Действующие лица

По мере того как в последние месяцы войны органы немецкой правительственной машины начали страдать от постепенной атрофии, ее противоречивые и все более самоуправляемые элементы придавали мало значения тому, что по-прежнему оптимистично называлось восточной политикой. Что касается самой Германии, ощущавшей тяжесть вторжения с двух направлений, то здесь нацистская верхушка была озабочена более безотлагательными вопросами. Постепенный развал центрального управления, а также инертность немцев, порожденная чувством тщетности и обреченности, дали советским перебежчикам больше возможностей взять в свои руки если не свою судьбу, то хотя бы непосредственную деятельность. Тем не менее практически накануне капитуляции немецкие чиновники продолжали заниматься своей глубоко укоренившейся рутиной, отвечая на бюрократические запросы разработкой политического курса и составлением отчетов в оптимистическом духе.

Для большинства ведущих деятелей рейха «восточная проблема» теперь сводилась к их собственному отношению к Власову и другим ведущим перебежчикам. На смену политике пришли личности. Гитлер жил в своем собственном мире, словно в бреду отдавая безапелляционные распоряжения и лишь смутно воспринимая внешний мир. Он все еще рассчитывал вернуть Украину, хотя бы по той причине, что «ее сырье необходимо нам для продолжения войны». Он не имел представления об отношениях между эмигрантами и о межнациональных сварах; Борман и Ламмерс придерживали большую часть многословных меморандумов Розенберга. Власов? У Гитлера не было времени, чтобы думать о нем. Для него генерал принадлежал к аморфной массе низших коллаборационистов – таких как Квислинг и Мюссерт, великий муфтий и Павелич, которых следует использовать, но которым нельзя доверять. Позиция фюрера прояснилась в конце января 1945 г., в ходе дискуссии о целесообразности создания Латвийского национального комитета. Ранее он упрямо настаивал на том, что в политических уступках восточным народам нет необходимости. Теперь же Гитлер утверждал, что им уже слишком поздно помогать. В конечном итоге, «кабинетными политическими играми войну не выиграть». Когда Риббентроп попытался обсудить проект примирения Власова с Шандруком, Гитлер отмахнулся от него: все могли решить только военные методы; для политики слишком поздно.

«Для политики слишком поздно» стало подтекстом еще одного заявления фюрера в конце января 1945 г. Настаивая на том, что «Власов – ничто», он тем не менее согласился на использование сил КОНР в качестве «пушечного мяса». Первая власовская дивизия должна была быть отправлена против советских войск, поскольку ее бойцы, зная, что их ждет, не могли помышлять о дезертирстве. Помимо этого – интуиция фюрера явно превосходила интуицию верящих во Власова, как в спасителя рейха, – он считал самообманом ожидание, будто обращение КОНР или кого-то еще к Красной армии принесет успех.

Борман, до конца стоявший на стороне Гитлера, по-прежнему препятствовал всем восточным «экспериментам» и стремился нейтрализовать строительство империи СС. Обе цели должны были быть достигнуты путем назначения Пауля Даргеля, бывшего заместителя Эрика Коха, экспертом по восточным вопросам партийной канцелярии Бормана. В своих попытках спровоцировать Гиммлера Борман замышлял использовать в качестве «троянского коня» в крепости СС обергруппенфюрера Кальтенбруннера и даже предполагал, будто своим новым курсом по отношению к России рейхсфюрер предавал нацизм. Стремительная катастрофа обрекла планы Бормана на провал. Ему удалось лишь подкопаться под номинально равного Гиммлеру статс-секретаря Ламмерса. Изолировав последнего от Гитлера, Борман остался единственным посредником между фюрером и внешним миром. Когда Розенберг жаловался Ламмерсу, что его сообщения не доходили до фюрера, он вряд ли знал, что сам статс-секретарь не видел Гитлера с конца октября 1944 г. по январь 1945 г. Вероятно, было бы правильно сказать, что в последние шесть месяцев войны Борману удалось приостановить раздувание власти Гиммлера, укрепив свою собственную позицию за счет последнего. С наступлением 1945 г. Борман все больше довольствовался тем, что позволял восточным делам идти своим гибельным и бессмысленным курсом.

