Глава 11. Акт о капитуляции

Смерть Гитлера наступила слишком поздно, чтобы хоть как-то повлиять на общую ситуацию. (Возможно, он решил покончить с собой, когда узнал о своей неспособности переломить ход событий.)

В момент смерти Гитлера делегации офицеров с белым флагом следовало бы покинуть бункер, добраться до ближайшей позиции русских и сообщить, что смерть фюрера положила конец противостоянию. Два часа спустя об этом знал бы весь Берлин – и русские, и немецкие войска, как и мирное население, большая часть которого все еще скрывалась в подвалах.

Но такое решение было бы слишком простым и слишком разумным. Вместо этого оставшиеся восприняли политическое завещание фюрера серьезно и занялись формированием нового правительства. В частности, Геббельс и Борман даже не думали прекращать борьбу; они всерьез считали, будто у них есть личное и политическое будущее. Меньше всего их волновало то, что их дальнейшее вмешательство приведет к гибели множества людей и вынудит миллионы берлинцев продолжать свое пещерное существование среди руин.

За день до смерти Гитлера военный комендант Берлина, Вейдлинг, все еще колебался. Следовало ли ему, мог ли он и должен ли он действовать вопреки приказам фюрера и прорываться с боем сквозь стальное кольцо советского окружения? Утром 30 апреля он и несколько командиров дивизий, которым каким-то образом удалось пробиться к нему, окончательно – хоть и не без колебаний – приняли решение предпринять попытку прорыва. Час «икс» был назначен на 22:00. Под градом бомб и снарядов командующие секторами вернулись на свои командные пункты.

Около 1:00 дня в штаб-квартиру Ведлинга прибыл из Рейхсканцелярии штурмбаннфюрер СС с разведывательным нарядом. Дорога, на которую обычно требовалось пятнадцать минут пешком, заняла у эсэсовцев два часа. Они доставили последний приказ фюрера, отпечатанный на именном бланке Гитлера. Левый верхний его угол украшал золотой имперский орел, сжимающий в когтях свастику в лавровом венке, а под ним находилось тисненное золотом имя Адольфа Гитлера наклонным шрифтом. Приказ был отпечатан на личной пишущей машинке Гитлера и подписан самим фюрером:

«Командующему берлинским оборонительным районом, генералу артиллерии Вейдлингу. В случае нехватки боеприпасов или продовольствия настоящим даю защитникам столицы разрешение на прорыв. Им следует покидать город мелкими группами и предпринять усилия для соединения со сражающимися войсками за пределами Берлина. Там, где соединение невозможно осуществить, борьбу следует продолжать небольшими, рассеянными по лесам группами.

Адольф Гитлер».

Приказ заставил Вейдлинга вздохнуть с облегчением. Теперь, когда сам фюрер одобрил его план, ему больше не нужно было мучиться угрызениями совести.

Связь между отдельными командными пунктами в не-оккупированной части Берлина стала столь нестабильной, что некоторые командиры получили приказ лишь ближе к вечеру. Телефонная линия между штаб-квартирой Вейдлинга и бункером в Зоопарке, где находилось значительное число командиров, оказалась оборванной, и восстановили ее только к 6:30 вечера. Когда в конце концов приказ Гитлера удалось передать по телефону, генералы Зюдов, Раух и полковники Волерман и фон унд цу Гильза как раз собрались в бункере Зоопарка – как мы уже видели это раньше. Снявший трубку Раух пересказал присутствующим план прорыва – его направление (через Шпандау и Нойруппин) и время (только после наступления темноты). Гильза, который немедленно ухватился за подвернувшуюся возможность, бросился в свой штаб и несколько минут спустя скрылся, не дожидаясь темноты. У оставшихся военачальников, более щепетильных в выполнении своих приказов, вскоре появилась причина сожалеть о своей замедленной реакции. Во-первых, новость, что их фюрер покончил с собой, от них скрыли. Тот же самый штурмбаннфюрер СС, который доставил приказ Гитлера на Бендлерштрассе (и затем пробрался назад в Рейхсканцелярию), вернулся в 7:00 утра и в этот раз вручил Вейдлингу приказ за подписью Кребса, предписывающий коменданту немедленно явиться в Рейхсканцелярию. Тем временем приказ на прорыв отменили.

Командующим секторами, до которых еще можно было добраться, передали новые указания. Волерман, Зюдов и Раух получили их в течение получаса.

Вейдлингу, чтобы добраться до бункера фюрера, потребовался час. «Меня тут же провели в комнату фюрера, где я был встречен рейхсминистром доктором Геббельсом, рейхсляйтером Борманом и генералом Кребсом». Геббельс и Борман предоставили право говорить Кребсу. Вейдлингу сообщили, что Гитлер мертв и что его тело кремировано; его заставили дать клятву хранить тайну об обоих событиях «в ожидании дальнейшего развития событий».

Затем Кребс изложил самую важную новость: командующему сектором «Z» был отдан приказ на переговоры с ближайшим к нему советским комендантом на предмет того, где и когда Кребс мог бы пересечь линию фронта, чтобы направиться в штаб-квартиру советского командования. Кребс намеревался сообщить русским о самоубийстве фюрера, содержании его политического завещания и создании нового правительства, предусмотренного в нем. Он будет просить русских о прекращении огня, во время которого новое правительство смогло бы прибыть в Берлин, чтобы вести переговоры об условиях капитуляции. Состав правительства: президент – гросс-адмирал Дёниц; канцлер – доктор Геббельс; министр иностранных дел – Зейсс-Инкварт; министр внутренних дел – гауляйтер Гислер.

Вейдлинг пишет: «Я был глубоко потрясен. Это означало конец!» На самом деле это был совсем не конец, а просто инаугурация нового нацистского режима.

Как ни странно, Геббельс полагал, что победители признают его в качестве канцлера, а Борман был в равной степени убежден, будто русские будут готовы иметь с ним дело. Причина, почему обитатели бункера фюрера так сильно беспокоились о сохранении строжайшей секретности, состояла в том, чтобы не позволить «предателю» Гиммлеру сыграть в ту же игру с западными союзниками. Нет необходимости говорить, что, как и русские не стали бы иметь дела с людьми вроде Бормана, так и Эйзенхауэр и Монтгомери посчитали бы ниже своего достоинства вести переговоры с пресловутым главой всех концентрационных лагерей.

Генерал Вейдлинг считал, что не в его компетенции обсуждать состав нового правительства, но, как солдат, полагал, что на данном этапе невозможно договариваться с русскими о чем-то ином, кроме безоговорочной капитуляции. Он утверждает, что якобы выступал за подобного рода капитуляцию и доказывал, что только после подписания акта о ней русские согласятся с идеей позволить «одобренному фюрером правительству» собраться в Берлине.

Вейдлинг описывал эти события, когда был советским военнопленным, и мы не можем укорять его за то, что впоследствии он слегка приукрасил свои мысли и поступки. На самом деле все его действия тогда указывают на то, что ему было невероятно трудно смириться даже с самой мыслью о безоговорочной капитуляции, не говоря уж о том, чтобы выразить ее вслух. Как бы там ни было, Геббельс «категорически отверг подобную идею».

Вейдлинг вызвал в Рейхсканцелярию своего начальника штаба, полковника фон Дуффинга. Вместе с майором Кнаппе, офицером разведки 56-го танкового корпуса, полковым писарем, двумя связистами и водителем бронемашины он прибыл около 10:00 утра, едва избежав по пути смерти в аварии. Вейдлинг отвел Дуффинга в сторону и, соблюдая клятву хранить тайну, изложил ему только суть дела.

