Прошлое, которое определяет будущее. Век восемнадцатый, Украина, село Борковка. На суд людской и Божий

– Вот он, голубчик, попался! – завопил архиепископ таким молодым петушиным голосом, что у Артемия и страх пропал. А страх, между прочим, был нешуточный – а ну как нечисть красноглазая их всех перекусает, и ежели не помрут они в страшных мучениях, как тот бедолага, которому упырь шею располосовал, то сами упырями станут! И будут стучаться и скрестись по ночам в хаты: впустите, люди добрые, кровушки испить!

– Держи, держи его, Ерема! – кричал владыка.

– Держу-у-у… – басом отзывался силач Ерема. – Теперя не уйде-о-от…

– Огня давайте! – суетился отец Мисаил. – Огня!

Из темного дома, запертого на все ставни и засовы, как перед осадой, меж тем не спешил появляться никто. Кучер Степашка принялся колотить во все подряд окна:

– Выходь, православные! Християнское воинство упыря вашего споймало! Выходь! Он теперь под крестом владыки Иоанна… Выходь! Не боись! Упырь теперя смирный…

– Ты еще у меня брыкаться будешь! – Громоздкий Ерема, едва не упустивший верткого кровопийцу из медвежьих объятий, двинул того кулаком в темя, и упырь обмяк и завалился на бок. Из распахнувшихся наконец дверей господского дома к людям посереди двора уже бежала подмога: с факелами, рогатинами, пищалями, бердышами…

– Господи Исусе!.. – воскликнул кто-то. – Да это ж барин!

– Точно, точно он! – зашумел народ.

У лежащего на земле ушибленного пудовым кулаком Еремы человека, обряженного в белый саван, из-под которого торчали обыкновенные ходули, вдруг слезли с головы белые волосы – накладные, ровно как у немца или скомороха, и под ними оказались стриженные коротко родные, черные…

– Да у него и усы, и борода приклеенные! – завопил Артемий, внезапно уверовавший в то, что и в самом деле прав владыка: нечисть вся в аду, ангелы – на небеси, а вот этот, ряженый, он просто человек! Человек, как и все они тут, из плоти и крови, человек, которого можно поймать, связать, спросить: «Зачем ты это делал?..» Непонятный, странный, несомненно, грешный, но человек! Человек, а не упырь… но кто ж тогда людей губил?! Отчего тут все болели?! И помирали?!

– Да как же это, матерь Божья?! – Побледневшая до совершенно молочно-прозрачного цвета лица, у поверженного на землю, скорчившегося тела возникла другая белая фигура: она, Анна, перед которой все расступились. На белую до пят рубаху накинут белый же толстый плат, по нему – заплетенные в две толстые косы медные волосы змеями…

– Да что же это?! – еще раз воскликнула девушка. – Борис Петрович! Зачем же вы… – Она осеклась.

– Вяжите его! – приказал архиепископ властно, и его сразу послушались, хотя некоторые явно еще боялись подходить к неожиданно оказавшемуся не кем иным, как братом хозяйки, барином Борисом Петровичем.

– Озорство какое… можно сказать, святотатство! – осуждающе сказал отец Мисаил.

– И душегубство! – твердо добавил владыка Иоанн. – Доозоровался… В подпол пока его заприте да караул крепкий приставьте! Далее в Чернигов его отвезем… на суд людской и Божий!

– Зачем вы все это сделали?! – прорезал наступившую внезапно мертвую тишину, когда «упырь» медленно, обхватив голову, поднимался на колени, звонкий, полный боли голос Анны. – Зачем вы всех нас опозорили?! Зачем память батюшки осквернили?! – Девушка в душевной муке зажала у горла края плата и заплакала. Казалось, за эти косы, за медовые глаза, из которых катились крупные слезы – должно быть, тоже медовые, а не соленые, как у всех людей, – Артемий мог бы жизнь отдать… Но жизнь его с младенчества была предназначена Богу – он был ему обещан, предопределен, уготован за другое чудо, за спасение своей семьи, и был обязан отслужить, жизнь свою отдать Богу… Потому что его семье было явлено настоящее чудо, когда умирающий внезапно исцелился и поднялся – то, за что стоило посвятить себя Богу, навсегда… истинное чудо – а не вот такое! А тут был только обман, нехороший обман, некрасивый, подлый – права была негодующая дочь покойного генерального обозного. Позор и осквернение, да!

– А вот и глаз красный, что тому бедняге привиделся. – Отец Мисаил ткнул пальцем в перстень на руке брата полковницы. – Ты гляди-ка! Так и светится, так и горит!

Огромный красный камень в золотой оправе и в самом деле горел и сиял – отполированный, со зрачком-огонечком внутри, он отражал свет факелов и свечей и, казалось, ловил взоры и заглядывал прямо в глаза…

– Бесовская вещь! – поежился отец Мисаил.

Внезапно и владыке Иоанну стало не по себе от красного взгляда камня: пристального, странного… и впрямь будто очеловеченного!

– Прежде чем связать, снимите-ка с него это! – приказал он. – Да осторожнее! Читывал я про такие штуки… там внутри может быть колючка с ядом или тайник с порошком.

