Кровоточащий Кремль

– И что же будет дальше? – спрашивает московский обыватель, подходя к командиру отряда анархистов.

– Цель вашего вопроса? – в свою очередь спрашивает анархист, вынимая револьвер.

– Любопытство, простое любопытство… А штучка-то у вас интересная.

– Еще бы! Бьет на двести метров без промаха. Хотите, становитесь к стенке, я вас сниму.

– Нет уж, я вам и так верю.

Отец Иоанн вошел в Москву через Калужскую заставу. В последний раз он посетил первопрестольную столицу четыре года назад, в 1913-м, еще при живой матушке-супружнице, когда ничто не предвещало кровавой бойни с германцем.

– Вот когда удосужился, прости, Господи, – горестно вздохнул отец Иоанн, крестясь на маковки Донского монастыря.

Ныне батюшку мучил страшный вопрос: а крепка ли его вера? Ни полвека назад, когда учился в духовной семинарии, ни в какой из дней долгой пастырской службы этого вопроса не возникало. Первый удар был нанесен восемь месяцев назад, когда в Страстную пятницу государь император – Божий помазанник! – добровольно отрекся от престола за себя и за сына. Отец Иоанн был смущен: можно ли поминать за службой отрекшегося? Не подложный ли, как уверяли крестьяне, напечатали в газетах манифест? Отец дьякон посоветовал по примеру соседнего села возглашать «многие лёта благоверному Временному правительству».

– Не греши, отец дьякон, – не согласился батюшка. – Эдак сатана придет к власти – и ему «многие лёта»?

– Народное правительство воцарилось, сказывают. В городах повсеместное ликование.

– А мы все же повременим.

И продолжал поминать государя императора, как поминали самодержцев и век, и два назад.

Тогда, в марте 1917-го, отец Иоанн впервые испугался, что лишился благочестия. Его не отпускала мысль, что, если так легко государь оставил данный ему Богом престол, не воссядет ли на российский трон антихрист?..

Император Николай II и наследник цесаревич Алексей Николаевич

«И когда приблизился Иисус к городу, то, смотря на него, заплакал о нем».

Плакать хотелось и отцу Иоанну. Осиротелая, словно вымершая, встретила его первопрестольная столица. Многие дома и даже церкви были изранены ружейными пулями и артиллерийскими снарядами. И чем ближе подходил батюшка к святому Кремлю, тем больше видел разрушений.

Минуло меньше недели, как в городе закончилась братоубийственная война между рабочими и юнкерами, прозванная революцией, и воцарилась новая власть. Из окон старинного барского особняка, на воротах которого трепалось красное полотнище со словами: «Смерть капиталу», неслись пьяная брань и революционная песня:

 

…А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая.

 

На крыше другого особняка потели двое солдат – сбивали герб Российской державы. Отец Иоанн остановился, удивившись ненужному разрушению. Наконец двуглавый орел поддался натиску штыков и рухнул вниз. Один из солдат снял военную фуражку, перекрестился и, увидев священника, рассмеялся:

– Что, отец?.. Жалеешь?.. Не жалей – нынче мировая революция!

Второй солдат тоже глянул вниз, выматерился и, надсаживая глотку нервной злобой, прохрипел товарищу:

– Чего ты с ним болтаешь – это же контра! Ему лишь бы наш хлебушек лопать! – И вниз: – Чего, старик, уставился?! А ну проходи, буржуй недорезанный!

Отец Иоанн сокрушенно покачал головой и зашагал дальше. Среднего роста, сутулый, в вылинявшей нанковой рясе, он устало брел к Кремлю, сжимая в большой крестьянской ладони дорожный посох. По разбитым окнам и выломанным дверям магазинов было ясно, что они разграблены. Некоторые улицы перегораживали окопы и частью уже разобранные баррикады. Обгорелые дома, оборванные провода, очереди хмурых обывателей с затравленными взглядами у хлебных ларьков.

Мимо прокатил грузовик, ощерившийся винтовками. Из кузова заметили священника, весело закричали, хмельные от быстрой езды и свободы:

– Эй, рясник, держи руки вверх!

– Поп, молися за рабочую власть!

– Васька, возьми его на мушку!

Малый государственный герб Российской империи. Начало ХХ в.

«И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними. И в народе один будет угнетаем другим, и каждый ближним своим; юноша будет нагло превозноситься над старцем, а простолюдин над вельможею».

Современный герб Москвы

Где же он, быстрый на исполнение приказа и верный присяге солдат? Куда делись смирение и любовь, к которым каждодневно призывают с амвонов всех российских церквей?