Наступило 30 апреля, когда Йодль, Кейтель и остальные члены немецкого Верховного командования достигли Доббина в Мекленбурге, по пути на север. Пока Геббельс пытался собрать в Берлине новое правительство, будущий президент, гросс-адмирал фон Дёниц, еще ничего не знал о своем выдвижении в правительство. В 18:35 он получил по радио более чем загадочное сообщение от Бормана: «Фюрер назначил вас, герр адмирал, своим преемником вместо прежнего, рейхсмаршала Геринга. Письменное подтверждение получите позднее. Настоящим вы уполномочены принимать любые меры в соответствии с требованиями ситуации».

Поскольку Гитлер разделил свои объединенные посты президента и канцлера между Дёницем и Геббельсом, настоящего «преемника» фюрера не существовало. Разумеется, Борман, отправляя свое послание Дёницу, знал об этом. Почему же он тогда решил держать гросс-адмирала в неведении? Действия обитателей бункера в очередной раз оказались под влиянием «предательства» Гиммлера. Если бы Дёницу сообщили, что он всего лишь президент, тогда как реальным главой правительства должен был стать Геббельс, то Гиммлер, который, в отличие от Геббельса, все еще обладал свободой перемещения, мог прийти к мысли о формировании правительства с Дёницем, но без Геббельса. Поэтому Борман и Геббельс решили не говорить контр-адмиралу всю правду. Они посчитали, что если Дёниц решит, будто обладает всей полнотой власти фюрера, то будет относиться к Гиммлеру с презрением.

Дёниц догадался, что с фюрером что-то случилось. Он отказывался верить, что Гитлер мертв, и поэтому в 1:22 утра 1 мая отправил декларацию о своей преданности человеку, чье обугленное тело уже засыпали мусором: «Мой фюрер, моя преданность Вам непоколебима. Я буду продолжать делать все возможное для освобождения Вас в Берлине. Если все же судьба вынудит меня руководить Германским рейхом в качестве назначенного Вами преемника, я буду вести войну до конца так, как и подобает непревзойденной героической борьбе немецкой нации». На самом деле единственное, что приличествовало в тот момент «непревзойденной героической борьбе немецкой нации», – намерение начальника штаба немецкой армии пересечь линию фронта под белым флагом.

В полночь генерал Кребс сказал своим товарищам по бункеру фюрера: «Идемте, Дуффинг, мы отправляемся. Ваши документы готовы?» Когда Дуффинг ответил, что нет, Геббельс быстро написал и подписал письмо, уполномочивающее Дуффинга вести переговоры с русскими. Они с Борманом заблаговременно подписали письмо генералиссимусу Сталину, которое Кребсу следовало вручить советскому командующему.

Бригаденфюрер СС Монке вел группу, состоявшую из генерала Кребса, полковника фон Дуффинга, переводчика – зондерфюрера Нейландиса – и двух проводников. Они вышли из бункера, по одному перебежали через дорогу и спустились в метро. Когда они, по подземному тоннелю, достигли командного пункта сектора «Z», их встретил командующий сектором, подполковник Зейферт, который и организовал их переход через линию фронта. Русские их уже ждали.

В тот вечер генерал Чуйков обедал с членами политуправления штаба армии. Вдобавок к офицерам в высоком собрании присутствовали такие известные советские деятели искусства, как писатель Вишневский, поэт Долматовский и композиторы Матвей Блантер и Тихон Хренников. Пока не накрыли стол, Хренников сел за фортепиано и сыграл мелодию из фильма; затем Блантер исполнил песню «В лесу прифронтовом».

Только генерал Чуйков собрался сесть за стол, как его позвали к телефону. Командир 4-го гвардейского стрелкового корпуса, генерал-лейтенант Глазунов сообщил, что генерал-лейтенант по имени Зейферт явился с белым флагом и большим конвертом, содержащим послание от немецкого Верховного командования. Сейчас он находится на командном пункте 102-го гвардейского пехотного полка 35-й дивизии с приказом выяснить, когда начальник Генерального штаба сухопутных войск, генерал Кребс, может пересечь линию фронта.

«Мы готовы принять его в любое время», – ответил звонившему Чуйков. Уточнив детали пересечения линии фронта, он вернулся к столу в приподнятом настроении и сообщил собравшимся о том, что только что узнал. Чуйков думал, что немцы, скорее всего, прибудут на следующее утро; тогда он принял бы их на своем наблюдательном пункте в великолепном особняке на Шуленбургрингштрассе в Темпельхофе.

Вскоре генерал-лейтенант Зейферт смог сообщить своему начальнику штаба, что пункт перехода согласован с русскими и что обе стороны на этом участке прекратили огонь. Кребс сразу же отправился в путь. Он надел кожаный плащ и Рыцарский крест. С его лица уже сняли повязки, и теперь на нем были видны множественные шрамы. Они остались от осколков стекла, разлетевшихся во время мартовского авиационного налета на его штаб-квартиру в Цоссене.

Дуффинг ушел с Бендлерштрассе без шинели. Теперь он позаимствовал ее у одного офицера СС. Делегация пересекла линию фронта. Дуффинг рассказывает: «Я перебрался через стену, и меня окружили русские. Они светили на меня своими фонариками, приветливо улыбались, похлопывали по плечу и беспрестанно что-то говорили мне, словно мы были старыми приятелями».

Делегацию отвели в подвал. Русские попросили немцев сдать оружие, но, когда Кребс отказался, они не стали настаивать. Затем автомобиль доставил их в Темпельхоф. В 03:50 утра эмиссары прибыли на Шуленбургринг. Было еще темно, хотя масса горящих домов освещала превращенные в руины улицы.

Чуйков ждал гостей полтора часа. Он был не один: писатель Вишневский получил разрешение от него присутствовать на переговорах. Когда он появился, Чуйков обнаружил, что писатели никогда не путешествуют в одиночку, поскольку Вишневский привел с собой не только поэта Долматовского, но еще и композитора Блантера. Все они носили военную форму, потому что были военными корреспондентами и имели офицерское звание. Дуффинг пишет: «Особенно меня поразил один русский офицер в синей военно-морской форме. Я подумал, что он моряк. Позднее мне сказали, что этот офицер поэт – думаю, под этим подразумевался писатель». Однако человек в синей форме действительно оказался поэтом – он написал самые популярные русские фронтовые песни Второй мировой войны. Кстати, когда на Шуленбургринг закончились переговоры – но не сама война, – деятели искусства отправились на одну из самых странных поэтических декламаций всех времен. Происходила она перед Бранденбургскими воротами, рядом с танком. Повсюду русские солдаты радовались жизни. Долматовский взобрался на танк и прочел восторженной публике кое-что из своих стихов и поэм. Фотограф запечатлел эту сцену, и снимок стал одним из самых знаменитых символов окончания Великой Отечественной войны.

Пока Долматовский декламировал свои стихи, русский кинооператор Кармен проезжал через Бранденбургские ворота, под которыми понурого вида немцы деловито разбирали баррикады. Из-под воротника кителя Кармена выглядывала белая повязка – больше недели назад он ошпарил шею кипятком. Во всем остальном он был доволен жизнью: он только что снял на пленку захват разрушенного Рейхстага. Кармен слушал своего друга, Долматовского. Когда поэт наконец спустился с танка, Кармен спросил его: «Скажи-ка, а где здесь знаменитая Унтер-ден-Линден?» Долматовский ткнул пальцем в лишенный каких-либо деревьев просвет между горящими руинами и сказал: «А чего тебе там надо?»

