сами полицейские подают это весьма деликатно, говоря, что «отступают в Потсдам». Когда все власти оставили население, последнее получило приказ о всеобщей эвакуации. Людям предлагалось собраться у Глиниккского моста. «Почти никто не пришел. Да и куда мы могли бежать?» Русские уже подходили к Штансдорфу. Но люди все еще стояли в очередях за хлебом и колбасой. «Даже когда над головами шел воздушный бой или случался сильный артиллерийский обстрел, они жались к стенам, но все равно продолжали стоять в очереди – терпеливо и впустую».

24 апреля русские заняли старую часть Бабельсберга. «Это все равно, что жить на острове. Когда мы выходим из передних дверей, перед тем как спрятаться на ночь, мы видим вокруг все признаки весны: луна высоко на небе; от большого тополя исходит запах цветения». На следующий день киностудия UFA перешла к русским комиссарам. «В понедельник утром президент компании, обер-группенфюрер СС доктор Г., ввел яд своим детям, жене, матери и гувернантке, а потом подорвал сам себя в собственном доме. Я видела пожарную команду возле дымящегося дома. Кажется, он сказал, что его совесть и преданность неотделимы друг от друга. Не виноваты ли мы в том, что вовремя не позаботились о детях таких людей?» В Старом Бабельсберге теперь через дом висели белые флаги, и ходили слухи, что в Новом Бабельсберге приказали сделать то же самое. «В поисках хлеба я кружила по городу и на Пристерштрассе увидела своего первого русского. Коренастый розовощекий парень расхаживал туда-сюда. А рядом толпа била витрины магазинов и растаскивала обувь, одежду и еду. И это были не русские».

Пока чета грелась на веранде на солнце, мимо прошел русский солдат с немецкой девушкой. «У нее в волосах был красный цветок». Оба возились с пистолетом. «Она заряжала его, чтобы он стрелял в воздух. …Герр П. подошел к солдату и заговорил с ним по-русски. П. понял, что девушка подбивает своего спутника застрелить фрау С., которая очень плохо с ней обращалась. Даже если это правда, она все равно не заслуживает, чтобы ее застрелили».

Иностранные рабочие перебрались теперь в полуразрушенный дом обергруппенфюрера СС доктора Г. «Тягучие мелодии «Parlez-moi d’amour» – «Расскажи мне о любви» и «Sous les toits de Paris» – «Под крышами Парижа» можно было теперь услышать из этого печально известного дома». Чета К. пригласила к себе в подвал невестку соседа, владельца табачной фабрики; та убежала из дома, когда увидела «как двух девушек насилуют пьяные восточные рабочие». Фрау К., по просьбе соседей и квартирантов, вывесила перед домом белую салфетку средних размеров.

«Делая покупки, я увидела вооруженных русских, ввалившихся к С. (владельцу магазина) и потребовавших часы – чем красивей, тем лучше. Но стоило показать им пустое запястье, они тут же отставали. Они чувствовали себя богами, способными на щедрые дары. Совали нам в руки пакеты с солодовым кофе и сахаром. …Когда нам предлагали не стесняться, мы со смехом показывали свои талоны и отказывались. Над нашими головами продолжали в полную мощь гудеть и реветь снаряды «сталинских орга́нов».

Немцы все еще пытались удержать Потсдам – точнее, это первый военный комендант Берлина, генерал Рейман, продолжал играть в войну.

Ночь на пятницу, 28 апреля, выдалась более мирной. Неподалеку обнаружили мертвую пару в своих постелях. Перед тем как застрелиться, он убил сначала ее. Их отвезли на кладбище завернутыми в их же стеганые одеяла и похоронили. Могильщик сказал, что это уже семнадцатое и восемнадцатое самоубийства со времени оккупации города. Бабельсберг был пригородом для обеспеченного класса.

