23 апреля 1945 года

«Снаряды были не так опасны, как бомбы. Когда мы обнаружили, что некоторые части города уже заняты, но промежуточные зоны до сих пор «свободны», мы подумали: «Похоже, у русских нет карты города». Я разговаривала с солдатом, который утверждал, будто видел у Зоопарка самого Гитлера с фаустпатроном в руке. Солдаты на нашей улице, рядом с Литцензе, варили манку, навалив в котел джема и масла. В результате получилось жирное розовое месиво. Хлеба у них не было. Они оставили свои танки, сплошь украшенные ветвями деревьев и цветами. Воспользовавшись случаем, молодые девушки просили солдат, с которыми они переспали, признать свое отцовство в письменном виде – на тот случай, если худшие опасения все же сбудутся. В соседнем парке в свежих могилах лежали похороненные солдаты, а на Кантштрассе выбросили первые белые флаги. Я пришла сюда, потому что наш колодец совсем пересох» (из беседы с женщиной-журналистом).

«Мы принялись ликвидировать противотанковые ловушки, рвы и т. д. Всю имеющуюся еду собрали и разделили на рационы. Чтобы пополнить наши припасы, нескольким мужчинам велели отловить раненых лошадей и зарезать их. В доме местного партийного лидера мне удалось организовать пункт первой медицинской помощи для солдат и гражданских – точно такой же, как ранее в церкви. Доктор-испанец из местного лазарета обратил всю свою неиссякаемую энергию на наше дело. Вскоре нам пришлось превратить церковь в военный госпиталь, а дом партийного босса в гинекологическое отделение. В нем оказывали экстренную помощь женщинам, подвергшимся насилию. К несчастью, таких эксцессов становилось все больше, поэтому мне пришлось попросить советского командира принять меры. Мне пообещали, что виновные будут наказаны – если женщины назовут их имена, чего по большей части не могло случиться. С другой стороны, мы сами видели, как русские офицеры расстреливали своих людей, уличенных в преступлении. Дабы полностью избежать подобных инцидентов, я попросил женщин ночевать в церкви. Мне удалось отвадить солдат, говоря им: «Здесь женщин нет, я священник, а это церковь».

Понимание, с которым советские командиры отнеслись к моим просьбам, оказало нам неоценимую помощь. В частности, один особо отзывчивый офицер штаба поведал мне о возможных причинах того, почему советские войска вели себя столь неподобающе. Он рассказал, что нацисты устраивали для своих солдат бордели за линией фронта с девушками с оккупированных территорий, чего Красная армия никогда не делала» (Грубер, цитата из работы).

«Около 4:00 утра я прибыл в новую штаб-квартиру корпуса в Рудове. В конце дня я связался с полковником фон унд цу Гильза и подполковником Адамсом, которые, вопреки моим указаниям, перенесли свои командные пункты из Темпельхофа слишком близко к центру Берлина; на самом деле они находились в самом городе. Здесь я впервые наблюдал нарастающую тенденцию вырываться из «стаи», дабы, если дела пойдут совсем плохо, было легче спастись. Возможно, это выглядело разумным, однако определенно не являлось признаком отваги или верности долгу. Вечером Вейдлинг получил не допускающий возражения приказ явиться в Рейхсканцелярию. В сопровождении своего начальника разведки, капитана Герхардта, который отлично знал берлинские улицы, он поехал в город. Уверен, у него было тяжело на сердце и его мучили дурные предчувствия. Не успел я приказать артиллерийскому корпусу фольксштурма занять новые позиции, как командир танкового корпуса отдал приказ войти в город» (Волерман, цитата из работы).

ПРИКАЗ

фюрера от 23 апреля 1945 года

«Солдаты армии Венка!

Я отдаю приказ, который будет иметь для вас огромное значение. Вы должны оставить ваши стратегические плацдармы, обращенные против нашего западного неприятеля, и направиться на восток. Ваше задание предельно ясно:

Берлин должен остаться немецким!

