Крах империи

Декабрьское восстание

Письмо жандармского офицера родственнику от 18 декабря 1905 года:

Дорогой Саша!

Спасибо тебе за письмо. Все-таки теперь видно, что ты жив, здоров и особенного ничего не случилось. Отвечаю тебе при странных обстоятельствах.

Сижу вторые сутки на станции Клин, имею в своем распоряжении местных жандармов и должен ловить бегущих из Москвы революционеров. Осуществлению этого предприятия должны помогать филеры нашего отдела, снующие с каждым поездом между Москвою и Клином. Миссия странная.

Между прочим, то, что революционеры в предвидении арестов после неудавшегося восстания должны убегать, идея Дубасова, который приказал командировать в Клин офицера. Послали меня.

Страшное, беспримерное и более чем тяжелое время пережили мы в Москве. 7-го была объявлена забастовка, 8-го она была осуществлена при помощи терроризирования владельцев предприятий и магазинов. А 9-го началось вооруженное восстание. Как оно началось, сколько было самых выдающихся, бьющим по нервам случаев, этого сказать и описать нельзя. Короче, я до девяти вечера и не подозревал, чтобы толпа, хотя и организованная, могла бы оказывать сопротивление войскам, да еще артиллерии. Я никак не думал, что они могли проявить столько активности, которая при выработанном плане и зверской жестокости, с которой он приводился в исполнение, могла бы быть роковой для Москвы, если бы они были немного более осведомлены… Каждый раз нас спасало преувеличенное их представление о нашей организации и наших силах.

Федор Васильевич Дубасов (1845–1912)

Итак, для меня лично первым днем явного вооруженного восстания явилось 9 декабря. В этот день было получено известие, что мятежниками занято реальное училище Фидлера в его доме в Лобковском переулке и они предполагают двинуться оттуда на взятие Думы и прочее, что, вероятно, известно тебе из газет. Решено было, конечно, не допустить этого и предложить им оставить здание. Большому наряду полиции был придан военный отряд из трех родов оружия под общим командованием Сумского полка ротмистра Рахманинова. Я с Петерсоном прибыл из отделения к дому Фидлера около одиннадцати часов вечера, когда приставом велись уже переговоры с осажденными. По Лобковскому и Мыльникову переулкам были расположены войска…

Переговоры были довольно любопытны. Пристав требовал, чтобы они вышли из здания, сложив там оружие, и дал им три четверти часа на размышление и решение этого вопроса путем голосования. Через назначенный срок вышли двое уполномоченных и заявили, что «товарищи» (!?) не могут принять этих условий и согласны выйти и оставить оружие только в том случае, если им немедленно после того без всякой переписи будет предоставлена свобода. Конечно, условия эти не могли быть принятыми. Тогда они просили еще полчаса на размышление и голосование, но в таком сроке им было отказано. Ротмистр Рахманинов заявил, что войска мерзнут с семи часов и что за это время можно было решить такой несложный вопрос; а в поведении их он просто видит желание выиграть время. Я подал мысль, что они ждут подкрепления. Рахманинов решительно сказал им, что они имеют еще ровно десять минут, по истечении которых он подвергнет дом бомбардировке, если они не выйдут. Сам Фидлер, бывший здесь же, плакал и умолял их выйти и сохранить его дом от разрушения. Депутаты медлили. Рахманинов вынул часы и сказал им: «Я начинаю считать время, не теряйте его и бегите бегом к вашим товарищам». «Такой срок им недостаточен, мы не успеем даже разобрать баррикады и выйти», – сказали депутаты. «Не теряйте времени, – отвечал им Рахманинов, – минута уже прошла».

Видя такую твердость, депутаты действительно побежали к товарищам.

И вот наступило томительное молчание. Лица солдат были озлоблены, они глядели на окна дома с мрачной решительностью, не оставлявшей мест никакому сомнению. Слышались недовольные замечания: «Разговаривать еще с такой сволочью! Перерезать их всех, да и делу конец!» Рахманинов посмотрел на часы. Пристав бегал взад и вперед, все время твердя, что он сделал все, что только было возможно, и наконец бросился к телефону в соседний дом и позвонил Медему, что он передает дальнейшее выполнение поручений ротмистру Рахманинову. Со стороны Медема последовало решительное согласие: не останавливаться перед необходимостью пустить в ход артиллерию.

