Русский де Голль?

Порой поиски «нового подхода» выходили за рамки составления меморандумов. Одной из форм стал поиск лидера или символа, вокруг которого могло объединиться «освободительное движение». Несмотря на официальное табу – особенно в отношении великороссов, – политическое представительство такого движения неофициально продвигалось группами Розенберга и Канариса, о чем свидетельствует использование ОУН в 1941 г. и казачьего, карачаевского и кабардинского «самоуправления» в конце 1942 г. Однако это были лишь полулегальные, особые случаи. Проблема оставалась нерешенной. В 1941 г., когда немцы быстро продвигались вперед, в ответственных кругах не были склонны всерьез рассматривать планирование правительства в изгнании или даже фиктивного «комитета освобождения». Наоборот, в начале 1942 г. произошло несколько параллельных попыток, «которые можно назвать «довласовским» этапом» русского освободительного комитета на стороне Германии.

Первые предложения прозвучали почти как запоздалая мысль при обсуждении генерала Шарля де Голля. Бройтигам, Оберлендер и Гроте в январе 1942 г. заявили, что немцам нужен такой же символ русского руководства: патриот, предположительно более достойный и харизматичный, чем Квислинг, предпочтительно советский генерал, недавно взятый рейхом в плен. Был незамедлительно поднят вопрос о том, можно ли подобрать среди военнопленных подходящих и сговорчивых генералов, и было установлено, что можно использовать несколько человек – по крайней мере потенциально. В то время как пропаганда вермахта уделяла мало внимания этому плану политических действий, Бройтигам представил своему руководству меморандум с призывом к созданию российского «оппозиционного правительства».

«Можно было бы рассмотреть, – писал он, – создание фигуры, подобной той, которую французы обрели в генерале де Голле… не политика или генерала-эмигранта, а человека, который сам происходит из рядов советского руководства. Лучше всего подошел бы пленный генерал Красной армии».

Поскольку Германия не собиралась оккупировать весь Советский Союз, продолжал Бройтигам, и понадобится правительство для неоккупированной части страны, было бы желательно, чтобы его возглавил готовый к сотрудничеству генерал, а не озлобленный Сталин. Однако для Розенберга весь проект выглядел слишком неортодоксальным и радикальным; когда на него надавили, он заявил, что деятельность сотрудничающих генералов будет ограничена Betreu-ungsfragen – моральным духом и бытовыми условиями их товарищей-военнопленных. О плане, по-видимому, доложили Гитлеру, который, как и следовало ожидать, моментально наложил на него вето.

Тем не менее, поддерживаемая усилиями министерства пропаганды, а также военными, идея создания фиктивного правительства продолжала существовать. В начале марта Гроте официально выступил в поддержку «русского де Голля» (на самом деле довольно сильно вводящее в заблуждение обозначение). Подчеркнув мощь российского патриотизма, он отчитывался перед начальством: «По мнению специалистов, которые знают менталитет населения (например, учителей, бургомистров, чиновников и пропагандистов) и которые наблюдали за воздействием немецкой пропаганды на вражескую сторону в последние месяцы, эффект «нашей» пропаганды значительно усилился бы, если бы были задействованы силы коренных народов. Использование (Einschaltern – подключение) национальных образований, движений или даже фиктивного правительства обеспечило бы возможность русским обратиться к русским с призывом бороться против Сталина. Таким образом, было бы устранено обвинение в том, что Советский Союз завоевывается фашистскими захватчиками с целью порабощения…»

Точный ход последующих событий остается неясным, но аналогичные предложения продолжали распространяться, доходя даже до военного адъютанта фюрера. В апреле 1942 г. министерство Розенберга узнало, что, по мнению «кругов, близких к фюреру», при определенных обстоятельствах можно было бы поднять «даже вопрос об оппозиционных правительствах. Решение о том, какое оппозиционное правительство будет задействовано, фактическое или фиктивное (faktische oder flngierte), пока нет возможности принять». По-видимому, именно Бройтигам сообщил об этом изменении настроений и продолжал настаивать на этом. Спустя полгода, когда пропаганда вермахта уже инициировала свою первую «акцию Власова», он снова рекомендовал смелый шаг. Люди на Востоке осознали, что «для Германии лозунг «освобождения от большевизма» является всего лишь предлогом для порабощения восточнославянских народов». Вместо этого «русскому народу нужно поведать что-то конкретное о его будущем… ранее, в качестве наилучшего средства, предлагалось создание своего рода оппозиционного Сталину правительства, состоящего из военнопленного генерала Красной армии или, если кто-то хочет избежать термина «правительство», просто генерала-перебежчика – скажем, по образцу де Голля, – который стал бы точкой кристаллизации для всех красноармейцев, недовольных Сталиным».