Кармен объяснил: «Понимаешь, когда я был на фронте под Москвой и дела шли хуже некуда, я дал себе клятву, что если доберусь до Берлина, то прихвачу себе на память уличный указатель с Унтер-ден-Линден, потому что это единственная немецкая улица, о которой я слышал».

К несчастью для Кармена, большинство таких указателей уже разобрали другие коллекционеры. В конце концов он обнаружил где-то в глубине развалин чугунный столб с пробитым пулями указателем Unter den Linden. Взяв у шофера плоскогубцы, он снял табличку. Позже он поместил ее на стене.

«Вы присутствовали на переговорах между Чуйковым и Кребсом на Шуленбургринг?» – спросил я Кармена, который стал известным советским оператором и сценаристом. «К сожалению, нет», – ответил он. Но согласился, что Чуйков правильно поступил, позволив присутствовать остальным, иначе он никогда бы не узнал, о чем именно там шла речь. Вишневский и Долматовский поочередно вели записи – порой делая это одновременно, обычным, не стенографическим письмом. Позднее они объединили свои записи и привели их в порядок. Таким образом, гости Чуйкова проделали ценную для истории работу.

Вначале все, в ожидании немцев, слонялись без дела. Время текло крайне медленно. «Мы находились в подвешенном состоянии», – пишет Вишневский. Ему вторит Чуйков: «Все беспрестанно курили и расхаживали по залу. Мы шагами отсчитывали секунды каждой долгой минуты».

А в Берлине все еще продолжались боевые действия. Русские захватили Мемориальную церковь кайзера Вильгельма. Дивизия «Мюнхеберг», в которой осталось совсем немного боеспособных солдат, перенесла свой командный пункт из отеля «Эден» в аквариум Зоопарка. Из отеля их выбили русские снаряды и отвращение к группе старших офицеров полиции, «которые прощались с жизнью в обществе женщин – балерин и старлеток из кино, – пока их отвратительное поведение не пресекли приказом сверху». Тем временем Чуйкова информировали по телефону о продолжающемся захвате города.

Наконец на Шуленбургринг появилась машина с немецкими эмиссарами. «Двери распахнулись, – вспоминает Чуйков, – и в комнату вошел немецкий генерал с Рыцарским крестом на шее и свастикой на рукаве. Я присмотрелся к нему. Среднего роста, коренастый, с обритой головой и лицом в шрамах. Вскинув в фашистском приветствии правую руку, левой он протянул мне свои документы – солдатскую книжку».

Вошли и Дуффинг с переводчиком. Кребс предварительно попросил русского офицера у передних дверей организовать конфиденциальные переговоры с главным русским представителем. Чуйков отказался, так что, когда Кребс вошел, его встретило с десяток русских офицеров, сидящих за круглым столом. На нем стояли два полевых телефона в новеньких кожаных чехлах. Один связывал Чуйкова с разведкой армии, а другой с командующим фронтом, маршалом Жуковым.

Кребс не знал, с кем у него встреча. До того как Чуйков смог что-то у него спросить, он упорно настаивал: «Мне нужно сообщить вам нечто весьма конфиденциальное. Я хочу сделать это наедине». Кребс говорил по-немецки, но во время дальнейшей беседы часто срывался на русский, на котором бегло говорил. До войны Кребс занимал пост заместителя военного атташе в Москве и 1 мая 1940 года находился на трибуне, наблюдая за парадом Красной армии. Его просьбу о личной беседе перевел зондерфюрер Нейландис, которого представили как майора, хотя офицерского звания он не имел. Чуйков велел своему переводчику передать Кребсу, что все присутствующие являются членами военного совета и что он может совершенно спокойно говорить при них.

Следующие полчаса ушли на соблюдение формальностей. Кребс представил свои полномочия на ведение переговоров и снова просил Чуйкова о личном разговоре. Дуффинг пишет: «Все его усилия отскакивали, словно мячик». Постепенно Кребс понял, что так ничего и не добьется. Он выпрямился на стуле и громко произнес: «Я должен поставить вас в известность, что 30 апреля Адольф Гитлер покончил с собой».

Кребс явно надеялся, что эта новость произведет ошеломляющий эффект. Однако Чуйков все испортил, когда совершенно спокойно заявил, что им об этом уже известно.

Разумеется, русский генерал просто блефовал. Немцы это тоже поняли, но от этого им было мало пользы – своей сухой репликой Чуйков вынудил немецкого начальника штаба, который мнил себя вестником судьбы, спуститься с небес на землю.

Тогда Кребс сообщил о круге своих полномочий – он прибыл для ведения переговоров о капитуляции, но не безоговорочной или даже немедленной. Он имел в виду прекращение огня, чтобы дать возможность новому правительству собраться в Берлине; только когда это произойдет, можно начинать настоящие переговоры с русскими о капитуляции.

Таков был план Кребса, однако русские имели на это совершенно другую точку зрения. Начать с того, что они не желали видеть новое фашистское правительство, сформированное в соответствии с завещанием Гитлера. Более того, Кребс просил о прекращении огня не во всей Германии, и даже не в уцелевшей ее части, а только в Берлине. Русские, со своей стороны, не были предрасположены заключать соглашения за спиной своих западных союзников, даже несмотря на то, что сами подозревали последних в ведении односторонних переговоров.

Таким образом, переговоры оказались с самого начала обречены на провал. Тем не менее они длились с 05:00 утра до полудня. Поначалу Кребс не осознавал, что у него нет ничего такого, что можно было предложить русским, дабы они хоть в чем-то пошли ему навстречу. Он предъявил письмо Геббельса и Бормана Сталину, содержащее список нового правительства. Оно начиналось почти теми же словами, с какими Кребс обратился к Чуйкову: «Герр маршал, Вы первый представитель не германской нации, которого мы информируем, что…»

Чуйков решил, что ему следует немедленно ввести в курс дела маршала Жукова, находившегося тогда в Штраусберге. И хотя он знал, что Кребс и, разумеется, немецкий переводчик говорят по-русски, он не стал просить их покинуть помещение. Очевидно, Чуйков хотел, чтобы они приняли к сведению, что и он тоже связан решениями своего командования.

Жуков попросил немедленно переслать все переданные немцами документы к нему в Штраусберг. Что было исполнено к 6:00 утра. Маршал вызвал своего переводчика и попросил его перевести семь (или восемь?) листов формата 33,6×42 см. Большая часть из них оказалась посвящена перечню новых министров. Переводчик зачитал первое предложение письма Сталину: «Герр маршал, Вы первый представитель не германской…» Он запнулся на «не германской». По-русски такое словосочетание должно было звучать как «не немецкой». Сразу ему не удалось подобрать эквивалент для этого нескладного, «нерусского» оборота, и он попросил у маршала еще времени. Рассерженный Жуков приказал ему немедленно продолжить работу. Тем временем он позвонил по прямой линии в Москву. Он передал трубку своему начальнику штаба, генералу Малинину, и велел ему передать все в свободном переводе – как есть, слово в слово. Двадцать минут спустя Сталин уже смог прочитать послание Геббельса. Ему оставалось только дивиться самомнению и самообману этих последних паладинов фюрера.

Пока текст послания передавался по телефону в Москву, Жуков опять связался с Чуйковым, который по-прежнему был с Кребсом.

Жуков: «Он намерен заключить мир?»