Время шло томительно медленно, нервы были напряжены, сердце начинало биться сильнее. Оставалось две минуты! Роковой момент приближался. Все смотрели на Рахманинова и на окна Фидлера. Вдруг отворилась входная дверь, и на пороге ее показалась женщина с Красным крестом на рукаве. «Мы еще просим десять минут времени – последний срок. Есть надежда, что мы придем к соглашению». – «Вы имели достаточно времени, – при гробовой тишине ответил твердо ей Рахманинов. – Однако, я даю вам еще пять минут, причем прошу предупредить, что всякие дальнейшие просьбы об отсрочке не будут приняты во внимание». «Сестра» удалилась. У нас поднялся говор: «Сдадутся!» Слышались замечания: «Конечно. Или уж совсем дураки и мерзавцы, которых и жалеть нечего!»

Заседание Временного комитета Государственной Думы 28 февраля 1917 года

Опять потянулись бесконечные минуты. Картина та же, но нервы достигли высшей степени напряжения. Оставалось две минуты… Никакого ответа. Осталась минута. Из здания послышался шум. Все затаили дыхание. «Ура!» – пронесся по зданию крик революционеров. Все поняли, что они решились умереть. Срок истек. «Горнист! – раздался среди гробовой тишины резкий голос Рахманинова. – Сигнал!» Пехотный горнист подбежал к зданию, растворил входные двери в угловом фасаде, из которых выходили депутаты, и труба его, как это и всегда бывает, сначала зашипела, потом издала еще более неприличные звуки и, наконец: «Тра-та, трата-та, трата-та-та…..» – гулко пронесся по зданию первый сигнал. Никто не шевелился. Эхо, очень далекое, пронеслось ответом по морозному воздуху. Прошло минуты две. «Второй!» – раздалась команда. «…..Та-та!» – умер последний звук. Гробовое молчание. Из дома ни звука!.. Еще три минуты. Может быть, одумаются в последний момент. Но и эти минуты протекли в зловещей тишине и напряженном молчании. Нужно тебе сказать, почему войско не было введено в здание и их не взяли простым приступом. Дело в том, что при входе была большая площадка, забаррикадированная скамьями, партами, вешалками и т. п. хламом, через который с трудом можно было пробраться двоим. Кроме того, лестница шла вверх двумя маршами, под тупым углом, подвергая, таким образом, страшному обстрелу всю нижнюю площадку. Ввиду этого Рахманинов отказался от атаки и предпочел бомбардировку.

Последний сигнал был сыгран, и звуки его еще не успели замереть, как раздалась отчетливая команда: «По окнам второго этажа, рота, пли!» Залп, звон битых стекол, и град пуль из окон были ответом. Я понял, что, не бывая на войне, я имел случай участвовать в бою. Пули свистели кругом. «Орудиями!» – скомандовал Рахманинов. Их было две конных и две артиллерийских бригады. Командовал взводом молодой подпоручик. Первое орудие он навел на угловой фасад, второе на одно из окон. Стояли они во дворе. «Первое, – протяжно и звонко скомандовал подпоручик, – пли!» Передать словами невозможно того впечатления, какое произвел на нас орудийный выстрел из такого каменного колодца, в котором мы находились. Все внутренности от ужасного сотрясения воздуха были встряхнуты. Городовые в ужасе, зажав уши, бросились назад. Страшный треск ударившегося на расстоянии, не превышавшем восьмидесяти-ста шагов, снаряда о каменную стену, падение стекол и крики из здания. «По окнам третьего этажа, рота, пли!» Еще залп. «Орудие, второе, пли!» Град выстрелов из здания, стоны раненых солдат и городовых. Кровь. Крики. Страшное озверение солдат, увидевших павших товарищей. Вдруг одно из окон осветилось, и оттуда полетела ракета. «Бомба, бомба!» – раздался крик. Взрыв подтвердил это предположение. Молодой подпоручик приказал навести на это окно орудие. В перерыве между залпами свет в том же окне опять осветил человека, бросающего ракету. Но прежде взрыва грянуло орудие. Непосредственно за ним разорвавшейся бомбой убило прапорщика Самогитского полка. Великолепный орудийный выстрел, как мы узнали потом, заставил бомбиста смертью заплатить за это. Он был убит гранатой, выворотившей ему весь живот. Вероятно, это обстоятельство произвело на всех потрясающее впечатление; через некоторое время послышались крики: «Сдаемся!» Залпов я не считал, а орудийных выстрелов было двенадцать: как я узнал потом – семь гранат и пять шрапнелей. Стрельба прекратилась, осажденные стали выходить.

