Книга: Ельцин как наваждение. Записки политического проходимца
Назад: Глава 6. В ожидании путча
Дальше: Глава 8. Грузинский схрон

Глава 7

Не хухры-мухры (откровение в двух частях)

Часть первая

На календаре 11 января 1991 года. Настроение хуже некуда. Маюсь в ожидании шефа. Это уже привычное для меня состояние. В Белом доме все не по мне. И в первую очередь, не по мне я сам. Ведь как было в «Комсомолке»? Вольница! Говоришь то, что хочешь сказать. Смеешься над тем, что кажется смешным. Общаешься с теми, кто тебе приятен и интересен. А здесь? Искусственная среда обитания, унылая и бесчувственная. Ни простоты, ни естественности отношений. Все подчинено неписаным этикетным правилам и нормам аппаратных взаимоотношений, стержень которых – субординация. Только она, эта самая субординация, зачастую смахивает на подобострастие. Неважно, какой пост ты занимаешь, большой или маленький. Важнее важного отношение к тебе первого лица, Хозяина! Если ты у него в фаворе, можешь явиться на работу хоть в домашних тапочках и не реагировать ни на чьи приветствия.

Вчера Борис Николаевич сказал, что примет в 9:30, а вот уже час дня, а его все еще нет на месте. Сижу напротив окна и бесцельно любуюсь тем, как снежные вихри кружат над Москва-рекой, а притомившись, ныряют в огромную полынью у противоположного берега. Неужели так и не появится? На всякий случай звоню в приемную, вдруг его сегодня и впрямь уже не будет. Там тоже в полном неведении относительно наших перспектив: сейчас шеф у Горбачева в Ново-Огарево, а что будет дальше, неизвестно.

– Так он что, у него с самого утра гостит?

– С десяти. Опять обсуждают Союзный договор. А еще какое-то ЧП случилось в Литве.

– Что за ЧП?

– Черт его знает! То ли наши в лабусов пальнули, то ли лабусы в наших.

Ни на ленте ТАСС, ни у Интерфакса об этом ничего не нахожу. Все то же самое, что и во все последние недели, причем по всей Прибалтике, – новые лидеры, пришедшие к власти в результате альтернативных выборов, заявляют о нежелании подчиняться Москве и призывают сдержанно-молчаливый Запад поддержать их стремление к независимости. А еще подначивают население к проведению шумных протестных акций. И, надо признать, небезуспешно – манифестации становятся все многолюднее, а их участники все агрессивнее. К тому же масла в огонь вчера щедро подлил Горбачев, пригрозивший литовцам введением прямого президентского правления.

Но кто же в кого стрелял? Догадаться трудно, потому что нынешняя Литва – территория двойного противостояния, военного и гражданского. С одной стороны, дислоцированным здесь армейским частям (два дня назад их усилили несколькими тысячами псковских десантников) и подчиненному Москве милицейскому ОМОНу противостоят недавно созданные республиканские подразделения правопорядка, которые, если судить по информации кремлевских спецслужб, ведут себя вызывающе и провокационно. С другой стороны, само общество расколото на сторонников и противников Союза. И те, и другие уже создали свои боевые отряды: первые – Комитет национального спасения, вторые – движение «Саюдис» и Народный фронт. Но до сих пор противоборствующие стороны до крайностей не доходили и ограничивались взаимной бранью.

Что же случилось на сей раз?

Мои размышления прерывает звонок из приемной: шефа сегодня не будет, сразу после Горбачева поехал на спорт. Что такое «на спорт», известно каждому из нас. Это значит, что, вероятнее всего, раньше завтрашнего полудня его можно не ждать. Так что могу поступать сообразно своим желаниям. А желание у меня одно – подговорить Ряшенцева и вместе с ним где-нибудь отужинать. Но надо блюсти дисциплину, а потому звоню Илюшину: я вам сегодня для чего-нибудь нужен? Виктор Васильевич, несмотря на многолетний чиновничий стаж, не утратил иронично-философского взгляда на аппаратные взаимоотношения:

– Павел Игоревич, можешь жить, как мышь.

– Какая мышь?

– Та, что пускается в пляс, когда кот уходит из дома.

«Пускаюсь в пляс» в офисе «Российского дома» на Льва Толстого. Кроме нас с Ряшенцевым, за столом еще двое – Петр Шпякин, вице-президент «Российского дома», весьма неглупый молодой человек с манерами побитого жизнью старца, и еще какой-то господин, которого вижу впервые. По многим признакам (телосложению, прическе, одежде, отсутствию в поведении и в речи ярко выраженных эмоций) это определенно человек из каких-нибудь хитрых органов. Через десять минут застолья моя догадка подтверждается – Ряшенцев наклоняется и шепчет мне в ухо:

– Николай. Мой давний друг. С Лубянки. Хочу, чтоб ты с ним подружился.

Что ж, «человек с Лубянки» может и должен знать, что за стрельба была сегодня в Вильнюсе. Спрашиваю об этом в коротком промежутке между двумя тостами.

– Ерунда. Пара случайных выстрелов. А хотите послушать сегодняшний разговор Горбачева с Бушем о Литве?

– Как?! Когда они говорили?!

– Если интересует такая точность… – Николай достает из кармана записную книжку и перелистывает несколько страничек. – Та-ак, 14:49, время московское.

– Но как же так?! В это время у Горбачева был мой шеф! Он приехал к нему утром, около десяти, и пробыл чуть ли не до вечера.

– Ваш шеф был у Горбачева минут сорок, а после уехал. Полагаю, что не к вам в Белый дом.

– А Горбачев с Бушем что обсуждали? Ситуацию в Литве?

Николай включает диктофон.



…Выслушав донесение находящегося в Вильнюсе заместителя министра обороны генерал-полковника Варенникова и узнав от него, что сегодня поздно вечером псковские десантники займут здание Департамента охраны края Литвы и Дом печати, Горбачев распорядился, чтоб его как можно скорее соединили с президентом США. В 14:49 Буш был на проводе. Начало разговора – обычные приветствия и ничего не значащие вопросы про настроение и самочувствие. А далее…

Буш: Мне интересно знать, как у вас дела, что происходит?

Горбачев: Кроме тех рыночных процессов, которые мы привели в движение, пришлось пойти на экстраординарные меры для сохранения хозяйственных связей. Так что процессы противоречивые. Завтра я буду вести заседание Совета Федерации, представлю кандидатуры нового премьер-министра и его заместителей. Мы также обсудим вопрос о продолжении работы над Союзным договором… Да, есть у нас серьезные проблемы в Прибалтике, особенно в Литве, а также в Грузии и Нагорном Карабахе. Я стремлюсь сделать все, чтобы избежать крутых поворотов, но это нелегко.

Буш: Меня беспокоят и даже мучают ваши внутренние проблемы. Как человек посторонний, могу лишь сказать, что если вы сможете избежать применения силы, то это будет хорошо для ваших отношений с нами, да и не только с нами.

Горбачев: Именно к этому мы стремимся. И вмешаемся только в том случае, если прольется кровь или возникнут такие беспорядки, которые поставят под угрозу не только нашу Конституцию, но и жизни людей. Сейчас и на меня, и на Верховный Совет оказывается колоссальное давление в пользу введения в Литве президентского правления. Я пока держусь, но, откровенно говоря, Верховный Совет Литвы и Ландсбергис, похоже, неспособны на какое-то конструктивное встречное движение. Ситуация и сегодня развивается неблагоприятно. В Литве забастовки, нарастают экономические трудности. Я постараюсь исчерпать все возможности политического решения. Лишь в случае очень серьезной угрозы пойду на какие-то крутые шаги.

Буш: Я ценю ваши разъяснения…



Кажется, спланированное Ряшенцевым «случайное» знакомство приобретает характер доверительности – «человек с Лубянки» уже обращается ко мне по имени и на «ты». И это дает право расспросить о завтрашнем дне:

– Как думаешь, завтра на Совете Федерации будут говорить только о Литве?

– И о Союзном договоре тоже. Но первый вопрос – конечно же, Литва.

Николай берет со стола рюмку. Кажется, сейчас последует тост. Но нет. Слегка пригубив, чекист хитро подмигивает:

– А не желаешь увидеть и услышать, как все будет происходить?

– Ты что же, можешь провести меня в зал заседания?

– В сам зал, конечно, не могу, но в соседнюю комнату – такое вполне возможно.

– Николай, а ты, оказывается, всемогущий. Позволь мне за тебя выпить? Стоя и до дна!

…Наблюдаю заседание Совета Федерации по монитору. Замечаю, что в зале присутствуют все первые руководители союзных республик, и только Литва представлена постоянным представителем своего правительства при Совете Министров СССР, союзным депутатом Бичкаускасом. Определенно это не его уровень, а потому такое может рассматриваться не иначе как политический демарш Вильнюса. Горбачева еще нет. Собравшиеся в ожидании. Вижу, как Ельцин берет со стола карточку со своей фамилией и демонстративно переставляет на другое место, подальше от председательского кресла. Узбекский президент Ислам Каримов держится особняком и с таким видом, будто попал сюда по недоразумению. Президент Назарбаев уже сидит за столом и просматривает какие-то бумаги в раскрытой перед ним папке. Латвийский и эстонский лидеры, Горбунов и Сависаар, о чем-то беседуют между собой, не обращая внимания на окружающих. Министр обороны маршал Язов прохаживается по залу, как мне кажется, старательно обходя стороной Ельцина.

Горбачев появляется с десятиминутным опозданием, занимает председательское место и произносит свое знаменитое: «Можем нáчать?» с ударением на первой гласной второго слова.

– Пожалуйста, Борис Карлович.

Докладчик, министр внутренних дел Пуго, заметно нервничает. Практически все, что он говорит, уже никакая не новость и было не раз озвучено другими руководителями СССР. О том, что Верховный Совет Литвы, в одностороннем порядке провозгласивший независимость, грубо нарушил Конституцию СССР. Что руководство республики заняло неконструктивную позицию по вопросу переговоров с союзным Центром, настаивая, чтобы они считались межгосударственными. Что решение в три раза повысить цены на продовольственные товары, которое принял Вильнюс, носит провокационный характер и дестабилизирует и без того нестабильную обстановку. Единственная новизна – сообщение, что с сегодняшнего дня координацию действий всех силовых структур в Литве будет осуществлять генерал-полковник Ачалов, недавно назначенный заместителем министра обороны, а еще месяц назад командовавший воздушно-десантными войсками. Похоже, это сообщение производит на присутствующих не лучшее впечатление, особенно после слов: «Владислав Алексеевич являлся координатором операции по наведению конституционного порядка в Баку, поэтому у нас есть все основания считать, что он справится с поставленной перед ним задачей».

Пуго заканчивает доклад и вопросительно смотрит на Горбачева. Тому по процедуре следует поинтересоваться: «Какие есть вопросы к докладчику?» и дать возможность выяснить то, что осталось неясным. Но президент СССР отчего-то меняет общепринятый порядок обсуждения:

– Садитесь, Борис Карлович, – обводит взглядом присутствующих и произносит: – Ситуация, товарищи, крайне опасная. Крайне! Я предлагаю послать в Вильнюс…

– Разрешите? – Ельцин встает и, не дождавшись реакции председательствующего, обращается к Совету Федерации: – Информация Пуго крайне односторонняя. В ней нет точки зрения Литвы. Российские депутаты сообщают из Вильнюса совсем другое: союзные органы демонстрируют там силу, и это недопустимо! Послание президента СССР Верховному Совету Литвы составлено не в тех выражениях, которые требовались! Это не ультиматум, но и не призыв к соглашению.

Ельцин произносит фразы так, словно перечисляет пункты обвинительного приговора. Горбачеву определенно не нравится его тон, и он пробует прервать выступление: «Остался один шаг до кровопролития…», но это лишь усиливает обвинительный накал:

– В затяжке переговоров с Литвой виноват Центр, и в том числе президент Горбачев! Надо находить пути к сближению, а не к конфронтации. Если будут введены войска, это приведет к непоправимой беде для всей страны.

При упоминании ввода войск узбекский президент впервые проявляет интерес к происходящему:

– Я тоже против применения силы. Если события в Прибалтике перенести в наш регион, могу сказать: будут огромные жертвы! Это показатель различий. В Прибалтике есть определенная культура, политическое сознание…

Мысль Каримова подхватывает молдавский президент Мирча Снегур:

– Молдову тоже нельзя назвать спокойной. И у нас применять силу – это, знаете, ой-ой-ой! Ни в коем случае! Даже для обеспечения призыва в армию!

При упоминании темы армейского призыва оживляются все руководители союзных республик. Даже спикер украинского парламента Леонид Кравчук, который до сего момента сидел, как говорят школьные учителя, демонстрируя отсутствие всякого присутствия. Но такая перемена акцентов в обсуждении, похоже, не нравится премьер-министру Эстонии Сависаару, и он пытается вернуть разговор к проблеме возможного ввода войск в Прибалтику:

– Мы нашли с Язовым компромисс по вопросу призыва в армию, – маршал согласно кивает головой, – но я спросил его: нам тоже следует ждать десантников? – при этих словах Язов настораживается. – И он мне сказал: категорически нет! А сегодня я узнаю, Дмитрий Тимофеевич, что такие части уже высажены. Поэтому предлагаю немедленно принять решение о прекращении использования силы против нашей республики.

Министр обороны багровеет от негодования:

– Никакие десантники в Эстонию не направлялись, и не будут направляться! Силу не надо применять, надо применять закон, – Язов с неприязнью смотрит на сидящих напротив него прибалтов. – У нас в Вооруженных силах 500 тысяч недокомплекта! А вы у себя в республиках создаете какие-то свои военно-политические академии! Это как прикажете понимать?!

До сих пор молчавший литовский представитель вступает в разговор и обращается к Пуго:

– У вас, как у министра внутренних дел, неверная информация о ситуации в Вильнюсе, и в Литве в целом. Вы говорите, что поводом ввода войск послужило исключительно повышение цен и вызванные этим волнения…

На эти слова Пуго реагирует возгласом: «Я такого не утверждал!», но Бичкаускас не обращает на него внимания и продолжает гнуть свое:

– Акция по вводу советских войск была спланирована вами заранее. Для нагнетания обстановки были организованы митинги коммунистов, а потом это использовали как повод. Мы делаем все возможное, чтобы успокоить ситуацию. Каждые полчаса литовское радио призывает население не оказывать сопротивление армии. Но уже есть раненые…

Ельцин жестом останавливает Бичкаускаса и вновь вступает в разговор:

– Во многом виноват Союз и лично президент Союза! Нужно перестать вмешиваться и навязывать! Мы готовим по этому поводу решение Президиума Верховного Совета РСФСР…

Горбачев уже не может сдержать гнев:

– То, что сейчас сказал Борис Николаевич, и если это будет в решении его Президиума – это ложный шаг! Вспомните, как в канун Третьего съезда народных депутатов, который должен был внести серьезные изменения в наш Основной закон, вы, Борис Николаевич, заявили, что Россия не станет соблюдать Конституцию СССР? Думали подтолкнуть, поторопить депутатов, – а к чему все пришло? Ввергли страну в суверенитеты и, как результат, в пучину конфликтов!