Поставленные перед вами цели должны быть непременно достигнуты, так как в противном случае начавшие штурм столицы империи большевики искоренят Германию. Но Берлин никогда не сдастся большевикам. Защитники столицы рейха в воодушевлении восприняли известие о вашем выступлении. Они продолжают мужественно сражаться в надежде, что в ближайшее время услышат гром ваших орудий.

Фюрер позвал вас. Начните, как в былые времена, ураганный натиск на противника. Берлин ждет вас. Берлин тоскует по вашим горячим сердцам» (приводится по: А. В. Васильченко. Последняя надежда Гитлера. М., 2009).

«Имя Венка было у всех на устах, и все верили в перемену нашей удачи в самый последний момент», – прокомментировал полковник Рефиор.

«23 апреля, после длительного перерыва, восстановили телефонную связь с 9-й армией. Я лично говорил с начальником штаба, генерал-майором Хольцем, который приказал мне следующее: «56-й танковый корпус прикроет северный фланг армии…» Мы все вздохнули с облегчением, узнав, что нам не придется сражаться среди развалин Берлина…

Моя главная проблема состояла в том, чтобы отменить предыдущие приказы на основании столь короткого указания. Более того, я хотел лично поговорить с генералом Кребсом. Генерал В. вернулся обратно вечером того же дня, 23 апреля, с новостью, что фюрер приказал расстрелять меня за отвод корпуса к Дёберицу (западнее Берлина). Генерала отправили, чтобы арестовать меня в Дёберице. С моей точки зрения, все это явилось исключительно результатом ложных слухов или недоразумения…

Около 18:00 я прибыл в Рейхсканцелярию вместе со своим начальником разведки. Путь к этому «крольчатнику», где жили и работали сотни людей, пролегал по Фоссштрассе… Один контрольно-пропускной пункт следовал за другим. Подавленный всем увиденным, я был наконец проведен по показавшемуся мне бесконечным коридору в так называемый «адъютантский бункер». Генералы Кребс и Бургдорф приняли меня очень холодно. Я сразу же спросил, в чем дело и почему меня должны расстрелять. Я мог совершенно точно и со всеми подробностями доказать, что в последние несколько дней мой командный пункт находился менее чем в полутора километрах от передовой и что я никогда не намеревался совершить такую глупость, как передислокация к Дёберицу. Оба генерала согласились, что здесь явно произошло какое-то недоразумение. Их отношение ко мне стало более теплым, и они согласились немедленно доложить обо мне фюреру…

Что касается самого корпуса, то я сказал генералу Кребсу, что приказ из штаба 9-й армии корпусу отступать с боями в сектор Кёнигс-Вустерхаузена может быть исполнен в течение четырех часов… На что Кребс ответил, что приказ следует отменить – 56-й танковый корпус должен сосредоточиться на защите Берлина и более ни на чем. Оба генерала вышли, чтобы обсудить этот вопрос с фюрером. Я поручил своему начальнику разведки сообщить об изменении приказа нашему начальнику штаба. Позвонив по телефону, он доложил мне, что корпус проинформировали по телетайпу и что меня заменил генерал Бурмейстер. Моему негодованию не было предела… Участь, постигшая столь многих моих товарищей в прошлом, теперь добралась и до меня.

Полчаса спустя, после разговора с Гитлером, вернулись оба генерала. Я поднялся навстречу им с ледяным выражением лица, но прежде, чем щелкнуть каблуками, я решил выразить протест против столь безответственного способа отстранения меня от командования. Они успокоили меня и сказали, что фюрер желает немедленно лично побеседовать со мной. Оскорбительный приказ будет, разумеется, аннулирован.

Еще один долгий путь по коридору привел меня в бункер фюрера, который находился где-то двумя этажами ниже поверхности земли. И снова один КПП за другим. Под конец у меня забрали мой пистолет вместе с кобурой. Через кухню мы прошли во что-то вроде столовой, где за столом сидело довольно много офицеров СС. Еще один лестничный пролет, и мы в приемной фюрера. Здесь ожидало несколько человек, но узнал я только одного, министра иностранных дел фон Риббентропа.