Чуйков: «Мир? Нет, ничего подобного я от него не слышал. Я спрошу его». (Кребсу.) «Маршал желает знать, предлагаете ли вы безоговорочную капитуляцию?»

Кребс: «Нет. Есть еще кое-что. Сначала нам нужно сформировать правительство».

Чуйков (Жукову): «Он говорит, есть еще кое-что… Что? Нет, это другое правительство установило контакт с союзниками… (Чуйков намекал на переговоры Гиммлера.)

Жуков: «Что об этом известно Кребсу?»

Чуйков: «Не знаю. У них нет контакта с союзниками. Кребс уполномочен вести переговоры только с Советским Союзом».

Жуков: «Я переговорю с Москвой».

Чуйков: «Буду на связи. Да, понимаю. Нет, Кребс не уполномочен на подписание капитуляции, в его власти только вести переговоры».

После этого разговора, во время которого Жуков дожидался инструкций из Москвы, Чуйков сказал Кребсу: «Мы можем вести переговоры только на условии безоговорочной капитуляции Германии перед Советским Союзом, Соединенными Штатами и Великобританией».

Это прояснило ситуацию. А поскольку Кребс не желал и не имел возможности вести переговоры на подобных условиях, то все разговоры следовало немедленно прекратить. Однако ничего подобного не произошло. На протяжении нескольких часов немцы и русские продолжали встречу и повторяли одни и те же аргументы. Когда Кребсу уже нечего было добавить, он просто сказал, что на этом все, – снова по-русски. Тем временем Чуйков продолжал руководить боевыми операциями в столице. Постоянно прибывали и отбывали посыльные.

Чуйков: «Какова последняя сводка? Прекратили сопротивление? Что?.. Выслали парламентеров? А куда им еще деваться?»

Он положил трубку и повернулся к Кребсу: «Похоже, ваш гарнизон сдается».

Кребс: «Где?»

Чуйков: «Да везде».

Кребс: «Что, без приказа?»

Чуйков: «Тут все просто. Наши войска наступают, а ваши сдаются».

Кребс: «Возможно, это отдельные случаи».

Чуйков: «Что-то не очень похоже».

Затем они обсуждали общее положение. Чуйков велел принести последние номера русских газет; они содержали статьи о переговорах Гиммлера с западными союзниками, хоть и сильно преувеличивали их значение. Делая это, советский генерал задел своего оппонента за живое – для Кребса теперь настоящим врагом стал скорее Гиммлер, а не Чуйков. В запальчивости он бегло ввел русского в подробности внутренних махинаций нацистского руководства.

«Гиммлера ни на что подобное не уполномочивали, – ворчал Кребс. – Мы все этого опасались. Правда, Гиммлеру не сообщили о самоубийстве фюрера».

«Но ведь немецкие радиостанции наверняка все еще работают?» – несколько удивленно спросил Чуйков.

«О?» – только и смог вымолвить Кребс.

Чуйков: «Да, Гиммлер сделал свое предложение об односторонних переговорах по радио».

В этот самый момент поступило сообщение, что Гиммлер скрывается в Тиргартене.

Кребс: «Это не может быть правдой».

Чуйков: «Нет дыма без огня».

И снова русский генерал требовал безоговорочной капитуляции; и снова Кребс возражал: «Тогда мы не сможем сформировать наше новое правительство».

В этом месте зондерфюрер Нейландис не только перевел слова Кребса, но и добавил от себя: «Сейчас в Берлине решается судьба всей Германии…» Кребс раздраженно оборвал его: «Я говорю по-русски. Ваше дело переводить то, что я сказал, и не более того». С этого момента он отказался от услуг Нейландиса. Договорились, что переводчик Чуйкова будет работать на обе стороны. Тот прекрасно справился со своим делом.

Постепенно беседа перешла в более дружелюбное русло. Когда Чуйков понял, насколько Кребс, Геббельс и Борман боятся самостоятельных переговоров Гиммлера, он успокоил немца, произнеся следующее: «Наши правительства не станут ничего предпринимать без совместных консультаций. Маленькая дипломатическая игра Гиммлера не принесет плодов».

Кребс: «Разве формирование нового правительства Германии не в ваших интересах?»

Чуйков: «А что оно может сделать? Самым популярным немецким правительством стало бы то, которое подпишет акт о капитуляции».

Кребс: «Наша цель состоит в формировании правительства и заключении мира – в первую очередь с державой-победительницей, с Советским Союзом».

Чуйков: «Мы с нашими союзниками требуем безоговорочной капитуляции. Можете вы это понять?»

В этот момент беседу прервало появление Владимира Семенова, представителя Главного Военного совета РККА в Москве. Чуйков сообщил: «Это заместитель Гудериана». Военный теоретик, автор книг «Бронетанковые войска и их взаимодействие с другими родами войск», «Воспоминания солдата», «Танки – вперед!». Так представился Кребс, хотя Гитлер официально отстранил Гудериана и назначил начальником штаба самого Кребса. На вопрос Чуйкова, как дела у Гудериана, Кребс ответил, что генерал болен с 15 марта. Разговор снова перешел на военную карьеру Кребса.

Чуйков: «Где вы находились во время Сталинградской битвы?»

Кребс: «На центральном участке, неподалеку от Ржева». Чуйков: «Одним словом, Сталинград не вызывает у вас приятных воспоминаний».

Кребс: «Это было ужасно. Тогда и начались все наши проблемы. А кем вы были в Сталинграде? Командовали корпусом?»

Чуйков: «Командовал армией».

Кребс: «Я читал сводки о Сталинграде и доклад Манштейна Гитлеру. Как вас зовут?»

Немного погодя Чуйков предложил: «Послушайте, генерал, почему бы нам не найти выход из тупика, позвонив доктору Геббельсу по телефону?»

Кребс: «Да, было бы неплохо. Может, вы тоже сможете поговорить с доктором Геббельсом».

Потом у Чуйкова был длинный телефонный разговор, во время которого он делал отметки на карте Берлина, разложенной перед ним на большом столе. Затем он позвонил Жукову и доложил о последних продвижениях частей Красной армии, а заодно сообщил маршалу, что Гудериан болен с 15 марта. Когда Чуйков наконец положил трубку и поднял глаза, то заметил, что Кребса бьет озноб, и подумал, что тот замерз. Однако Кребса знобило не от холода, а от переутомления.

Чуйков: «Вам холодно, генерал? Может, накинете на плечи свой плащ?»

В следующие несколько часов разговор снова переключился на измену Гиммлера. Кребс отчаянно пытался убедить русского генерала, что Геббельс и Борман, представителем коих он, Кребс, являлся, сейчас представляют собой единственное законное правительство Германии. Дуффинг пишет: «Генерал Кребс предполагал, что русские могли расширить германо-советские контакты, использовав радио и другие средства, тем самым воспрепятствовав любым переговорам, которые сейчас пытался вести Гиммлер».

Наконец удалось согласовать состоящую из трех пунктов программу. Все, что она в себя включала, касалось процедуры предполагаемых переговоров, а не их темы. Во-первых, русскому командованию необходимо было получить дальнейшие директивы из Москвы; во-вторых, Дуффинг должен был вернуться в бункер фюрера, дабы представить Геббельсу предварительный отчет; в-третьих, русским нужно было установить прямую связь с бункером фюрера.

Предложение отправить к Геббельсу Дуффинга исходило от Жукова, когда переговоры затянулись на долгие часы. Чуйков сказал Кребсу: «Маршал предлагает вам отправить кого-то из ваших людей обратно – на тот случай, если там вдруг начали беспокоиться о вашем долгом отсутствии».