– Конфликты породил союзный Центр…

– Давайте не будем, Борис Николаевич! Вы не должны выступать с такими конфронтационными заявлениями. Я ценю то, что мы вместе проводим позитивную работу, но…

Горбачев делает жест рукой в сторону сидящих за столом, как бы приглашая их встать на его сторону. Замечаю, что в этот момент никто из присутствующих не смотрит на оппонентов. Взгляды устремлены куда угодно – в бумаги на столе, в потолок, в окно, – только не на них.

– Вот вы, Борис Николаевич, на днях встречались с американцем Бронфманом. И что вы ему сказали? Не помните? А мне доложили! Что президент СССР не пользуется популярностью, поэтому надо иметь дело только с Россией, и только с Ельциным! Зачем это?! Хотите, чтоб уж весь мир понял, что Советский Союз разваливается из-за внутренних противоречий?! Давайте не будем! Или мы все вместе реформируем Союз, или в стране еще больше накалится обстановка, усилится напряжение.

Все ждут от Ельцина какой-то ответной реакции, но тот молчит. Сидит, не шелохнувшись, словно каменное изваяние, и упорно молчит. А Горбачев развивает контрнаступление:

– Позавчера я предложил Верховному Совету Литвы незамедлительно восстановить в полном объеме действие Конституции СССР. Ни вчера, ни сегодня мы не применяли там силу. О чем вы говорите?! Приезжала ко мне Прунскене, просила ускорить начало переговоров по Союзному договору, – президент СССР окидывает присутствующих взором рыбака, еще не поймавшего рыбу, но уже почувствовавшего клев. – Пошли процессы, пошли! Надо снимать противостояние, а вы, Борис Николаевич, подогреваете страсти!

Ельцин криво усмехается, но так и не произносит ни слова. И это дает возможность Горбачеву подвести итог обсуждению:

– Думать, что можно поднять всю Прибалтику против Союза – это ошибка! Причины, конечно, не сводятся к ценам. Речь идет о самочувствии людей – и коренного населения, и русских, и поляков. Никто там не должен чувствовать себя изгоем! Поэтому все нужно вести на конституционной основе, – президент делает паузу и заканчивает мысль тем, чего от него, похоже, присутствующие не ожидали: – Борис Николаевич взял конфронтационный тон, а я – за разумное решение!

…Долго не могу уснуть. Лежу и перебираю в памяти эпизоды сегодняшнего заседания. Отчего-то шеф на этот раз не показался мне убедительным. Обвинял Горбачева в том, что тот разговаривает с литовскими вождями языком ультиматумов, но и словом не обмолвился, что литовцы делают то же самое. Хотя, надо признать, и союзный президент выглядел не лучшим образом – одними лозунгами да призывами к согласию проблему не решить, это очевидно. Да и решаема ли она вообще?

Я хорошо знаком почти со всеми нынешними руководителями прибалтийских республик, поскольку большинство из них прошли через Съезд народных депутатов СССР, где активно трудился в качестве парламентского обозревателя «Комсомольской правды». Мы нередко общались в кремлевских кулуарах, а иной раз и в гостинице, под рюмочку да соленый огурчик. Поэтому хорошо знаю их настрой – они спят и видят себя вне Союза. По сути дела, сегодняшний спор – это отнюдь не проявление взаимной неприязни двух лидеров. Это принципиально разные подходы к проблеме. Подход Ельцина – «Если не хотят жить вместе, пускай уходят», подход Горбачева – «Сделаем все, чтобы захотели остаться». Один ведет к сознательному разрушению Союза, другой – к неосознанному. Третьего не дано. Ситуация безысходная.

…Наверное, я бы еще поспал часок-другой, всего-то половина шестого, если б не этот чертов телефон. И кому я понадобился в эдакую рань?! Оказывается, Виктору Югину, теперь уже не главному редактору питерской газеты «Смена», а члену Верховного Совета РСФСР, возглавляющему парламентский Комитет по печати и информации.

– Что случилось? Ты откуда звонишь?

– Я в Вильнюсе. Здесь повторяется бакинская история – ночью армия штурмом взяла телецентр и готовится к захвату здания Верховного Совета. С литовской стороны много жертв.

Час от часу не легче! Похоже, оправдались худшие ожидания Горбачева – тот самый шаг, что оставался до кровопролития, сделан. Надо срочно собираться и ехать на работу. Возможно, у Ельцина, в связи с происшедшим в Вильнюсе, будут ко мне какие-то поручения.

От Илюшина узнаю, что шефа пока нет, но вот-вот будет.

– Если у вас к нему срочный вопрос, постарайтесь попасть сразу. После обеда улетает в Таллинн.

– В Таллинн? А зачем?

– Подписывать договор между Россией и тремя прибалтийскими республиками о взаимном признании государственного суверенитета.

Вот это новость! На вчерашнем заседании Ельцин об этом ни словом не обмолвился. И прибалты промолчали. Интересно, Горбачев уже знает? Его это напрямую касается. Взаимное признание суверенитетов – оно, почитай, равнозначно признанию государственной независимости, что означает уничтожение Советского Союза со всеми его политическими конструкциями, начиная с института верховной власти.

По понятной причине главный спичрайтер Ельцина Геннадий Харин знает все, что так или иначе касается публичных выступлений и заявлений нашего шефа в прессе. А что такое, к примеру, написанная, но еще не произнесенная речь? Лучший информатор. Ничего не надо выспрашивать и выпытывать. Прочитал – и никакого секрета, где и что в ближайшее время произойдет. Потому и направляюсь к Харину в его каморку, отчего-то расположенную уже за пределами ельцинской VIP-зоны.

– Ты не мог бы показать, с чем шеф едет в Таллинн?

Харин кладет передо мной тоненькую папку. В ней несколько отпечатанных на машинке документов, я бы сказал, шокирующего свойства. Например, совместное обращение к генсеку ООН с предложением незамедлительно созвать международную конференцию по урегулированию проблемы Балтийских государств. А еще два обращения Ельцина. Одно – к проживающему в прибалтийских республиках русскоязычному населению, с призывом к благоразумию. Другое – к советским офицерам и солдатам, проходящим службу в Прибалтике, с призывом не участвовать в антинародных акциях. Но главный документ – заявление руководителей четырех республик (Латвии, Литвы, России и Эстонии – Харин сказал, что это Ельцин предложил алфавитный порядок перечисления, дабы исключить «имперский» подход), в котором, среди прочего, присутствует прямая угроза СССР: «Стороны выражают готовность оказать конкретную поддержку и помощь друг другу в случае возникновения угрозы их суверенитету».

– Ё***ся можно! Ну, Ельцин отлупит Горбачева – это я еще как-то могу представить. Но как, в случае возникновения угрозы прибалтийской независимости, будет выглядеть война России с Советским Союзом – такое за гранью моего понимания!

Геннадий смотрит на меня с укоризной. Как на нерадивого ученика, назвавшего пушкинское «Бородино» стишком.

– Где ты тут разглядел угрозу объявить войну?! Эти слова надо понимать как инструмент политического давления: если Горбачев не желает по-хорошему договариваться с Прибалтикой о ее государственном суверенитете, то тогда должен иметь в виду – Ельцин его уже признал и будет всеми силами защищать!

Харин – человек умный, и он мне нравится, а потому совсем не хочется обострять с ним отношения. Тем более по вопросу, который от него никак не зависит, – как шеф поставил задачу, так спичрайтер и сформулировал. Но не могу не задать вопрос: ты понимаешь, к чему это приведет? Геннадий уже не раз намекал мне, что у стен его кабинета, по всей видимости, есть уши, и это уже отнюдь не «уши Крючкова». Поэтому иной раз ведем с ним дискуссии в коридоре. Но сейчас ему некогда разгуливать со мной по Белому дому.

– Да все нормально! Знаешь, что мне шеф сегодня сказал? В Прибалтике мы покажем Горбачеву, что Россия и Ельцин – это ему не хухры-мухры!

– О-бал-деть!



…На дворе август 1996 года. Мы, некоторые из отцов-основателей «Новой газеты», сидим в летнем кафе парка «Березовая роща», что возле улицы Куусинена в Москве, и отмечаем 45-летие нашего друга и коллеги Акрама Муртазаева, самого афористичного журналиста на всем постсоветском пространстве. Хозяин заведения, земляк юбиляра, радует гостей великолепной узбекской кухней. Старается изо всех сил. Ему не каждый день доводится обслуживать столь известных миру персон – за столом экс-президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев с супругой.

Мы уже выпили по несколько рюмок, и, видимо, оттого застолье приобрело характер редакционного капустника – каждый рассказывает какую-нибудь шутейную историю про наше газетное житье-бытье. Горбачев слушает сдержанно, но с интересом. Зато Раиса Максимовна смеется от души. Ей определенно нравятся такие байки. Очевидно, они напоминают ей пору студенчества.

– А про Павла тоже можете что-нибудь рассказать?

– Раиса Максимовна! – Муратов прижимает ладонь ко лбу, как бы давая понять: как же я про такое забыл! – Сейчас расскажу вам про Вощаныча очень смешную историю!

И вспоминает, как они с Андреем Крайним в январе 91-го в охваченном волнениями Вильнюсе добровольно обеспечивали мою безопасность, ночью поочередно дежуря в коридоре возле двери гостиничного номера. Все было не совсем так, как сейчас преподносится, но я не перебиваю, потому что в такой интерпретации история выглядит намного забавнее.

– Михаил Сергеевич, а вы помните одно из последний заседаний Совета Федерации, на котором Пуго делал сообщение по ситуации в Литве? Перед самым штурмом телебашни?

Горбачев смотрит на меня с удивлением: что это ты вдруг об этом заговорил? Вроде как не ко времени и не к месту. Но сидящая рядом со мной Раиса Максимовна не согласна:

– Почему же не к месту? Тут, Михаил Сергеевич, чужих нет, все свои. Я, например, хорошо помню, каким ты расстроенным вернулся с того заседания.

По взгляду Горбачева чувствую, что ему не очень хочется вспоминать. То ли вообще, то ли именно сейчас. Но супруге отказать не может. И не потому что он, как говаривали злые языки, у нее «под каблуком», а потому что это не кто-нибудь, а Раиса Максимовна.

– А что именно ты, Паша, хочешь узнать про то заседание?

– Вы после него не разговаривали с Ельциным?

– Когда прощались, я ему сказал: Борис Николаевич, зайди сейчас ко мне, надо поговорить. Он кивнул, но так и не зашел, уехал. А когда я ему позвонил утром…

– Тогда вы уже знали, зачем он едет в Таллинн?

– Нет, я об этом узнал только в конце дня, и не от него, – Горбачев морщится, будто от зубной боли. – В то утро у меня еще не было полной информации о стрельбе в Вильнюсе. Крючков сообщает одно, Ландсбергис – другое. А вот Ельцин уже все для себя решил – и кто виноват, и кого надо покарать.

– Он вас обвинял в том, что это вы отдали приказ штурмовать телебашню?

– Да нет же! Он и так знал, что я такого приказа не отдавал. Он был на проводе, когда я по другому телефону звонил Крючкову, и слышал наш с ним разговор.

– А зачем вы вообще в то утро позвонили Ельцину?

– Хотел предложить прямо сейчас, немедленно, вместе вылететь в Вильнюс и на месте во всем разобраться.

– Он отказался?

– Он уклонился. Стал требовать, чтобы я немедленно распустил КГБ и уволил Крючкова.

Муратов смотрит на меня с укором: мы же не для того собрались, чтобы вспоминать события пятилетней давности! Но я бы и рад закрыть тему, но Горбачева уже не остановить:

– Знаешь, Паша, это он за моей спиной был такой храбрый, когда рассказывал другим людям про наши встречи. На самом деле, пока я был президентом страны, которую он еще не успел разрушить, я видел другого Ельцина. Не поверишь, он смущался, даже заискивал! А первый раз он заговорил со мной с превосходством…

– Знаю, после Фороса.

– Нет! После Фороса, это было обыкновенное хамство. А вот с превосходством, это когда я сообщил ему, что ухожу.

Я не знал, никогда не видел робеющего перед кем-то Ельцина. Не единожды наблюдал его в обществе сильных мира сего, и он всегда держался на равных, а иногда даже запанибрата, на грани приличий. Так что, вполне возможно, слова Михаила Сергеевича рождены обидой и личной неприязнью.

А может, и нет?

Мне доводилось быть свидетелем того, как первые секретари обкомов КПСС, эдакие всесильные удельные князья-самодуры, перед сановными посланцами Кремля в одночасье становились заискивающими служками. Глядя на их удивительное преображение, можно было только диву даваться, как легко сгибаются «несгибаемые» спины и как в мгновение ока исчезают барские замашки. А мой шеф, как ни крути, один из них, и ему свойственны все пороки партийной номенклатуры губернского масштаба. Они, эти самые пороки – глина, из которой эти люди слеплены. Соскобли ее, и что останется? Человек-невидимка.



По глазам Харина чувствую, что тот не в восторге от ельцинской трактовки «обоюдной защиты суверенитета», но, что называется, держит марку:

– Лучше мы подарим прибалтам волю, нежели Горбачев – пули. Ты ведь уже знаешь, что ночью случилось в Вильнюсе?

– В общих чертах.

– Десантники и присланная из Москвы «Альфа» пытались штурмом взять телецентр. Жители оказали сопротивление. В результате много погибших.

– Ты думаешь, это Горбачев отдал приказ?

– Приказ мог отдать кто угодно – Язов, Крючков, Пуго. Или все трое разом. Не суть важно. Главное, что без согласия Горбачева ни один из них на такое бы не отважился.

Харину, донельзя загруженному всяческой писаниной, мои расспросы кажутся рожденной бездельем вальяжностью:

– Позволь дать тебе дружеский совет…

Геннадий – такой же, как и я, новичок в чиновничьем ремесле. Но у него есть то, что у меня напрочь отсутствует – склонность к аппаратному бытию. А потому многие его советы, а мы нередко беседуем о нашей службе «при Ельцине», представляются вполне разумными.