Кребс и Бургдорф быстро провели меня мимо них в другую комнату. За столом, заваленным картами, сидел фюрер Третьего рейха. Когда я вошел, он повернул ко мне голову. Я увидел обрюзгшее лицо и бессмысленный взгляд. Фюрер попытался встать. Пока он поднимался, к своему ужасу, я заметил, как дрожат его руки и одна нога. Лишь с большим трудом ему удалось встать. Он протянул мне руку. С кривой улыбкой, едва слышным голосом он спросил, не встречались ли мы раньше. Когда я ответил, что 13 апреля 1944 года он награждал меня дубовыми листьями к Рыцарскому кресту, он сказал: «Я припоминаю имя, но не помню лица». Его собственное походило на оскаленную маску. Затем он тяжело опустился в кресло. Даже когда фюрер сидел, его колено двигалось, словно часовой маятник, только немного быстрее» (генерал Гельмут Вейдлинг. Последняя битва за Берлин – Der Endkampf in Berlin; впервые опубликовано в журнале «Военная история». М., 1961. № 10–11).

Тем временем русские заняли Потсдам. Они находились на Тельтов-канале, в районах Фридрихсхайн и Те-гель. Также они вошли через Шпандау в Дёбериц.

Герингу не терпелось принять на себя власть Гитлера. Он находился в Оберзальцбурге и понятия не имел, что происходит в Берлине. Около полудня ему позвонил его начальник штаба, генерал Коллер. Будучи изолированным в заповеднике Вердер, Коллер чувствовал свою полную бесполезность и, с разрешения Йодля, вылетел на «Хейнкеле-111» в Баварию. Когда Геринг спросил его, как обстоят дела в Берлине, Коллер сказал, что фюрер грозился застрелиться и что игра окончена. И быстро добавил, что, когда он покидал Берлин, Гитлер еще не выполнил свою угрозу. Коллер считал, что Берлин способен продержаться еще неделю, однако город уже почти полностью блокирован. «Вчерашним решением стать Верховным комендантом Берлина Гитлер фактически сложил с себя верховное военное и политическое руководство», – ободряюще заявил Келлер.

Геринг извлек на свет божий закон, обнародованный 29 июня 1941 года, то есть через несколько дней после начала Русской кампании. Согласно ему, он уполномочивался действовать в качестве заместителя или преемника фюрера, если по каким-либо причинам сам Гитлер станет не способен исполнять свои властные функции. Боулер, глава партийной канцелярии, и Ламмерс, начальник Имперской канцелярии, заверили Геринга, что закон по-прежнему в силе.

В соответствии с этим и была составлена телеграмма Гитлеру. В ней фюреру сообщалось, что Геринг примет на себя всю полноту власти над рейхом, если только до 22:00 того же дня не получит от фюрера противоположных указаний. Как только телеграмму отправили, Геринг почувствовал себя так, будто мантия пророка уже лежит на его плечах. С новой энергией он вознамерился уже на следующий день лететь к Эйзенхауэру и «в мужском разговоре начистоту» договориться о капитуляции.

Однако надеждам Геринга было суждено разбиться вдребезги, когда в 9:00 вечера пришел ответ фюрера. Он был полон ярости. Гитлер был далек от неспособности продолжать исполнять обязанности главы государства, и Герингу решительно запрещалось предпринимать «какие-либо шаги в указанном вами направлении».

В тот день Кейтеля и Йодля снова вызвали в бункер – в последний раз. Тем временем Гиммлер начал воплощать в жизнь принятое днем ранее – по крайней мере, на бумаге – решение. Он издавал обращение за обращением к жителям Берлина. Его заявления звучали частью оптимистично («Мы с честью и как подобает мужчинам исполним свой долг, подав тем самым пример всей нации!») и частью угрожающе («Помните, что каждый, кто защищает или одобряет меры, способные ослабить наше сопротивление, не кто иной, как предатель!»).

