Нотки этого отчаяния и различал я в словах женщин на переправе, рассуждавших о взорванной церкви. Как-то легко сдвигались в их разговоре сроки.

Взорвана церковь была в шестидесятые годы, а поругана и осквернена — еще до войны. Ведь это тогда обрушили кресты с купола, и, казалось бы, с того момента и нужно отсчитывать напасти. Но особого лукавства в этом смещении сроков не было.

И дело тут вот в чем…

Хотя и поруган был храм, но он продолжал стоять, возносясь над онежской и свирской водой, словно тая в себе глубоко скрытую — без присмотра он стремительно разрушался! — возможность восстановления, возвращения к первоначальному состоянию.

Этими надеждами жили тогда верующие не только в нашем поселке, но и по всей России. Поглядывали издалека на оскверненные храмы с привычной русской надеждой на авось. Дескать, придет время, и все как-нибудь да наладится само собой.

Так думали и в Вознесенье, тоже надеялись, что наладится все само собою, и снова возродится храм, и снова поплывет над Онегой и Свирью колокольный звон…

После взрыва церкви исчезла и эта иллюзорная надежда.

Некоторое время еще напоминала о храме груда развалин, но скоро и она затянулась травой.

Разрушили тогда не храм.

Разрушили надежду.

И это оказалось еще более страшным…

И, кажется, сразу как-то начала меняться к худшему жизнь.

Какое-то беспредельное окаянство начало прорываться в поступках людей… Однажды отправилась молодая чета за клюквой на болото. Захватили с собой и престарелую мать, а на болоте потеряли — нашли старушку, вернее ее косточки, только весной… И несть числа подобным историям, которые только в духовной пустыне и могут происходить. И тридцать лет жили уже без напоминания о церкви. И сама память о храме начала исчезать.

Помню, как рассказывал я моей шестилетней племяннице про Ленинград, куда она собиралась первый раз поехать.

— Музеев там много… — говорил я. — Церкви красивые.

— А что такое церкви? — спросила девочка.

Устами ребенка говорила тогда, кажется, сама забывчивая, заброшенная душа поселка…

Но хотя и нарастало окаянство, хотя и совершались порою все более дикие преступления — о храме никто, кроме старушек, не горевал. Осознание невосполнимости утраты пришло только в последние годы, когда повсюду стали открываться храмы, когда верить в Бога стало не только душеспасительным, но и престижным делом.

Вот теперь-то и начали ощущать себя вознесенцы, пусть и не сознаваясь себе в этом, обокраденными. И как-то сами собой начали возникать планы, дескать, неплохо бы восстановить церковь в Ежесельге.

Ну, разумеется, неплохо.

Только вот загвоздка — деревня эта аж на пять километров удалена от Вознесенья, а главное, не осталось там никого из жителей, и как, для кого восстанавливать стоящий посреди глухого леса храм?

И в самом Вознесенье тогда попытались переделать в церковку стоящий за поселковым Советом пустующий дом. И крест на нем установили… Но то ли по пожарным соображениям нельзя было оставить на том месте дом, то ли, как утверждают некоторые, кому-то из начальства приглянулся он, но и с этого дома сбросили крест. Особого возмущения в поселке это не вызвало. Дом этот — не под храм, не с теми мыслями строился — и не осознавался в поселке храмом.

То, что я говорю, только на бумаге выглядит простым и очевидным.

В душе же поселка все эти позывы и устремления бродили смутно и неясно. За последние годы, правда, очень многие вознесенцы крестились или крестили своих детей.

Но на этом все и кончалось.

Если и возникала потребность в совершении иных таинств и обрядов, то она оставалась неудовлетворенной.

В такой обстановке, на таком безрадостном фоне и началось «служение» самозваного священника Александра Одерышева.