– Не ходи ты по Белому дому с видом газетного фельетониста, приехавшего в отстающий колхоз. Ты же здесь служишь, а не собираешь материал для очередной заметки.

Хоть я и совсем недавно работаю в Белом доме, но уже успел заметить – здесь положено всегда и всюду демонстрировать крайнюю озабоченность. Таков общепринятый аппаратный политес. Если идешь по коридору, то все должны заметить, что торопишься по архиважному делу. Или к высокому начальству, о чем-то доложить или что-то подписать. Или к коллеге, что-то согласовать или завизировать. В руке непременно следует держать какой-нибудь документ, а еще лучше – папку, набитую документами. Она явственней подчеркнет цейтнот и запарку – непременные состояния без остатка отдающегося службе чиновника. Если на минуту-другую остановишься перекинуться с кем-нибудь парой слов или просто перекурить, это должно быть представлено чем-то вроде короткой передышки между атаками. Ни у кого не должно быть и тени сомнения, что ты ежеминутно и ежесекундно выполняешь то, что велит высокое начальство. А велит оно всегда много больше, чем физически возможно исполнить. Если все вышеперечисленное присутствует и соблюдается, ты – ценный работник. И будешь считаться таковым, даже если тебе совершенно нечем себя занять, и об этом всем прекрасно известно.

Все здесь не по мне! Да и с Ельциным работать не сахар. Иногда ты завален поручениями выше головы и пашешь день-деньской, не разгибая спины. А бывает так, что не знаешь, чем бы себя занять, и отсиживаешь положенное, потому как он держат тебя, что называется, на коротком поводке. Ни за что не угадаешь, когда понадобишься. Может, через десять минут, а, может, и через три дня. Бывает так, что за неделю о тебе ни разу не вспомнит, а бывает, зовет чуть ли не каждый час. Не знаю, как с другими, а со мной так.

Сегодня именно такой день – День неприкаянности. Вчера шеф сказал, что с утра вызовет, потому как надо поговорить о каком-то важном деле, но его нет на месте, а если и приедет, то накоротко, потому как летит в Таллинн. Вот и планируй после этого свою чиновничью жизнь! Остается сидеть да любоваться серой мглой за окном. Можно сказать, предвечерней, хотя день только начался и до вечера еще далеко. Какая-то хмарь накрыла старую Пресню. Даже островерхая махина гостиницы «Украина», обезлюдевшая по причине всеобщего безденежья и паралича хозяйственной жизни, едва просматривается по другую сторону реки. Тоска!

Около полудня из приемной звонит Валера Диваков, дежурный секретарь Ельцина:

– Ну, и где же это мы бродим, друг мой?

– Что значит «бродим»?! Я с утра прибит к своему креслу!

– Беги скорей к шефу. Он о тебе уже спрашивал.

В кабинетах больших начальников, в которых мне доводилось бывать в прежние времена, рабочий стол всегда завален ворохом всевозможных бумаг. У Ельцина ничего подобного – две-три тоненькие разноцветные папочки да стопка свежих газет, которая с каждым днем становится все тоньше и тоньше. В последнее время за его снабжение прессой взялся Коржаков, отстранив сначала Валю Ланцеву, штатного пресс-секретаря Председателя Верховного Совета, потом меня, его эксперта по вопросам информации, а затем и Илюшина, отвечающего в аппарате буквально за все. У вчерашнего майора КГБ, которого в свое время учили лишь одному ремеслу – оберегать физическое лицо, неведомый нам взгляд на то, с какими публикациями следует знакомить шефа, а с какими нет. Достойных высочайшего внимания, похоже, становится все меньше и меньше, и все чаще Ельцин узнает о том, что пишут в газетах или показывают по телевидению, в пересказе своего охранника.

Спецы Коржакова в поисках кагэбэшных «прослушек» уже облазили ельцинский кабинет не по одному разу, но так ничего и не обнаружили. Тем не менее, шеф уверен, что они есть. Особенно в той зоне, где стоит письменный стол и где зачастую ведутся служебные разговоры с подчиненными и посетителями. Поэтому, когда речь заходит о чем-то, как он полагает, весьма конфиденциальном, непременно пересаживается за столик, специально поставленный в дальнем углу кабинета, возле самой двери. Как он говорит, подальше от ушей Крючкова. Вот и на сей раз жестом показывает мне: сядем там!

Ельцин мрачнее тучи. Сидит и барабанит пальцами по подлокотнику кресла – верный признак крайнего раздражения.

– Вы уже знаете про Вильнюс? – и, не дождавшись ответа, разражается гневной тирадой в адрес Горбачева: – С ним же невозможно ни о чем говорить! Чего бы ни случилось в стране, он всегда не в курсе! Спрашиваю сегодня: вы зачем отдали приказ стрелять в мирных людей?! А он мне: «Не я! Ничего об этом не знаю! Надо разобраться!», – Ельцин усмехается и презрительно кривит рот: – Президент, понимаешь…

Не могу взять в толк, к чему он мне об этом говорит. Отношения с Горбачевым – особая тема. Она для разговора с Бурбулисом или еще с кем-то из политических оруженосцев, вроде Попова или Полторанина. Самое большее, что могу в этой ситуации – понимающе кивнуть головой. Что я и делаю. Это, конечно, ничего не значащая малость, но Ельцина она вполне устраивает.

– Мне нужна информация о том, что происходит во всяких горячих точках. В первую очередь, в Прибалтике.

– Я могу ежедневно подбирать и анализировать для вас то, что об этом пишется в прессе.

– Это я и сам могу прочитать. Мне нужны такие, понимаешь, факты, о которых никакая пресса не знает.

– Могу использовать оперативную информацию МВД. Они каждое утро присылают нам свои сводки.

– Они там все на Горбачева работают, – Ельцин недовольно морщится, будто своим предложением я проявил полнейшее непонимание задачи. – Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Похоже, ни за что. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Согласно штатному расписанию, являюсь экспертом Председателя Верховного Совета по вопросам печати и информации. А если конкретнее – какие мои функции и задачи? И сам не знаю, и в аппарате этого никто не знает. Повседневная работа с прессой – это у нас за Валей Ланцевой. Она – милейший человек, и мне совсем не хочется лезть в ее огород, который она так страстно и с такой любовью возделывает. Что касается прочей информации, особенно внутриполитического свойства, то Ельцину ее несет всяк, кто к нему вхож. Причем более других на этом поприще преуспевают трепетные общественники, до недавнего времени организовавшие шумные уличные акции с его участием. А это такая амбициозная публика, что любые попытки вклиниться в их прерогативу нашептывать шефу о столичном политическом закулисье будут восприняты как посягательство на самое святое – на демократов и демократию.

– Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Ельцин не ждет реакции на свой вопрос. Он его вообще задал не для того, чтоб что-то услышать. Многозначительно скривив рот и покачав головой, шеф наклоняется ко мне и переходит чуть ли не на полушепот:

– Хочу, чтоб вы вот о чем подумали: нам надо создать что-то такое вроде… эта-а-а… вроде, понимаешь, информационной разведки!

Мы едва не касаемся друг друга лбами, и это подчеркивает особую доверительность сказанного. Признаться, мне по душе, что шеф наконец-то озаботился моим служебным предназначением. А то уж совсем закис от осознания собственной бесполезности. Я, конечно, понимаю, что последние несколько месяцев было не до меня – формировались структуры новой российской власти. Но каково востребованному журналисту маяться от безделья и ловить в глазах коллег недоумение, порой смешанное с ехидством: а чем это у нас Вощанов занимается?!

– Борис Николаевич, мне нравится ваша идея. Я тоже думаю, что у главы государства должны быть свои, неподконтрольные никому, кроме него, источники получения информации. Объективные и…

– Глаза и уши государевы! Но! – Ельцин многозначительно вскидывает брови и грозит будущим информразведчикам пальцем, – те, кто там будет трудиться, не должны быть публичными людьми. Вы меня понимаете? Никаких интервью! Никаких хождений по кабинетам! Никаких переговоров за моей спиной!

– Понимаю. Внесистемный инструмент системы.

– Чта-а?!

Ельцин не любит всякого рода умничанье, оно его раздражает. Помню, как-то в Японии я экспромтом, за десять минут до выступления у памятника жертвам атомной бомбардировки Хиросимы, куда мы не должны были ехать, но поехали, набросал для него текст речи (он, кстати сказать, прочитал его всего один раз, а после повторил точь-в-точь). Так вот, в нем были слова, адресованные Америке: «Корысть и лицемерие государства, не познавшего боли многомиллионных утрат, породили с его стороны неоправданную жестокость». Ельцину они не понравились: «Что-то вы тут наумничали. Надо проще и понятней: японская армия уже не оказывала сопротивления и готова была капитулировать, но бомбу американцы сбросили даже не на нее, а на мирные города, – и это ничем оправдать нельзя». После этого я уже не употреблял в его присутствии никаких словестных красивостей. Есть только один человек, которому такое дозволено, – Геннадий Бурбулис. Его речи порой трудно понять, но они всегда рождают ощущение интеллектуального превосходства. В том, что шеф относится к этому снисходительно, состоит удивительный парадокс их политического альянса.

– Есть у вас на примете надежные люди для такой работы?

– В этом, Борис Николаевич, самая большая проблема. Людей, умеющих добывать информацию не из официальных источников, а, как у нас говорят, «в поле», не так много. Такие мастера наперечет.

– Вот и подумайте, где их найти и как привлечь.

Что из себя должна представлять информационная служба, о которой говорит Ельцин, это придумать нетрудно. А вот где взять людей – вопрос не из легких. Понятно, что рекрутировать вальяжных чиновников из многочисленных пресс-служб – значит на корню загубить дело. Все, на что эта публика способна, – приехав на место событий, поселиться с комфортом на какой-нибудь госдаче, надуваясь важностью постращать тамошнее руководство и, отужинав-отобедав с перепуганными аборигенами, получить от них никчемную справку, якобы что-то объясняющую. Люди из спецслужб тоже не подойдут. Они воспитаны властью, как цепные псы на хозяйском дворе – их спускают лишь для того, чтоб в клочья порвать уже намеченную жертву из числа неугодных или провинившихся. Так повелось издавна, и их уже не переучить. А лощеные штирлицы из Первого главка КГБ СССР? Эти элитные совзагранслужащие привыкли, что Москва далеко, контроль за ними невелик, а потому можно впаривать начальству «агентурную информацию», черпая ее из местных газет или выведывая у собутыльников на оплачиваемых Центром ресторанных посиделках.

Для дела, которое задумал шеф, требуются чернорабочие информационного сыска, и найти таких можно только в редакциях, да и то не во всех. Это своего рода газетные флибустьеры и авантюристы – бесшабашные, легкие на подъем, невероятно коммуникабельные, не знающие авторитетов, не робеющие ни перед кем и ни перед чем. Это вечные скитальцы, самым невероятным образом первыми оказывающиеся в горячих точках. Причем в «горячих» не только в смысле стрельбы и людских страданий, но и во всех прочих. Они обладают особым даром находить нужную информацию, и, что самое главное, умеют из разных, нередко противоречивых фактов и мнений собрать мозаичную картину происходящего, близкую к реальному, а не к желаемому. Таким необязательно быть вхожими в сановные кабинеты – и без того сумеют выведать все, что творится в любом из них. Знаю с десяток подобных умельцев, но лучшие, на мой взгляд, трудятся у нас в «Комсомолке» – Дмитрий Муратов и Андрей Крайний. Отчаянные ребята, репортеры от Бога. Правда, рафинированные нигилисты. Если хочешь быть осмеянным, заведи с ними разговор о чем-нибудь возвышенном.

Однажды, наслушавшись Геннадия Эдуардовича Бурбулиса, я имел неосторожность порассуждать при них на его любимую тему – о «минном поле власти». Так вот, эти типы осмеяли все, что я произнес, и сделали это так искусно, что для всех, кто был рядом, включая меня самого, стало очевидным: любые рассуждения о соратниках Ельцина, которые, якобы рискуя бросить тень на светлые идеалы демократии, пошли во власть, дабы ценой репутационного самопожертвования очистить ее от скверны – есть полная хрень! И мне нечего было возразить, ибо спорить со смешным – выглядеть дураком.

Эх, если бы они согласились поучаствовать в этом проекте! Тогда бы я был уверен в его успехе и выдал шефу любые векселя. Эти двое способны сделать то, что другим не под силу. Надо попробовать уговорить. Хотя едва ли получится. Они ребята свободолюбивые, а всякая служба «при дворе» есть потеря независимости. И прежде всего – независимости в суждениях. Я это, увы, уже почувствовал.

– Но такая служба – это, понимаешь, вопрос завтрашнего дня. А пока… – шеф делает многозначительную паузу, что должно означать: «Внимание! Теперь о главном!», – а пока возьмите с собой двух-трех журналистов, из тех, кому доверяете, и поезжайте в Вильнюс. Проведите, понимаешь, свое журналистское расследование: что происходит, кто отдает приказы, кто исполняет, что за спецподразделения действуют. Но, – Ельцин делает еще одну паузу, после чего формулирует главную цель поставленной передо мной задачи, – чтоб была ясна роль Горбачева. Вы меня поняли?

Я-то понял, да боюсь, Муратов с Крайним не поймут. А без них мне в Литву и соваться нечего. Во-первых, потому что я газетный обозреватель и репортерскому мастерству не обучен. А во-вторых, после шумных американских гастролей меня полстраны знает как человека из близкого окружения Ельцина, а с таким реноме самое большее, чего смогу выведать в охваченном беспорядками Вильнюсе – разузнать у Ландсбергиса с Прунскене, у главы парламента и премьера, да еще у пары-тройки знакомых депутатов, что произошло и что они обо всем этом думают. Но для этого мне и ехать никуда не требуется. Сделаю несколько телефонных звонков, – и можно докладывать!

– Когда я должен выехать?

– Сегодня. Максимум – завтра. Оформите командировку у Илюшина. И переговорите с Александром Васильевичем насчет безопасности. Я ему скажу.

Уже стою у двери, когда за спиной раздается неподражаемое: «Вот еще чта-а-а…» Оборачиваюсь. Шеф говорит со мной, не отрывая взгляда от лежащей на столе папки с надписью «На подпись»:

– Сейчас в Вильнюсе Бурбулис, готовит наш договор с Литвой. Так что если будут какие-то проблемы, обращайтесь к нему. И вообще держите его в курсе дела.