Фрау К. слышала, что русские «то ли собрали, то ли депортировали всех восточных рабочих. Слава богу!». Потсдам в руках русских. Ходили слухи, что американцы неподалеку от Вильдпарка. «В нас росли тревога и беспокойство в ожидании бури, которая наверняка должна была последовать за теперешним обманчивым спокойствием. Русские на улицах вели себя намного миролюбивей, чем нас заставляли верить, но все мы вздохнули бы с облегчением, если бы вместо них пришли другие. …Ходили разговоры о военном коммюнике, утверждавшем, будто Бабельсберг позорно сдали без боя. Должно быть, это шутка. Что подразумевалось под словом «сдали»? Полиция исчезла, армии для нашей защиты здесь не было, а фольксштурм, слава богу, существовал только теоретически. Значит, это мы, гражданские, должны были обороняться с игрушечными пистолетиками?.. Какие-то гитлерюгендовцы, желая покрасоваться, выстрелили на улице Новавес в русского офицера. Кончилось все тем, что был взорван весь дом.

Еще русские взяли в Бабельсберге 400 заложников. Заблаговременно предупрежденный, муж нашей авторши дневника спрятался вместе с несколькими друзьями. «Прошло несколько тревожных часов беспокойства за него, да и за себя, однако он вернулся целым и невредимым». Ночь на 29 апреля оказалась «очень оживленной. Мало того что русские подтянули свои пушки еще ближе, но еще и эхо от стрельбы над озером создавало адский грохот. А чтобы было еще хуже, мы оба простудились – с жаром, больным горлом и ломотой в пояснице, – и чувствовали себя полными развалинами». Артиллерийский обстрел длился до утра; русский самолет «выписывал в небе изящные виражи и поливал из пулеметов землю».

И все же к завтраку пришли гости. «Мы смогли угостить их мясом, которое нам выдали вчера. Они жили в пансионе и голодали. На десерт у нас был солодовый кофе с хлебом и черничным джемом. Хлеб испекли из муки с добавкой соли и хозяйственной соды. Все это мы подали на подогретом блюде, которым никогда раньше не пользовались. Мы старались, как могли, – как и все остальные». Днем супруги отправились к друзьям на чай: «Поскольку мы были больны, нам в чай плеснули коньяк, который самоубийцы номер 17 и 18 оставили по своему завещанию всем нам». Друзья, всего 5 человек, отправились на ночь 30 апреля в подвал четы К. «и собрались пока остаться с нами». «Все мы слегка тронулись рассудком».

1 мая русские, обыскивая окрестные гаражи, зашли в дом: «Они что, действительно ожидали, что у нас есть машина на ходу?» У соседей они потренькали по клавишам пианино и спросили, умеет ли кто-нибудь из нас играть на нем. Хозяйка дома «исполнила венгерскую народную песню – правда, без должного вдохновения. Они посмеялись, поблагодарили ее и ушли. Следующие делали то же самое. Третьи задали свой обычный вопрос: «Часы есть?» Тон их звучал угрожающе и подкреплялся дулами автоматов. Те часы, что они взяли, плохо ходили. «Вы надули меня. Механизм капут. Ждем две минуты и смотрим. Или все умрут!» У одного из друзей четы К. еще сохранились часы, и он отдал их. Никого не застрелили.

Фрау К. называла такие происшествия «мелкими досадными случаями». 2 мая она записала:

«Сегодня еще несколько досадных случаев. Друзья тихо постучали в дверь и сказали через прорезь для почты: «Это не русские…» Что за жизнь пошла! Мы спим, готовим, едим и разговариваем всегда с одним ухом настороже, готовые услышать «часовые слова» – как называет вопрос про часы герр Х. Каждый сторожит свой дом. Отходим только за водой или чтобы навестить друзей. Вчера нам дали в подарок два ломтя хлеба… а сегодня один наш друг отстоял в очереди с половины шестого до одиннадцати и получил целую буханку, первую за две последние недели! Новости по радио о «геройской смерти» Гитлера распространились как лесной пожар, как и сообщение, что место фюрера должен был занять Дёниц. «Лучше бы он утонул, только не в море, а в своей ванной. О чем он думает, поддерживая на плаву такую дырявую посудину, как наша?! И где эти чертовы американцы?» Русские находились в Бабельсберге уже 8 дней, когда пришли известия о неминуемой капитуляции. «О, если бы это только было правдой! Мы страстно желаем отпраздновать ее, но боимся, что это только слухи. …Все двери забаррикадированы, и мы ночуем в подвале, словно перепуганные овцы». Друзьям четы К. пришлось оставить свой дом в основном потому, что русский солдат изнасиловал их молодую соседку и, очевидно в процессе, влюбился в нее; он постоянно приносил молоко для ее восьминедельного младенца «и сам кормил его». Мать где-то пряталась, но солдат все время возвращался, «спрашивая белокурую женщину, пиная двери и крича во всю глотку, что разнесет тут все к чертям».

