Советские коллаборационисты

Неожиданный источник давления в пользу политической войны исходил от тех, на кого была нацелена немецкая пропаганда. Предложения по выправлению немецкого подхода к Востоку временами – и зачастую спонтанно – поступали от пленных советских офицеров и солдат. Такие рекомендации появились в начале войны, часто на допросах; иногда, при молчаливом согласии допрашивающих офицеров, они принимали форму меморандумов, адресованных различным немецким организациям. Еще в сентябре 1941 г. Геббельсу сообщили, что «взятый недавно в плен русский полковник заявил, что значительное количество красноармейцев дезертировало бы, если бы немцы пообещали им свободное русское государство вместо большевистской системы. Но ничего подобного не происходит…».

Немецкий эксперт на Восточном фронте докладывал, что один пленный советский офицер сказал ему: «Русское оппозиционное правительство, сформированное из [старой] русской эмиграции, было бы чуждо нашему народу. И если вы хотите привлечь для этого людей из наших [советских военных] кругов – не приспособленцев, а честных людей, – вы должны в первую очередь и к нашему удовлетворению доказать, что Германия несет нам нечто лучшее и более совершенное, чем Советы».

В следующем году Бройтигам в поддержку своего требования о создании русского освободительного комитета также цитировал позицию военнопленных: «Бесчисленное количество военнопленных независимо друг от друга заявляют и настаивают на том, что полное молчание Германии о будущем России заставляет их опасаться худшего. Многие [в Красной армии] хотели бы дезертировать, но не знают, к кому они будут переходить. Они с охотой и мужеством сражались бы против большевистского режима, но только под знаменем признанного контрреволюционного лидера».

И здесь возникал все тот же извечный вопрос: «За что нам бороться?» Негативизм немецкой военной пропаганды, недостаточный и во время воодушевления и побед, в период нужды оказался крайне отталкивающим.

И неудивительно, что заявления военнопленных никак не повлияли на политику Германии. Однако, как оказалось, военнопленным предстояло сослужить еще одну службу для «политиков»: обеспечить кадры для нового российского руководства. Среди них наиболее ярые немецкие инициаторы нового курса искали «русского де Голля». Например, они взвешивали шансы сделать Якова Джугашвили [попавшего 16 июля 1941 г. в плен под Витебском], сына Сталина, коллаборационистским лидером оппозиционного движения. Однако Яков, по всей видимости не являвшийся поклонником своего отца, не поддался на их уговоры.

К концу 1941 г. немцы держали в плену десятки захваченных советских генералов, а некоторые немецкие следователи по делам военнопленных прощупывали их готовность к политическому сотрудничеству. Типичным случаем из немногих «потенциальных возможностей» можно считать Михаила Лукина, командующего 19-й армией. Хотя Лукин являлся убежденным антисоветчиком и в чем-то «популистом», он считал немецкую пропаганду лицемерной и требовал незамедлительной свободы, роспуска колхозов и создания российского оппозиционного правительства, которое стало бы бороться только с большевистским руководством. Несмотря на неоднократное давление со стороны немцев, Лукин и большинство его товарищей-генералов отказались от участия и, за немногим исключением, не присоединились к движению Власова: их разочарование немцами и их ожидание поражения нацистов [а также русский патриотизм] оказались настолько сильны, что даже определенные антисоветские настроения не смогли заставить их пойти на сотрудничество. Однако в середине 1942 г. сам факт их существования помог определить в сознании немецких политиков тип советского генерала, который мог бы служить в качестве нового российского лидера на стороне Германии. (Генерал Лукин вернулся в Советский Союз в 1945 г., но на действительной военной службе восстановлен не был. По имеющимся сведениям, умер в Москве в 1970 г.)

На оккупированных территориях нашлась еще одна группа политически ориентированных коллаборационистов. В то время как у большинства назначенных немцами бургомистров или глав районов было мало далеко идущих политических амбиций, кое-где члены городской администрации имели определенные, четко сформулированные представления и ожидания. Ранее уже упоминался меморандум из Смоленска. К сентябрю 1941 г. заместитель бургомистра города, профессор Борис Базилевский, призывал немцев приложить особые усилия, чтобы привлечь на свою сторону крестьянство и дать конкретные политические обещания. Удивительно, но его рекомендации были направлены Гитлеру, который, по-видимому, сделал какое-то туманное заявление о «постепенном» использовании потенциала антисоветских настроений населения, но так ничего и не предпринял. (Базилевский остается загадочной фигурой. Один из его бывших студентов описывает его как антикоммуниста еще довоенного периода, а его направленный немцам меморандум подтверждает подобную точку зрения; однако его последующий возврат на советскую сторону, а также показания на стороне советского обвинения в Нюрнберге и, по всей вероятности, безнаказанность за коллаборационизм во время войны наводят на мысль, что он мог быть советским агентом даже во время работы с немцами. В настоящее время нет достаточных свидетельств, чтобы доказать или опровергнуть эту гипотезу.)

