25 апреля 1945 года

Генерал-майор Крукенберг вел свою реквизированную машину по пустынным улицам Берлина. Вскоре после полуночи он вошел в бункер под Рейхсканцелярией.

«Во вторник 25 апреля, около 00:30 ночи мы остановились перед входом в бункер Рейхсканцелярии на Боссштрассе. Хотя часовые совсем нас не знали, они пропустили нас сразу, как только я спросил генерала Кребса; больше никто нас не останавливал. Когда выяснилось, что Кребс отошел, нас попросили подождать на телефонном коммутаторе. Отсюда я смог доложить о своем прибытии в Берлин в штаб группы армий в Пренцлау, теперь находившийся уже за русским кольцом. Все остальное время, около трех часов, мы провели здесь же, где никто не обращал на нас никакого внимания, размышляя, что стали бы делать все эти безразличные люди, которые встретились нам, если бы русские вдруг решили напасть на бункер. Около 04:00 нас отвели к генералу Кребсу, с которым в прошлом мне приходилось иметь много дел по службе. С ним находился генерал-адъютант Гитлера, генерал Бургдорф, с которым мы раньше не встречались. Оба были крайне удивлены, увидев меня. Кребс сказал: «За последние 48 часов ряду офицеров и частей за пределами Берлина были разосланы приказы с требованием незамедлительно прибыть сюда. Вы единственный, кто действительно выполнил приказание…» Когда я изложил то, что видел возле Кетцина, он сказал, что русские части, которые нам встретились, могли быть всего лишь небольшими передовыми подразделениями, которые Венк с легкостью опрокинет. (На самом деле «небольшие подразделения» оказались целыми двумя русскими армиями.) Генерал Кребс велел мне не позднее утра поступить в распоряжение командира 56-го танкового корпуса, генерала Вейдлинга. В Берлин меня вызвал именно Вейдлинг… Получив такие указания, около 05:00 мы выехали к Имперскому стадиону. Всходило солнце, небо было ясным. Западный Берлин казался очень мирным. Ни на обратном пути, ни когда мы, после краткой остановки в Вестенде, проезжали через Груневальд к Гогенцоллерндамм, мы не видели немецких войск. То, как велись дела в штаб-квартире командования, также создавало впечатление мирного времени. Дабы удостоверить наши личности, нам было достаточно всего лишь не раскрывая предъявить свои солдатские книжки. В коридорах мы увидели множество офицеров, гражданских и секретарш, слоняющихся без дела. Пока мой адъютант дожидался снаружи, меня сперва провели к начальнику штаба 56-го танкового корпуса, полковнику Дуффингу. Потом сам, без всякого сопровождения, я отправился на доклад к генералу Вейдлингу. Последний не производил впечатления уверенного человека, что, с учетом обстоятельств, было более чем понятно… Он сказал, что в его распоряжении, не считая собственного, жестоко потрепанного танкового корпуса, несколько недостаточно вооруженных частей фольксштурма, практически непригодные к боевой службе подразделения резервистов, персонал наземных служб люфтваффе и гитлерюгенд…

Когда к нам присоединился начальник штаба, Вейдлинг продолжил, сообщив мне, что сектор обороны «С», на юго-востоке города, доверили 11-й добровольческой моторизованной дивизии СС («Нордланд»), которая являлась частью его танкового корпуса. По всей видимости, продолжал он, командир дивизии оказался не в состоянии сплотить своих людей… и меня вызвали в Берлин, чтобы заменить его…