Сносили противотанковые заграждения. «Какие замечательные дрова!» Вместе с подругой снабженная ручной тележкой фрау К. отправилась в Потсдам, где, как говорили, можно было задаром разжиться картофелем. «Но мы пришли слишком поздно… Бедный Потсдам! Его вокзал! Искореженные рельсы взрывом забросило на крышу. Возле замка валяются обломки старинного каменного льва и позолоченной лестницы. Обломки шпиля гарнизонной церкви вонзились в серое небо. Повсюду грязь и мусор. Длинный мост взорван, и русские построили три деревянных моста ниже отеля «Палас», часть которого обрушилась в воду. Еще они прорубили путь через парк». Не добыв картошки, обе женщины принялись искать дрова на территории фабрики. Но сторож заявил им, что сбор дров теперь расценивается как мародерство. «На нашей улице мародерства не наблюдалось, но, страшно сказать, оно привлекало намного больше людей, чем можно было бы подумать».

8 мая официально объявили о капитуляции Германии; 11 мая переименовали улицы. Началась новая эра.

Теперь это больше не Strasse der S.A. – «улица Штурмовых Отрядов», а Кайзерштрассе. Как и при смене любого режима, первыми убирали уличные указатели. Над ратушей развевался красный флаг с серпом и молотом. Привычным зрелищем стали красные нарукавные повязки, носовые платки, шарфы. Перед комендатурой собралась огромная толпа: беженцы требовали своего возвращения на родину, люди жаловались на всякого рода случаи произвола, которые на самом деле по большей части были пресечены. Вывеска: «Приемная для гражданских лиц. …Здесь принимаются велосипеды, пистолеты и ружья».

По пути фрау К. подобрала советский приказ. Она обвела красным предложение, запрещающее мародерство и прочий произвол. Потом прикрепила приказ на свою переднюю дверь. «Интересно, будет ли от этого какая-то польза?»

Вместе с герром Х. фрау К. снова отправилась в Потсдам, чтобы попытаться купить хлеба. По Кайзерштрассе к мосту Энвер-паши.

«Мы обнаружили, что мост взорван, однако смогли перебраться через канал по старой барже. Нам пришлось идти на цыпочках вдоль ее борта. На одном из люков лежал вздувшийся труп лошади, облепленный мухами и издававший ужасное зловоние. Мы колебались, однако перспектива добыть хлеб придавала нам мужества. Нам пришлось перелезать через разбитые бетонные плиты, перебираться через Хафель, цепляясь за железные балки, обходить танк – у нас все получилось. Под палящим солнцем мы шли в Потсдам по главной дороге. Хлеб уже повсюду распродали. А теперь приходилось еще тащиться обратно – и все впустую. Однако Х., со своим чувством юмора и хорошим знанием французского языка, смог убедить бельгийского рабочего продать нам с черного хода магазина килограммовую буханку хлеба. Мы торжественно несли ее. Подошли к памятнику Фридриху Великому возле разрушенной гарнизонной церкви. Там стояла скамейка. У Х. был с собой перочинный нож. Я с жадностью проглотила кусок хлеба».

Незнакомая пожилая женщина, которая некоторое время шла с ними, неожиданно достала маленькую баночку венгерского печеночного паштета. «Люди так непредсказуемы…»

Прошел слух, что в одном магазине продают конину, по 250 граммов на человека. Фрау К. встала в длинную очередь. Она ждала час, два, три, пока под конец не лишилась чувств. В себя ее привел громкий женский голос, говорящий: «Вставайте, дорогая, все хорошо. Здесь не получить мяса, ни за красивые глаза, ни за деньги. Давайте лучше покурим». Фрау К. лежала у ног этой незнакомой женщины, которую она называет «берлинский ангел». Скорчившись, она блуждала взглядом «по бледной коже ног женщины, исчерченных синими варикозными венами; по нескладно сидящей на деформированном теле выцветшей ситцевой юбке, по сморщенной груди… Голову «ангела» увенчивал желтый пучок волос, из которого во все стороны торчали ржавые заколки».