О моей безопасности шеф не забыл – он еще не успел уехать в аэропорт, а мне уже принесли пистолет Макарова с разрешением, оформленным на мое имя. А еще через час симпатизирующий мне полковник Виноградов, уже по собственной инициативе, принес еще один – австрийский «Glock». Так что уезжаю в редакцию «Комсомолки» обвешанный оружием, как новогодняя елка хлопушками.

…Очередной номер газеты сдается в печать, в лучшем случае, в начале десятого. До того все авторы сидят на рабочих местах и время от времени бегают к верстальщикам «обрубать хвосты» – сокращать текст, если тот не влезает в макет полосы. Это называется: «дежурить по заметке». Муратов с Крайним как раз дежурят, хотя под их материалы редактора, как правило, выделяют место исходя из авторского запроса. Но «дежурить по заметке» – это не только обязанность, это еще и своего рода традиция. Я бы сказал, ритуал.

Мой боевой маскарад производит на друзей неоднозначное впечатление: Муратов фонтанирует насмешками, Крайний смотрит на меня, как старослужащий на солдата-первогодка, попросившего взять его с собой в самоволку. В общих чертах обрисовываю суть идеи. Мол, сейчас у нас в стране, куда ни глянь, всюду неспокойно – тут стреляют, там бастуют, где-то поднимает голову оголтелый сепаратизм, а еще тащат из казны все, что ни попадя. Ельцина, конечно, информируют о происходящем, но эта информация зачастую однобока и, что греха таить, не всегда правдива.

– Да-а, – Муратов смеется, будто я рассказал забавный курьез из жизни Белого дома, – а ты, конечно, думал, что при нем все будет по-честному!

– Должно быть. А для этого (в том числе и для этого) надо создать такую информационную службу, некое подобие разведки, подчиненную непосредственно главе государства, и никому, кроме него, и при этом лишь формально встроенную в чиновничий аппарат. По идее, она даже финансироваться должна не из бюджета, а из каких-то альтернативных источников. Ее задача – оперативный и конфиденциальный сбор информации непосредственно на месте событий: Ельцин дал команду, люди выехали и…

Муратов не дает закончить вдохновенный рассказ о важности альтернативных источников информации в принятии эффективных и своевременных государственный решений:

– Может, твой проект и хорош, но абсолютно нежизнеспособен.

– Это еще почему?

– Хотя бы потому, что в окружении Ельцина есть люди (и они ему много ближе и понятнее, чем ты), которые твою службу, если таковую, конечно, удастся создать, в чем лично я сомневаюсь, захотят иметь у себя под рукой. Вот, к примеру, твой заклятый дружок Саша Коржаков – он спит и видит себя правой рукой Ельцина. Но чтоб этого добиться, ему нужно охранять не только тело, но еще и мозги. А информация – это влияние на мозги. Так что любимый охранник Бориса Николаевича обязательно все подомнет под себя, ты и глазом не успеешь моргнуть.

– К счастью, окружение Ельцина – это не только Коржаков, но и другие, не менее близкие и понятные ему люди.

Дима усмехается: ну-ну! Похоже, мои слова его совершенно не убеждают. И тогда выкладываю «козырные» аргументы:

– Хорошая зарплата! Служебный транспорт! Любая система связи! Возможность бывать всюду, в том числе и за границей! В общем, абсолютная творческая свобода под патронажем первого лица государства.

Крайний смотрит на меня даже не с сочувствием, а как на чудака, предложившего положить жизнь на коллекционирование спичечных этикеток:

– Если тебе лично понадобится наша помощь – поможем, но хлебать казенные щи не пойдем. Больно кислые.

В общем-то, я на их согласие пойти ко мне работать и не особо рассчитывал. Что говорить об этих ребятах, если меня и самого воротит от чиновничьих порядков, причем едва ли не с первого рабочего дня. Сам не могу понять, зачем бросил столь милую сердцу газетную жизнь. Ради чего? Доходы в «Комсомолке» у меня были раза в два выше нынешних. Известности хватило бы на пару десятков здешних депутатов. Бесплатной дачей на лето мою семью редакция обеспечивала. Ездил и по стране, и за границу – всюду свои собкоры, готовые встретить, разместить, повозить, показать. Писал о чем хотел и что думал. Хотел отдохнуть – отдыхал. Хотел работать – работал. Бес попутал!

– Но в Вильнюс со мной поедете?

– А почему нет? Считай, что твои интересы и интересы «Комсомолки» удивительным образом совпали.

…В аэропорту «Внуково» пассажиров рейса, вылетающего в Вильнюс, досматривают с особой тщательностью. Мне не за что беспокоиться, все разрешительные документы на оружие у меня в полном порядке. Но Андрею Крайнему такая обыденность – предъявил да прошел! – кажется слишком унылой, не дающей, как он полагает, изначальной остроты нашему предприятию. Когда-то он окончил Львовское высшее военно-политическое училище (правда, сам называет его не иначе как «конно-балетным»), но армейской карьерой не увлекся – писал стихи, публиковался в литературных журналах, участвовал в съездах молодых писателей. Наконец, снялся в одной из заглавных ролей в картине Валерия Приемыхова «Штаны». Среди моих друзей и знакомых нет равных ему по неприятию всякого рода обыденности. Крайний – феерическая натура, эдакая причудливая смесь добродетели и порока. Рядом с ним у мужчин рождается неосознанное желание подражать, у женщин – пренебречь всеми табу и отдаться.

Приглядев стоящую у выхода на посадку стюардессу нашего рейса, молоденькую и весьма привлекательную, Андрей возгласами и жестами подзывает ее к ограждению, отделяющему досмотренных пассажиров от еще не досмотренных:

– Девушка, мы летим вашим рейсом на спецзадание. У нас с собой оружие. Что мы должны сделать?

Стюардесса смотрит на него с презрительной усмешкой: мол, знаю такие шутки, не первый день летаю!

– Вощаныч, продемонстрируй!

Подаюсь молодецкому куражу, распахиваю полы куртки и демонстрирую свои пистолеты: один – в полуоткрытой кобуре на боку, другой – висящий подмышкой. Наигранное презрение сменяется неподдельным ужасом:

– Ой! я не знаю… Сейчас! – и бежит к милиционеру.

Ко мне возвращаются степенность и рассудительность:

– Ты зачем это сделал? Мы бы и так прошли досмотр без проблем. Право же, какое-то детство!

– Ну, что ты за человек такой унылый?! Уж старый, дожил до седых волос, а жизни так и не понял! Теперь, если хочешь знать, мы полетим по высшему разряду – и накормленные, и напоенные!

Так оно и случается – всю дорогу до Вильнюса мы с Муратовым в центре внимания бригады бортпроводников. Правда, Крайнего видим уже только после посадки.

Шутки кончаются, лишь только спускаемся с трапа на землю. Мои спутники – это уже другие люди. Встречающий нас собкор «Комсомолки» Владимир Заровский, вдруг ставший Владимиром Заровскасом, которого мы еще вчера известили о своем приезде, хоть и озадачен неожиданностью нашего появления в зоне его журналистской ответственности, но старается быть традиционно гостеприимным:

– Сейчас поедем в гостиницу, устроитесь, отдохнете с дороги, после пообедаем, а за обедом согласуем программу вашего пребывания.

Муратова с Крайним категорически не устраивает такая участливость:

– Ничего с нами согласовывать не надо. Обедать мы тоже не будем. И в гостинице нам до вечера делать нечего, – и уже обращаясь ко мне: – Ты поезжай, а мы по своим делам. Встретимся вечером.

Мне нравится их боевой настрой. Только и меня не устраивает роль командировочного, которого надо занять, развлечь и ублажить, чтоб меньше совал нос в местные дела и не создавал проблем для здешнего представителя. Потому вношу свою коррективу в план Заровского-Заровскаса:

– Гостиница подождет. С обедом тоже повременим. Сейчас едем к вам в Верховный Совет. Мне надо представиться Ландсбергису и доложиться Бурбулису.

Пока Заровский ходит звонить кому-то насчет моего желания явиться в «цитадель литовской независимости», Муратов обрисовывает свой план действий на этот день: сейчас он поедет в ЦК Компартии Литвы, постарается встретиться там с его первым секретарем Бурокявичусом, после – в созданный коммунистами Комитет национального спасения. Ну, а если останется время, наведается в штаб-квартиру их оппонентов, в Саюдис.

– А ты, Андрей?

– Мой план прост – десантники, Ачалов, «Альфа», а если останется время, повстречаюсь с офицерами, которые здесь служат на постоянной основе.

– Ну, с богом?

– С богом!

…Здание Верховного Совета в его нынешнем виде походит на что угодно, только не на осажденную цитадель. Ни рядом с ним, ни на подступах к нему не наблюдается никаких признаков армейского присутствия. Несмотря на это, оно по периметру обнесено оградой, наспех скрученной-сваренной из ржавой проволоки, строительной арматуры и подвернувшихся под руку железяк малопонятного назначения. Разбросанные вдоль нее бочки, ящики и автопокрышки, видимо, должны создать у штурмующих ощущение неприступности. Но даже мне, человеку невоенному, понятно – один танк, причем не самой большой мощности, в мгновение ока разнесет этот оборонительный рубеж в пух и прах. Зрелище из разряда пародий.

Но люди внутри здания, если судить по их вдохновенным лицам, похоже, готовы стоять до последнего и искренне верят, что с минуты на минуту им суждено принять смерть от ворога лютого и кровожадного. Правда, по пути к кабинету председателя Верховного Совета нам повстречался и другой типаж защитника литовской свободы и независимости – какие-то приблатненного вида типы, одетые в одинаковые спортивные костюмы с мотней, болтающейся чуть выше колен. Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось, что сопровождающий меня литовский депутат Ярмоленко их побаивается.

С Витаутасом Ландсбергисом мне уже доводилось встречаться в Москве. Но сейчас это уже не тот парламентарий из Литвы с консерваторским образованием и одномерным саюдистским взглядом на прошлое и будущее. Тогда он только осваивался в большой политике. Сейчас, судя по манере держаться на людях и по тому, с каким пиететом на него реагируют коллеги-парламентарии, это уже состоявшийся государственный деятель, осознающий свою ведущую роль во всем, что касается Литвы, как независимого европейского государства, существующего по соседству с СССР.

Ландсбергис принимает меня не в своем рабочем кабинете, а в небольшом зале, где, как мне почему-то кажется, столуются первые руководители Верховного Совета. Во всяком случае, он очень похож на нашу белодомовскую трапезную для больших начальников. И это весьма забавно – антисоветизм литовских вождей не исключает принцип советской номенклатурной обособленности.

– Вы уже завтракали? – и, услышав мой отказ от угощения, Ландсбергис предлагает на выбор одно из двух: – Чай? Кофе?

Поскольку и то, и другое – неизменный атрибут любой беседы, соглашаюсь на кофе. Если, конечно, такое возможно в обстановке, приближенной к боевой.

– Возможно. Кофе – это последнее, что у нас иссякнет, – и, грустно улыбнувшись своей шутке, сообщает: – Борис Николаевич известил меня о вашем приезде. У нас сейчас, к сожалению, нет возможности вам чем-то помочь, но…

– Спасибо. Все, что необходимо, у нас есть.

– В самом деле? – трудно понять, обрадовало его или огорчило то, что у меня нет к нему никаких просьб. – Вот и хорошо!

В зал входит молодой человек с подносом в руках. Его отутюженный черный костюм, белоснежная рубашка и галстук-бабочка никак не гармонируют с атмосферой готового к самопожертвованию Верховного Совета. Ландсбергис, отхлебнув ароматного кофе, озабоченно произносит: «Если вашим людям что-то удастся выяснить …», и замолкает. Вероятно, думает, что слова не нужны, что я и так догадался, как в этом случае надлежит поступить. Но я играю роль тугодума и не хочу реагировать на несформулированную просьбу. В разговоре возникает неловкая пауза, которую прерывает сидящий по правую руку от спикера депутат Ярмоленко:

– Мы тут со всех сторон окружены советскими десантниками. Блокированы. Поэтому информации о том, что происходит за стенами парламента, у нас недостаточно. Вы окажите нам большую услугу, если поделитесь той, что сумеют добыть ваши люди.

Уже поднаторевший в большой политике музыкант вопросом обозначает свое отношение к высказанной просьбе:

– Вы ведь с группой приехали?

– С двумя коллегами.

Ландсбергис понимающе кивает. Похоже, Муратова с Крайним, по-приятельски согласившихся мне помочь, здесь принимают за секретных агентов. Что ж, оно и к лучшему. Может, это хоть немного собьет с моих собеседников традиционную прибалтийскую спесь.

По полутемному коридору (все лампы в здании Верховного Совета горят в четверть накала) отправляемся на поиски Геннадия Эдуардовича Бурбулиса. Ярмоленко говорит, что тот вместе с литовскими депутатами работает над текстом Договора об основах межгосударственных отношений между РСФСР и Литовской республикой. Наверное, это важное и нужное дело, но меня не перестает мучить вопрос: как же отреагируют руководители остальных союзных республик, когда узнают, что Россия признала независимость трех прибалтийских? Про Горбачева со товарищи и гадать нечего – спустят на Ельцина всех собак.

Находим Бурбулиса в противоположном крыле корпуса, в холле какого-то зала заседаний. Вместе с ним за столом, заваленным бумагами, еще четверо. Одного из них знаю – российский депутат Шелов-Коведяев, фирменным стилем которого является галстук-бабочка, за что Федора Вадимовича кремлевские журналисты за глаза называют Федором Леопольдовичем. Другой, судя по значку на лацкане пиджака – литовский парламентарий. А вот парочка, мужчина с женщиной – явно ненашенские. Правда, ведут себя напористо. Можно сказать, настырно. Так, будто они здесь самые главные и за ними последнее слово. Кто же такие и откуда взялись?

Шелов-Коведяев что-то исправляет в отпечатанном на машинке документе и передает листок литовцу. Тот, пробежав глазами по тексту, одобрительно кивает: «Да, да, так лучше». Далее следует любопытная сценка, в финале которой завеса тайны спадает, – литовец передает бумагу «настырным», те склоняются над ней, едва не касаясь лбами друг друга, внимательно читают, а прочитав, решительно отвергают предложенный российским депутатом компромисс: «Такая трактовка не отвечает основополагающему принципу суверенного равенства». Акцент и безапелляционный способ аргументации безошибочно указывает на страну происхождения – американцы.

– Геннадий Эдуардович, а эти-то что здесь делают?