Геринг тоже всегда выступал против политической войны, но, в отличие от Бормана, не по принципиальным соображениям, а скорее ради того, чтобы играть свою любимую роль жесткого, непреклонного рейхсмаршала. Он неистовствовал по поводу ношения немецкой униформы людьми Власова; «все, на что они способны, – это дезертирство; если они дезертируют, то больше не будут потреблять наши ресурсы». Он обвинял Бергера в «продаже Германии русским». Тем не менее, когда Власов «вошел в моду», Геринг (по предложению генерала Ашенбреннера, офицера связи с КОНР и бывшего немецкого военно-воздушного атташе в Москве) встретился с ним 2 февраля 1945 г., чтобы потратить несколько часов на совершенно бессодержательную беседу. По своему обыкновению Геринг насмехался над русскими званиями и униформой Красной армии и хотел знать, по какому праву Сталин считает себя маршалом. Когда Власов пытался перевести разговор на более актуальные вопросы, Геринг менял тему. Только по вопросу «остарбайтеров» он признал, что были допущены ошибки. Рейхсмаршал полагал, что русские привыкли к кнуту, но теперь осознал, что, должно быть, ошибался.

Позиция министерства пропаганды являлась еще более двойственной. Для Геббельса Власов был и оставался всего лишь пропагандистским механизмом, как это явно обнаружилось во время их единственной встречи 1 марта 1945 г., когда он пообещал генералу, что подберет «самых надежных национал-социалистов» для ведения того, что он назвал «власовской пропагандой». Робкое замечание русского насчет того, что на самом деле ему нужна «соответствующая техническая база», Геббельс пропустил мимо ушей.

Записи переговоров Геббельса с Власовым отсутствуют. Эпилог их отношений был написан, когда рейхсминистр принял на себя командование обороной Берлина: тогда он отправил за Власовым своего адъютанта, дабы извлечь пользу из опыта, полученного генералом тремя годами ранее при обороне Москвы, – шаг, на который Власов, по-видимому, ответил внешним уклонением от визита и внутренним отвращением. Геббельс продолжал относиться к Власову с подозрением, не понимая, почему столь умный человек изъявлял готовность сотрудничать с рейхом в такое время.

Антивласовская линия особенно ярко выражалась в восточном отделе министерства пропаганды, которым, со своим обычным нацистским фанатизмом, руководил Тауберт. Решительно настроенный на поддержку УПА и прочих экстремистов, Тауберт противостоял Власову до самого конца. Его позиция, типичная для других немецких сторонников противодействовавших КОНР группировок, нашла отражение в его заключительном докладе об антибольшевистской пропаганде.

«Движение Власова, – писал он, – не выглядит до конца связанным с Германией. В нем присутствуют сильные англофильские тенденции и существует идея о возможной смене лояльности. Власовское движение не национал-социалистическое. В то время как национал-социалистическая идеология работает подобно динамиту в областях, находящихся под властью большевиков (что доказали эксперименты Каминского), движение Власова представляет собой выхолощенный сплав либеральной и большевистской идеологий. Важно отметить, что оно не борется с евреями и совершенно не признает еврейскую проблему как таковую».

Позиция министерства пропаганды в отношении Власова была достаточно неопределенной, чтобы побудить одного из его новых покровителей в правительстве рейха написать Геббельсу – как до, так и после того, как министр пропаганды принял российского генерала. Министр финансов граф Шверин фон Крозиг призывал к «…предельной активизации власовской пропаганды против большевиков… Резкий контраст между немецким уровнем жизни и условиями жизни в России должен вызвать сомнения у каждого русского в отношении советской пропаганды, которая превозносит достижения советской «культуры» как непревзойденные… Как только в результате нашего контрнаступления русские откатятся назад, эти сомнения возникнут вновь и создадут необычайно благодатное поле для нашей пропаганды…».