«Берлинский ангел» теперь склонилась и поднесла ей огонь, «который бережно прикрывала своими мозолистыми руками… И вот я лежала, согнувшись пополам на краю дороги, одновременно несчастная и счастливая, поражаясь, какими добрыми могут быть люди!».

Прошел праздник Троицы. «Теперь мы снова стали походить на женщин. Носить брюки было запрещено, поскольку считалось, что это возбуждает солдат». 27 мая, после нескольких дней спокойствия, новые русские визитеры: «Пять мужчин и плотного телосложения женщина. Все офицеры и занимаются реквизициями с большей учтивостью, чем их предшественники. Мой маленький радиоприемник исчез в кармане шинели – к моему большому изумлению, что, как мне кажется, не осталось незамеченным. К несчастью, большой радиоприемник герра Х. «Блаупункт» и «Филипс», которые мы держали у себя по просьбе друзей, также отправились на восток. И все-таки мне удалось «стрельнуть» у них пару сигарет».

Со временем такие визиты становились все реже. Для нашей музыкальной фрау К. они были как раздражающие слух ноты после приятной мелодии. «Но все это преходяще; нужно только запастись терпением».

Однако даже в июне «раздражающие ноты» все еще резали слух. Объявили, что выросла спаржа, и комендант разрешил поехать на машине и заготовить ее впрок. Однако на обратном пути груженые грузовики «реквизировали» советские солдаты. Согласно единому плану снабжения, Потсдам отправлял в Вердер хлеб в обмен на джем. И хотя джем из Вердера отправлялся, до Потсдама он так и не доходил. Фрукты, которыми так славился Вердер, также постоянно пропадали по пути. Поскольку супругов К. не привлекали к работам, им выдали продовольственные карточки 5-го класса, которые прозвали «голодными талонами». Постепенно их ситуация с продуктами становилась все более критической; и это был еще не самый тяжкий крест, который им пришлось нести.

В первые дни июня, когда все окрестные дома освобождали от немцев, их выселили из собственного жилья. Эвакуированные узнали причину этого только неделю спустя: вот-вот должна была открыться Потсдамская конференция. «Похоже, весь мир об этом знал. Только мы, жившие рядом, не знали об этом совсем ничего. Бред какой-то». Супруги К. переехали к друзьям в Старый Бабельсберг, однако ходили слухи, будто и этот квартал будут выселять. Голод еще больше усилился.

«Мы остались совершенно без мяса и жиров – больше не было даже продовольственных талонов. Мы, как скот, питались пустой картошкой, и нас уже тошнило от нее. Каждую ночь я мечтала о мясе и огромной горке яиц… Просыпаешься с первыми лучами солнца с бурлением в желудке. Тело непослушное, и, что хуже всего, нечего курить. Что за жизнь!»

В воскресенье 17 июня пришли известия, что все эвакуированные дома «подготавливаются» для размещения персонала конференции. Это означало, что они должны быть «освобождены от всех личных вещей, бесполезных для новых жильцов». Весь «мусор» свезли на городскую свалку. Еще во время перевозки его владельцы бросились искать свои письма, документы, бумаги, книги, фотографии и прочие памятные им вещи. «Полное трупов кладбище вряд ли могло произвести столь угнетающее впечатление. Это место словно обвиняло всех нас. Словами такое не описать».

К тому времени от четы К. остались только кожа да кости.

«Мы, двое истощавших от недоедания существ, отправились в дальний путь в Берлин, еле волоча ноги вдоль железнодорожного полотна – под палящим солнцем, с горстью незрелого крыжовника и вишен и куском черствого хлеба в качестве неприкосновенного запаса. Местность вокруг выглядела необитаемой, единственная железнодорожная линия – наполовину целая, наполовину развороченная – казалась такой заброшенной, что мы не удивились бы, зарасти все кругом сорняками. Берлин больше не походил на город. Каждый обитаемый угол жил своей собственной жизнью. Наконец мы добрались до дома наших друзей. Нацарапанная на стене надпись отправила нас на четыре лестничных пролета вверх: «Все сгорело – мы у Фриды и Паулы».

