Три концепции

Если бы войну можно было выиграть в течение нескольких месяцев, рейх мог позволить себе – возможно, недальновидно – игнорировать реакцию русского населения. Если же исход был сомнителен и если в течение нескольких месяцев или, быть может, лет миллионам советских мужчин и женщин суждено было жить под немецким правлением, в то время как другие продолжали бы бороться с вермахтом по советским правилам и под советскими лозунгами, привлечение народа на немецкую сторону стало бы вопросом первостепенной важности. Таков был общий знаменатель различных фракций, которые, решительно выступая против концепции Коха – Бормана, составляли так называемый лагерь «реалистов». В их число входили сторонники психологической войны на индивидуальном уровне, традиционной пропагандистской войны и подлинной политической войны. Вдобавок ко всему имелись и такие исключительные личности, как Вильгельм Баум, бывший пресс-атташе в Москве, в 1942 г. покончивший с собой – в значительной степени из-за отчаяния и недовольства немецкой политикой на Востоке.

Первая из этих групп высказывалась за коренное изменение поведения Германии по отношению к населению оккупированных регионов. Более прозорливые наблюдатели вскоре отметили особую чувствительность советских граждан к личным унижениям и презрительному отношению. Они также видели, как мало требовалось – учитывая тактичное обращение, – чтобы завоевать расположение отдельных жителей Востока к немцам. Документы армии, Ostministerium (имперского министерства оккупированных восточных территорий) и министерства иностранных дел изобиловали докладами, по сути повторявшими одни и те же выводы: «Раз за разом население Украины выражает свою признательность за каждый случай, когда с ними обращаются гуманно и на основе равноправия, и решительно выступает против презрительного отношения».

Поэтому ряд должностных лиц оккупационной администрации и армейских офицеров взяли на себя обязательство проводить «политику человеческой порядочности». Порой они расценивали это как сознательный вклад в военные усилия: личный интерес оказался эффективным победителем. В других случаях, например в среде профессиональных офицеров, существовали остатки традиционной морали, которые диктовали, как следовало и не следовало поступать. И наконец, в некоторых случаях такие усилия были вызваны искренним сочувствием к людям или взвешенными размышлениями, которые рассматривали подобные усилия как крайне важный шаг на пути к столь необходимым политическим действиям.

Проявить немного «дружеского отношения» на постое, показать любопытным крестьянам фотографии из дома, рассказать о жизни в довоенной Германии, наказать сослуживца, который воровал кур на ничейной земле, где не властвовал закон, – часто такие личные контакты с оккупантами производили на мирных жителей неизгладимое впечатление. Тем не менее с точки зрения лояльности народа воспитание «достойного поведения» не могло оказать существенного влияния, пока оно не стало частью всеобъемлющих перемен в немецком политическом курсе.

Более обширная схема была рекомендована профессиональными пропагандистами. На раннем этапе кампании некоторые из них осознали, что негативных лозунгов антибольшевизма (а тем более антисемитизма) недостаточно для привлечения советских людей на немецкую сторону. Поэтому люди Геббельса и некоторые из их антагонистов из числа военных начали готовить призывы, адресованные непосредственно к «жителям Востока»; прокламации немецкого правительства, «несуществующих» русских комитетов и «комитетов по освобождению нацменьшинств», которые существовали только в их собственных радиопрограммах и листовках, – вот некоторые из трюков, к которым прибегало министерство пропаганды.

«…Народам Востока, – писали двое из главных помощников Геббельса, – следует дать программу, ни одно из обещаний которой не может быть выполнено до достижения победы… То есть нам следует лицемерить».

Нигилисты не избегали обещаний на будущее, если – и только если – они могли вызвать недовольство в рядах Красной армии или способствовать более прочной идентификации населения оккупированных регионов с рейхом. Однако надо сказать, что эти обещания являлись преднамеренно фиктивными: они представляли собой «политическую мухоловку», призванную привлекать и ловить, но не возмещать, удовлетворять и освобождать. Не было предпринято никаких попыток – более того, при разделении полномочий в Германии это не входило в юрисдикцию пропагандистов – привести в соответствие лозунги с действительностью, слова с делами. Как правило, Геббельс, а позднее и Гиммлер были готовы прибегнуть к таким методам, как бы далеко за пределы морали и принципов они ни выходили; Розенберг и Борман, хоть и по-разному, оба были слишком фанатично привержены официальным убеждениям, чтобы благосклонно принять такую временную замену своей отвратительной тактики ради достижения конечных целей.