Вера фон Крозига в немецкий ответный удар была столь же наивна, как и его вера во Власова. В середине марта он отправил Геббельсу новое письмо: «Я рад, что, приняв Власова, вы подчеркнули то значение, которое тоже придаете этому движению. Я считаю его действительно одним из самых сильных козырей, которые у нас еще есть в колоде, – не столько из-за военной помощи, которую могут оказать нам добровольческие формирования, сколько из-за пропагандистского воздействия, которое это, возможно, окажет на русского солдата… в подходящий момент выдвигается магический лозунг «мира» среди масс русских, который вполне может оказаться той трубой, при звуках которой рухнет советский Иерихон».

В течение многих лет, витийствовал фон Крозиг, он выступал за отделение русских от большевиков – различие, которое «до сих пор не было признано широкими слоями немецкого народа». Теперь он выступал в защиту того, что «нам не следует руководствоваться страхом позволить такому человеку, как Власов, стать слишком сильным и, следовательно, опасным для нас», поскольку, если Германия выиграет войну, она сможет отделаться от любых конкурентов. Эти последние письма Геббельсу, исходившие от человека, который не отличался явным интересом к восточной политике, стали мерилом политических открытий, к которым наконец пришел Шверин фон Крозиг. Семь недель спустя Шверин фон Крозиг стал министром иностранных дел в «кабинете капитуляции» адмирала Дёница.

Довольно любопытно, что в этот последний момент МИД восстановил некоторое «влияние» в советских делах, которое он утратил ранее в ходе войны. Теперь он качнулся в сторону поддержки Власова, оппозиции Розенбергу и отстаивания политики, за которую так долго ратовал его Русский комитет.

Хотя между Гиммлером и Риббентропом не существовало особой любви, по вопросу Власова было установлено временное перемирие. Министр иностранных дел принял генерала-перебежчика, не к месту напомнив о своей роли в заключении пакта с Москвой в 1939 г. и гарантировав Власову свою поддержку – «как это сделал бы Бисмарк». С политической точки зрения встреча оказалась никчемной, за исключением того, что она обеспечила полудипломатический статус для деятельности КОНР. К тому же по настоянию того, что осталось от Русского комитета, МИД поддержал более твердую, чем у СС, провласовскую позицию по национальному вопросу. Эта позиция предлагала политику свободы действий, откладывая принятие любого решения по вопросу о сепаратизме до тех пор, пока вердикт не приобретет реального значения. Тогда же, к большому раздражению Розенберга, остатки немецкой дипломатии приняли сторону Власова. Ответственным за связь МИД с КОНР назначили Густава Хильгера, что вызвало очередную вспышку ярости Розенберга, который в своем гневном, изобиловавшем всевозможными обвинениями письме к Риббентропу писал о якобы «пробольшевистских» симпатиях Хильгера. «Более того, – добавлял он, – герр Хильгер дружен с одним из самых гнусных ненавистников Германии, Эмилем Людвигом (Коном), которого он даже посетил в Швейцарии. Я не верю, что именно Хильгер – из всего национал-социалистического государства – способен разобраться с проблемами Востока, на что я и хочу вам указать».

Последние месяцы нацистского рейха не могли не наложить своего отпечатка на моральный дух и политические взгляды коллаборационистов. Некоторые, в том числе самые твердые и надежные из туркестанцев в войсках СС, перешли на сторону партизан. Некоторые присоединились к движениям Сопротивления в Польше, Франции, Югославии или, как грузинский батальон на острове Тексел в Нидерландах, открыто восстали. Когда с Запада вторглись союзники, некоторые сдались в плен. Кое-где немногие подразделения держались до конца. Собственно говоря, силы КОНР оказались незадействованными – за исключением незначительной операции, за которую они и Власов удостоились поздравительного послания от Гиммлера.