Возможно, по указанию из Москвы Жуков также попросил Чуйкова предложить Кребсу, чтобы он или Геббельс огласили завещание Гитлера по радио. Русские взяли бы на себя всю необходимую техническую подготовку. Но Кребс решительно отказался от предложения: «Такой шаг более чем нежелателен. Он станет неожиданностью для Дёница, который пока ничего не знает о завещании. Мы постарались донести до вас эту конфиденциальную информацию раньше, чем до других. И не желаем видеть другое, незаконное правительство, ведущее сепаратные переговоры с Соединенными Штатами и Британией. Мы предпочитаем переговоры с русскими».

Чуйков: «Понятно. Так вот в чем настоящая причина вашего присутствия здесь».

Тем временем русский генерал велел принести чай и кое-что перекусить. Все не спали уже несколько дней и валились с ног от усталости. Перед уходом Дуффинг попросил Кребса написать сообщение Геббельсу и протянул ему свой блокнот. Генерал написал, что стремится к тому, чтобы добиться прекращения огня в Берлине – этого одного было бы достаточно для возможности обсуждения формирования нового правительства. После ухода Дуффинга Кребса попросили подождать в соседней комнате. Компанию ему составил Долматовский, ставший собеседником генерала. Немного погодя к ним присоединился один из старших офицеров штаба.

Перед тем как дать пространный репортаж о праздновании 1 Мая, по радио передавали громкие военные марши из Москвы. Кребс, вспоминая тот Первомай пятилетней давности и стараясь сказать что-то дружелюбное своим собеседникам, заметил по-русски: «Должно быть, в Москве сейчас все очень радуются». На что русский офицер ответил: «А как вы себя чувствуете себя в Берлине сегодня, генерал?»

Генерал Кребс чувствовал себя совсем неважно – точнее, настолько отвратительно, что вскоре после возвращения в бункер фюрера покончил с собой. Он не смог выдержать мысли о жизни под советской оккупацией или в советском лагере для военнопленных. Очевидно, ему недоставало чувства ответственности, как, например у бригаденфюрера СС, доктора Крукенберга, которому после капитуляции удалось уйти в подполье, а позднее предстать перед русскими, не скрывая ни своего звания, ни того факта, что он служил в СС. Лично он твердо решил разделить судьбу солдат своей дивизии – французов, датчан, норвежцев, бельгийцев и испанцев.

Однако мы опережаем события. Когда Дуффинг, с русским майором и отделением связистов, посланных, чтобы протянуть линию связи с Рейхсканцелярией, вернулись на пункт перехода, то их обстреляли немецкие войска, и русского майора ранило. С большим полотнищем белого флага в одной руке и катушкой телефонного провода в другой Дуффинг двинулся вперед перебежками и прыжками, укрываясь от огня собственных товарищей. Когда он приблизился к немецким позициям метров на сорок, стрельба прекратилась. Теперь полковник мог идти выпрямившись. Дуффинг заметил, что немецкий офицер наблюдает в бинокль, как он прокладывает провод. Но кабель оказался слишком коротким – не хватало метров пятнадцати, и идею прямой связи Геббельса с генералом Чуйковым пришлось оставить.

Когда Дуффинг приблизился к офицеру с биноклем, который оказался фюрером СС, тот арестовал его. «Что за безумие, – подумал Дуффинг. – Полный хаос. Все сошли с ума». Из сектора «Z» Дуффинг позвонил Борману и попросил дать указания фюреру СС немедленно пропустить его к канцлеру Геббельсу; Борман отдал приказ, однако офицер отказался подчиняться. «Здесь действуют только приказы СС». Поэтому пришлось звать к телефону бригаденфюрера Монке, и только тогда Дуффингу позволили продолжить путь к Геббельсу.

Дуффинг:

«Мы находились в небольшом помещении со скамьями вдоль стен. Время от времени в комнату заглядывали Борман и Монке. Геббельс вел себя спокойно, говорил внятно и учтиво. У меня не создалось впечатления, будто он напуган – не то что Борман и другие, кого я видел в Рейхсканцелярии. Что касается Бормана, то мне показалось, что он объят ужасом и дрожит за свою жизнь. Я хотел отрапортовать по-военному сжато, однако Геббельс не спешил. …Он спросил, сколько еще мы могли бы продержаться. Я ответил так: «Самое большое два дня; после чего наши силы превратятся в изолированные очаги сопротивления». Затем Геббельс спросил, считаю ли я, что переговоры генерала Кребса способны принести какой-либо успех». «Не думаю, – ответил я. – Все время, что я там находился, русские настаивали на немедленной капитуляции». На что Геббельс воскликнул: «Я никогда не соглашусь на это, никогда!» Наконец, около 11 часов, Геббельс с неохотой сказал: «Возвращайтесь и приведите назад Кребса. Я хочу услышать, что ему есть сказать».

Дуффинг еще раз перешел линию фронта. Он позвонил Кребсу с русского командного пункта, и ему сказали, что из Москвы ответа пока еще нет. Затем генерал попросил попытаться предпринять что-нибудь по поводу линии связи с Рейхсканцелярией. Дуффинг взял еще провод, но только он собрался наконец нарастить его, как снаряд перебил основную линию. Снова позвонил Кребс. Он сказал, что ответ из Москвы наконец-то поступил и что Дуффингу следует ждать его в пункте перехода.

Ближе к обеду, под непрерывно усиливающимся шквальным артиллерийским огнем, Кребс вернулся в бункер фюрера. Здесь Дуффинг спросил, есть ли у генерала какие-нибудь дальнейшие приказания для него. Кребс ответил, что нет, ответ русским будет отправлен в письменном виде. «Возвращайтесь обратно к Вейдлингу».

Ожидая в бункере Вейдлинга, Дуффинг наблюдал за происходящим. «Люди вбегали и выбегали. Повсюду царили паника и беспомощность». Генерал Бургдорф присел рядом с ним и спросил о встрече с Чуйковым. Присутствовавшая здесь же секретарша заметила, что Дуффинг порвал по пути брюки, и зашила их. Мимо пронесли одного из детей Геббельса. Кто-то шепнул полковнику на ухо: «Сейчас им сделают укол».

Потом Бургдорф заявил: «Как у главного адъютанта фюрера, у меня нет выбора – я застрелюсь!» Немного погодя Кребс объявил о своих собственных планах на самоубийство словами: «Нет отчаянных ситуаций – есть только отчаявшиеся люди». Около 10:30 вечера Вейдлинг и Дуффинг решили вернуться на свой командный пункт на Бендлерштрассе.

В конце дня Чуйкова навестил генерал В. Соколовский, заместитель командующего фронтом Жукова. Чуй-ков же, которому безумно хотелось хоть немного поспать, с превеликим трудом боролся со сном.

В 10:20 вечера Соколовский сказал ему: «Один последний рывок, и мы победим. Нам осталось преодолеть всего двести – триста метров. Но вместо того, чтобы взять позиции противника штурмом, мы еле ползем».

На что Чуйков сухо ответил: «Мы еле ползем, потому что люди знают, что война в любом случае выиграна. Они безумно устали. И не хотят погибать в Берлине».

Да и все остальные на Шуленбургринг были вымотаны до предела, окурки в пепельницах сыпались через край. Время от времени Чуйков снимал трубку телефона. Со времени обеда с членами политуправления прошло уже больше суток.