Появлялись все более заметные признаки того, что моральный дух людей начинал падать. Некоторые сетевые магазины начали раздавать прогорклое масло по полкило, бесплатно и без талонов. Женщины яростно бились за него.

На Реппихштрассе видели повешенного на фонарном столбе солдата. «Я, ефрейтор Леманн, был слишком труслив, чтобы защищать женщин и детей. За это меня повесили».

Вечером русские заняли Фронау и большую часть Панкова и Кёпеникка. На линиях метро C, D и E прекратилось движение.

На улицах появился первый выпуск Panzer Bear. Заголовок газеты гласил: «Боевая сводка для защитников великого Берлина». Обращение Геббельса («Помните…») появилось на первой полосе под заголовком «Важное предупреждение от фюрера». Невозможно с какой-либо степенью достоверности установить, кто издавал газету или где она печаталась. Вероятно, несколько служащих министерства пропаганды выпустили ее на скорую руку в конторе Ганса Фриче, немецкого радиокомментатора, которого впоследствии оправдали на Нюрнбергском процессе. Panzer Bear, как оказалось, стал последней нацистской газетой Берлина.

«В самый первый вечер пребывания (в Берлине) Вейдлингу стало ясно, что имеющиеся в его распоряжении силы могли лишь на очень короткое время остановить значительно превосходящие их силы русских, если вообще смогли бы это сделать, и что лучше всего полностью выйти из Берлина и отступать на запад вместе с группой армий «Висла» (шаг, который в значительной степени избавил бы жителей Берлина от ненужных страданий, а вермахт от огромного числа жертв, не говоря уж о том факте, что тысячам немецких военнослужащих не пришлось бы несколько лет томиться в русском плену).

Когда 56-й танковый корпус только вошел в Берлин, в его составе находились:

1) 18-я моторизованная танковая дивизия (генерал-майора Рауха); относительно целая и незамедлительно брошенная на защиту столицы;

2) 20-я моторизованная танковая дивизия (генерал-майора Шольце); от которой в результате предыдущих боев почти ничего не осталось. Ее командир покончил с собой за несколько дней до отвода дивизии в Берлин;

3) дивизия «Мюнхеберг» (генерал-майора Муммерта); потерявшая значительную часть своего личного состава;

4) 9-я парашютная дивизия (полковника Херрмана); сформированная лишь неделей раньше и жестоко потрепанная в боях между Одером и Берлином;

5) 11-я моторизованная дивизия СС «Норланд» (бригаденфюрера СС Циглера); все еще достаточно боеспособная.

К несчастью, у командиров корпуса и дивизий существовали разногласия по поводу дальнейшего хода кампании. Циглер получал особые приказы от Гиммлера и хотел отойти к Шлезвиг-Гольштейну, поэтому на финальной стадии битвы его пришлось отстранить от командования» (Рефиор, цитата из работы).

Утром 24 апреля генерал Вейдлинг еще не был назначен военным комендантом Берлина; шел второй и последний день гастролей полковника Кетхера. Его производство из полковников в генерал-лейтенанты стало, вероятно, уникальным случаем в анналах немецкой армии; другое нововведение заключалось в том, что новое звание Кетхера напрямую зависело от его пребывания в должности коменданта Берлина.

Вечером Рейман попрощался со своими товарищами.

«Лишь несколько офицеров, включая майора Шпрота и капитана Титце, вошло в мой новый штаб: мой прежний начальник штаба, полковник Рефиор, должен был остаться в Берлине. Прощание вышло грустным. Хоть мы и работали вместе совсем недолго, у нас сложились очень теплые личные отношения. И мы по-человечески привязались друг к другу, что осознали только теперь, когда должны были вот-вот расстаться. Я испытывал еще большую грусть от понимания того, что те, кто останется, или погибнут, или, что еще хуже, попадут в плен к русским. Как только стемнело, я покинул Берлин на автомобиле и направился в Потсдам по трассе «Авус», участку шоссе, использовавшемуся для автомобильных гонок. Дорога была забита всевозможным транспортом; солдаты и гражданские в огромном смятении покидали город по единственной оставшейся не перекрытой еще дороге. Во время поездки я мог отчетливо слышать выстрелы из танковых орудий противника и взрывы снарядов при попадании в цель. Оставалось всего несколько часов до того, как русские перережут эту последнюю связь Берлина с внешним миром. Я прибыл в Потсдам и сделал все, что мог, с остатками армейской группы «Шпре» и остальными людьми, которых мне удалось собрать против наступления русских» (Рейман, цитата из работы).