Да разве можно вот так, в один день, отторгнуть от себя то, что сияло тысячу лет?

Неужели можно уверовать, что все, что было до нас, – мрак и нечистота?

Неужели в одночасье можно возненавидеть часть своего народа? Сменить веру в Бога на веру в свою ненависть к самодержцу?.. Или ненависть жила в нас всегда, только мы по слепоте своей не замечали ее?

Отца Иоанна нестерпимо потянуло в церковь. Он зашел во встретившийся по пути храм и долго, истово молился.

* * *

Бурые кремлевские стены, казалось, кровоточили от обилия свежих выбоин, оставленных снарядами и пулями. Возле закрытых железных ворот Троицкой башни стояли часовые.

Стены Московского Кремля, поврежденные во время революции 1917 года

– Сынки, как же мне пройти? – удивился отец Иоанн, никогда прежде не видавший Кремля на запоре.

– А у тебя, батя, пропуск есть? – Мне бы в Успенский, Владимирской Божьей Матери помолиться.

– Если ни пропуска, ни пакета – не пропустим, батя.

– Отчего же в святыню не пустите?

– С политикой у тебя, батя, худо. Теперь святыня – наша солдатская власть. На нее и молись.

– Или к господам захотел? – ощерился самый молодой. – Мы, когда твою святыню брали, немало их пулями накормили.

– Не шуткуй, – одернули его. – А ты, батя, иди кругом вдоль стены. Может, где и пропустят.

– Серчает, что его Кремль мы взяли, – услышал отец Иоанн смешки вдогонку.

«Пойдите вокруг Сиона и обойдите его; пересчитайте башни его. Обратите сердце ваше к укреплениям его, чтобы пересказать грядущему роду».

Беклемишевская башня стояла обезглавленная, и другие зияли свежими ранами.

На Красной площади – грязь, запахи, как на конюшне, множество солдат и матросов с ружьями.

Тут же толчется разношерстный московский люд, митингуя или слушая, что говорят другие.

* * *

– Вы взяли власть, – требует дама в шляпке, – вы теперь нас и защищайте!

– Нет у нас войск ваши квартиры охранять, – иронически улыбается в ответ командир в кожаной тужурке.

– А раз нет, зачем тогда власть брали?..

– Граждане, я вас прежде обманывал! Теперь заверяю вас: никакого Бога нет! – митингует, забравшись на грузовик, дьякон с красной тряпицей на шее. – Я никогда не верил в литургию! Но надо же было как-то кормиться…

– Если ты нас прежде обманывал, – хитро улыбается мужичонка, – кто ж тебе нынче поверит?

– Ну, и долго мы продержимся? – ведут мирную беседу у костра в центре Красной площади вооруженные рабочие.

– Ленин говорит: навсегда утвердились.

– Чего ты Лениным тычешь? Сам-то что думаешь?

– А зачем мне умничать.

– А я думаю, ничего у нас не выйдет.

– Это отчего же?

– Ну, рассуди: какой из меня или из тебя правитель? Нас и слушать-то никто не станет. Царь почему всех держал в узде? Ему, вишь ты, министры подсказывали. Недаром же они над учеными книгами штаны протерли. А мы, вишь ты, всех министров поганой метлой.

– А мне товарищ Ленин подскажет.

– Нет, товарища Ленина на всех не хватит.

Прожившийся купчик

– Эх, до чего нынче кутерьма дошла, – жалится один купчишка другому, – ничего не пойму.

– Понять труднехонько, – соглашается собеседник, – все вверх дном поставили. Зато, если угадать, в какую сторону повернется, миллионщиком можно стать. Нынче самое время для наживы.

– Это коли угадаешь. А если промашка? Всего капиталу лишишься. – И живота можно, не токмо капиталу.

– То-то и оно. Лучше выждать.

– Жди пожди, а другие обскачут. Золотишко-то скупают вовсю. И хлебушек дорожает.

– Зря надеются запугать нас царские рясники! – митингует солдатик, по виду из студентов. – Советская власть ни в Бога, ни в черта, ни в загробную жизнь не верит!..

– Мил человек, ты не зарекайся, – вступает в спор с оратором пожилой мастеровой. – Я вот смолоду тоже ни во что, кроме денег, не верил. А жизнь пообломала, теперь чуть светает, в церковь бегу.

– Это тебя царская жизнь обломала, – снисходительно улыбается солдатик. – Не бойся, наступает всеобщее счастье, и только буржуазия будет корячиться и бегать в церковь.

