В Божием мире, в истории, которая дана нам, как образы, «чтобы мы не были похотливы на злое», не существует ничего случайного.

И неважно, о какой истории тут идет речь.

О той, где генералиссимус Суворов и императрица Екатерина Великая, или о той, где подрастает в крестьянской семье оставшийся без отца мальчик…

История одна.

И вся она — только образы, данные в поучение нам.

«Крепко осталось в памяти впечатление наших сборов к заутрене. Отец и мать были очень набожные люди, жили между собой душа в душу. Отец был невысокого роста, светло-русые, кудрявые волосы, большие серые глаза, лицо доброе, голос ясный, ласковый, речь неторопливая. Как сейчас вижу матушку, охорашивающую его: она завязывает ему кушак, обдергивает сзади сборки синего решетского сукна армяка, мажет ему и мне голову деревянным маслом и отпускает, перекрестясь.

До нашей приходской церкви от дома около 3/4 версты. К концу заутрени я начинал дремать, отец брал меня на руки и относил в теплую избушку своего приятеля пономаря, нашего дальнего родственника, где я в ожидании обедни крепко спал. Нередко слышал я отца, читающим Часы и Апостол».

В своих замечательных воспоминаниях, к сожалению так и оставшихся на журнальных страницах, В.М. Максимов рассказывает и о храме Рождества Иоанна Предтечи, и о Никольском монастыре, к которому храм был приписан и в стенах которого вырос художник.

И разве только о своем отце пишет В.М. Максимов, вспоминая о сборах к заутрене в Иоанно-Предтеченском храме?

Лицо доброе… Голос ясный, ласковый… Речь неторопливая…

Так это же и есть портрет православного русского человека, черты которого открылись мальчику в лице отца!

«Из раннего детства ни одно событие не осталось так ярко в памяти, как болезнь и смерть моего отца. Лето 1850 года было жаркое. Крестьяне не успели кончить сенокос, как поспела рожь, мои старшие братья Алексей и Федор уходили в дальние пожни, а матушка жала в поле. Я, шестилетний ребенок, оставался дома с больным отцом, не отлучаясь ни на минуту, пока не возвращалась матушка… Больной лежал на полу… На лавке над изголовьем стояла глиняная чашка с водой, покрытая накрест лучинками, за ней — небольшой образ Спасителя. Дизентерия изнурила отца, он уже много дней находился при смерти, хотя в памяти. Изредка соберется с силами, едва слышно подзовет меня к себе, слабой рукой погладит по голове, а сам морщится, словно плакать хочет».

Перед смертью отец благословил сына иконой.

Учился мальчик в школе при Никольском монастыре.

Здесь и начал рисовать.

Отсюда отправился в Петербург, вначале работал в иконописных мастерских, потом учился в Академии художеств, потом вернулся на родину, в Старую Ладогу. Большинство его картин создано тут, и героями их стали здешние крестьяне.

Завершая рассказ о В.М. Максимове, хочется процитировать еще один отрывок из его воспоминаний, относящихся к учебе в иконописной мастерской.

«Однажды пришли в мастерскую хорошо одетые средних лет муж и жена заказать семейный образ ев. Гурия, Самона и Авива. Первый угодник почитается хранителем супружеской чистоты, второй — помогает от хмельного буйства, третий — от безумной расточительности и сварливости жен.

Коной (хозяин мастерской. — Н.К.) пригласил их в свою комнату, договорился с ними в цене и сроке, на вопрос заказчиков, кто будет писать образ, указал на меня, причем похвалил мое поведение до такого преувеличения, что образ, написанный мной, может творить чудеса. Заказчики, проходя мимо меня, остановились и с каким-то непонятным мне благоговением обратились с просьбой не пожалеть усердия, написать им образ, а они станут молиться о здравии мастера Василия и поблагодарят за работу как следует.

Когда Коной рассказал о выгодном заказе и о способе, употребленном для более высокой цены, — меня зло взяло за кощунственное одурачивание моей мнимой святостью этих верующих людей. Но его трудно было привести в сознание, когда десятирублевый задаток был у него в кармане.

Заказчики всегда порознь заходили в мастерскую смотреть на работу.

Усядется около меня увесистый купчина — сопит тут, глядя на работу, не в силах сообразить, с чего я списываю и как это выходит зеленый цвет из двух красок. “Премудрость, — со вздохом и благоговением скажет, а иногда, — дарование свыше дано. А что, любезный мастер, ты по средам и пятницам скоромного не употребляешь?” На отрицательный ответ купчина истово крестится, сует в руку полтинник и уходит.

Когда приходила купчиха, она, раздеваясь, входила в хозяйскую комнату, поболтает там о чем-то с хозяйкой, а затем подсаживалась ко мне с вопросом: “Который из трех угодников унимает мужей пьянства и буйства?” Я указал на среднего — Самона. “Так вот этого среднего, Христом Богом прошу, напиши построже, чтобы Его, угодника Божия, муж мой боялся. А того угодника, который для усмирения жен, нельзя ли сделать подобрее, поласковее?”

“Нет, — говорю, — он тоже строг будет у меня”.

Купчиха смекнула в чем дело, достала из кошелька рублевку, сунула мне в жилетный карман и прошептала на ухо: “После еще подарю, мужу не сказывай”.

“Не знаю, — говорю, — как мне быть, но для вас постараюсь”.

Образ написан. Конон сам понес к заказчикам. Какую чепуху он там городил — не знаю, а мне он принес рублевку, посланную благодушным купчиной в благодарность за исполнение».

Василий Максимович вспоминал эту историю в компании невесты и своих товарищей по Академии художеств и отчасти адаптировал ее к модному в молодежной среде нигилистическому ерничанию. Но хотя и рассказано все в подчеркнуто ироничных тонах, доброе лицо, ясный ласковый голос русского Православия, которые открылись Василию Максимовичу еще в детские годы и которые он сохранял и в иконописной мастерской В.М. Пошехонова, и в стенах Академии художеств, проступают вполне отчетливо.

Удивительная теплота Православия присуща всем воспоминаниям Максимова, и в этом, очевидно, и нужно искать ответ на вопрос, почему воспоминания «кремня передвижничества, несокрушимого камня его основани я» — так называл Василия Максимовича И.Е. Репин — ни разу не выпускались отдельным изданием…

Кремень кремнем, но кто же решился бы в советские годы так писать о Православии?