Артемий сразу вспомнил ярко-красный вспухший рубец на шее погибшего недавно молодца – вот оно от чего, оказывается! Яд был в кольце или еще в каком орудии, которым пользовался «упырь», а вовсе не в щавеле, растущем у колодца! И еще яд был в суеверии… И в обмане, который так и сочился из этого смотревшего исподлобья человека, тоже был яд!

Уезжать и увозить накрепко связанного и спутанного крепкими веревками брата полковницы собирались завтра. Сегодня же архиепископ решил отслужить благодарственный молебен в церкви и дать наставления воспрянувшей пастве, среди которой еще не все слыхали – да и те, кто слыхал, не уверовали, – что страшного кровососа и оборотня не существовало вовсе, а губил и пугал людей не кто иной, как сам Борис Петрович, шурин покойного обозного.

– Да как же вы поняли, владыка, что это он?! – все вскрикивал восторженно отец Мисаил.

– Я и не знал, что это он… сразу-то не догадался, – великодушествовал архиепископ. – Но только одно непреложно понял: морочит всех кто-то из своих. На кого собаки не кидаются и кто снаружи не заходит, потому как не дух это бесплотный и не привидение, а живой человек! У ворот же охрана, и ров, и забор неперелазный. И сообщник у негодяя тут должен быть… непременно должен быть! Не зря ж мы шкуру-то медвежью за частоколом нашли! Пока он внутри орудовал, тот снаружи, обряженный аки шатун, ходил и собак отвлекал, псы-то как скаженные и выли! Сбежал его помощник, жаль, не изловили мы его. Ну, это дело уже и не наше… вызнают теперь, кто пособлял, и накажут всех душегубов как должно! А Бориса Петровича я уж потом подозревать стал. Человек-то он с виду и богобоязненный, и почтенный, но!.. – Владыка строго поднял кверху длинный перст: – Не всякому почтенному наружно человеку верить надо! Поговорил я с домашними доверительно, да вот что и узнал: сватался Борис Петрович к Анне, младшей дочери, еще при жизни Василия Касперовича, да тот ему отказал. И не потому, что церковь разрешения на родственный брак не дала бы – в этом случае как раз венчаться можно, брат Марье Васильевне он был троюродный, – но ненадежный человек Борис Петрович, с изъяном! Полковник хорошо его знал и дочери такого мужа не желал. Игрок был Борис Петрович невоздержанный – отцовское достояние в зернь, кости и об заклады проигравший. К тому же возмечтал он найти философский камень, олово и свинец в золото обращавший, дабы восполнить свои былые богатства. На то его мечтание пустое и на колдунов-алхимиков, обещавших вот-вот ему камень добыть, он остаток денег и спустил. А за Анной большое приданое давали. Да дело и не в приданом, думаю, а больше в самой девице, которая в возраст вошла и стала такой вот раскрасавицей…

Да, это Артемий понимал, как никто другой: у Бориса Петровича и ноги подогнулись, когда он приехал и увидел ее красоту несказанную. Но вился рядом с той, кого возалкало его естество, жених невеликого роду и к тому же гол как сокол… но как сокол же отважен и храбр. Достойный, словом, жених, не чета Борису Петровичу!

– Уж и пообещал Маркелу Капнисту полковник отдать Анну, если на то будет ее согласие, но не успел тот посвататься по всем статьям, как умер генеральный обозный. Умер он смертью наглой и внезапной, никто и не ожидал… Причем умер полковник по приезде своего шурина Бориса, отобедав с оным наедине! – веско добавил архиепископ и строго обвел притихших присутствующих взором. – Совпадение? Не думаю… Схоронили полковника и стали приличный срок соблюдать, чтобы дочерей замуж выдать, но Борису Петровичу того было не надобно! Среднюю-то пускай… а вот Анну он для себя хотел. И вот тогда, думаю, и созрел у него план дерзкий и богопротивный. И алхимия пригодилась, чтобы серный дух пускать, и туман, и прочее, и морочить суеверные головы. И кровь он от зарезанной скотины, кою на кровяные колбасы тут завсегда собирают, в леднике брал и через специальные трубочки как бы изо рта пускал, и саван на себя надевал, и представлялся не кем иным, как самим покойным шурином! И ходули скоморошьи приспособил, чтобы больше казаться, страшнее. И слухи он же и его помощник или помощники распускали: ходит, мол, покойный Василий Касперович по ночам и кровь у жителей пьет… Всех запугал! От средней, Софьи, уже и жених отказался – но Маркел Капнист был не таков. Не желал он от слова своего открещиваться… но, думаю, Анна и сама бы в конце концов ему отказала – чтоб спасти от позора. Страшная история… Перстень же этот, – владыка указал на кольцо с негасимым красным камнем, что даже тут мерцал, словно из его нутра пытался вырваться некий огонь, – я прикажу накрепко в подвале монастырском закрыть! Ровно под алтарем Черниговской Божьей матери, и пусть он там и пребывает навечно под охраной Пречистой. В ее славу и в память про избавление от зла и обмана!