Уже неделю, как приехал я в поселок, но с Одерышевым встретиться не удавалось. То он служил в Георгиевской церкви в Юксовичах, то был в Подпорожье, то уехал куда-то в Ошту.

Каждое утро заходил я узнать, почему сегодня опять не удалось застать его. Возле дома металась на цепи собака, и ко мне выходила мать Одерышева — Галина Михайловна.

— Александр Валентинович дома? — спрашивал я.

— Нет… Уехавши…

— А куда?

— Не знаю… Он нам не докладывает.

— Он после школы, кажется, в культпросветучилище учился?

— Не знаю… Не докладывал он нам…

Впрочем, к концу недели, Галина Михайловна попривыкла ко мне, стала разговорчивей.

С ее слов, из разговоров с другими вознесенцами начала выстраиваться биография.

Закончив школу, Александр уехал из поселка, учился в культпросветучилище. Потом работал в Волхове, служил в армии. Отслужив, возвращаться в поселок не стал, устроился где-то в Череповце. Там и случилась неприятность.

Одерышев — Галина Михайловна объяснила, что худые люди оклеветали, — попал в заключение. В Вознесенье вернулся четыре года назад. Вернулся человеком глубоко верующим и как бы даже церковнослужителем.

Попытался открыть воскресную церковную школу, но это не удалось — членов поселкового Совета, как рассказывал нынешний глава администрации Вознесенской волости Р.Я. Гирин, смутило попахивающее «химией» прошлое Одерышева.

Одерышев вспылил, затею со школой оставил и вскоре появился в поселке теперь уже в священническом облачении.

В этой одежде он появился однажды в Важинской церкви, но прежний настоятель рясу у него отобрал и сжег в печи.

— Он плакал тогда… — рассказывал мне нынешний настоятель церкви Воскресения отец Михаил, с чьей суровой отповеди и начали мы разговор об Одерышеве. — А мы предлагали ему пожить при нашей церкви. Говорили, что, когда научится службе, можно будет и о посвящении в духовный сан хлопотать.

Почему отказался Одерышев от этого предложения, неясно.

То ли подозревал, что не все просто будет с хлопотами о посвящении. То ли просто характер оказался неуживчивый, по-вознесенскому поперечный. В общем, этот прямой путь Одерышев отверг.

Решил идти своей дорогой.

О Галине Михайловне Одерышевой, наверное, можно было бы написать отдельный рассказ или очерк. Избранный сыном путь столь необычен для поселка, что ей до сих пор трудно смириться с этим. Почти плача рассказывала она, как расстроилась, когда увидела сына в монашеском облачении.

«Сашенька… — говорю ему, — чего ж ты наделал, Сашенька?»

А он: «Я, говорит, не Сашенька теперь, а отец Серафим…»

И еще горше звучал ее голос, когда вспоминала она о сыновней неустроенности:

— Сейчас-то я его кормлю… А помру, спрашиваю, чего есть будешь?

А он: «Ничего, — говорит, — Бог прокормит».

Но мать есть мать, и тут же, словно бы испугавшись отчаяния, Галина Михайловна сама себя начала утешать:

— Так-то оно так, а зато уж и не пьет он, и не курит…

И тут же снова тяжело вздохнула, вспоминая о заметке, появившейся в «Свирских огнях»:

— Раньше ведь дружил отец Михаил с Сашей… Зачем он сейчас пишет такое! Хорошо ли это?

Долго мы разговаривали с Галиной Михайловной в тот вечер.

Она то жаловалась на сына, то вдруг начинала хвалить его, и тогда даже какая-то гордость звучала в голосе…

Но все время, когда Галина Михайловна жаловалась и когда гордилась, говорила так, словно сама себе пыталась и не могла объяснить его…

А в соседнем дворе сидел какой-то подвыпивший парень и ухмылялся, поглядывая на нас.

Видимо, не в первый раз он наблюдал эту сцену…