Мне сообщили, что командный пункт дивизии «Норд-ланд», телефонная связь с которой оказалась потеряна некоторое время назад, находилась в Хазенхайде, на открытом участке местности между Кройцбергом и Нойкёльном. Я поехал туда и по прибытии обнаружил рядом с домом колонну никем не охранявшейся техники. И хоть командирский флаг не был вывешен, я решил, что это, должно быть, и есть штаб-квартира дивизии; мои предположения оказались верны. К несчастью, русская авиация пришла к такому же заключению и незадолго до этого сбросила на дом мощную бомбу. Все верхние этажи оказались разрушены. Когда я появился, там все еще поднимались клубы пыли. Гарнизон находился на первом этаже. Во время бомбежки многие получили тяжелые ранения, повсюду лежали раненые. Среди них, в углу помещения, я отыскал командира дивизии. Он ожидал, что его отстранят от командования, и сказал мне, что я не смогу продержаться на своем посту более 24 часов. Оборона Берлина, продолжал он, невыполнимая задача; те, кто наверху, попросту искали козлов отпущения. Когда я спросил, какие силы он развернул на передовой, то был потрясен названной им цифрой – семьдесят человек. («Личный состав», который Крукенберг привел с собой из Нойштрелица – на самом деле настоящих «коммандос», – насчитывал девяносто человек.) Остатки его войск совершенно выдохлись. Но вскоре они придут в себя…

Сейчас Хазенхайде находился под огнем легкой артиллерии. Небольшие подразделения дивизии «Нордланд» охраняли его и прилегающие территории от возможных внезапных атак русских. Дальше к линии фронта у нас не было ничего, кроме частей фольксштурма. Вооруженные трофейными винтовками, с нехваткой боеприпасов, эти люди представляли собой жалкое зрелище… Я отыскал их командира, местного партийного лидера, на Германплац, в большом здании с хорошим видом на окрестности… Когда я спросил его о ситуации, он ответил, что русские наступали с востока, днем раньше захватив пригород Трептов. Он выдвинул подразделения как можно дальше вперед – к городской дамбе и Солнечной аллее. Но, добавил он, они слишком слабы, чтобы оказать сколь-нибудь серьезное сопротивление.

Пока мы обсуждали возможности усилить наши передовые позиции, на противоположной стороне Германплац появились два советских танка, которые тут же открыли огонь. Поскольку они были одни, я подумал, что у нас есть достаточно неплохие шансы подбить их с близкого расстояния. Я сказал командиру, что отдам необходимые приказы, а заодно и немного облегчу жизнь его людям. Я благополучно – если не считать легкого ранения шрапнелью в лицо, – вернулся в Хазенхайде. К тому времени с Имперского стадиона подтянулась моя команда. Я отправил половину французской (добровольческой) противотанковой группы под командованием капитана Фене против советских танков, которые мы уже заметили, и против тех, которых можно было еще ожидать. …За вечер и ночь французам удалось подбить с близкой дистанции 14 советских танков, в результате чего наступление противника временно приостановилось. Позднее неоднократно доказывалось, что встречных боевых действий, даже с использованием одного-единственного пулемета, было достаточно, чтобы остановить продвижение русских. На мосту Халензе 3 человека из имперской гражданской обороны и с одним пулеметом смогли 48 часов сдерживать целую русскую роту» (Крукенберг, цитата из работы).

Так начиналась последняя битва горстки волонтеров, которые – сначала в Нойкёльне, а потом в центре города – серьезно расстроили планы русских, благодаря своим отваге и выучке, проявленным ими в охоте на танки. Как мы потом узнаем, одним из последних Рыцарских крестов этой войны был награжден французский унтер-офицер Эжен Вало, служивший под командованием Крукенберга.

Единственными иностранными контингентами, численностью в роту или батальон, сражавшимися с Красной армией под собственными флагами, были польские. В Берлине они размещались в основном в пригородах Шпандау и Потсдама, а также в Грюнвальде, Сименсштадте, Моабите, Шарлоттенбурге и Тиргартене. Согласно польским данным, они насчитывали 200 000 человек и использовали 250 собственных танков.

С другой стороны, среди защитников Берлина имелись представители почти всех европейских наций. Они дислоцировались отдельными подразделениями и состояли из бельгийцев, датчан, голландцев, норвежцев, шведов, эстонцев, латышей, украинцев, галичан, валахов, швейцарцев, французов, испанцев и много кого еще.