– Консультанты. Из какого-то американского университета.

– А что, без их помощи невозможно обойтись?

С тех пор как Бурбулис сменил профессию преподавателя марксистско-ленинской философии на профессию политика-демократа, прошло чуть более двух дет. Но многие явления нынешней сумбурной действительности он по-прежнему рассматривает с позиций диалектического материализма, преподаванию которого у себя в Свердловске посвятил более половины прожитой жизни. Во всяком случае, американскую опеку ближайший соратник Ельцина воспринимает диалектично – как неизбежную издержку перехода к новому качеству межгосударственных отношений на постсоветском пространстве. А то, что оно уже именно постсоветское, а никакое другое, в этом у него нет никаких сомнений.

– С этими консультантами нам, в общем-то, даже проще. Не будь их, Ландсбергис каждую страницу отправлял в Штаты на экспертизу, а мы бы тут ждали по нескольку дней.

…Гостиница, в которой нас разместили, еще недавно принадлежала ЦК Компартии Литвы. Теперь ее новый хозяин – правительство Казимиры Прунскене. Но кто здесь сейчас квартирует – понять трудно. Построенная в парковой зоне многоэтажка производит впечатление необитаемой. Наверное, по причине ее почти полной безлюдности нам и предоставили два номера на этаже, где обычно селились ответственные партработники: один – для «спецпредставителя г-на Ельцина» (именно так мой командировочный статус отражен в старорежимном гостиничном формуляре), другой – для «сотрудников личной охраны, в кол-ве 2 чел.». Последнее приводит моих друзей в неописуемый восторг и дает пищу для новых, еще более изысканных насмешек.

Муратов с Крайним выглядят довольно устало. Видно, намаялись за день. Проводивший меня до самого номера депутат Ярмоленко как-то очень навязчиво выспрашивают у них про то, где побывали, с кем повстречались и что удалось узнать, но, почувствовав нежелание делиться информацией, решает откланяться: мол, у него еще в Верховном Совете куча дел. Крайнему определенно хочется позлить депутата: какие могут быть дела на ночь глядя? Тот, не уловив насмешки, разъясняет необходимость своего ухода:

– Мы сейчас на казарменном положении. Я уже который день не ночую дома. Нельзя. В любой момент может начаться штурм.

Муратов задумчиво произносит:

– И если все депутаты разойдутся на ночлег по домам, то мероприятие может сорваться: штурмовать безлюдное здание – полная бессмыслица!

Судя по недовольному выражению его лица, Ярмоленко не склонен осмеивать судьбоносность происходящего. Уже стоя за порогом, оборачивается и смотрит на меня с нескрываемым сожалением. Как врач на пациента, не желающего поверить в жаропонижающие свойства клизмы:

– О твоем приезде здесь уже многим известно. Не исключены провокации. Так что ночью будь внимателен. Гостиница практически не охраняется.

Тема моей безопасности дает спутникам уникальную возможность до филигранности отточить сатирическое мастерство. Сначала они долго, перебивая и дополняя друг друга, строят предположения о том, каким именно способом коварные злодеи покусятся на жизнь и здоровье спецпосланника самого Бориса Николаевича Ельцина, а исчерпав эту тему, устраивают диспут по поводу того, где было бы надежнее им устроить засаду – у меня в номере, под кроватью, или затаившись где-нибудь в коридоре. Заключительный аккорд делает Крайний:

– Вощаныч, ты просто обязан нам с Митей выдать оружие.

– Это еще зачем?

– Затем, чтобы в случае чего мы могли отстреливаться. Или ты думаешь, злодеев криками отпугнем? Кыш, противные, кыш!

Ужасно хочется спать. Глаза слипаются помимо воли:

– Ладно, острословы, расходимся. Надо отдохнуть.

Ночью просыпаюсь от шороха в коридоре. Открываю дверь и вижу Муратова, сидящего на стуле возле моей двери.

– Ты что тут делаешь?!

– Дежурю. Моя очередь. А ты спи, – и Муратов не был бы Муратовым, если б не съязвил по этому поводу: – Только после не отпирайся, что обязан нам жизнью.

…Завтракаю в одиночестве. Ребята еще затемно отправились каждый по своим делам. Встретимся ближе к обеду. Крайний хочет, чтобы мы вместе навестили его однокашника по военному училищу, который много лет прослужил в Литве, вышел в отставку и теперь живет с семьей в Вильнюсе. Андрей уверен, и в этом я с ним согласен, что такие отставники могут рассказать о ситуации в городе больше и лучше других, ибо общаются с обеими сторонами конфликта – с одной вместе служили, с другой вместе живут.

А пока сижу и составляю донесение в Москву. Основываюсь на фактах, добытых вчера Муратовым и Крайним. И, конечно же, на информации, которую извлек из бесед с литовскими депутатами и с волонтерами, обороняющими Верховный Совет. Фиксирую общий настрой: к Ельцину тут отношение вполне благожелательное, но перспективы союзничества с Россией мало кому греют душу. Здесь не особо скрывают, что хотели бы видеть Литву во всем сориентированной на Запад. Так что, похоже, мы сейчас способствуем рождению национальной элиты, которая через несколько лет или даже месяцев повернется к нам задом. Причем и в прямом, и в переносном смысле. Не забываю упомянуть и об американских советниках Ландсбергиса. Хотя, думаю, этот факт шефа вряд ли заинтересует. Зато ему важно будет узнать, что, как нам удалось выяснить, в ближайшие дни наши десантники и «Альфа» не предпримут активных действий, поскольку после штурма телебашни их командиры не получают из Москвы никаких приказов. Из-за этого моральный дух бойцов просто удручающий. Все, от рядовых до старших офицеров, считают, что их предали, и на чем свет стоит клянут президента Горбачева и своего министра, маршала Язова.

Донесение составлено. Вопрос: как его отправить? Вариант один – из Верховного Совета. Хочешь – не хочешь, а придется еще раз посетить эту цитадель.

Вместе с Ярмоленко хожу по кабинетам в поисках факса. Оказывается, с ним здесь большая проблема. У одних его нет и никогда не было, у других был, но сломался. Работающий факс, даже целых два, оказывается лишь у американских советников. Но обращаться к ним с просьбой не хочется. Бурбулис в этом со мной согласен и предлагает другой вариант:

– Федор привез с собой свой факс. Так что давай твою бумагу, мы сами отправим, – и, пробежав глазами по тексту, делает единственное замечание: – Про американцев я уже докладывал Борису Николаевичу.

– И что он сказал?

– Что нас это не касается, – чувствую, что этот сюжет Геннадия Эдуардовича тоже не особо волнует. – Ну, а в остальном все написано по делу, молодцы. На днях шеф будет встречаться с американским послом. Думаю, ваша информация ему пригодится.

…Вышедшие в отставку офицеры Советской армии живут компактно в небольшом микрорайоне на окраине Вильнюса. На первый взгляд, он ничем не отличается от всех прочих – так же чистенько и ухоженно, такие же аккуратные детки играют на площадках перед домами, такие же потрепанные «жигули» и «москвичи» возле подъездов. И все же здесь особая аура. Кажется, что недоверием и враждебностью пропитана атмосфера, в которой живут эти люди. Они вроде у себя дома, и в то же время – непрошеные гости. Несколько многоэтажек на опушке то ли леса, то ли парка воспринимаются как плацдарм, захваченный и заселенный иноземцами. Это ощущение возникает еще на подступах к микрорайону, когда видишь намалеванный краской на заборе призыв, отчего-то исполненный в англоязычной версии: «Soviet occupiers, go home!». Деление среды обитания на «у нас» и «у них» – особенность здешнего бытия. Печальная, но неизбежная.

Однокашник Крайнего встречается с нами на улице, и почему-то не возле своего дома, а у соседнего. Наверное, чтоб жена не увидела его беседующим с подозрительными чужаками и не разволновалась. Все, что он рассказывает, сводится к одному – скоро русских отставников отсюда выживут.

– Ума не приложу, куда поедем! Нас же нигде не ждут!

Как же уродлива нынешняя действительность! Человек – такой же русский человек, как и я! – делится своими горестями, мне бы поговорить с ним по душам, да подумать, чем помочь, а я выведываю сведения, которые могут сгодиться моему шефу в разговоре с американским послом. Или, что еще хуже, позволят Витаутасу Ландсбергису осуществить заветную мечту «борцов за свободу Литвы», которая формализуется намалеванным на заборе лозунгом: «Soviet occupiers, go home!». До чего же я, Павел Вощанов, докатился в своих бездумных забавах с большой политикой!

– А десантники, они разве не собираются силой навести тут хоть какой-то конституционный порядок?

Вопрос вызывает горькую усмешку: о чем вы говорите, какая сила?!

– Ну, как это «какая сила»? Из Пскова прибыло несколько тысяч бойцов при полном вооружении, да еще «Альфа», где один стоит десятерых. Для чего-то же их пригнали в Литву, как не для этого?

– Пригнали, бросили в самое пекло, и забыли, будто их здесь и нет. Хочешь – стреляй, хочешь – братайся, После сам за все и ответишь, – отставник сплевывает, давая понять, насколько ему отвратительна вся эта ситуация. – Знаете, что им жрать нечего? Из России никакого подвоза, а здесь на все один ответ: для вас у нас ничего нет!

– Но ведь создан же в Литве какой-то Комитет национального спасения? Что ж он, никакой помощи не оказывает?

– Так в нем же одни партийные боссы! Они уже никого, кроме самих себя, не представляют и ничего здесь не решают, – собеседник устало вздыхает: – А вы говорите о наведении какого-то конституционного порядка. Если его нет у вас, в центре, откуда ему тут взяться?

Информация второго дня подтверждает информацию первого. Правда, сегодня нам удалось узнать о контактах генерала Ачалова и командиров воинских подразделений с руководителями литовской компартии Бурокявичусом и Ермолавичусом. Они дают основания утверждать: при отсутствии четких указаний из Центра армия не станет помогать созданному коммунистами Комитету национального спасения в проведении им массовых акций, направленных на свержение нынешней литовской власти. Невнятица Кремля подтолкнула отправленные в Литву силовые подразделения к вынужденному нейтралитету, а их нейтралитет развязал руки антисоветскому руководству республики. Финал противостояния Москвы и Вильнюса становится все более очевидным – Литва уходит из СССР. Здесь уже не может произойти и не произойдет ничего такого, что изменило бы этот тренд, для кого-то желанный, для кого-то трагический. Теперь могу с полной уверенностью доложить шефу, что никакой кровавой бойни в Литве не будет, как не будет и Советской власти, и союза с Россией, даже если она, Россия, станет демократической.

В общем-то, с поставленной Ельциным задачей мы справились – провели свое расследование и теперь знаем, что тут происходит и что будет происходить. Осталось невыполненным лишь одно – я не привезу шефу доказательств того, что все происшедшее в Вильнюсе, включая штурм телебашни, сделано по личному указанию президента Горбачева. Подозреваю, что это может перечеркнуть все наши старания, но лучше так, чем манипулировать фактами.

Стук в дверь отрывает от размышлений о несправедливости придворной жизни: кто там?

– Дедушка, это мы, твои Красные Шапочки!

Узнаю хрипловатый голос майора Крайнего. Он стоит на пороге, салютуя поднятой над головой бутылкой виски. Рядом Муратов, с объемистым пакетом, по всей видимости, набитым закусочной снедью.

– И по какому поводу гуляем?

– По поводу отъезда. Отвальная. Такова традиция.

Уже далеко за полночь. Все выпито и съедено, но мы не расходимся – обсуждаем Вильнюс, вспоминаем Баку, Тбилиси, Нагорный Карабах, Приднестровье, Ош. Сколько уже таких кровавых отметин в нашей журналистской биографии! Если б мне сказали об этом лет десять назад, ни за что бы не поверил. Это же полный бред! А сейчас мы живем в этом бреду. И пытаемся понять его логику.



Если бы в ту пору у нас в стране был Интернет с его социальными сетями или хотя бы элементарная мобильная связь, мы бы уже знали, что с возвращением домой придется повременить. Буквально накануне министр обороны Язов, министр внутренних дел Пуго и председатель КГБ Крючков отдали приказ: установить контроль на административной границе Литвы и Латвии с тем, чтобы «исключить любые незаконные перемещения вооруженных лиц и грузов военного назначения» между Вильнюсом и Ригой.

Мы праздновали отвальную, а в это самое время поднятые по тревоге и спешно переброшенные из Пскова в приграничный Спурас десантники, злые от голода и усталости, уже мерзли в поле, не понимая, ради чего должны терпеть все эти мытарства. Единственный приказ, который они получили, – выдвинуться и занять позиции – был выполнен, новых не поступило. На вопрос о том, какая будет следующая задача, старшие офицеры отвечали младшим исключительно матом, ибо и сами были в таком же неведении.

Мы праздновали отвальную, а в это самое время рижские омоновцы уже минировали подступы к своей базе под Ригой, превращая ее в последний плацдарм советского правопорядка на латвийской земле. Они уже поняли, что помощи им ждать неоткуда, что Москва от них отвернулась, и, думаю, не иначе как от отчаяния взяли штурмам Дом печати, городской телеграф, здание МВД и школу милиции, потребовав от местных властей вернуть все органы правопорядка под юрисдикцию СССР.



Да, я доволен, и даже очень доволен тем, как мы поработали в Вильнюсе! Главное, что надо было выяснить, выяснили – крови здесь больше не будет. А все прочее зависит от мудрости тех, кто рулит политикой в Москве и Вильнюсе.

…Господи, зачем я это повторяю еще раз? Будто убеждаю себя в чем-то. А в чем мне себя убеждать? Все нормально! Мы хорошо поработали! Так что, братцы, ложимся спать, а завтра – домой. Со спокойной душой и с легким сердцем.



А отдавшие грозный приказ министры-силовики уже поняли: никакого прямого указания действовать ни от президента СССР, ни от какого-либо иного высшего руководителя страны (от вице-президента или, на худой конец, от главы союзного парламента) не поступит. И теперь ломают голову, как бы дать задний ход наделавшей столько шума войсковой операции.

А Горбачев понял, что оказался в ситуации двойного шаха, если вообще не мата. Отпусти он на волю советскую Прибалтику – рассыплется весь Союз, скроенный при Сталине по принципу лоскутного одеяла. Пойди по пути «неполитического решения прибалтийского кризиса» – неизбежно прольется кровь. Финал тот же – развал союзного государства.