«Что, они прорвались через Бельвюштрассе? Отлично. Только не останавливайтесь. Молодцы. Осталось всего сто метров».

Вишневский записал: «Все мы нуждались в сне. Было очень поздно. Чуйков прилег на софе. Вокруг все спокойно. Соколовский задремал в своем кресле».

Вдруг снова зазвонил телефон: советские войска только что вышли к представительству Швеции, и шведский поверенный в делах не преминул поздравить русских с победой. Должно быть, шведы резко «перешли на другую сторону», поскольку тут же поспешили сообщить первым встреченным ими русским офицерам, что всю войну только и делали, что занимались защитой советских граждан. «Пусть шведы успокоятся! – рявкнул принявшему звонок адъютанту. – Приказываю: вести себя вежливо. Все». Слово «все» заканчивало каждый второй приказ Чуйкова. В этот Первомай оно звучало не менее сотни раз.

Наступило 2 мая. Чуйкова знобило от переутомления, и он укрылся шинелью. В 1:25 утра не успел он заснуть на своей софе, как его разбудил адъютант: «56-й танковый корпус высылает к нам еще парламентеров». – «Да и пускай себе высылают, – раздраженно ответил Чуйков. – А мы хотим спать». До смерти утомленный генералом Кребсом, он больше слышать не желал ни о каких парламентерах.

На сей раз с пальмовой ветвью явился генерал Вейдлинг. Многое же должно было случиться, прежде чем военный комендант Берлина решил наконец сдаться.

У Геббельса сложилось впечатление, что Кребс не приложил достаточно усилий, чтобы обеспечить временное прекращение огня, и что, более того, пошел на неприемлемые уступки русским. Поэтому он решил в течение часа отправить нового эмиссара. Никто не может точно сказать, кем был этот человек; нам известно только то, что его отправили. Волерман припоминает замечание, отпущенное то ли Вейдлингом, то ли Дуффингом во время последнего совещания командующих на Бендлерштрассе поздно вечером 1 мая, будто Геббельс обвинил генерала Кребса в том, что тот «вопреки приказу не передал Жукову ультиматум» (вот так!); и поэтому он, Геббельс, «отправил к русским второго посланника с письмом, объявляющим о признании недействительными всех договоренностей, достигнутых генералом Кребсом, и заявляющим, что Берлин будет сражаться до конца».

С советской стороны имеется тому некоторое подтверждение. Антонов, командир 301-й пехотной дивизии, рассказал мне в Москве, что лично принимал второго эмиссара Геббельса вместе с его сопровождающими: «1 мая мой командный пункт находился в бывшем датском посольстве, рядом со штаб-квартирой гестапо. Когда объявили о прибытии парламентеров, мы создали специальную группу во главе с моим начальником штаба. Это происходило во второй половине дня. Немцы привели с собой переводчика, бегло говорившего по-русски. Всего их было четверо. Кажется, большинство – офицеры, с полковником во главе (были еще 2 майора). Первым делом полковник сообщил нам о женитьбе Гитлера на Еве Браун. Чем немало удивил нас. Затем мы услышали, что Гитлер отравил свою немецкую овчарку, чтобы проверить яд, который потом принял сам».

«Вы уверены, что эмиссар Геббельса упоминал яд?» – спросил я.

«Я абсолютно уверен, что все эти люди, а особенно полковник, настаивали на том, что Гитлер отравился. Они не могли ничего сообщить нам о правительстве Дёница (которого тогда не существовало), однако утверждали, что преемником Гитлера являлся Геббельс и что они пришли по его указанию. Немного погодя я получил приказ оставить переговоры и немедленно занять Рейхсканцелярию. Немецкий полковник сказал, что я мог бы связаться с Рейхсканцелярией по телефону, и оказалось, что это действительно возможно. Он с кем-то там переговорил – не знаю, с кем именно. Во всяком случае, ему приказали вернуться. Мы отправили двоих немецких офицеров в штаб корпуса (то есть взяли в плен), а остальных отпустили. На время переговоров, которые, учитывая время на звонки и ожидание ответа, длились три-четыре часа, боевые операции на моем участке были приостановлены».

Вскоре Антонов приказал своим людям штурмовать Рейхсканцелярию. «Уже темнело, когда мы приготовились к последнему штурму. Едва мои люди пошли в атаку, когда вернулся тот же самый полковник с белым флагом и другим составом сопровождающих. Они сообщили, что Геббельс и его семья приняли яд и что адмирал Дёниц теперь единственный преемник фюрера. Так, всего за два часа, мы узнали о двух немецких правительствах».

Здесь мы снова немного опередим события и приведем до конца повествование Антонова:

«Через день после того, как мы заняли Рейхсканцелярию, мой командир корпуса, товарищ Рослый, прибыл на наш командный пункт и сказал: «Ну что, герой, давай-ка посмотрим, как у нас идут дела». Мы взяли «мерседес» из Рейхсканцелярии и немного проехались. Что первым бросилось мне в глаза, так это как много штатских устремилось наружу из подвалов Рейхсканцелярии. Все лежало в руинах; двор завален трупами. Люди подбирали тела и складывали их как дрова, штабелями. Мы прошли через главные ворота. Подвал был забит ранеными. Мы сказали им, чтобы они проветрили помещение, ведь на улице чудесный день. Когда они спросили, стреляют ли еще снаружи, мы ответили: «Нет, все закончилось». Верхние этажи были явно эвакуированы, все лестницы разрушены. Командир корпуса осмотрелся и сказал мне: «Пошли отсюда, тут все ясно». Только мы собрались уходить, как к нам подошел раненый немецкий офицер и спросил, что будет с ним и его ранеными товарищами. Генерал ответил: «Первым делом вы должны выздороветь. А потом постарайтесь снова стать людьми». Когда наш переводчик перевел эти слова, все, кто мог, зааплодировали.

Мы вышли в сад Рейхсканцелярии. Помню маленький бункер с окнами справа. В нем жил Геббельс со своей семьей. Перед входом лежала груда трупов, и у нас не хватало людей, чтобы убрать их. Кто-то сказал, что несколько немецких офицеров застрелилось неподалеку от бака с водой, который, видимо, предназначался для тушения пожаров. Командир корпуса сказал: «Мы свое дело сделали; а выяснять, что здесь произошло, – не наша забота». Он назначил своего начальника штаба комендантом Рейхсканцелярии, а моей дивизии поручил ее охрану. Мы составили подробный список всего, что здесь обнаружили, и отправили документы вышестоящему начальству. 5 или 6 мая мою дивизию перебазировали в Трептов-парк».

Итак, Геббельс покончил с собой лишь тогда, когда последняя попытка переговоров с русскими потерпела провал. Как мы видели, Кребс, Бургдорф и другие офицеры совершили самоубийство. Среди тех, кому удалось вырваться и уцелеть, оказались: доктор Вернер Науман, статс-секретарь министерства пропаганды, Артур Аксман, Гельмут Беерман, член личной охраны фюрера; вице-адмирал Ганс Эрих Фосс, Пауль Эрхардт, заместитель начальника 15-го отдела имперской службы безопасности, отвечавший за охрану Рейхсканцелярии, Ганс Баур, генерал-лейтенант полиции и пилот Гитлера, Эрвин Якубек, официант, Гюнтер Дитрих, помощник секретаря по вопросам молодежи и спорта в министерстве пропаганды; Гюнтер Швагерман, капитан полиции и адъютант Геббельса, Гейнц Линге, камердинер Гитлера, Вильгельм Монке, бригаденфюрер СС и генерал-майор войск СС, командир последней личной охраны фюрера, Вильгельм Цандер, член собственного штата рейхслейтера Бормана, Иоханнес Хентшель, старший электрик Рейхсканцелярии.