Самыми многочисленными среди них оказались французы и испанцы. Тот факт, что французы превосходили всех остальных в отваге, в значительной степени явился заслугой их командира, Крукенберга. Еще находясь в Нойштрелице, он построил свою дивизию «Шарлемань» и объявил, что генерал де Голль строит новую, свободную Францию и что если кто-то считает, что в данных обстоятельствах он больше не желает сражаться на стороне Германии, то он должен открыто об этом заявить; его немедленно отстранят от боевой службы и определят на фортификационные работы. Две трети дивизии решили воспользоваться предложением, а те девяносто французов, которые предпочли отправиться с Крукенбергом в Берлин, стали, так сказать, добровольцами среди добровольцев, намеренных сражаться против русских не за Гитлера, но ради спасения Европы. Так их наставлял монсеньор Жан, граф Майоль де Лупе, дивизионный священник и духовный наставник, хотя слово «духовный» вряд ли пригодно для характеристики «наставничества» этого человека.

Крукенберг считал, что его солдаты слишком хороши, чтобы использовать их в качестве пушечного мяса на относительно некритичных участках обороны, и устроил их переброску в центр, то есть в сектор «Z» («Цитадель»). Не то чтобы данный сектор имел что-то общее с цитаделью – он продолжал оставаться тем же, чем и был, – деловым центром огромного города с банками, большими универмагами, крупными издательствами, центрами торговли мехами и текстилем, но большинство из них теперь лежало в руинах или было охвачено пожарами.

Хотя телефонная сеть Берлина по большей части уцелела, она не использовалась для информирования старших офицеров уровня, так сказать, полевых командиров, о частых изменениях в приказах, отданных в штаб-квартире Вейдлинга или в бункере фюрера; вместо этого им приходилось пробираться туда и обратно ради получения устных приказаний. Самое лучшее, что они могли сделать в подобных обстоятельствах, – это прятаться от пуль и снарядов, что, по сути, и являлось их основным вкладом в оборону Берлина. В остальном им приходилось просто докладывать, что еще одна часть Берлина пала под натиском русских и что теперь только «X» может их спасти… Этими «X», учитывая обстоятельства, были Штайнер, Венк, Буссе или произошедший в последний момент разлад между союзниками. С того самого момента армия перестала питать всяческие иллюзии по поводу использования гипотетического секретного оружия.

Начальнику артиллерии Вейдлинга, полковнику Волерману, сначала приказали принять под командование сектор обороны «D» (Лихтерфельде и Темпельхоф), однако несколько часов спустя ему было велено поступить в распоряжение штаб-квартиры обороны на Гогенцоллерндамм. Он погрузил всех своих офицеров в тяжелый грузовик и отправился к месту назначения.

«Если я описываю этот переезд, то не столько ради того, чтобы передать наши личные переживания, сколько чтобы показать обстановку в Берлине 25 апреля. Только мы выехали на Бель-Альянс-штрассе, которая начиналась от Кройцберга, на высоте не более километра над нами возникла группа советских бомбардировщиков. Нам оставалось всего несколько десятков метров до многочисленных выемок железнодорожных путей из Потсдама и от Анхальта, неподалеку от станции Йоркштрассе, когда самолеты сбросили бомбы. Даже в самом страшном сне мне не причудилось бы, что я могу оказаться лежащим ничком в грязи берлинской сточной канавы, прямо на решетке водостока, поскольку это оказалось единственным укрытием, которое я смог найти. Мы явно оказались в неподходящее время в неподходящем месте… с южной стороны от железнодорожных путей и отделенные от дороги массивной чугунной оградой. Поблизости никаких строений или подвалов. Наконец мы обнаружили брешь в ограде, пробитую одной из первых сброшенных бомб, и проскользнули через нее в пакгауз. К счастью, наш грузовик не сильно пострадал. Переведя дух, мы отправились дальше, но, проехав всего несколько метров, увидели еще одну группу бомбардировщиков. На этот раз мы разминулись с ними на въезде на Стубенраухштрассе. Внесла свою лепту и русская артиллерия… В нашу сторону непрерывно летели крупнокалиберные снаряды, и мы поняли, что оказались в эпицентре авиационных и артиллерийских налетов… Место между лютеранской церковью и Гроссгёршенштрассе, куда обрушилась основная масса бомб второй волны налета, выглядело просто кошмарно…» (Волерман, цитата из работы).