Таково было самое широко оглашавшееся на тот день описание проекта.

Тем временем в дискуссию вступили русские беженцы. Большинство старых эмигрантов-монархистов из России оказались неприемлемыми для немцев и основной массы населения в оккупированной части СССР. И хотя они в какой-то мере участвовали в политико-пропагандистской работе и в формировании армейских частей на стороне Германии, их фактическое влияние на создание русского политического центра практически равнялось нулю. Берлин намеревался предотвратить появление любых политических партий на Востоке, даже нацистского типа; согласно официальной идеологии, «низшие расы» были недостойны и неспособны понять суть национал-социализма. Тем не менее были предприняты некоторые неудачные попытки – в основном при поддержке министерства пропаганды – по созданию русских, грузинских и армянских нацистских партий. Однако подобные попытки имели значение для немецкой политики лишь в качестве признаков широко распространенного хаоса, который позволял этим эфемерным и разнородным движениям возникать и исчезать. Их влияние на полемику по поводу политической деятельности не имело особого значения. (Среди новых советских перебежчиков эти попытки включали в себя организацию РТНП (Русская трудовая народная партия), существовавшую в 1941 г. в Хаммельбургском лагере для военнопленных во главе с русским военным юристом Семеном Мальцевым; начинания инженера Бронислава Каминского, возглавившего коллаборационистскую бригаду и «автономный» район в поселке Локоть, тогдашнем центре Брасовского района Орловской области [ныне в Брянской области]; и Союз борьбы против большевизма под руководством Михаила Октана [Ильинича], бывшего военнослужащего Красной армии, ставшего демагогом нацистского пошиба, действовавшим в Орловской области.)

Только одна эмигрантская группа активно участвовала в борьбе, пока в 1944 г. тоже не стала для немцев нон грата: российские солидаристы из Народно-трудового союза российских солидаристов (НТС), признанного Лейббрандтом единственной организацией великороссов, с которой он был готов работать из-за ее «динамизма» и идеологической близости к фашизму. НТС успешно воспользовался возможностью для достижения своих собственных целей, поставив членов организации на стратегические позиции (как в рейхе, так и на оккупированных территориях) и добиваясь монополии на фактическое лидерство среди эмигрантов. Действительно, учитывая небольшое число членов, влияние «солидаристов» являлось несоразмерным. Один из ведущих пропагандистов отдела пропаганды вермахта на Викторияштрассе, Александр Казанцев, принадлежал к руководству НТС. Русской освободительной народной армией Каминского руководили чиновники НТС. Тренировочный лагерь министерства восточных территорий для «обращенных» военнопленных в Вустрове стал фактически вотчиной НТС, где под носом у недалеких немецких руководителей распространялись его идеи. По крайней мере в двух городах и населенных пунктах на оккупированных территориях имелись бургомистры-солидаристы, начальники полиции или редакторы газет, завербованные агитаторами НТС; наконец, некоторые из руководителей движения Власова также состояли в НТС, хотя сам Власов отказался поддержать их организацию.

Значение НТС в контексте немецкой восточной политики заключается в следующем – даже такие крайние «сторонники сепаратизма», как Лейббрандт, были готовы работать с сильной великорусской организацией при условии, что она действовала «эффективно» и идеологически приемлемо; и что решительная и хорошо отлаженная организация могла преуспеть в проникновении и оказании давления на практически все немецкие структуры, занимавшиеся российскими делами. В конце концов, российские «национальные интересы», как видели их в НТС, взяли верх над его оппортунистической адаптацией к немцам и привели к конфликту с гестапо, что вылилось в арест руководства НТС летом 1944 г.

Кое-какие попытки предпринимались эмигрантами в Париже, Брюсселе, Белграде и Варшаве. Хотя всегда находились немецкие чиновники, которые сочувственно их выслушивали и пытались помочь, официальная позиция оставалась неизменной. И несомненно, в некоторых отношениях Гитлер придерживался наиболее последовательного подхода:

«Мы должны иметь четкие понятия по этому вопросу, – заявлял он, – то, что витает в воздухе Европы со стороны [деятелей] эмиграции, не имеет своей основной целью усиление гегемонии Германии в России; напротив, она [эмиграция] намерена лишь покончить с большевизмом, чтобы самой занять его место. На самом деле они и не подумали бы согласиться с немецкими регионами или даже суверенными правами Германии [в России], а также признать наши территориальные права там».