Последовали и другие обращения, и некоторые высшие германские инстанции даже предупредили своих подчиненных, чтобы не давали местным самозваным «губернаторам» и «руководителям» на оккупированных территориях никаких обещаний. И все же наплыв предложений не спадал: многим российским коллаборационистам казалось непонятным, почему немцы в конечном итоге не смогут изменить свой политический курс.

Берлин оставался центром «политиков». К весне 1942 г. на Викторияштрассе и в других центрах, где немцы занимались подбором и обучением коллаборационистов, появились новые лица. Там имелись по крайней мере три отличительные подгруппы советских граждан, которые отождествляли себя с этой деятельностью: те, кто искренне выступал за движение «русского нацизма», – ничтожное меньшинство; те, кто изначально оказались оппортунистами, – гораздо большая масса; и наконец, те, кто был готов сотрудничать и извлечь из ситуации, хотя и не безоговорочно, максимальную пользу, – очевидно, воодушевленные всевозможными чувствами, включая стойкий патриотизм и неприятие элементов принуждения советской системы, но без полного опровержения общества, в котором они выросли. Эта последняя, социально и политически неоднородная группа была, пожалуй, самой интересной; она представляла собой наиболее ценные потенциальные кадры для антисоветского режима, но также и наиболее независимые элементы среди коллаборационистов.

Число военнопленных, которые выражали какие-либо наиболее четкие антибольшевистские политические идеи, оказалось невелико: многие были интеллектуально или эмоционально неспособны на это; другие не желали или боялись; третьи были слишком физически истощены, чтобы думать об этом. Из такого внятного меньшинства довольно рано появились многие из лучших представителей, которые, что интересно, вскоре отказались от сотрудничества. Полянский, талантливый советский химик и явный антисоветчик, обратился к немецким властям с посланием из «лаборатории» на Викторияштрассе, в котором, кажется, первым оживил фразу Шиллера о том, что «Россию могут победить только русские». Эта эпиграмма над его докладом вскоре стала лозунгом движения за «политическую войну». Однако сам Полянский, быстро разочаровавшийся и встревоженный своим сотрудничеством с немцами, отошел от всякой политической деятельности.

В первые месяцы 1942 г. кое-кто из подобных ему выступал за «российский комитет по выполнению Конституции 1936 г.» или варианты «ориентированного на Запад прогрессивного» движения. По сути, все они являлись представителями левых антикоммунистов. Самым ярким выразителем этого движения была интригующая фигура, появившаяся под именем Милетий Александрович Зыков и ставшая предметом многих споров последних лет. Наиболее достоверная версия изображает его газетчиком, сыном профсоюзного деятеля-меньшевика, когда-то тесно связанного с Бухариным. Попав в плен, он обратился с письмом к Геббельсу и, предположительно, из-за ошеломляющего впечатления, которое оно произвело, был доставлен в Берлин. В течение следующих двух лет, скрывая свое истинное имя и еврейское происхождение, он, по сути, стал вдохновителем ранних этапов того, что стало движением Власова, пока летом 1944 г. «левизна» Зыкова и слухи о происхождении не привели к его внезапному исчезновению. Видимо, он был ликвидирован младшими офицерами СС по наущению реакционных русских эмигрантов. (Зыков рассказал взявшим его в плен немцам, что с 1931 по 1935 г. служил заместителем редактора «Известий», когда был заключен в тюрьму как коммунистический «уклонист». В 1939 г. его освободили, и он работал заведующим магазина в Москве, пока в марте 1942 г. не был призван в армию.)

5 мая 1942 г. Зыков запустил новую цепную реакцию, представив так называемый «план практической мобилизации русского народа против сталинской системы». Зыков недвусмысленно призывал к созданию российского правительства во главе с пленным советским генералом, с собственной армией и военно-воздушными силами и к заключению оборонительного союза с Германией. Единственная альтернатива «разумной» немецкой политике, которую он мог себе представить, заключалась лишь в том, чтобы подтолкнуть народ в объятия Сталина. По всей видимости, движение за политическую войну набирало обороты.