Нам доподлинно известно, как все эти люди выбрались из Рейхсканцелярии; также нам известно, что многие из тех, кто оставался со своим фюрером до конца, пережили падение Третьего рейха. Следовательно, все эти трупы вокруг Рейхсканцелярии во многом оказались бессмысленными жертвами, а вовсе не Gotterdammerung – «гибелью богов» апологетов нацизма.

Со смертью Геббельса, Кребса и Бургдорфа Рейхсканцелярия перестала быть центром событий Берлина. Единственный оставшийся представитель нацистской верхушки, Борман, беспокоился лишь о спасении собственной шкуры. Поэтому улаживать дела как можно лучшим образом пришлось генералу Вейдлингу. Как и все немецкие офицеры, он более всего ценил порядок во всем. Не было ничего проще, чем приказать своим подчиненным прекратить огонь – по телефону или с посыльным. Но так дела не делаются. Если противник настаивает на безоговорочной капитуляции, так тому и быть, однако формальности следует соблюсти. К счастью, русские предоставили ему на это достаточно времени.

Для начала Вейдлинг вызвал на совещание на Бендлерштрассе командующих секторами. Волерману, начальнику артиллерии без артиллерии и командующему сектором без сектора, не повезло в том, что телефонная линия между Бендлерштрассе и его командным пунктом в бункере Зоопарка, которая уже какое-то время не функционировала, к 8:30 вечера была восстановлена – как раз вовремя, чтобы получить приказ явиться к Вейдлингу. И Волерман отправился в свой нелегкий путь.

«Возможности добраться до Бендлерштрассе напрямую через Тиргартен, мимо нового озера, больше не существовало… Я понимал, что идти пешком через площадь Гроссер Штерн (Большая Звезда) чрезвычайно опасно, но я все равно решил рискнуть. Я попросил своего офицера разведки, капитана Герхарда, сопровождать меня. Он прихватил с собой автомат. Также со мной вызвался идти мой водитель. Мы пересекли земляные насыпи, служившие нам фортификационными сооружениями, и около 09:30 вечера добрались да путепровода восток – запад близ станции Тиргартен, задержавшись из-за относительно слабого пулеметного и ружейного огня. Примерно сотню метров мы могли двигаться выпрямившись вдоль прежде прекрасной, а теперь совершенно изуродованной улицы. Впереди нас, на фоне ночного неба, хоть и выкрашенная в коричневый цвет, но теперь из-за отблеска бесчисленных пожарищ ставшая оранжевой, отчетливо виднелась колонна Победы. Потом над нашими головами со страшным воем полетели снаряды… Мы решили, что это, должно быть, стреляют русские зенитки и противотанковые орудия в нескольких сотнях метров позади нас. И только несколькими часами позже я догадался, что это были танки «Сталин».

А поскольку русским и в голову не пришло ослабить обстрел, у нас не оставалось другого выбора, кроме как ползти по грязи Тиргартена в восточном направлении. В мои пятьдесят лет это не слишком приятное занятие. Мы чертовски устали, наше состояние ухудшалось еще тем, что нам пришлось ползти мимо десятков убитых и раненых. На углу площади Большой Звезды мы остановились немного перевести дух. Затем бегом пересекли Фридрих-Вильгельм-штрассе, которая находилась под плотным артиллерийским огнем. Самым жутким участком пути для меня стал следующий, когда мы оказались в Зигесаллее – аллее Победы, вдоль которой обычно стояли статуи правителей Пруссии и Бранденбурга. Сейчас все они до единой были разбиты, а их обломки валялись на земле. Призрачное зрелище, совершенно неподходящее для человека со слабыми нервами. Нам пришлось переползать через белые мраморные головы, тела и ноги Гогенцоллернов – все это зловеще светилось в отражении пылающего в небе зарева… Ощупью пробираясь по обломкам камней, мы миновали руины, которые остались от Бендлерштрассе, и попали на старый двор военного министерства, достигнув наружного бункера, которого я прежде не видел. 20 июля 1944 года у забора министерства казнили одновременно генерала Ольбрихта, полковника графа фон Штауффенберга и нескольких других офицеров. Совершенно выдохшийся, я добрался до комнаты полковника Рефиора».

Офицеры вошли в комнату Вейдлинга. Он приказал присутствовать всем членам своего штаба. Волерман пишет: «С мрачным и явно напряженным лицом, с плотно вставленным моноклем, последний комендант Берлина занял свое место за столом и твердым отрывистым тоном объявил о своем решении капитулировать». (Согласно Дуффингу, Вейдлинг принял решение после того, как поставил вопрос на голосование.)

В полночь русским отправили сообщение по радио. Дуффингу снова пришлось стать парламентером. После нескольких неудачных попыток он отыскал русского гвардии полковника и передал ему немецкое предложение. Русский полковник сделал несколько телефонных звонков своему начальству и после этого сообщил Дуффингу, что уполномочен принять капитуляцию генерала Вейдлинга. Немцам гарантируются почетные условия плена, офицерам позволят оставить при себе личное оружие; каждый может взять с собой в плен столько личных вещей, сколько пожелает, а советское Верховное командование обеспечит защиту гражданского населения и позаботится о раненых.

Дуффинг все еще договаривался о точном времени прекращения огня, когда немецкий ведущий радиопрограмм, Ганс Фриче, решил самостоятельно начать переговоры о капитуляции. Он отправил несколько гражданских (один из которых оделся по-праздничному) к Чуйкову с письмом, адресованным «господину маршалу».

«Как заявил генерал Кребс, экс-канцлера Геринга невозможно найти, а доктор Геббельс мертв. …Я умоляю Вас взять Берлин под свою защиту. Я прошу Вашего разрешения выступить по радио. Мое имя всем хорошо известно».

Русские никогда не слышали о назначении Геринга на должность канцлера, да и имя Фриче им ничего не говорило. Более того, Чуйкову уже было известно, что Вейдлинг через Дуффинга предложил безоговорочную капитуляцию. Поэтому делегация гражданских не стала для него чем-то из ряда вон выходящим. Человек, одетый по-праздничному, спросил о гарантиях безопасности.

Чуйков: «Ни один волос не упадет с вашей головы».

Человек в парадной одежде: «А кто вы и каково ваше звание?»

Чуйков: «Генерал Чуйков». Затем он снял трубку и позвонил своему начальнику штаба: «Приказываю прекратить огонь. Все».

Полчаса спустя Вейдлинг и Чуйков встретились лицом к лицу. Здесь же присутствовал и Соколовский.

Чуйков: «Вы комендант берлинского гарнизона?»

Вейдлинг: «Да, я командир 56-го танкового корпуса».

Чуйков: «А где Кребс? Что он вам сказал?»

Вейдлинг: «Я видел его вчера в Рейхсканцелярии. У меня сложилось впечатление, что он хочет покончить с собой… Повторюсь – я отдал приказ всем своим войскам сдаваться».

Чуйков: «Насколько далеко распространяется ваша власть?»

Вейдлинг показал на карте.

Чуйков: «Маршал тоже приказал прекратить огонь. Какие районы вы заминировали?

Вейдлинг: «Мы ничего не минировали. Даже не закладывали взрывчатку под мосты».