Сам Гитлер дольше всех выступал против подобного лицемерия, хотя и не из-за моральных сомнений. В принципе он был готов зайти по пути пропагандистского обмана так же далеко, как и любой из его подчиненных. Его отказ санкционировать это, как подозревают, был вызван психологическим и эмоциональным блоком, который заставлял его отвергать мысль о признании русских или украинцев «союзниками» – хотя бы просто в качестве фигового листка, – ради победы. Он обосновывал свою позицию тем, что не смог бы объяснить немецкому солдату, что такие пропагандистские призывы были чистой воды лицемерием: «Я был бы готов зайти бог знает как далеко, – заявлял фюрер, – если бы не психологическое воздействие [на немецкий народ]. Например, я бы сказал, что мы создадим совершенно независимую Украину – я бы сказал это с полной решимостью, а потом в любом случае не стал бы этого делать. Но такое может сделать только политик. Я не могу сказать каждому солдату (поскольку это должно быть обнародовано с соответствующей гласностью): «Это неправда. То, что я сказал, – всего лишь тактика».

Притворяясь, что боится эффекта рикошета от тактики обмана, Гитлер предпочел вообще отказаться от «политической войны» в России, отправив ее, как отравляющие газы, в арсенал запрещенного оружия.

В отличие от Гитлера и Геббельса в Берлине нашлись и другие, кто рассматривал политическую войну как реальный, существенный элемент долгосрочной стратегии. По сути, таково было мнение двух школ – сторонников свободной и предположительно федеративной России, охватывающей широкий круг фигур от бывшего посла в Москве Шуленбурга до капитана Штрик-Штрикфельдта и самозваных защитников нерусских национальностей, типичными представителями которых являлись такие непохожие друг на друга персоны, как Ганс Кох и Герхард фон Менде. В обоих лагерях имелись прагматичные и германоцентристские патриоты, а также искренние русофилы (или украинофилы). Важность их первоначальных инициатив заключалась в том, чтобы сделать советские народы партнерами рейха: в случае «Свободной России» все советское население должно было быть завербовано против большевистского правления; в случае же представителей других национальностей нацменьшинства СССР должны были быть объединены против великороссов.

На каком-то этапе это движение должно было повлечь за собой создание чего-то вроде «комитета освобождения» или «правительства в изгнании», состоящего из перебежчиков и беженцев, – идея, которая по сути своей вступала в противоречие с ортодоксальным нацистским отрицанием того, что жители Востока являются Staatsvolk – населением государства, способным и достойным самоуправления. Что означало придание такому органу определенной власти и авторитета – авантюра, которая открывала перспективу политически независимого развития подобного образования и поэтому находилась под запретом, даже в форме режима типа режима Квислинга. Пропаганда таких истинно политических устремлений неминуемо рассматривалась как крамольная. Порой ее приходилось формулировать в более мягких терминах или скрывать за традиционной нацистской фразеологией.

Такой словесный камуфляж делал надлежащую идентификацию подгрупп в лагере «реалистов» более сложной. Кроме того, три фракции, описанные выше, фактически не были строго определены, и их идеи излагались не всегда внятно. В частности, многие из их приверженцев не смогли бы провести различие между «искренним» и «прагматичным» направлениями; большинство не могло четко различить, что они хотели бы обещать и что готовы были допустить в победоносном будущем.

За редким исключением, это были не голоса «нелояльной оппозиции», а представителей германского правительства, партии или армейских структур. В основном ими оказывались немцы, которые считали себя патриотами и, какие бы чувства они ни испытывали к Гитлеру и Сталину, желали помочь рейху выиграть войну против Советского Союза. В то же время значительную роль сыграли некоторые из главных антигитлеровских заговорщиков, как внутри армии, так и вне ее. Хотя «ревизионисты» и «реалисты» в восточной политике, с одной стороны, и немецкое движение Сопротивления – с другой, ни в коем случае не пересекались друг с другом (первые включали в себя большое количество убежденных нацистов, а среди последних многие относились к Востоку с безразличием), оба критических направления подпитывали друг друга, а кадровый состав тех и других частично совпадал. Противники нацизма, такие как фон Штауффенберг и фон Тресков, фон Шуленбург и фон Хассель, также оказались, как станет очевидным, в первых рядах сражающихся за новый курс восточной политики.