Супругам К., когда они вошли в сильно поврежденную квартиру, оказали радушный прием. Угостили «настоящими сигаретами», чашкой приличного кофе и тушенкой. С этого момента почти ни одна запись не начинается без упоминания о еде. «Несколько дней назад фрау С. дала нам немного топленого масла. О, какое наслаждение! Сначала мы нюхали его, потом намазали на хлеб, съели и получили ощущение, будто нам сделали массаж изнутри с кремом «Нивея».

Потсдамская конференция началась во дворце Цецилиенхоф 17 июля и закончилась 2 августа. В начале июля для подготовки прибыли западные представители. «Приехали американцы и британцы. Но они разместились в лагере под охраной выставленных через каждые пятьдесят метров часовых – как и мы на нашей улице. Так что нам приходится пользоваться тротуаром на другой стороне дороги. Смешно!» Хоть конференция и изгнала супругов К. из дома, они извлекли из нее некоторую косвенную пользу: их знакомую семью поселили по соседству с их прежним домом и попросили помочь с кормлением представителей. «Таким образом, фрау С. удавалось оставлять кое-что и для себя, и прошлым вечером нам всем досталось немного тушеного мяса… Сегодня мы собираемся доесть остатки риса – живем как аристократы. Если бы мы только могли выразить ей нашу благодарность!»

Вместе с мужем автор дневника отправилась на поиски работы в Берлин. По улицам струился бесконечный людской поток.

Мы видели самые необычные транспортные средства и ноши, самую странную одежду, ранцы, узлы, брюки от спортивных костюмов с завязанными узлом штанинами в качестве импровизированных рюкзаков, доверху нагруженные детские коляски, садовые тачки и ручные тележки. Двух- и трехколесные велосипеды с несчастными вымотанными людьми, едущими на них или толкающими их. Никого не удивляло, когда мужчина вез своих детей перед собой на раме, а жену сзади, на багажнике. Или мог катить жену в ручной тележке и одновременно свободной рукой подталкивать велосипед.

Фрау К. узнала, что берлинцы стали называть черствые хлебные корки «сталинскими пирожными». Она не слышала ничего о том, что говорилось на конференции в соседнем Потсдаме, зато знала, что Трумэн остановился на Кайзерштрассе, и видела Черчилля в машине, «предъявляющего документы на контрольно-пропускном пункте». Во всем остальном «наша надежда на возвращение домой волнует нас значительно больше, чем результаты конференции». 3 августа конференция завершила работу, и множество телефонных проводов, протянутых по деревьям, снова убрали. Однако дома владельцам не вернули. Совсем наоборот. «Выселили еще много семей. Говорят, в Потсдаме будет стоять русский гарнизон».

Фрау К. ездила на велосипеде в поисках продуктов в сельскую местность. И хотя она удалялась от города больше чем на 30 километров, возвращалась в основном с пустыми руками.

«Сегодня я ездила под дождем, и снова впустую. Завтра у нас не будет завтрака. Я могла бы за один присест съесть целую буханку. Я не только не оставлю свои – довольно скромные – мечты, но и проявлю настойчивость. Я не должна позволить себе пасть жертвой этой ужасной апатии. Это самое страшное проклятие нашего времени, а голод лишь потворствует ему. И тем не менее мы оба много читаем, а потом говорим о прочитанном. О музыке, о теории относительности, о квантовой теории и ее последствиях, о религии…»

По соседству графиня Б. «присматривала за готовкой для русских гвардейцев. Их вызвали на помощь избалованной полиции полевой службы безопасности (которая осуществляла охрану Потсдамской конференции). Вновь прибывшим пришлось обходиться ячменной крупой и картофелем. Эти простодушные парни полностью доверяют «ее светлости». Один из них, видимо потратив кучу времени, штудируя словарь, спросил Юту: «Где мне найти девственницу?» Ее ответ, что такое было непросто и в обычные времена, вызвал недоуменную улыбку».

