22 апреля 1945 года

«В воскресенье на Каульсдорф упали первые снаряды. Я отправился на велосипеде проведать своих прихожан в их бункерах и подвалах. Где мог, отправлял службу. Она состояла из проповеди, гимна и вознесения молитвы Господу. Полагаю, что эти службы значили для моего прихода больше, чем вся моя пастырская забота за целый год. Когда, во второй половине дня, первые русские батареи подтянулись к деревне и крики раненых в подвалах нельзя было более игнорировать, мы с диаконисой решили обратиться к русскому офицеру. Я сказал ему, что являюсь деревенским пастором, а со мной служительница прихода. Мы попросили разрешения перевязать раненых мирных жителей. Он согласился, но предупредил, что расстреляет нас, если мы будем замечены в шпионаже. После чего мы ходили повсюду, перевязывая раны, пока у нас не закончились бинты. Затем вернулись в церковь.

Пришедшие русские солдаты попросили у нас часы, но не тронули ни единой женщины. И все равно это было долгое и тревожное ночное бдение. Только на следующее утро, когда русские прошли через Каульсдорф, у нас сложилась ясная картина о степени разрушений и количестве убитых и раненых. Я собрал нескольких профсоюзных активистов, чтобы устроить облаву на уцелевших нацистов, и посвятил их в подробности дела. Я пообещал замолвить за них слово перед Богом, если они присмотрят за ранеными и похоронят умерших в церковном дворе. Как и повсюду, в те последние дни нацистского режима некоторые из высших чиновников совершили самоубийство, включая руководителя «Христиан Германии», неоднократно доносившего на меня в гестапо. Он был одним их тех простоватых и искренне верующих людей, ставших фанатичными нацистами. Я немедленно объявил собравшимся членам партии, что не испытываю к ним ненависти и не жажду мести и что все мы должны теперь постараться залечить раны и восстановить разрушенное» (Грубер, цитата из работы).

Официальный берлинский отчет приводит следующее классическое сообщение: «Пожарной службе Берлина приказано вывести из города 1400 пожарных машин».

На самом деле такой приказ был отдан начальнику пожарной службы Берлина, генерал-майору полиции Вальтеру Гольдбаху, в 9:00 утра 22 апреля. Ранее Гольдбах высказал предположение, что пожарные бригады невозможно использовать во время боев в Берлине и что все машины будут неминуемо уничтожены огнем артиллерии. Но в полдень приказ отменили. Как бы там ни было, о нем были извещены не все бригады; с другой стороны, служащие пожарного депо в восточной части города не слышали об отмене приказа или не приняли его к сведению и направились в сторону Гамбурга. Многим удалось проскочить; другие смогли добраться до таких мест, как Брауншвайг и даже Пиннеберг у Гамбурга.

Что касается 1400 пожарных машин, упомянутых в берлинском отчете, то число их сильно преувеличено: на тот момент на ходу оставалось не более 700. Более того, как мы видели, центральные и западные бригады оставались на своем посту. Не имея возможности справиться с бесчисленными пожарами, вызванными непрекращающимися обстрелами, бригады сосредоточились в основном на спасении людей из горящих домов и рушащихся подвалов. Им хватило воды до самого конца. Несколько уцелевших насосов могли качать воду из прудов и резервных хранилищ (специальных котлованов, вырытых рядом с дорогами). В последние несколько дней пожарные бригады больше не получали приказов. Они просто тушили пожары, когда обнаруживали их.

Последний пожар устроила сама пожарная служба. Во дворе ее штаб-квартиры, учрежденной в 1850 году, офицеры сожгли все дела и документы. Причиной такой предосторожности стало то, что гитлеровский режим присвоил всем пожарным так называемый боевой статус. Они носили зеленую униформу, называли себя пожарной полицией (соответственно их начальник был генерал-майором полиции) и, с 1938 года, составляли четвертую ветвь полицейских сил. И действительно, русские арестовывали каждого пожарного в зеленой форме. Они также реквизировали все пожарные машины. Берлинский пожарный, проведший четыре года в России в качестве военнопленного, сообщил, что видел городские пожарные машины в Таллине и в Москве. (Информация получена из бесед с пожарным инспектором Хохнером из Берлина; бывшим начальником пожарной службы Нольте из Берлина; главным начальником пожарной службы Бухером из Кельна.)

Но вернемся к полковнику Волерману:

«Я осматривал позиции в Вульхайде и установил контакт с расположенными там зенитными расчетами. Поскольку обе «наши дамы» вернулись из своего бункера, я приказал своему штабу оставить коттедж и перебраться в подвальную прачечную, под самим старинным домом. Тем временем русские не прекращали засыпать снарядами территорию вокруг нашего командного поста. Поскольку многие дети работников из нашего дома по-прежнему беззаботно играли на улице, я обратил внимание одной из их матерей на грозящую им опасность. Эта добрая женщина, коренная жительница Берлина, уперлась в бока своими сильными руками и сказала: «Да бросьте вы, эти мелкие взрывы просто ерунда. Мы видали и не такое».

Вейдлинг пошел на необычный шаг, проведя «военный совет» в подвале старинного дома. Всем старшим офицерам корпуса, кому удалось сообщить, начиная с командиров полков и выше, было приказано присутствовать на нем. Вейдлинг сообщил нам, что командующий 9-й армией угрожал ему расстрелом, если он немедленно не соединится с его армией, и что фюрер грозил ему тем же самым, если он немедленно не придет на защиту Берлина. Все мы пришли к соглашению, что вступление танкового корпуса в обитаемые груды развалин со всеми их противотанковыми ловушками неминуемо приведет нас к бессмысленному уничтожению всего корпуса» (Волерман, цитата из работы).