Путь от железнодорожных мостов по Йоркштрассе до здания штаба обороны на Гогенцоллерндамм, которое стоит и поныне, при нормальных обстоятельствах занимает 20–30 минут. Но Волерману потребовалось несколько часов на объезд мимо Шёнеберга, мемориальной церкви кайзера Вильгельма, путепровода восток-запад, башни радиовещания и по диагонали через Груневальд и Шмаргендорф. Другими словами, ему пришлось делать крюк по дуге практически в 270 градусов. Прибыв на место, Волерман получил приказ обустроить свой командный пункт на центральной башне противовоздушной обороны в Зоопарке – там, где он проезжал пару часов назад.

Тем временем новый комендант, генерал Вейдлинг, ознакомился со своей задачей и общей картиной местности и в 10:00 вечера отправился с докладом в бункер фюрера.

«Я прибыл с докладом в Рейхсканцелярию в 22:00. В относительно небольшое помещение набилось много народу. Напротив фюрера, на скамейке у стены, сидел доктор Геббельс. Справа от фюрера и позади него стояли генералы Кребс и Бургдорф, рейхслейтер Борман, министр иностранных дел Науман, уполномоченный руководителя берлинского округа Шах, посол Хевель, адъютанты фюрера: майор Иоганн Мейер (по ошибке Вейдлинг называет его просто Мейером) и штурмбаннфюрер Гюнше; полковник фон Белов из люфтваффе, а также контр-адмирал Фосс из ВМС. Еще в совещании с Гитлером принимали участие: руководитель гитлерюгенда Аксман и комендант боевой группы СС, ответственной за оборону правительственного квартала, бригаденфюрер СС Монке.

Все присутствующие с напряженным вниманием слушали мой доклад. Я начал с изложения того, что нам было известно о передвижениях противника за последние несколько дней. С этой целью я подготовил большой план-схему, показывающий направления прорывов неприятеля. Я сравнил количество атакующих нас дивизий с количеством, состоянием и экипировкой наших. Схема ясно показывала, что кольцо вокруг Берлина скоро замкнется. (Если этого уже не произошло.) Затем я перешел к нашей собственной диспозиции. И объяснил, что, несмотря на успешные попытки сдерживать противника, наша линия фронта медленно, но неуклонно смещается к центру города» (Вейдлинг, цитата из работы).

В тот же самый день и примерно в то же время, когда полковник Волерман лежал в грязи на Йоркштрассе, советский писатель и военный корреспондент Гус бродил по Восточному Берлину. Вот что он там обнаружил:

«Бомбоубежище находилось во дворе, под бетонной плитой. Внутри горели керосиновые лампы. Уже какое-то время здесь не было электричества. Вдоль стен стояли двухъярусные кровати. А также столы, скамейки, стулья, чемоданы, сундуки. Лежали старики и больные. Душно и грязно. Так берлинцы жили месяцами. Они возвращаются к себе домой на краткий промежуток времени между воздушными налетами, которые происходят и утром, и днем, и вечером.

Мужчины и женщины спрашивают о новостях. Радио перестало работать, газет нет. На всех лицах можно прочитать безмерное смирение и тупую апатию. Каждое их слово и каждый вздох выражали одно лишь желание – чтобы этот бесконечный ужас как можно скорей закончился.

Начальник нашего политотдела обосновался в квартире на первом этаже (на Варшауэрштрассе). Во дворе толпились женщины и дети. Как только бои прекратились, люди выползли из своих щелей и начали жить заново…

Прибыл сержант. Форма в пыли, лицо в копоти. Начальник политотдела пожал ему руку и сказал: «По-быстрому умойтесь и приведите себя немного в порядок. Вас будут фотографировать…» Сержанта Прямова приняли в партию, и ему вот-вот должны были вручить партийный билет. Фотограф поставил сержанта у стены, критически посмотрел на него и заявил: «Тут слишком темно. Нужно, чтобы задний план был посветлее». Он позвал двух немцев и жестами объяснил, что ему нужно. Те поспешно вышли и вскоре вернулись с простыней. Фотограф поставил их позади сержанта и показал, как нужно держать туго натянутую простыню. Потом сделал снимок. Вскоре после этого сержант вернулся на передовую…» (Перевод с фотокопии оригинальной рукописи Гуса.)