Разбитый малый Николаевский дворец в 1917 году

Между прочим, забыл тебе сказать, что мое предположение о подкреплении подтвердилось. Мы были несколько раз атакованны с обоих концов Мыльникова переулка и со стороны Чистых прудов. Но все атаки были вовремя отражены драгунами, которыми Рахманинов командовал с гениальной распорядительностью. Если бы не он, то мы несколько раз были бы перебиты. Был еще один ужасный момент, когда нас и уже сдавшихся и взятых под конвой осажденных по недоразумению атаковал со взводом драгун корнет Соколовский со стороны Чистых прудов.

Катастрофа опять была предупреждена лихостью Рахманинова, который один побежал навстречу несшимся драгунам; махая шашкой и ревя: «Остановитесь!», он действительно остановил их. Жертв было немного, о количестве их ты знаешь из газет. В здании пробита большая брешь. Несколько осколков я взял оттуда и принес домой. Память! Несколько бомб было подобрано на улице неразорвавшимися, и вынесено из здания тринадцать.

Масса оружия – винчестеры с продовольственным магазином, маузеры, парабеллумы, браунинги… Неисчислимое количество патронов. Однако, до составления протокола пистолеты были растасканы городовыми, а может быть, и нижними чинами, так что официально их показано очень немного.

Я до сих пор не могу себе уяснить, какое безумие заставило этих дураков подвергать себя бомбардировке и преступно жертвовать домом Фидлера, так любезно им предоставленным. Полагаю, что это было сделано ради одного исторического эффекта! Ведь не могли же они допустить мысли, что не сдадутся под градом залпов и орудийных снарядов!

Но продолжаю повествование. Около трех часов ночи, во время составления протокола входит какой-то полицейский офицер и докладывает Петерсону: сейчас получили телефонное сообщение, что Отделение ваше взорвано двумя бомбами. Вообрази впечатление. Мы летим к месту другого происшествия, причем не знаем, что увидим. С наружной стороны повреждение оказалось не столь значительным: разрушен один простенок и три оконных амбразуры. Но взрывы вызвали страшное потрясение. Николай находился во время взрыва в кабинете Фуллона. Оба они были выброшены в дверь, выходящую на лестницу, и обсыпаны известкой. Причем Фуллон получил удары по башке столом (письменным). Вся мебель была разбросана. Делопроизводитель вместе с огромным своим столом на тумбах, заваленным делами, был выброшен вперед через всю комнату. Находившимся внизу было, конечно, еще ужаснее. Дежурный полицейский надзиратель был брошен во входную дверь с такой силой, что собой вышиб ее наружу. Конечно, он умер. Еще один из наших служащих был легко ранен. Но как тебе во всем этом нравится охрана отделения в такие дни? Бомбисты подъехали на своем рысаке, остановились за углом лианозовского забора. Затем с бомбами в руках подошли к окнам, вышибли стекла. Но, увидав за ними деревянные ставни, положили бомбы в окнах, затем добежали до саней и, благополучно умчавшись, имели удовольствие дорогой услышать выстрел. Как тебе это нравится?.. Ну, гром грянул, можно, значит, перекреститься, подумал градоначальник вместе с Петерсоном, и поставил у концов нашего переулка патрулей со строгим наказом не пропускать никого. А если бы это сделать днем раньше, не было бы никакого взрыва.

Затем события пошли ускоренным темпом. Отдельных случаев здесь указать уже нельзя. На другой день по всей Москве гремели орудийные выстрелы, казаки и драгуны нещадно шашками крошили всех, кто попадался.

Баррикады росли скорее грибов. Войск оказалось недостаточно. Дома, из которых были выстрелы, подвергались орудийному обстрелу. Главной целью мятежников были сначала двое – генерал-губернатор и градоначальник.