Новый поход за продуктами в субботу 28 августа начался в половине седьмого утра и закончился в восемь вечера. Результат: «два яйца, литр снятого молока и почти полтора килограмма ржаной муки». Два дня спустя супруги снова отправились в путь на одном велосипеде, но он не мог выдержать такой нагрузки. «Поэтому мы пошли пешком, толкая велосипед рядом с собой». Так они добрались до Гросберена (в 10 км восточнее Бабельсберга), где дождались поезда. «На платформе мы хорошо отдохнули и позавтракали». Кроме них там находилась только пожилая женщина. Герр и фрау К. развернули «два аккуратно упакованных белых овальных предмета», которые они называли яйцами и соответственно с ними обращались. «Словно притянутая какой-то магией, женщина подошла поближе: «Это и правда яйца? Вареные? Где вы их достали?» Чувствуя свою вину перед женщиной, они бросили ломать комедию и объяснили, что это очищенная вареная картошка; одновременно они извинились за неуместную шутку. Однако женщина «скорее успокоилась, чем рассердилась: «Я так и думала. Я знала, что вы меня разыгрываете». В деревнях невозможно добыть ни капельки жира, «хотя можно было видеть, как на сковороду кладут много жира – целую недельную порцию военного времени – и вбивают туда десяток яиц. Неужели все наши фермеры до такой степени эгоистичны?..»

Уферштрассе стала местом работы проституток, черный рынок в Потсдаме процветал. Подростки начали приспосабливаться к новым условиям. Они знали, у кого что есть и как это раздобыть. Каким-то образом они доставали сигареты, и 10-летние в открытую курили на улице. Когда наш автор дневника пристыдила одного из таких беспризорников, тот огрызнулся: «Не ваше дело, понятно? Еще слово, и я позову караульного. Он изнасилует вас – три раза подряд».

Другу из Дуйсбурга удалось добраться до Берлина. Он сказал, что «на западе» телефоны все еще работают; там были такси и жизнь снова почти вошла в нормальное русло. Его рассказ привел чету К. к решению все-таки не оседать в Берлине, а вместо этого отправиться на запад. В середине ноября фрау К. выдали «иждивенческие» талоны на масло, впервые с апреля. Но ее это уже больше не волновало. Их заявление на переезд уже рассматривалось. Она продала свое последнее приличное платье, чтобы запастись едой на дорогу. Когда супружеская пара 2 декабря наконец села в поезд, их общий вес составлял чуть больше семидесяти пяти килограммов.

Они ехали через Биттерфельд, Галле и Хальберштадт. Где-то около Гарца им пришлось пересечь границу между зонами оккупации пешком. Они оставили последнюю станцию в 7:00 утра. «Было еще темно, сыро, шел сильный снег. Так мы везли наши пожитки по изрезанной колеями дороге, следуя стопами тех, кто оставил Гарц раньше нас… Одной рукой мы с усилием толкали ручную тележку, а в другой сжимали драгоценное разрешение на выезд». На деревьях имелись номера, и они остановились под соответствующим им номером. Пришлось ждать в очереди, в то время как их бумаги снова и снова проверялись. Через два часа подошли русский и британский офицеры и забрали их документы.

Прошло еще два часа, прежде чем они оказались на границе. Опять валил снег. Затем они спустились под гору к поднятому русскими шлагбауму. За ним Гослар, где находился пункт приема беженцев. 24 февраля супруги обрели свое первое личное жилье на западе – маленькую комнату на ферме в Вестфалии. «Здешние люди, хоть и совершенно незнакомые нам, с добротой и сердечностью подготовили для нас комнату. В ней мы обнаружили зеленые веточки и корзинку яблок. И еще две чашки с блюдцами из их лучшего фарфора». В зале время от времени оставляли ломтики грудинки и яйца, чтобы полуголодные постояльцы могли их забрать.

Чтобы закончить нашу историю о жизни одной немецкой женщины в 1945 году, нам пришлось оставить Берлин. Но теперь нам необходимо вернуться туда, чтобы продолжить изложение событий в самой столице в конце апреля и начале мая.