Теперь появился и другой тип коллаборационистов. Георгий Николаевич Жиленков, один из ведущих «оппортунистов» среди них, состоял первым секретарем коммунистической партии в одном из важнейших районов Москвы [в 1940—1941 гг. секретарь Ростокинского райкома ВКП(б) г. Москвы], партийным чиновником, который пользовался всяческими прерогативами. В начале войны его назначили политическим комиссаром в армии [в июне 1941 г. назначен членом Военного совета 32-й армии с присвоением звания бригадный комиссар] – факт, который ему удавалось скрывать в течение восьми месяцев после пленения. На короткий период осенью 1942 г. после установления немцами его личности Жиленкова поставили командиром одного из экспериментальных подразделений в зоне ответственности группы армий «Центр», созданного Тресковом и его офицером разведки, полковником Герсдорфом. Первоначально замаскированный под разведывательное предприятие, «Центр экспериментального подразделения», или «Осинторфская бригада», являлся уникальным тем, что его командование находилось в руках русских. Бригаду ликвидировали еще до конца года, когда такие вышестоящие начальники, как Клюге, испугались подобных запретных игр. Однако до провала предприятия Жиленков и его начальник штаба в Осинторфе, полковник Владимир Боярский [Баерский], бывший командир дивизии Красной армии, попытались убедить немцев изменить свой курс. Их первый меморандум, полный антисемитских пассажей, характеризует авторов как явно пытающихся держать нос по немецкому ветру. Жиленков прямо говорил, что «первый вопрос [к таким как он] всегда таков: За что вы сражаетесь? За порабощение России немцами?». То, к чему он призвал, несомненно, являлось германофильской программой, которая тем не менее была бы приемлема и для русских «патриотов». Другое анонимное письмо от «высокопоставленного советского офицера» – по-видимому, Жиленкова – представило аналогичную аргументацию, из которой делался вывод: «Сопротивление на Востоке является ответом на попытку низвести его (советский народ) до статуса «низшей расы».

То, что такие меморандумы не остались совсем без последствий, можно заключить из того факта, что их обсуждали личные адъютанты Гитлера. В ноябре 1942 г. Жиленков и Боярский посетили различные учреждения в Берлине. Несмотря на то что они решительно выступали против «национальной линии» Розенберга, характерными оказались любопытство и поиски новой тактики, распространенной в конце 1942 г., а их визит вызвал интерес в министерстве восточных территорий. После поездки они представили меморандум, в котором утверждалось:

«1. В своей борьбе на Востоке Германия полагается исключительно на вооруженные силы. По-видимому, в Германии считают, будто проблемы на Востоке могут быть решены только лишь силой оружия.

2…Что касается лозунгов типа «борьбы за землю русскую и за Отечество», то Сталин преуспел в подъеме народа на решительное сопротивление…

3. Опыт, накопленный в лагерях для военнопленных и на оккупированных территориях, укрепил в русском народе ощущение того, что он поменял русского полицейского на немецкого, недостаток которого в том, что он иностранец и не знает языка…»

Их рекомендации были столь же прямолинейны. В пересказе немецкого офицера они сводились к следующему:

«1. Торжественное обращение к народам Советского Союза. Оно выразило бы военную цель Германии на Востоке как освобождение народов от сталинской системы, их интеграцию в «Новый порядок Европы» с гарантиями их независимого развития…

2. Создание российского Национального комитета, который будет исполнять роль чего-то наподобие оппозиционного правительства…

3. Для дальнейшей поддержки своих лозунгов, создание комитета Российской народной армии численностью от 50 тысяч до 80 тысяч человек, первоначально набранной из числа военнопленных, а впоследствии увеличенной за счет вербовки из населения страны».

Аргументы и программы политиков становились монотонно повторяющимися. Гражданские и военные; немцы, их союзники, их жертвы; личный состав и полевые офицеры; нацисты и ненацисты; искренние и циничные – в каждой из таких групп имелись сторонники амбициозных усилий, направленных на завоевание поддержки советского населения, проектов, которые, несмотря на все свое разнообразие, казалось, достигали кульминации в требовании создания фиктивного российского правительства, хотя бы лишь в пропагандистских целях. Предложения оставались невостребованными и почти неизменно не влекли за собой последствий. В конце концов, с санкции и, вероятно, поощрения со стороны вышестоящих кругов полковник Ганс Мартин, номинальный руководитель отдела пропаганды вермахта по России, решительно отверг все такие планы. Правительство в изгнании, по его мнению, будет либо подобострастно сотрудничать и в таком случае окажется лишенным престижа, либо будет действенным и авторитетным – и затем будет вынуждено выдвинуть новые требования, которые рейху придется отклонить, дабы не компрометировать свой авторитет и цели. Результатом в любом случае стали бы проблемы и напряженные отношения. Такое мировоззрение полностью соответствовало личному подходу Гитлера и его своеобразной логике. Официально политическая война все еще находилась под запретом.