Соколовский: «Что стало с Гитлером и Геббельсом?»

Вейдлинг рассказал все, что было ему известно.

Чуйков: «Значит, войне конец».

Вейдлинг: «По-моему, увеличение числа жертв стало бы преступным безумием».

Чуйков: «Истинная правда. Вы давно в армии?»

Вейдлинг: «Я служу с 1911 года».

В этот момент Вейдлинга прервали. Поступил телефонный звонок, сообщивший, что кое-кто из немцев продолжает сопротивление.

Вейдлинг: «Я сделаю все, что в моих силах, чтобы прекратить боевые действия с нашей стороны».

Чуйков: «Подпишите приказ о капитуляции, и ваша совесть будет чиста».

Вейдлинг сел и взялся за составление приказа. Все молчали. Это случилось в 7:57 по московскому времени. Чуй-ков предложил позавтракать. Вейдлинг продолжал писать.

Чуйков: «Вам нужен ваш адъютант?»

Вейдлинг: «Да, если можно».

Вошел высокий темноволосый человек. На нем были очки и серые перчатки. Прическа безупречна. Это был полковник Рефиор, второй начальник штаба Вейдлинга. Немного погодя Вейдлинг начал читать вслух то, что написал. «30 апреля фюрер покончил жизнь самоубийством…»

Тут его перебил Соколовский. Он не считал необходимым упоминать об этом в приказе о капитуляции. Вейдлинг возразил, что смерть фюрера еще не обнародована; Геббельс сказал ему, что никому, кроме Чуйкова и Сталина, об этом не известно. Соколовский поправил его, сказав, что днем раньше немецкое радио объявило о геройской гибели Гитлера.

Вейдлинг покачал головой и, ни слова не говоря, протянул Соколовскому текст своего приказа. В черновике было написано следующее:

«30 апреля фюрер покончил с собой и, таким образом, оставил нас, присягавших ему на верность, одних. По приказу фюрера мы, германские войска, должны были еще драться за Берлин, несмотря на то, что иссякли боевые запасы, и несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным наше дальнейшее сопротивление.

Приказываю: немедленно прекратить сопротивление.

Вейдлинг, генерал артиллерии,

бывший комендант берлинского

оборонительного района».

Когда текст перевели, Чуйков заметил: «Слово «бывший» здесь лишнее. Вы все еще комендант».

Присутствовавший в числе прочих русский генерал Пожарский спросил: «Думаете, есть необходимость упоминать клятву верности?»

Чуйков: «Оставим все как есть. Это его приказ. Отпечатайте его и поставьте дату».

Вейдлинг: «Это будет приказ или обращение?»

Чуйков: «Приказ».

Теперь последнее предложение расширили: «Каждый час, который вы продолжаете сражаться, добавляет ужасных страданий жителям Берлина и нашим раненым. По соглашению с Верховным командованием советских вооруженных сил, я призываю вас немедленно прекратить сопротивление».

«Сколько сделать копий?» – спросил переводчик.

Чуйков: «Двенадцать».

Вейдлинг: «У меня большой штат, включая двух начальников штаба и двух отставных генералов. Все они могут оказать помощь в выполнении всех принятых нами соглашений о капитуляции».

Уже стучали клавиши пишущей машинки, на которой печатались копии приказа.

Вейдлинг: «Я оставил свою шинель в Рейхсканцелярии. Можно ее принести?»

Чуйков: «Конечно».

Соколовский – Чуйкову: «Нелегко ему это далось».

Семенов, член Военного совета: «Верно. Но приказ он составил очень грамотно. Подчеркнул и клятву верности, и изменившиеся обстоятельства. И он не из их правительства. Этот приказ нацелен на будущее».

Другой генерал из штаба Чуйкова предложил: «Следует немедленно довести приказ до немцев. Он окажет ошеломительный эффект».

Чуйков пригласил всех присутствующих на чай. Стол накрыли в соседней комнате. Во время завтрака русский корреспондент несколько раз спрашивал о местонахождении тела Гитлера. Кто-то ответил ему: «Да кто его знает». Немцам предложили вина, однако Рефиор сказал: «Немцы почти никогда не пьют так рано». Вейдлинг сел за стол молча. Похоже, он глубоко погрузился в собственные мысли. Затем, совершенно неожиданно, произнес: «Это вторая проигранная мной война».

Позднее его перевели в политуправление Красной армии, в небольшое здание с заколоченными досками окнами в Йоханнистале. Русских поразило то, с какой тщательностью генерал был одет: на нем были бриджи, светлые гетры и, разумеется, вечный монокль. Вскоре доставили и тех двух генералов, о которых Вейдлинг говорил Чуйкову, Войташа и Шмид-Данкварда; с Бендлерштрассе прибыл майор с портфелем, а с ним и Дуффинг.

Офицеры политуправления попросили Ведлинга сделать граммофонную запись текста приказа о капитуляции. Ведлинг несколько минут подумал и сказал: «Раз уж начал, нужно идти до конца». Военные корреспонденты, Спасский и Медников, принесли аппарат для звукозаписи и поставили его на стол перед Вейдлингом.

Здесь присутствовал и Гус. Когда Вейдлинг спросил, как произносится фамилия генерала, Жуков или Жуйков, Гус объяснил, что фамилия генерала Чуйков, а Жуков – это маршал. Он записал оба имени на листке бумаги, сначала латинскими, а потом еще и кириллическими прописными буквами. Затем Вейдлинг переключил свое внимание на звукозаписывающий аппарат и, обнаружив, что он фирмы Presto, заметил, что аппарат, должно быть, американский. У русских сложилось впечатление, что это открытие слегка успокоило генерала. И они не ошиблись; среди немцев бытовал популярный миф, будто войну выиграла якобы не столько сама Красная армия, сколько техника, которую она получила от американцев.

По-военному отрывистым и спокойным голосом Вейдлинг зачитал приказ. Спасский, который контролировал звук через наушники, попросил генерала прочитать его еще раз. В этот момент включили громкоговоритель. Немцы сидели застыв, словно статуи. Комнату наполнил голос Вейдлинга: «Берлин, 2 мая 1945 года. Приказ…»

Когда все закончилось, воцарилась полнейшая тишина. Потом Гус попросил: «Прослушайте, пожалуйста, всю запись, чтобы убедиться, что все сделано правильно». Пока в небольшой комнате с заколоченными окнами в третий раз звучал приказ о капитуляции, Вейдлинг сидел, уставившись на аппарат, его руки дрожали. У генерала Войта-ша подергивалось лицо. Генерал Шмид-Данквард прикрыл поднятое вверх лицо ладонями. Майор с командного пункта Вейдлинга обмяк на своем стуле, его голова склонилась чуть ли не до колен. Полковник фон Дуффинг барабанил пальцами по столу.

Немедленно изготовили копии записи и во все части Берлина отправили фургоны с громкоговорителями, дабы возвестить обращение Вейдлинга среди развалин. И именно посредством этих фургонов, а не по радио берлинцы узнали, что война окончена. То, что произошло позднее, в Реймсе и Карлсхорсте, Чуйков описывает как документ о капитуляции. Он провел четкую черту между ним и собственно самим актом капитуляции: «Мы, солдаты, рассматриваем капитуляцию противника полной и окончательной лишь тогда, когда он, потерпев физическое и моральное поражение на поле боя, поднимает руки и сдается на милость победителя. С этого момента все устремления армии и народа считаются увенчавшимися успехом». И этот момент наступил 2 мая 1945 года, в Берлине.