– Что ж это за зверь такой: всеобщее счастье?

– Это победа всемирной революции, когда не будет ни эллина, ни иудея – один рабочий класс.

– Да что ты, нехристь, про евреев талдычишь, ты по-людски ответь…

* * *

Отец Иоанн ужаснулся обилию суетных, грешных речей, звеневших со всех сторон здесь, рядом с великими христианскими святынями.

«Народ Мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили».

Батюшка стал протискиваться поближе к кремлевской стене, на которой моталось длинное красное полотнище с надписью: «Жертвам, провозвестникам Всемирной Социальной Революции». Под полотнищем зияли огромные свежевырытые ямы.

– Зачем? – вслух удивился отец Иоанн, заглянув в глубину растревоженной земли.

– Хоронить будут, кого буржуазия поубивала, – пояснил молодой, задорно улыбающийся рабочий.

– Здесь?.. Не на кладбище? – оторопел отец Иоанн.

– Теперь, товарищ, все по-новому будет. Сегодня, как от пасхальной свечи, от душ павших затеплится яркий огонь мирового Евангелия – социализма. Вишь, наше районное знамя впереди полощется. А за ним революционный комитет в полном составе. Вот это похороны! И умереть не жалко.

Отец Иоанн увидел колонну, вползавшую на Красную площадь через Воскресенские ворота. Впереди, оседлав кобылу, возглавлял шествие рабочий с красной лентой через грудь. Но что это?.. На плечах рабочих и солдат гробы… красного цвета.

– И правильно, – стал объяснять все тот же словоохотливый молодой рабочий. – Они же на войне погибли, а военная планета Марс красным огоньком по ночам блестит.

– Но вы же православный! – укорил собеседника отец Иоанн.

– Был – да сплыл. Я теперь ни во что, кроме социализма, не верю.

Уже вся рогожская колонна втянулась в площадь и дружно запела, подойдя к ямам под кремлевской стеной:

 

Слезами залит мир безбрежный,

Вся наша жизнь – тяжелый труд.

Но час настанет неизбежный,

Неумолимо грозный суд.

 

– Товарищи! – ликовал кто-то из толпы. – Первый раз после похорон товарища Баумана пролетарии Москвы хоронят своих боевых друзей без гнусавого поповского пения! Отдадим последний долг жертвам мирового капитала!

Последним долгом оказалась популярная в среде социал-демократов песня:

 

Мы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной народу.

 

Похороны большевиков в 1917 году у стен Московского Кремля

Гробы по дюжине опускали в каждую братскую могилу, и перед тем как завалить землей, над каждой произносили речь. В этот сумрачный день с легким морозцем говорили об одном – о святой ненависти. Отцу Иоанну подобное словосочетание было так же непонятно, как и «красный пролетарский покров» или «рабоче-крестьянские идеалы». Но воистину страшновато стало, когда подошла колонна Бутырского района. Над площадью поплыли черные гробы, которые несли одетые в черные рубахи анархисты. Один из них, встав у края черной пропасти, куда погрузили усопших, произнес прощальную речь; и от нее повеяло смертью не меньше, чем от черного знамени, древко которого он сжимал в своем кулачище.

– В этой могиле долго и славно будут тлеть трудовые кости наших братьев. Их мозг проточат черви, много-много червей, впивавшихся еще вчера в царские трупы, закопанные неподалеку. Но и червям, и этим стенам прах павших за дело мировой революции бойцов роднее и ближе царского. Ибо не цари копали здесь землю, не бояре клали кирпич на кирпич, а предки тех, кого мы сейчас хороним. Наши товарищи скоро превратятся в прах, сгниют их бренные останки и станут надежным фундаментом отвоеванного у буржуев Кремля. Отныне и вовеки здесь будет всенародный двор, пантеон лучших из лучших революционеров, кладбище для тех, кого еще убьет в беспощадной борьбе кровожадная рука издыхающего капитала. Вы видите наше торжество, нашу славу. Это старый мир угнетения и насилия получил смертельный удар. И мы обещаем вам, мертвые товарищи, что не успеют еще черви обглодать мясо с ваших костей, как наша карающая рука уничтожит всех опричников старого режима. Смерть палачам!

– Смерть! Смерть! Ура! – стреляя из ружей, заголосили чернорубашечники. – Да здравствует товарищ Шмидель! Поручить товарищу Шмиделю организовать боевую дружину!