А Борис Ельцин для себя уже все решил – Литва, Латвия и Эстония покидают СССР, политическое пространство переформатируется, и он становится на нем самым главным. Что же касается прибалтов, то они, по его разумению, всегда будут воспринимать Ельцина как старшего брата, как освободителя и защитника. А политическая элита Запада склонит голову пред его благородством и примет в свои ряды, как гаранта Демократии и Свободы на всем постсоветском пространстве.

Часть вторая

По собственной ли инициативе или ему дано такое задание, но вот уже второе утро литовский депутат Владимир Ярмоленко ни свет ни заря приходит к нам в гостиницу исключительно ради того, чтобы поинтересоваться, как идут дела и нет ли каких проблем, которые нужно помочь решить. Мой вчерашний ответ – дела идут согласно ранее выработанному плану, а таких проблем, которые мы не могли бы решить собственными силами, у нас нет – его вполне удовлетворил. Поэтому, когда сегодня утренний визитер, застав нас за чаепитием, с порога поинтересовался делами и проблемами, меня так и подмывало ответить во вчерашнем ключе, но приходится огорчить:

– Вечером уезжаем.

Ожидаю, что сейчас депутат-смотрящий удивится и начнет расспрашивать о причинах столь неожиданного решения. Но удивляться приходится мне – Ярмоленко реагирует на сообщение неожиданным вопросом: в Ригу решили ехать?

В пору моей аспирантской юности у меня был приятель. Так вот он, этот чудак, при каждой встрече неизменно интересовался тем, куда я в данный момент направляюсь. При этом никогда не задавал вопрос: «Куда идешь?». Казалось, цель моих перемещений в пространстве ему хорошо известна, а ответ нужен лишь для того, чтоб удостовериться в собственной дальновидности. Иногда в этом была какая-то логика. Например, повстречав меня как-то на Трубной площади, он с хитровато-загадочной улыбкой следователя по особо важным делам поинтересовался: «Что, в баню решил сходить?». Для него было совершенно очевидным, что если человек оказывается в районе, прилегающем к Неглинке, где в переулке расположены «Сандуновские бани», он именно туда и шагает. А то куда же еще? Но порой его вопросы ставили в тупик. Однажды мы столкнулись у публичной библиотеке на Кузнецком мосту, и он, поздоровавшись, огорошил вопросом: «В общагу идешь?». С чего вдруг решил, что иду именно туда – загадка. Тем более что в общежитии, которое располагалось не в центре, а на окраине города, я не жил и даже никогда не бывал.

Так вот, сейчас Ярмоленко со своим вопросом про Ригу очень напоминает мне того самого приятеля. Настолько напоминает, что даже не могу не рассмеяться: ну, почему ж именно в Ригу-то?

– Как, вы разве еще не знаете?! Сегодня ночью рижский ОМОН поднял мятеж против законной латвийской власти. Ситуация в городе тяжелейшая – стрельба, много жертв, население в панике.

Вот это новость!

Смотрю на ребят и понимаю, что теперь эти охотники за сенсациями непременно помчатся в Ригу. Со мной или без меня – для них это не имеет значения. В кровь уже попала страшная бацилла – азарт, рожденный неуемным стремлением первыми оказаться на месте событий. Так что я перед выбором – домой или с ними. Газетная жизнь дает свободу в принятии подобных решений. В редакции никому и в голову не придет пожурить Муратова с Крайним за то, что заранее не согласовали с руководством свой переезд из Вильнюса в Ригу. У меня же другое положение – я на государевой службе и волен делать лишь то, что дозволено делать. Хоть маленький столоначальник, но должен благосклонно кивнуть в знак согласия. Без этого все содеянное есть самоуправство, подлежащее порицанию.

– Поехать-то мы, конечно, поедем, но мне эту поездку надо согласовать с шефом.

Слова про шефа произношу исключительно для Ярмоленко, дабы придать дополнительную убедительность укоренившейся в депутатских умах легенде об агентах, присланных Ельциным в Вильнюс со спецзаданием. Кто знает, может она еще и сослужит нам добрую службу? С полчаса мучаю телефон. Дозвониться до Москвы не получается. Сразу после набранного кода в трубке что-то щелкает и раздаются короткие гудки отбоя. Проклятая разруха, ничего не работает!

– А нельзя позвонить в Верховный Совет и позвать к телефону Бурбулиса?

На поиски уходит не более пяти минут. Видимо, Ярмоленко известны точные координаты местонахождения российской делегации. Геннадий Эдуардович даже не дослушивает меня до конца:

– Конечно, надо ехать. Я договорюсь с шефом, а после позвоню в Ригу и предупрежу Горбунова о твоем приезде. Действуй! Но мы еще увидимся. Нам обязательно надо зайти к Ландсбергису.

– А это еще зачем?

– Так положено. Этикет. Да и насчет машины для вас надо договориться. Не ехать же общественным транспортом, это небезопасно. К тому же все выезды из Литвы блокированы десантниками, так что добираться в любом случае будете с приключениями.

Кладу трубку и облегченно вздыхаю: все, братцы, пакуемся! Но Ярмоленко реагирует так, будто я сказанным наношу ему незаслуженную обиду.

– Володя, что-то не так?

Депутат смотрит на меня с упреком:

– Сегодня похороны жертв трагедии у телебашни, и нам бы хотелось, чтобы представитель российского руководства возложил венок…

– Представитель российского руководства – это Геннадий Эдуардович Бурбулис, и он, думаю, имеет на то соответствующие полномочия.

– Но вы тоже должны отдать дань нашим героям! Это личная просьба Витаутаса Витаутасовича!



Память – самая удивительная и самая непознанная из всех способностей человеческого существа. Многое из того, что она рождает, неожиданно и необъяснимо. Порой малозначительные сюжеты прожитой жизни хранит до самого последнего часа, зато другие, куда более важные, не удерживает. Они в ней со временем выцветают и остаются в воспоминаниях не как слово или поступок, а всего лишь как ощущение от некогда сказанного или совершенного.

Тот день, 16 января 1991 года, помнится мне именно ощущениями. Ощущение серого промозглого дня. Ощущение всеобщей тоски и горя. Смутно помню толпы людей и их скорбные лица. Смутно помню большой зал, пропитанный похоронным запахом хвои, и выставленные в ряд гробы. Но зато хорошо помню букет безжизненных гвоздик, который Ярмоленко сунул мне в руки, потому что предназначенный для меня траурный веночек отдан кому-то из приехавших на похороны известных российских политиков.

Трудно представить что-то мерзопакостнее прибалтийской зимы. Возможно, рожденные в этом климате латыши к ней адаптировались и переживают без особых неудобств, но у пришлого люда, вроде нас, россиян, ее неизменные атрибуты – насморк, кашель и промокшая обувь. А еще отсутствие каких бы то ни было желаний, кроме двух – зайти в теплое помещение и выпить чего-нибудь горячительного. Но в Литве траур. Закрыты все заведения, где мы могли бы скоротать время. Поэтому единственно возможный вариант – пересидеть до отъезда в Верховном Совете. Хорошо бы машину дали пораньше, чтоб приехать в Ригу еще засветло. Ночью на блокпостах наверняка строже досмотр, а ко мне с моим оружием и удостоверением помощника председателя Верховного Совета РСФСР отношение, думаю, будет не самое благостное.

Вот уже два часа, как мы маемся в ожидании информации относительно нашего отъезда. Время от времени появляется Ярмоленко и задает ставший традиционным вопрос про дела и проблемы. Дел у нас никаких. Жизнелюб Крайний бродит где-то по этажам в поисках хоть каких-нибудь радостей бытия. Муратов, презрев условности бюрократического мира, спит, развалившись в глубоком кресле. Я, не зная, чем себя занять, наблюдаю, как американские советники Ландсбергиса старательно перекраивают на свой лад каждую страницу будущего российско-литовского договора. Что касается проблем, то одна у нас все же есть – куда-то пропал Бурбулис, и мы ничего не знаем о своем отъезде. Ярмоленко обещает его найти, исчезает на какое-то время, а когда возвращается, все повторяется: «Ну, как дела? Какие проблемы?».

Где-то около пяти вечера, наконец, появляется Геннадий Эдуардович. Я уж, грешным делом, начал думать, что он про меня забыл. Но, оказывается, выполнил все, что было обещано:

– Борис Николаевич одобрил наше решение. Ждет от тебя информацию из Риги. С Горбуновым я уже переговорил. Как приедете, сразу к нему в приемную, в Верховный Совет. Он введет тебя в курс дела и решит вопросы вашего размещения.

– А что насчет машины до Риги?

– Пока не ясно. Ландсбергис говорит, что на машине Верховного Совета вы до Риги не доберетесь, ее задержат на первом же блокпосту. Они сейчас ищут какого-нибудь таксиста, который согласится вас отвезти. Правда, придется заплатить. У тебя деньги есть или помочь?

– Найду.

– Сейчас пойдем к Ландсбергису, поужинаем и решим с машиной.

…Тот же небольшой зал рядом с кабинетом председателя Верховного Совета, где в день приезда меня потчевали кофе с печеньем. Если оценивать сегодняшнее угощение нашими белодомовскими мерками, оно более чем скромное – какие-то капустные салатики да котлетка с картофельным пюре и зеленым горошком. Вкусно, но не густо. Или это неведомый нам аскетизм европейского дипломатического изыска (а всему европейскому здесь, как я заметил, стараются следовать даже в мелочах), или у них и на самом деле проблемы с подвозом продовольствия. Поди, не каждый поставщик отважится пробираться сюда через полуголодные армейские блокпосты, а после долго переругиваться с недоверчиво-озлобленными «стражами независимости» у пролома в заборе из арматуры и ржавой проволоки.

Застольный разговор под стать угощению – невыразительный и незапоминающийся. Все, о чем говорится, я уже слышал неоднократно. О жестокостях советских десантников, о коварстве Бурокявичуса и Ермолавичуса, этих национал-предателей, возглавляющих литовскую компартию. О провокациях, готовящихся созданным и направляемым КГБ Комитетом национального спасения. И, конечно же, о предстоящем штурме здания Верховного Совета, этой цитадели борцов за независимость.

– Вам удалось узнать планы советского командования относительно штурма?

Ландсбергис говорит тихо, неторопливо и с такой полуулыбкой, будто рассказывает забавную историю, изысканность сюжета которой способны оценить разве что рафинированные интеллектуалы вроде него. В сравнении с нашим российским председателем Верховного Совета здешний спикер не производит впечатление харизматика, способного словом и жестом возбудить многотысячную толпу. За последние пару лет он, конечно, поднаторел в большой политике, но внешняя стилистика образа осталась прежней – провинциальный советский искусствовед с консерваторским образованием, специализирующийся на изучении творчества композитора Микалоюса Чюрлёниса.

– По информации, которой мы располагаем на данный момент, никакого штурма не будет.

Сидящие за столом литовские парламентарии смотрят на меня так, словно я объявил им, что Великое княжество Литовское – всего лишь одна из провинций древнерусского государства. Похоже, сама мысль о возможном штурме и самопожертвовании вселяет в них возбуждающее чувство личного героизма и сопричастности к судьбоносным переменам. Конечно же, они не хотят, может быть, даже страшатся увидеть у этих стен псковских десантников. Но в то же время осознают, что без этого тревожащего воображение ожидания все происходящее лишится ореола жертвенности и станет едва ли не карикатурным. Видимо, Геннадий Эдуардович, знающий здешние настроения много лучше моего, почувствовал неловкость ситуации, а потому вносит коррективу в легковесное предположение московского коллеги, причем с диалектичностью, присущей его политическому мышлению:

– В контексте конкретной ситуации штурм маловероятен, но это не означает, что он противоречит логике событий и его вероятность должна быть полностью исключена.

Ландсбергиса столь высоконаучная трактовка переживаемого исторического момента вполне устраивает, и он, согласно кивнув, переходит к теме нашей отправки в Ригу:

– К сожалению, все, что смогли для вас найти, это такси.

Сидящий за столом Ярмоленко, видимо, лично занимавшийся этим вопросом, подтверждает: да, это сейчас очень большая проблема.

Что ж, такси, так такси, мы ко всякому привыкшие.

…По состоянию дорожного полотна автотрасса Вильнюс – Рига в состоянии, близком к прифронтовому. Видавшая виды «Волга» трясется так, словно переживает предсмертные судороги. Но это еще не самая большая ее беда. Скверно то, что литовские товарищи, будто нарочно, отыскали для нас такси с неработающим отоплением. А между тем на улице ночной мороз. Соответственно, и в салоне ненамного теплее – что надышали, тем и греемся. Трудно сказать, по какой причине, но водитель потребовал, чтоб мы втроем сели на заднее сиденье. Хочется верить, что руководствовался соображениями человеколюбия – в тесноте все-таки не так зябко.

Хочется уснуть, во сне время пролетит незаметнее. Но не засыпается. Не позволяют тряска, холод и возня соседей. Сижу между Муратовым и Крайним. Они сказали, что так надо по соображениям безопасности. Но, думаю, врут, черти. Просто тот, кто посередине, получает толчки с обеих сторон, а потому на этом месте меньше шансов вздремнуть. Вот он, эгоизм молодости!

Ночь. Впереди какие-то огни. Похоже на прожектора. Опытный Крайний предупреждает: блокпост. В свете фар мелькает перечеркнутый указатель «Литовская ССР» с какими-то намалеванными краской надписями. Значит, сейчас въедем в Латвию. А вот и указатель «Латвийская ССР» с такими же малопонятными надписями. Хотя нет, одну разобрать все же можно: «Иван, go to на х **!».

В Крайнем просыпается «человек с ружьем», и он решительно принимает командование на себя:

– Значит, так! Наша легенда: командированы редакцией для освящения событий в Литве и Латвии, – и, ткнув меня локтем в бок, задает вопрос: – Догадался прихватить удостоверение «Комсомолки»?

– Догадался. А для убедительности еще и пару пистолетов прихватил.

– О, черт! С пистолетами ты явно перестарался. Придется тебе предъявлять свой ельцинский мандат. Но готовься к тому, что тебя из-за него расстреляют. Ты только, Филипп Филиппыч, не горюй, мы с Митей после напишем трогательную заметку о твоей мученической преданности демократии.

Машина стоит с выключенным двигателем в перекрестном свете прожекторов. По обе стороны по двое десантников с автоматами наперевес. Молоденький лейтенант приказывает водителю выйти и открыть для проверки багажник. Но там, кроме наших сумок и запаски, прикрытой грязными шоферскими тряпками, ничего нет.

– Закрывайте. Кто с вами в машине?

– Пассажиры. Сели на автовокзале в Вильнюсе.