Тем не менее 56-й корпус все-таки вошел в «обитаемые груды развалин».

«В подобной ситуации отстранение генерала Реймана от командования стало для штаба оборонительного района громом средь ясного неба… Рейману было приказано незамедлительно принять сектор Потсдама, что по сути означало его отстранение от серьезного участия в боевых действиях. Его смещение несомненно явилось следствием интриг Геббельса. …Его преемник, полковник Кетхер, в тот же день, 22 апреля, прибыл в штаб-квартиру. Кетхер, доказавший свое рвение в должности командира полка на Восточном фронте, в последние несколько месяцев был начальником штаба N.S.F.O. (национал-социалистического офицера-руководителя). Очевидно, считалось, что, будучи убежденным нацистом, Кетхер станет наиболее подходящим человеком для этого дела. Бургдорф быстро произвел Кетхера, за время его командования, в генерал-лейтенанты (минуя звание генерал-майора). Разумеется, от «национал-социалистической отваги» Кетхера в данных обстоятельствах оказалось мало проку. Все, что он смог сделать, – так это довести до партийных боссов слухи о своем назначении и распространять вокруг себя оптимизм. Настоящая работа была возложена на штаб. Хотя никто не смог бы сделать большего, поскольку все командующие секторами обороны остались буквально с пустыми руками. С самого первого дня битвы за Берлин у нас не было ни единого резервного подразделения, чтобы в решающий момент бросить его на особо уязвимые участки» (Рефиор, цитата из работы).

Эйзенхауэр сообщил советскому Верховному главнокомандованию, что он остановил свои армии на Эльбе и на западных границах Чехословакии, дабы не слишком растягивать свои линии снабжения. У неосведомленного в этой жизненно важной информации штаба армии Венка создалось впечатление, что американцы были заняты операциями на «демаркационной линии» по Эльбе.

В своем бункере фюрер держал последний совет со всей нацистской верхушкой. Он слушал доклад Йодля с явным безразличием, пока генерал не подошел к ситуации на севере Берлина. И тут Гитлер спросил, развивается ли наступление Штайнера, которое было приказано начать еще 20 апреля и которое с тех пор не выходило у него из головы. Сам факт, что Гитлер позволил обсуждению продолжаться без того, чтобы хоть единожды спросить о том, что, по его мнению, должно было быть наиболее важным вопросом, указывает на то, что он приготовился к худшему. Такова была его манера – не обращать внимания на неприятные события или откладывать их до самого последнего момента.

И вот настал тот самый последний момент. Гитлеру стало известно, что Штайнер не пошел в наступление, что он оказался не способен начать его из-за недостатка войск и что русские уже втягиваются в город с севера. Гитлер все еще достаточно владел собой, чтобы приказать всем, кроме Кейтеля, Кребса, Йодля, Бургдорфа и Бормана, уйти (Геббельс на совещании не присутствовал). И лишь тогда он сорвался, сначала впав в безумное неистовство, а затем дав волю неконтролируемым рыданиям.

Вскоре после этого Гитлер признал, что война проиграна, и сказал, что застрелится. На этот счет у нас есть только косвенные свидетельства: капитану Болдту, адъютанту Кребса, сообщил об этом сам Кребс и второй адъютант, Фрейтаг-Лорингховен, который присутствовал при этой сцене. Также Гитлер заявил, что умрет в Берлине.

Очевидно, с того самого дня Гитлер утратил интерес к тому, что происходило во всей остальной Германии; его заботила лишь судьба Берлина и его собственная. Все его последующие приказы были равносильны полному сложению полномочий. Дёниц должен был принять на себя командование северным направлением. Кейтелю и Йодлю следовало отправиться в Берхтесгаден. Видимо, Гитлер не смог решиться предоставить Герингу такую же власть на юге, какую дал Дёницу на севере. Он совершенно разочаровался в своем рейхсмаршале и поэтому оставил проблему командования на южном направлении нерешенной. Борман отказался покидать Берлин, и ему позволили остаться в бункере. Семья Геббельса, вместе с шестью детьми, перебралась в бункер по личному требованию Гитлера.

Вместо того чтобы ускорить конец, прижав Гитлера его собственным признанием, что все потеряно, его окружение делало все, дабы поднять его дух. В частности, генералы вводили фюрера в заблуждение, будто у генерала Венка припрятан козырь в рукаве. Начальник штаба, самый информированный из всех немецкий офицер, потчевал Гитлера безрассудной идеей совместной операции 9-й армии (окруженной в лесах Шпревальда) и 12-й армии Венка, которая по большей части состояла из наспех сформированных и плохо экипированных дивизий. Оживили даже призрак Штайнера. (Генерал Венк, в различных своих публикациях, придерживается другого мнения насчет боеспособности своей армии, однако его аргументы неубедительны.)

Тем роковым днем 22 апреля было принято только одно важное решение – предложение Йодля отозвать все войска, сражающиеся против западных союзников, на защиту Берлина. Более того, Геббельс вознамерился вывести на баррикады все гражданское население. Соответственно, он взялся за дело с той энергией, из-за которой его так боялись в 1920-х годах.

Сами жители Берлина провели тот день в несколько менее экзальтированной атмосфере. С одной стороны, радио не переставало вещать, что каждый, кто использует электричество для приготовления пищи, будет казнен; с другой стороны, были выданы специальные рационы, чтобы поддержать в людях бодрость духа: полкило мяса, 250 граммов риса, 250 граммов бобов, полкило сахара, 100 граммов солодового кофе, банка консервированных фруктов и 30 граммов натурального кофе.

Это было воскресенье. Город почти полностью окружен советскими войсками. Те части Рейхсканцелярии, что возвышались над землей, превратились в груду осыпающихся руин.