«Окружение Берлина стало для немецкой армии сокрушающим ударом, не только военным, но и морально-политическим. В результате этого удара Германия оказалась разделенной на части» («Правда»).

«Можно в любой момент ожидать известия, что советское знамя развевается над Рейхсканцелярией» («Таймс»).

«Днем я связался с командующим артиллерией берлинского оборонительного района, подполковником Платовым, который находился на башне противовоздушной обороны. Тогда же я проинспектировал различные опорные пункты – что оказалось непросто среди всех этих развалин, – а также несколько батарей, которые к тому времени заняли свои позиции. В целом по различным отдельным секторам Берлина у нас было распределено четыре артиллерийских полка, однако, насколько я помню, в наличии у нас имелось только восемь-десять моторизованных подразделений. Дополнительно у нас были орудия наших собственных четырех дивизий (56-го танкового корпуса) и 408-го артиллерийского корпуса фольксштурма, хотя эти несколько уцелевших орудий оказались практически бесполезными из-за отсутствия боеприпасов. Не будь я коренным берлинцем и не знай город как свои пять пальцев, я бы решил, что невозможно разместить батареи за столь короткое время, отпущенное мне. Однако я знал, куда направиться, без того, чтобы постоянно сверяться с картой. Поскольку большинство орудий оказалось не дальнобойными, то фактически нашлось не так много мест, из которых можно было выбирать: Тиргартен и некоторые площади покрупнее, вроде Лютцовплац, Бель-Альянс-плац, Люстгартен, Александерплац и тому подобное, а также отрезок железной дороги между вокзалами в Потсдаме и Анхальт в центре города. Также мы установили несколько минометов на Бель-Альянс-плац, Лютцовплац и Штейнплац и орудия на железнодорожных путях. Ближе к вечеру я посетил 150-мм батарею в Ботаническом саду, неподалеку от моей берлинской квартиры» (Волерман, цитата из работы).

«Миновав Науэн, где попали под авиационный налет, но не понесли потерь, мы, со скоростью пешехода, добрались до следующей деревни, Вустермарк. Восточная ее часть находилась под огнем противника, а дорога простреливалась пулеметами. Мы решили возвращаться тем маршрутом, которым я пользовался в мирное время. Он шел по окраинам Кетцина, а затем разветвлялась на Марквардт и на Западный Берлин. Когда за нами осталось около 7 километров основной дороги, мы обнаружили, что русская пехота осторожно продвигается по противоположной, спокойной и в основном лесистой сельской местности, с двух направлений: от Паретца на юго-западе и от Приорта на северо-востоке. Мы находились как раз между ними, прямо в том месте, где, вероятно, должно было замкнуться кольцо вокруг Берлина. На данный момент мы были вне пределов досягаемости их оружия, и те выстрелы, что они выпустили по нас, не причинили нам вреда. Заметив нас, две советские передовые группы остановились и укрылись в небольших рощицах.