Но потом, оставив массу жертв на Страстной площади, испытали что значит действие шрапнелей по толпе, они бросили это и обратились к окраинам.

Войск оказалось слишком мало, и мятежники быстро завладели Сущевским и Пресненским районами. Там они были полными господами. Ни одно объявление генерал-губернатора не могло быть там опубликовано среди жителей, при первой возможности бежавших в паническом страхе. Там выходили только «Известия совета рабочих депутатов». Население не имело других «Известий», поверило, что новое правительство образовалось и, уже примирясь с этим, говорило: «Только не было бы оно хуже старого!» Там все подчинялось законам, издававшимся мятежниками. В Пресненском районе они завладели первым и третьим участками, заняли квартиры чинов полиции и приставов, так что последние переместились во второй Пресненский участок и совместно дали нам оттуда отчаянную телеграмму о своем положении. Но войск было недостаточно.

Пресня оставалась в руках бунтовщиков. Они стали врываться в дома, обыскивать и убивать полицейских, ожидать их возвращения с засадами и т. д. Ты отчасти об этом знаешь по описанному в газетах возмутительному убийству Войлошникова. Он погиб, вероятно, за то, что прежде служил у нас. Вообрази, они громко прочли приговор комитета, коим он приговаривался к смерти, и заставили его прощаться с семьей. Жена и дети рыдали, уцепившись за отца, стоя на коленях, умоляли о помиловании. Но эта подлая сволочь, борющаяся за отмену смертной казни, грубо оттолкнула несчастных детишек и жену, вывела его во двор и у ворот расстреляла из винчестеров. Труп так и был ими оставлен у ворот. Вдова подобрала его.

Через два часа они явились вновь и добавили удовольствие, произведя тщательный обыск во всех комнатах его квартиры. По-моему, эта жестокость не находит себе подходящих выражений. Это уже не зверская, а именно утонченно человеческая жестокость. Войлошникова мы все знали и любили как симпатичного человека. Я видел его последний раз 9 декабря, он был у нас в отделении, осматривал взорванные помещения. Вслед за ним было убито еще несколько чинов полиции, еще большее число квартир было обыскано.

Это терроризировало всех.

Квартиры наши нами оставлены, мы живем в отделении, управленские – в управлении и по меблированным комнатам, без семей. Я изредка забегаю домой на полчаса посмотреть на своих и опять ухожу. Я отметился выбывшим за границу и исчез с лица земли (официально). Войско и полиция озверели тоже и жестоко бьют попадающихся и арестуемых дружинников, иногда даже до смерти. Теперь прибыли два полка и еще артиллерия.

Вчера без меня атаковали Пресню и подожгли весь район артиллерийскими снарядами. Дома большей частью деревянные, весь район пылает; и вся Москва точно охвачена заревом громадного пожара. Баррикады не позволяют пожарным проехать, и пожар растет. Не знаю, чем это кончится.

Конечно, революция проиграна. Восстание подавлено, революционеры заслужили проклятие как рабочих, обманутых ими и втянутых в бойню, так и мирных жителей, пострадавших материально и нравственно. Работы на фабриках начинаются. Большая часть магазинов открыта, электричество работает, и газеты начинают выходить, понемногу ознакомляя подавленное население с истекшим положением дел.

Сегодня в четыре часа утра еду в Москву. Не знаю, что ждет меня там еще.

Между прочим, революция, такая еще молодая в России, уже успела создать свои типы, невозможные в другое время. Это «охотники за черепами». Вооруженные ходят с военными патрулями и убивают каждого встречного.

Как это тебе покажется? Пахнет Смердяковым – сладострастие в убийстве: кровь пьянит!

Видя и наблюдая все это, можно одинаково потерять последнюю степень нервной чувствительности или сойти с ума. Самоубийства и так уже участились. Ну это уже пошла философия, которая может тебе и надоесть. Я и так опасаюсь, дочитаешь ли ты мое письмо. Беззастенчиво – посягать на чужое время, как сделал я. Будь здоров, и не дай Бог тебе испытать и десятой доли того, что все мы тут пережили. Пиши же о себе и кланяйся всем. Ну, еще раз будьте все здоровы. Крепко вас целую.

Петя