Старушка, забредшая на похороны из любопытства, перекрестилась и плаксиво запричитала:

– Грех-то какой. Людей, как скотину, хоронят.

– Они, бабка, не признают религию, – пояснил стоявший рядом солдат. – У них заместо нее опиум.

– Тогда бы и закапывали возле боен, – озлилась старушка. – А то: справа – Иверская, слева – Василий Блаженный, впереди – Спасская, позади – Казанская. Выходит, в церковной ограде хоронят, а не по-христиански.

– Ничего, гражданка, – «успокоил» старушку юноша с револьвером на боку, – скоро и до ваших храмов доберемся. Повсюду одни только пролетарские звезды будут сиять.

– Что-то пока, милок, одни могилки вокруг.

– А ты приходи сюда лет через пять и увидишь, что такое счастье.

– Приду, как не прийти, если только до той поры живой не закопаете.

– Такую мелкобуржуазную контру не грех и закопать.

– Не грех, не грех, для вас греха вовсе нет.

Юноша взялся за револьвер, решив арестовать контру, но старушке на этот раз посчастливилось – закидали землей очередную яму, и грянул «Интернационал»:

 

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

 

Юноша подхватил гимн международного пролетариата, а старушка поспешно засеменила прочь. Наткнувшись на отца Иоанна, она подошла под благословение и полюбопытствовала:

– Батюшка, а верно, что антихрист уже здесь? Ведь по Писанию антихрист сядет в храме, как Бог.

– Нет, они малы для антихриста. Тот чудеса творить будет, а они не могут – сами смерть принимают.

– Так если они не с антихристом заодно, а по дурости только, ты бы отслужил над ними панихидку.

– Прогонят, матушка.

– А ты, батюшка, ночью приходи – и потихонечку. Ночью здесь поспокойнее… Кто не без греха? Может, и простит им Господь.

– Простит, матушка. Сегодня же, как стемнеет, и приду.

* * *

Ночью, когда народ разошелся, отец Иоанн пробрался на Красную площадь, к кремлевской стене, и, озираясь, словно тать, тихонько запел отходную по жертвам трагедии, постигшей отечество:

– Упокой, Боже, рабов Твоих, и учини их в раи, идеже лицы святых, Господи, и праведницы сияют, яко светила; усопших рабов Твоих упокой, презирая их вся согрешения.

Отец Иоанн переходил от одной братской могилке к другой и вновь пел. На четвертой его прервали появившиеся из темноты караульные с ружьями.

– Ты что здесь делаешь, товарищ?

– Отпеваю детей несчастных, молюсь за усопших и погребенных в сем святом месте.

– Так ты, значит, пролетарский поп, раз над большевиками молишься?

– Нет, сын мой, я ваших перемен не разумею.

– Но раз молишься, значит, одобряешь?

– Я молюсь об их душах, молюсь об умерших, а не об их делах в земной юдоли.

Праздничная иллюминация колокольни «Иван Великий» в начале XX века

– Значит, не одобряешь. А разве о врагах молиться можно? По-нашему, врагов убивать надо. На то она и жизнь!

– Христос молился о распинавших Его: «Отче, прости им, не ведают бо, что творят».

– Но мы-то, поп, ведаем. Мы, поп, скоро выстроим всемирное счастье для угнетенных.

– Уповаю, что многие из вас, обольщенные своими вождями, не ведают, что творят. Ибо замыслы построить всемирное счастье без Бога подобны замыслам вавилонян: «Построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя». Но Господь не допустил этого и рассеял вавилонян по всей земле.

– Ты здесь, поп, контрреволюцию не разводи. Ты сюда притащился, небось, проклясть наших товарищей? Молельщик нашелся! Революция за них помолится. Давай уноси ноги, пока отходную по тебе не пришлось читать.

Общий вид из Кремля на Москву

Отец Иоанн перекрестил последний раз могилы, перекрестил караульных, шепча: «Господи, прости им, не ведают бо, что творят», и пошел прочь. Опять нестерпимо потянуло в церковь – помолиться за всех умерших и всех живущих на земле. А потом? А потом побыстрее вернуться в свое село. Батюшка ощутил в себе великую крепкую веру и понял свое предназначение: всю оставшуюся земную жизнь, и там, куда по грехам пошлет его Господь после кончины, молиться за тех, кто не ведает, что творит.

«Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя».

* * *

– Повезло тебе, батюшка, – уезжаешь! – горько вздохнул извозчик, отвезший отца Иоанна к вокзалу. – И я бы подался хоть куда, лишь бы подальше от этой свободы!..