Мне пришлось задуматься, возможно ли и благоразумно ли будет и дальше действовать по нашему плану. Насколько мы могли судить, это было единственное место вокруг Берлина, которое противник еще не перекрыл. Впереди, возле Фалькенреде, нам нужно было пересечь канал. Уцелел ли массивный каменный мост из песчаника, запомнившийся мне по довоенным странствиям? Если нет, то мы можем застрять на канале и, скорее всего, те две советские передовые группы соединятся, чтобы захлопнуть капкан позади нас! Это было решение, которое следовало принять быстро и которое мог принять только я. Принимая во внимание все признаки полного разгрома, которые мы видели повсюду, я не нарушил бы долга чести, если бы приказал отступить. (Незадолго до этого Крукенберг «повстречал группу распевающих солдат, которые сообщили мне, что радовались, потому что война закончена и теперь, когда подписано соглашение с союзниками, русские не станут их преследовать…»)

Однако опыт Первой мировой войны приучил меня не отступаться от выполнения задания, пока не будут исчерпаны все возможности…

Я велел своим людям не обращать внимания на русских, надеясь, что неприятель может легко принять нас за своих, особенно на таком расстоянии, и спокойно двигаться через эту брешь. И действительно, моя уловка, видимо, сработала, раз обе передовые группы прекратили движение. Так мы добрались до моста через канал… Он все еще стоял, однако фольксштурмовцы возвели на нем заграждения, которые нам теперь нужно было убрать. Занимаясь этим, мы услышали мощный взрыв, и вокруг нас взметнулись тяжелые обломки камня. Из-за них все мы получили болезненные ушибы. У гренадера рядом со мной оказалась серьезно повреждена нога. Мой вездеход был обездвижен.

Берега канала оказались слишком крутыми для наших машин. А самое главное, теперь мы серьезно опасались, что взрыв может встревожить русских позади нас. Тогда мы взяли все, что могли унести, и двинулись пешком. Раненого, под присмотром нашего штабного хирурга, поместили в машину. Свои пустые машины мы отправили на самой малой скорости по той дороге, которой приехали. Они беспрепятственно проехали между передовыми русскими группами.

Около 15:00, по разваливающемуся мосту, мы добрались до противоположного берега. Поблизости мы обнаружили троих фольксштурмовцев, которые были потрясены, когда увидели, что мы немцы. Им и в голову не приходило, что кто-то может быть настолько глуп, что попытается попасть в город. И это они, по ошибке приняв нас за русских, подорвали заряд взрывчатки под мостом. Им ничего не было известно о других немецких подразделениях в этой местности, да и сами мы не встретили каких-либо солдат во время нашего марша мимо замка Марквардта, Глиннике и Гатова на Пихельсдорф – за исключением патруля из трех юнцов из гитлерюгенда на велосипедах, каждый из которых был с фаустпатроном, которых можно было с некоторой натяжкой считать солдатами. Основные мосты через Хафель и озеро Штоссен на дороге из центра Берлина в Шпандау – столь важные как для обороняющихся, так и для наступающих, – оказались заблокированы, но в остальном целыми и без охраны. Я задумался, какую оборону мы можем выставить против внезапной атаки русских… После 50-километрового марша… примерно в 20:00 мы прибыли к Имперскому стадиону. Нам посчастливилось обнаружить оставленный люфтваффе склад. Изобилие припасов, и особенно шоколада, помогло нашим усталым людям прийти в себя. В зданиях вдоль дороги еще сохранились различные заведения, на которые, судя по отчетливо доносившимся из них шуму и музыке, военное положение никак не повлияло. Дабы восполнить потерю наших транспортных средств, я реквизировал одну из множества припаркованных снаружи машин. Вскоре после полуночи мы с моим адъютантом поехали в Рейхсканцелярию – через Рейхсканцлерплац, Бисмаркштрассе, шоссе Шарлоттенбург, Бранденбургские ворота и Вильгельмштрассе. Никаких войск по пути мы не встретили и никаких приготовлений к обороне не видели. Дороги оказались пустыми; нас ни разу не остановили» (Крукенберг, цитата из работы. В своей рукописи Крукенберг описывает свой путь из Нойштрелица в Берлин вместе с личным составом в девяносто человек, в основном французских добровольцев. Крукенбергу, командовавшему дивизией СС «Шарлемань», было приказано принять командование дивизией «Нордланд»).