Лейтенант стучит ладонью по крыше: «Опустите стекло!», и, заглянув в салон слегка добреет – по нашим лицам и нашему говору догадывается, что мы не литовцы и не латыши. Стало быть, не станем кричать на всю округу, что его сюда никто не звал и чтоб он убирался к такой-то матери. Но служба есть служба – нас просят выйти из машины. Сидящий справа Крайний протягивает давно просроченное удостоверение газеты московского военного округа «На боевом посту», в которой отбывал воинскую повинность до откомандирования в «Комсомолку». Наверное, лейтенант заметил бы этот подвох, но фотография предъявителя в офицерском мундире притупляет его бдительность – он передумывает высаживать нас из машины, а значит, и производить личный досмотр:

– Вы, двое, тоже из этой газеты?

Сама мысль об этом вызывает у Муратова решительный протест, близкий к негодованию: мы из «Комсомольской правды»! Однако упоминание ее славного имени производит на офицера обратное впечатление – он хмурится, разглядывая Димин затертый до нечитаемости документ, и, похоже, сейчас все-таки высадит нас из машины для досмотра. Меня мучает вопрос: кем же мне представиться – журналистом или сотрудником аппарата Верховного Совета РСФСР? Учитывая, что я с оружием (а ну как возьмут да обыщут!), наверное, лучше сотрудником. Только имя Ельцина, думаю, не стоит упоминать. Черт его знает этого лейтенантика, как он к нему относится. Вдруг не жалует демократов, так же как и нашу симпатизирующую им газету?

– Я – помощник председателя Верховного Совета России. Вот мое служебное удостоверение, в нем разрешение на ношение оружия.

Вопреки опасениям, мои документы воспринимаются без вражды и даже с некоторым облегчением: «Ну, наконец-то хоть какое-то начальство к нам пожаловало». Осознав себя вселяющей трепет столичной шишкой, интересуюсь суровым тоном проверяющего инспектора: вас сюда надолго? Но лейтенант, памятуя о военной тайне и о том, что ее кому попадя не открывают, отвечает уклончиво: «Покуда не замерзнем!», и, отдав честь, рукой показывает бойцу на обочине, чтоб тот поднял шлагбаум.

– Можете следовать дальше! Только осторожно. От этих, – и он кивает на темноту за спиной, – сейчас всего можно ждать.

Отъехав от блокпоста метров триста, водитель притормаживает и оборачивается:

– Ребята, меня вообще-то не предупредили, что вы с оружием.

– За это неудобство мы доплатим, будешь доволен.

– Ну да, если только меня вместе с вами не расстреляют.

– Да кто тебя расстреляет?!

– Не эти, так те.

…Просыпаюсь от того, что водитель трясет меня за колено: подъем, приехали! За окном бесцветное прибалтийское утро. И старая Рига, припорошенная мокрым снежком. Абсолютная безмятежность во всем – пешеходы с зонтиками в руках торопятся по своим делам, прогуливающиеся мамаши с колясками, школьники, бодро шагающие на уроки, старики и старушки с сумками в руках, направляющиеся за покупками, и, конечно же, машины, снующие взад-вперед. Обычная жизнь. Ни малейших признаков омоновского мятежа.

– Нам бы к Верховному Совету.

– Мне к нему не подъехать. Там всюду «кирпичи» висят.

От долгого сидения в машине ноги затекли и стали как деревянные. Наверное, со стороны мы выглядим алкашами, уныло бредущими в пивную на утренний опохмел. Похоже, дежурный милиционер на входе в приемную председателя Верховного Совета Латвии воспринимает нас именно в таком качестве. Он долго и самым внимательнейшим образом рассматривает мое удостоверение, разве что на зуб его не пробует. На просьбу сообщить о моем приезде секретарю Анатолия Валерьяновича Горбунова, который меня ждет, реагирует с прибалтийской невозмутимостью: «пАтАшТитЭ!». И мы ждем, не понимая, чего и кого. Минут через десять к нам выходит милицейский подполковник, больше похожий на пивовара со стажем, и принимается так же внимательно присматриваться-принюхиваться к моему документу и, не обнаружив в нем ничего подозрительного, предлагает следовать за ним.

В приемной председателя Верховного Совета Латвии встречаем уже более радушный прием. Оказывается, вчера по поводу нашего приезда Горбунову звонили не только из Вильнюса, но и из Москвы.

– Сейчас у Анатолия Валериановича важный телефонный разговор, освободится минут через пять-десять и сразу же примет господина Вощанова. А пока: чай или кофе? Могу предложить печенье, бутерброды…

– …по рюмке водки.

Секретарь Горбунова смотрит на Крайнего с подозрением: чем навеяно столь раннее желание выпить? Приходиться пояснить: всю дорогу в машине мерзли, как бы не простудиться. Тот понимающе кивает, но отреагировать не успевает – раздается гудок стоящего на столе селектора. Я в этих делах уже опытен и могу поспорить на что угодно – это Горбунов, и сейчас меня к нему пригласят. Так оно и есть – секретарь вешает трубку, молча идет к двери, ведущей в кабинет спикера, и, только после того, как ручка опущена до упора, торжественно объявляет:

– Господин председатель вас ждет!

Кабинет председателя Верховного Совета Латвии декорирован и обставлен в соответствии с советскими партийно-бюрократическими стандартами, а облик хозяина ему под стать. Горбунов – это не Ландсбергис. Не в смысле национальности (латвийский спикер вообще из рода русских староверов, некогда бежавших в эти края, спасаясь от «богохульств» патриарха Никона), а в смысле эстетики образа. Тот – рафинированный интеллигент с консерваторским уклоном, этот – рафинированный номенклатурный совпартработник.



Для меня этот феномен всегда был загадкой – коммунистические бонзы, долгие годы огнем и мечем насаждавшие в обществе идеалы марксизма-ленинизма и тем кормившиеся, в мгновение ока и с необычайной проворностью становились убежденными и яростными противниками своей прежней веры. Примеров тому великое множество – хоть на верхних этажах власти, хоть на нижних.

Взять того же Анатолия Горбунова. В 1989 году он возглавил Верховный Совет Латвии, который окончательно порвал с коммунистическими идеями и, по сути дела, положил начало развалу СССР. А ведь всего за три года до этого он являлся секретарем ЦК латвийской компартии, отвечающим за вопросы идеологии. Подчеркиваю: идеологии, а не строительства и не сельского хозяйства! Разве не удивительная метаморфоза?!

Но Горбунов – это все же невеликая партийная сошка. Есть примеры поярче. Президент Ельцин, которого в 91-м году уже воротило от всего коммунистического, три года до того, в 88-м, буквально, искрился радостью от того, что избран кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС и первым секретарем Московского горкома партии. Президент Нурсултан Назарбаев, который мягко, без потрясений очистил Казахстан от налета коммунизма, до 1991 года возглавлял казахскую компартию. А президент Узбекистана Ислам Каримов, фактически поставивший республиканскую компартию под запрет? До своего президентства нынешний главный узбекский антикоммунист был главным узбекским коммунистом. Лидер туркменской компартии Сарпармурат Ниязов – это вообще песня! В 1991 году – еще верный ленинец. Год спустя – уже единовластный правитель Туркменистана, Туркменбаши, султан. А ставший главой Азербайджана Гейдар Алиев? Его послужному списку присуще редкостное разнообразие – он и лидер республиканской компартии, и глава КГБ республики, и замглавы советского правительства, и член Политбюро ЦК КПСС. А далее все та же метаморфоза – при президенте Алиеве прикаспийская республика стала кланово-бюрократическим государством, в котором идеи преданности коммунизму заменены идеями преданности Лидеру и его Семье.

Все это наталкивает на две мысли. Первая – некогда созданный Сталиным Советский Союз был идеологизированным государством, которым управляла безыдейная партийная бюрократия. И вторая – безыдейные лидеры СССР стали безыдейными главами независимых государств. Отсюда многие уродства постсоветской действительности, которые не скоро изживем.

Горбунов встречает меня довольно приветливо, но сесть не предлагает. Разговариваем «на ногах». По этому непротокольному жесту, а еще по устало-торопливому тону спикера чувствую, что он не видит особой надобности в моем появлении в Риге.

– Ну, что вам сказать? Если бы не ОМОН, ситуация в городе была бы абсолютно спокойной. Они провоцируют беспорядки! Позавчера напали на баррикады у Вецмилгравского моста, избили людей, сожгли автомобили. Вчера захватили школу милиции, избили курсантов, похитили много оружия. Больше терпеть эти бесчинства мы не намерены. Я поставил перед нашим МВД задачу: как можно быстрее разоружить этих бандитов!

– Вы думаете, они добровольно согласятся сдать оружие?

Чувствую, мой вопрос пришелся хозяину кабинета не по душе – он как-то занервничал и стал похож на прежнего секретаря ЦК по идеологии, подчиненный которого, проявив политическую незрелость, поинтересовался: а надо ли проводить в республике открытые партсобрания, посвященные решениям партии по вопросам дальнейшего развития и повышения урожайности хлопководства?

– Что значит «не согласятся»?! Не согласятся, заставим!

Похоже, в этом кабинете информации больше, чем я уже получил, не получу. Так оно и выходит:

– В общем-то, обо всем этом я вчера вечером по телефону уже рассказал Борису Николаевичу. Так что… – и Горбунов разводит руками, жестом давая понять то, что было бы недипломатично произнести вслух: «Так что не знаю, на хрена вы сюда заявились?!».

– Понятно. Но мы, если вы не против, все-таки поработаем у вас пару дней.

Горбунов улыбается и понимающе кивает: да, вы человек молодой, а в Риге есть чем себя развлечь. Но, кажется, его куда больше устроило, если бы я сказал, что уезжаю вечерним поездом.

– В приемной вам дадут ключи от квартиры, где вы можете жить то время, пока будете в Риге. Это недалеко отсюда. Если потребуется связь с Москвой, там есть и телефон, и факс, и вообще все, что нужно. Будут ко мне вопросы, свяжитесь через секретаря. Так что добро пожаловать в независимую Латвию!

И все-таки Рига хороша в любую погоду, даже в такую слякотную! Покуда ищем нужную нам улицу и нужный дом, несколько раз прибегаем к помощи горожан. На наш русский говор местные реагируют без неприязни, хотя и не выказывая особой радости. Щупленького вида старушка даже любезно предложила проводить нас до нужного места, но не смогла – одетая в комбинезон собачка, которую та держала на поводке, потащила ее другим маршрутом. Покуда не вошли в дом, как более опытный товарищ, даю своим спутникам необходимые наставления:

– Имейте в виду, такие квартирки для того и создаются, чтоб подслушивать да подглядывать за гостями. Поэтому! Первое – ведем себя прилично, никакой нецензурщины! Второе – никаких приглашений в гости коллег и давних знакомых. Тебя, Андрюша, это касается в первую очередь, у тебя повсюду отыскиваются друзья-приятели. Третье – захочется выпить с устатку, сходим в какое-нибудь кафе. В квартире – сухой закон. И последнее – все обсуждения наших дел исключительно на улице!

Дом, где нам предстоит провести несколько дней, роскошен даже по меркам прошлого века, а уж в нынешнем, падком на модернистский минимализм с его незатейливыми формами и предельной функциональностью, определенно, предназначен очень даже для непростой публики. С замысловатыми украшениями на фасаде, с высокими зеркальными окнами, с массивным цоколем из серого гранита. В подъезде еще острее чувствуется буржуазное довольство – отделанный красным деревом лифт, белоснежной чистоты мраморная лестница, кованые чугунные перила и, конечно же, потолок, щедро украшенный лепниной. Но нам, чей эстетический вкус испорчен простотой нравов социалистического общежития, более всего бросается в глаза (правильнее было бы сказать – в нос) отсутствие знакомых с детства подъездных запахов – причудливой смеси ароматов кошачьей мочи и выкипающих на плите щей. Словом, Европа!

Поднимаемся на свой этаж, ключом открываем массивную дверь, входим и…

Единственное, что способен выдавить из себя ошарашенный Крайний – «Оттянуться хочется, до смешного!». Такого размера квартир до сего дня мне видеть не доводилось, как не доводилось видеть и столь располагающую к безмятежности обстановку. К примеру, подобные кровати, что стоят в спальнях, по моему разумению, предназначены для чего угодно, только не для того, чтобы на них спать. Это было бы верхом беспечности и форменным ротозейством. Кажется, нас специально разместили в апартаментах, из которых не хочется выходить на улицу. Тем более, что там мерзопакостная погода, а здесь благостно до изнеможения. Так и тянет развалиться в кресле, включить гигантских размеров телевизор, закурить сигару, налить стаканчик доброго вина и поболтать с приятелями о чем угодно, только не о коммунизме, не о демократии и не об омоновских мятежах.

Эх, а идти-то ведь надо…

День проходит в беготне по городу: я выуживаю информацию у знакомых латвийских политиков, Крайний встречается с офицерами дислоцированных здесь армейских частей, Муратов отправляется в штаб созданного сторонниками независимости «Народного фронта». К вечеру у нас уже складывается мозаичная картина происходящего, и она один в один схожа с вильнюсской. Здешние сторонники независимости, а они в большинстве, тоже ничего не желают слышать о новом Союзном договоре и требуют от властей неучастия в его обсуждении. Что касается противной стороны, то есть тех, кто хотел бы видеть себя гражданами «могучего и нерушимого», то они разуверились в Горбачеве, деморализованы и не верят, что в стране есть сила, способная удержать ее от распада. Все это подхлестывает аппетиты здешних национал-радикалов, которые все более и более влияют на власти предержащие. Похоже, как и в Литве, рубеж невозврата Латвии в СССР уже пройден, а делать ставку на то, что, добившись независимости, республика бросится в объятия России, пусть даже России во главе с Ельциным – все равно что рассчитывать на добросердечное отношение волка к зайцам в пору зимней бескормицы.

В Риге, так же как и в Вильнюсе, местные власти подстрекают граждан, уверовавших в жизненные преимущества независимости, к активному неповиновению союзному Центру. И там, и здесь Кремль демонстрирует неуклюжие попытки восстановить конституционный правопорядок. Разница лишь в том, что в столице Литвы это делается руками армии и спецподразделений КГБ, в столице Латвии – с помощью малочисленного ОМОНа. В общем-то, они выполняют ту же задачу, только у военных есть какое-никакое командование и хоть какие-никакие приказы свыше, у рижских омоновцев – лишь безоглядная вера в милицейский долг и присягу. По той информации, что мы сегодня раздобыли, министр внутренних дел СССР Борис Пуго сначала отдал ОМОНу приказ взять под свой контроль подразделения республиканского МВД, а после, когда тем потребовалась поддержка силами полка внутренних войск, отказал, заявив, что не намерен проводить в городе масштабную войсковую операцию. В этой ситуации милиционеры выглядят как камикадзе. Только у тех за спиной был император и Империя, у этих – никого и ничего.