Моральный дух коллаборационистов падал даже вдали от фронта. Перспектива безоговорочной капитуляции – либо перед Советами, которые считали их предателями, либо перед Западом, который имел обязательства выдать их Москве, – делала будущее далеко не привлекательным. Отдельные сподвижники Власова и члены нерусских комитетов пытались связаться со знакомыми в западном лагере через нейтральных посредников или даже через линию фронта. Все чаще курс, состоявший из смеси принципов, надежд и оппортунизма, проводился лидерами из бывших советских военнослужащих с учетом ожидания поражения Германии и с желанной мыслью о том, что Запад примет их в качестве партнеров и союзников по борьбе против советского режима. Учитывая репутацию коллаборационистов и превалирующее состояние отношений между Москвой и западными союзниками, это было более чем нереалистичным предположением.

Среди многих таких экс-советских лидеров, как в КОНР, так и в националистических группах, произошло что-то вроде падения морали. Усилилось пьянство, умножилось число мелких правонарушений, а дисциплина ослабла, достигнув точки неповиновения. За несколькими примечательными исключениями (в основном из-за самоиндуцированного гипноза «новой зари», при которой они ожидали сохранения баланса сил в Центральной и Восточной Европе), как политические, так и военные коллаборационисты чувствовали, что их вели в тупик.

Фантастическое видение возможности для Власова «красиво уйти» появилось, по-видимому, как побочный продукт более обширной и независимой динамики, проявленной КОНР после Праги, а штаб-квартира генерала на Кибитцвегштрассе в берлинском районе Далем (на юго-западе города) стала популярным политическим центром. Зимой 1944/45 г. иностранные представители в рейхе вступили в контакт с сотрудниками Власова: члены миссии Франко, представитель Анте Павелича, сотрудник швейцарской газеты и представитель апостольского нунция (дипломатический представитель папы римского). Говорят, что сербское марионеточное правительство Недича якобы даже хотело пойти на официальное дипломатическое признание Власова – шаг, пресеченный Берлином. Немецкие покровители организовали Жиленкову – беспутной правой руке Власова – поездку в Словакию, которая переросла в «государственный визит» к Тисо, коллаборационистскому главе государства Словакия. Руководство СС начало подозревать о зарождении нового «панславянского» фронта под руководством Власова. Замечания Гиммлера на совещании 8 января 1945 г. свидетельствуют о его озабоченности этой угрозой, взращенной, так сказать, на мрачных предостережениях Розенберга: «У рейхс-фюрера СС имеются серьезные замечания по работе генерала Власова и по поводу идей панславизма – прежде всего в отношении перспективы того, что славянские народы Балканского полуострова могут оказаться в положении, когда они получают свои директивы (от Германии) из вторых рук, то есть через генерала Власова».

Славянский конгресс, запланированный на февраль 1945 г. в Братиславе с возможным участием Власова, был отменен СС, и Власову пришлось пообещать не ввязываться во «внешнюю политику» и не поддерживать прямых контактов с другими правительствами.

Напряженность между КОНР и немцами продолжала нарастать. В феврале 1945 г., когда Красная армия приблизилась к сердцу рейха, ССХА эвакуировали Власова и его сотрудников в курортную зону Карлсбада (Карлови-Вари) и Мариенбада (Марианске-Лазне), в вотчину Конрада Генлейна, гаулейтера Судетской области. Генлейн тут же заявил немецкому персоналу по связи КОНР, что отель «Ричмонд» в Карлсбаде «слишком хорош» для русских и что он отправит фольксштурмовцев выставить их оттуда. По настоянию прикомандированных к нему немцев Власов наконец-то успокоился в достаточной степени, чтобы уведомить Гиммлера о приказе Генлейна в течение 48 часов выселить его самого и весь его персонал. В конце концов приказ был отменен, но на Власова и его людей он произвел неизгладимое впечатление.