Розенберг мог бы стать последовательным представителем сторонников политической войны. Его мировоззрение обуславливалось долгосрочными планами политического характера; в своих ранних меморандумах он уже говорил о «политических намерениях» и «политических целях», а вся его схема «вдыхания жизни» в сепаратистские движения представляла собой не более чем амбициозную, хотя и своеобразную, стратегию политической войны. Однако, по мнению представителей «Свободной России», полезность Розенберга была неизбежно ограничена. С одной стороны, вялость и неэффективность делали его бесполезным выразителем любого процесса, а самоуничижительная кротость перед фюрером обесценивала его полезность для любого неортодоксального подхода. Кроме того, острая антироссийская направленность его политической концепции была неизбежно неприемлема для других вариантов политической войны. (За две недели до вторжения в СССР Розенберг выступил против обнаруженной в Варшаве деятельности русской эмиграции – не потому, что она носила политический характер, но в основном из-за того, что это политическое ядро за границей пыталась организовать именно русская группа.) Согласно их образу мышления, его тезис не только не учитывал собственных желаний русских, но и несправедливо и необоснованно включал их в число врагов рейха вместо того, чтобы привлекать в качестве союзников. Наконец, для некоторых политически ориентированных Розенберг был слишком закоренелым нацистом, чтобы стать приемлемым для них глашатаем.

Временами Розенберг был тем не менее обязан, в силу своего положения главы министерства восточных территорий, «защищать» все национальности на этих территориях (без учета этнических различий) от нападок наиболее экстремистских фанатиков. Поэтому – по соображениям целесообразности – он выступал против массового уничтожения советских чиновников, как это предлагали некоторые офицеры СС: такая резня могла бы «в политическом и социальном отношении позднее стать причиной ужасной мести». А в начале 1942 г. Розенберг выступал за улучшение положения военнопленных, поскольку «…немецкий рейх, даже после окончания войны, намерен продолжать оккупацию значительной части бывшего Советского Союза и развивать ее экономику ради наших собственных целей. Что в этой связи в значительной степени зависит от сотрудничества населения».

Однако подобные формулировки являлись исключением. Вызывает иронию мнение, что Розенберга вообще следует считать сторонником политического развития на оккупированных территориях. Тем не менее расклад сил в Берлине был таков, что даже министр часто считался «опасным мечтателем» и оказывался загнанным в угол – своей борьбой с Кохом, попыткой «альянса» с армией или деятельностью некоторых своих сотрудников, – когда ему приходилось облачаться в мантию политической войны. В то же время понятно, почему он не стал – и не мог стать – идейным вдохновителем этого движения.

Можно было бы также ожидать, что министерство иностранных дел займет четкую позицию в пользу политической войны. Ему помешали сделать это его министр фон Риббентроп и его аналогично мыслившие подчиненные; в восточных делах министерству дозволялось играть лишь ничтожную роль. Тем не менее в предшествующие вторжению в СССР недели и первые месяцы войны Russland-Gremium – «Русский комитет» придал «политической» ориентации некоторую организованную форму, а последний посол рейха в Москве, граф фон дер Шуленбург, стал ведущим представителем этой группы. (Среди все более «нелояльных» дипломатов особое место занимал Ульрих фон Хассель, который еще в июле 1941 г. понял, что «поскольку Гитлер продолжает гнуть ту же линию, что делает ясной его цель – отвергая сотрудничество с патриотически настроенными русскими, подчинить Россию нацистским гаулейтерам, а затем и расколоть страну, то Сталину, возможно, все же удастся сформировать патриотический фронт против германского врага».) Позднее кое-кто, кто прошел через дипломатическую службу в Москве, выражал схожие взгляды – такие, как Бройтигам в министерстве восточных территорий и Кёстринг в армии.

Существует достаточно свидетельств того, что Шуленбург одним из первых сформулировал четкий план политической войны, суть которого заключалась в «конкретной программе превращения вторжения в гражданскую войну, в которой русские сами помогли бы свергнуть Сталина». Можно считать подлинной формулировку, предположительно основанную на немецких документах, которую предложил посол:

1) объявить, что Германия не имеет к России территориальных претензий;

2) позволить жителям завоеванных районов создать свои собственные органы власти;

3) признать эти органы власти в качестве союзников и призвать их объединиться в антисоветское правительство.

На ранних этапах войны это, вероятно, представляло собой наиболее четкую и далеко идущую формулировку точки зрения «Свободной России». Но, как правильно было отмечено, по понятным причинам «идеи Шуленбурга казались Гитлеру еще более одиозными, чем идеи Розенберга». Что касается практических целей, то бывший посол и его друзья были лишены непосредственного влияния на выработку и проведение «восточной политики». Их закулисные усилия были обречены стать спорадическими, разочаровывающими и вряд ли способными принести успех.