«Около 11:00 утра мне позвонили из Рейхсканцелярии, велев немедленно явиться к генералу Кребсу. Последний сказал: «Фюрер чрезвычайно впечатлен вашими действиями вчера вечером. Он решил назначить вас комендантом Берлина». Мне надлежало незамедлительно отправиться в штаб-квартиру обороны на Гогенцоллерндамм и принять командование. На что я ответил: «Лучше бы вы приказали расстрелять меня; тогда сия чаша миновала бы меня» (Вейдлинг, цитата из работы).

В тот день русские заняли Целендорф, Темпельхоф и Нойкёльн. Перестала выходить «Фёлькише беобахтер». Специальная команда СС, по приказу Гитлера, арестовала в Оберзальцберге Геринга, Ламмерса, Боулера, Коллера и других. В Хермдорфе русские назначили своего первого бургомистра. Оборонительный район реорганизовали: каждые два сектора объединили в один, а в батальоны фольксштурма, ради поднятия боевого духа, направили людей Вейдлинга.

В «Боевую группу Монке», сформированную по приказу фюрера, привлекли женщин. Появились первые снимки павших в бою женщин и девушек, вцепившихся в свои фаустпатроны.

Членов немецкого Верховного командования отправили на передовую. За аэропорт Темпельхоф произошло жестокое сражение. Дорога вдоль административных зданий и площадь перед ними (сейчас площадь Воздушного Моста) напоминали укрепленный армейский лагерь. В воздухе висели клубы дыма; адскую атмосферу прорезали взрывы снарядов, рев моторов и крики раненых. Одно за другим здания пали под ударами советской артиллерии.

Генерал Йодль приказал своим командирам на Западе развернуть все свои силы против «смертельного врага – большевиков»; то, что приходилось уступить территории англичанам и американцам, больше не имело никакого значения.

Позднее тем же вечером Гитлер попытался восстановить порядок подчиненности на юге. Его попытка была явным признаком того, что он пришел в себя после срыва 22 апреля. Он сам был Верховным главнокомандующим и, как и прежде, распределил все остальные обязанности. Фельдмаршалу Кессельрингу не предоставили той полноты власти, как задумывалось изначально. Он оставался главнокомандующим на Западе; генерала Винтера назначили начальником штаба командования на юге (оперативный штаб «В») и сделали напрямую ответственным перед Верховным главнокомандованием вооруженных сил (ОКВ), которое к тому времени добралось до Ной-Роффена близ Рейнсберга.

Приказ датировался 25 апреля и был написан предыдущим вечером. Он гласил:

1) Верховное главнокомандование вооруженных сил (ОКВ) ответственно предо мной за общий ход всех операций.

2) Оно будет отдавать приказы в соответствии с моими указаниями, которые я буду передавать через начальника Генерального штаба сухопутных войск и сам лично.

3) Штаб оперативного командования «А» гросс-адмирала Дёница не приступает к своим обязанностям впредь до дальнейших указаний.

4) Основная задача ОКВ состоит в восстановлении всеобъемлющих связей с Берлином посредством наступления с северо-востока, юго-востока и юга, с целью привести битву за Берлин к победному завершению.

Все это выглядело не более реалистичным, как если бы приказать главнокомандующему марсианскими армиями высадиться на Землю с силами восьмидесяти дивизий. В тот же самый день войска фронтов Жукова и Конева соединились близ Кетцина, тем самым замкнув кольцо вокруг Берлина. Как мы уже видели, генерал Крукенберг лично присутствовал при этом событии. Во всех занятых частях города русские немедленно назначали новую немецкую администрацию.

Для Йодля самый последний приказ Гитлера означал реализацию его давнишних амбиций: Верховное командование упростилось. ОКХ (Главное командование сухопутных войск) растворилось или, точнее, поглотилось ОКВ (Верховным главнокомандованием вооруженных сил); штабы вооруженных сил и Генеральный штаб сухопутных войск объединились, и полновластным начальником новой всеобъемлющей военной машины стал сам Йодль.