От руки пишу донесение шефу и отправляю его факсом в Москву. Надеюсь, там еще не все разошлись по домам и успеют перепечатать мои каракули. На всякий случай сообщаю номер телефона в наших апартаментах. Не проходит и десяти минут, как раздается звонок. Почему-то уверен, что это кто-то из Белого дома. И не ошибаюсь – звонит ельцинский спичрайтер Геннадий Харин:

– Шеф доволен твоей работой в Вильнюсе, молодец, – чувствую, чего-то недоговаривает. – Номер, по которому я тебе сейчас звоню, это где?

– В квартире, которую выделил Горбунов.

Видимо, это обстоятельство Харина вполне устраивает, поэтому приступает к главному:

– Завтра утром возвращайся в Москву.

– Это шеф так велел?

– Он считает, что ситуация ему уже ясна, и тебе там более выискивать нечего.

– Ситуация как раз не вполне ясна. Например, с ОМОНом – совершенно непонятно, чьи приказы он сейчас выполняет. Поэтому я хочу завтра попробовать встретиться с его командиром и…

– Вот с ним-то тебе и не следует встречаться. Это уже никакое не специальное подразделение милиции, а черт знает что! По информации, которую мы получили сегодня, министр внутренних дел Латвии отдал приказ: открывать огонь на поражение по любому омоновцу, который приблизится к объектам республиканского МВД ближе, чем на 50 метров. Так что не сегодня-завтра они этих махновцев разоружат, и все успокоится.

– И кто же их будет разоружать? Уж не те ли мальчишки, что вступили в «Силы национальной самообороны»? Гена, видели мы сегодня эти «силы» – какая-то пионерская игра в «Зарницу»! А по другую сторону – полторы сотни прекрасно обученных и экипированных бойцов.

– В общем, решай сам. Я тебе пожелание шефа передал.

А что решать? Мы для себя уже все решили – завтра будем искать выходы на командира рижского ОМОНа Чеслава Млынника, и если найдем, договоримся о встрече. Только через кого это возможно сделать? Единственный, кто нам может помочь – здешний собкор «Комсомолки» Карен Маркарян. Но захочет ли? Он парень толковый и приятный во всех отношениях. Но сейчас наши собкоры в союзных республиках в сложном положении. Перед каждым вопрос: на чей информационный запрос ориентироваться – на московскую редколлегию или на местных глашатаев независимости? Деньги платит Москва, но она далеко и у нее сейчас нет возможности заступиться за своего человека, если тот попадет в жернова набирающего силу сепаратизма. Зато местные вожди становятся все требовательнее и напористей. Говорят о демократии, но исповедуют большевистский лозунг: кто не с нами, тот против нас! С ними можно ссориться лишь в одном случае – если у тебя нет особого желания навсегда остаться в этих краях. У нашего вильнюсского собкора оно есть, это очевидно. Вон даже фамилию переиначил на литовский манер. Конечно, ярко выраженному армянину Маркаряну труднее «олатышиться», но при большом желании и такое возможно. Тут уж ничего не поделаешь. Как говаривал старик Цицерон: «О времена! О нравы!».



Эти слова не следует воспринимать как осуждение коллег. Когда помимо твоей воли раскалывается огромная льдина, ты волен прыгнуть на тот ее осколок, который, как тебе кажется, дрейфует в нужном направлении. Да и с какой стати журналистов следует судить строже, нежели всех прочих?

Помню, под Берлином, в Потсдаме, встретил нескольких наших офицеров, которые, предвидя скорый вывод на Родину подразделений Западной группы войск, с помощью оборотистых штатских родственников заранее стелили соломку на мягкую германскую землю – создали частные фирмы для реализации украденного военного имущества и закупки потребительских товаров, которые в задушенном дефицитами Союзе реализовывались с немалой выгодой. Таким образом зарабатывался первоначальный капитал, без которого русскому в Германии делать нечего. Разговоры о присяге и воинском долге стали уделом «неудачников», обреченных на безденежье и бездомность. «Удачливые» говорили исключительно о рыночных ценах на объекты выставляемой на продажу военной недвижимости, на горюче-смазочные материалы, на списанную военную технику, на обмундирование, солдатское белье и портянки. Вчерашние защитники социалистического лагеря торопились стать добропорядочными и законопослушными бюргерами. И стали-таки!

А сколько кадровых дипломатов и внешнеторговых работников после распада Союза, интересы которого они отстаивали на международной арене, не вернулось домой и навсегда осталось в стане потенциального противника? Сотни, если не тысячи!

В этой связи вспоминается одна история…

Весной 1991 года в шахтерских регионах России сложилась ситуация, близкая к гуманитарной катастрофе – с прилавков практически полностью исчезли продукты и товары первой необходимости. Назревали массовые беспорядки. Ельцина такая перспектива тревожила, ибо теперь, когда он возглавил Верховный Совет РСФСР, уже не мог всю вину за шахтерские беды списывать на бездействие союзного Центра и лично на президента Горбачева. Надо было что-то предпринимать, и причем срочно. Не знаю почему, но для разговора об этом шеф позвал меня не к себе в кабинет, а на дачу в Архангельское.

– Вот что нам надо сделать: в пожарном, понимаешь, порядке закупить за границей товары для шахтерских регионов. В первую очередь – для больниц, детских учреждений и рабочих столовых. Шахтеры должны увидеть: от Горбачева – одни обещания, от Ельцина – реальная помощь! Ваш «Российский, дом» сможет оперативно решить такую задачу?

Представил возмущенное лицо президента «Российского дома» Володи Ряшенцева, который от моих слов «Надо помочь» и без того уже впадает в неконтролируемый гнев, и закинул удочку насчет финансового обеспечения поставленной передо мной задачи: у компании на большие объемы может не хватить собственных средств. Шеф отреагировал так, будто я попросил деньжат на прогулку с девочками по Москва-реке: «Чта-а?! Нет в бюджете свободных денег!».

– Вы меня не поняли, я не про деньги. Деньги не нужны, нужен ликвидный ресурс, – шеф морщится: «Какой еще ликвидный?». – Ну, что-то такое, что можно легко продать за границей, а на вырученное купить все, что нам требуется.

– Об этом вы с Хасбулатовым поговорите. Я ему скажу про ваш ликвидный.

Конечно, логичнее было бы направить меня к премьеру Силаеву. Тот выдает лицензии на экспорт любых ресурсов, от нефти до древесных отходов. Но у шефа, похоже, в этом есть какой-то неведомый мне резон. Своего заместителя Хасбулатова он вообще не особо жалует. Уж слишком часто тот позиционирует себя даже не как правую руку Председателя Верховного Совета, а как обе его руки. Ельцину об этом известно, а потому в отношениях с не в меру амбициозным замом держит дистанцию. Их деловые отношения так и не приобрели характер дружеских. И едва ли приобретут. Зато когда речь заходит о тратах, из-за которых могут возникнуть трения с парламентской оппозицией, шеф демонстративно признает первенство Руслана Имрановича: мол, как-никак известный ученый-экономист, профессор, пусть он и «принимает» уже принятое мною решение!

Как и следовало ожидать, Хасбулатов, узнав о поставленной Ельциным задаче, снимает трубку, звонит Силаеву и просит решить вопрос, в котором якобы заинтересован лично Борис Николаевич:

– Вам Вощанов при встрече объяснит, в чем суть дела…

Руками подаю знаки, стараясь обратить на себя внимание:

– Ряшенцев, Ряшенцев пойдет к Силаеву!

– А-а, да! вот тут мне подсказывают, что Ряшенцев придет и все объяснит, – и, считая свою миссию выполненной, Хасбулатов вешает трубку и поворачивается ко мне: – Вы уже определились с местом переговоров с партнерами?

– Да, Париж.

Хасбулатов озадаченно качает головой, будто я сообщил ему, что переговоры пройдут в охваченной гражданской войной Гватемале:

– Пожалуй, мне придется слетать с вами на пару дней. Это придаст вашей позиции больший вес.

– Отлично!

– Но это должен быть частный визит, не по линии Верховного Совета. Пусть «Российский дом» решит вопросы с билетами, отелем и суточными.

…От премьера Володя Ряшенцев возвращается, сияя, как полярная звезда на безоблачном ночном небе:

– Ты не представляешь, что я для нас выбил! Блеск!

В нынешние смутные времена самым ходовым российским товаром на мировом рынке являются нефтепродукты, катодная медь и редкоземельные металлы (а еще какая-то полумифическая «красная ртуть», о которой все говорят, но которую никто в глаза не видел). Заполучить экспортную лицензию на любой их объем – все равно что вытащить из колоды козырного туза. Поэтому первое, что приходит в голову, – Ряшенцев выбил у премьера что-то из этого заветного набора. Но тот качает головой: мимо, друг мой, мимо!

– Ну, если ты скажешь, что тебе дали лицензию на необработанные якутские алмазы…

– Миллион противогазов гражданского назначения!

– Чего?!

– Правда, половина из них с истекшим сроком службы.

– Да хоть новехонькие! Что мы с ними будем делать?! Кто у нас купит этот хлам?!

В том, что касается «купи-продай», Ряшенцев непревзойденный ас. Не мне с ним тягаться. Я в этом убеждался не один раз. Так вышло и с противогазами – они ушли «на ура» на перепуганный войной в Персидском заливе Ближний Восток. Спрос был настолько велик, что покупатель даже не обратил внимание на обилие экземпляров просроченной годности. Так что первая половина коммерческой операции под кодовым названием «Утихомирим шахтеров» прошла безукоризненно. Оставалось выполнить вторую – закупить товары для поставки в шахтерские регионы. После многочисленных и весьма бурных переговоров (никогда бы не подумал, что отставной офицер Ряшенцев способен торговаться из-за каждой копейки, как завзятый купец из Великого Устюга) определились поставщики: качественную, но недорогую одежду закупаем на Тайване, продукты питания – в Венгрии. В общем, задание Родины, можно сказать, выполнено. Завтра возвращаемся в Москву.

И все-таки в жилах Ряшенцева течет какая-то толика купеческой крови – ну не может он уехать из Парижа, не обмыв заключенные контракты! А обмыть их надлежит непременно в русском ресторане:

– Хочу рюмку ледяной водки, малосольный огурчик и горячие пельмени в горшочке!

– Потерпи до завтра. Дома тебе будет и водка, и огурчик, и пельмени.

– Дома – это дома. А я хочу здесь, на Елисейских полях!

В районе Елисейских полей есть только один более или менее аутентичный русский ресторан – «Распутин». Туда и направляемся.

В зале, кроме нас, ни души. И тем не менее, лишь только мы усаживаемся за столик, на подиум, под до боли знакомую музыку выскакивают разудалые русские девчонки в лубочных сарафанах с кокошниками на головах. И вдруг…

 

«Потолок ледяной, дверь скрипучая.

За шершавой стеной тьма колючая…»

 

Господи, Боже ж ты мой – Эдуард Хиль! Для нас с Вовкой Ряшенцевым поет суперзвезда советской эстрады Эдуард Хиль! Непостижимо!

…Наверное, он не принял бы наше приглашение, если б не знал меня по публикациям в «Комсомольской правде». Мы сидим в кафе неподалеку от «Распутина» и пьем кофе с пирожными. Хочется расспросить Хиля про его работу в ресторане, но как-то неловко. Вдруг эта тема ему неприятна? Но все ж, наверное, я бы не удержался, и спросил, если б он сам не завел разговор об этом:

– Какой-нибудь год назад русский посетитель в «Распутине» был большой редкостью. Разве кто из старой эмиграции заглянет. А в последнее время появились советские отставники.

– Это кто ж такие?

– Дипломаты, торговые работники, ваш брат, журналист. Те, что с государственной службы ушли, а домой возвращаться не пожелали. Здесь как-то пускают корни.

– И чем же они тут занимаются?

Хиль смеется: «Секретами Родины торгуют!», на что Ряшенцев реагирует с хмурой ухмылкой: а что, еще осталось, чем торговать?

– А знаете, кто из них самый удачливый? Те, что еще недавно на КГБ работали. Эти часто приходят. И по одному, и компаниями. Мужики при деньгах, не бедствуют.

– А с чего вы взяли, что они из КГБ? Это, вообще-то, секретная информация.

– Ой, ребята, я вас умоляю! Во-первых, здесь всем известно про то, у кого из советской диаспоры есть кагэбэшное прошлое, а у кого его нет. А во-вторых, эти, – Хиль стучит пальцами по воображаемому погону, – и сами его не особо скрывают. Как выпьют, так заказывают «Не думай о секундах свысока». Я пою, а они вскакивают с рюмками в руках и подпевают хором.

…Однажды в Нью-Йорке, на Брайтоне, где почти все говорят по-русски, мне довелось пообщаться в шашлычной с отставным полковником одной из советских спецслужб. Под первую бутылку он рассказывал, как ему замечательно живется на новом месте. Под вторую – взгрустнул по Москве и поведал про то, как и где боролся с врагами Родины. А когда мы откупорили третью, вдруг ожесточился и обвинил меня в том, что это я, служа Ельцину «с его сраными демократами», развалил Советский Союз.

– Если бы не вы!.. не такие, как ты!.. да я бы сейчас не вот с этими уродами якшался, – он ткнул пальцем в сторону прогуливающихся по набережной русскоязычных американцев, – а служил бы… великой стране служил бы! Я б ни за что не уехал! Даром бы работал, на воде и хлебе сидел, а не уехал бы!

Какое удивительное обилие «бы»! Думаю, он бросил бы великую страну задолго до того, как ее дружно взялись расшатывать все те, кто ею правил. Причем расшатывать при молчаливом потворстве таких, как он, защитников нерушимости устоев. А почему ж не бросил? Совесть и убеждения тут ни при чем. Не позволяли страхи. Один из них, самый большой страх – за близких, которые в тот момент еще оставались дома. Но как только ослаб репрессивный аппарат государства, как только посбивали замки с границ, – сразу же появилась непреодолимая тяга к перемене мест, а заодно и Веры, которой у него, по большому счету, никогда не было. И что же теперь осталось от былой преданности порушенному Отечеству? Застольные всхлипывания про утраченный патриотизм да краткосрочные вояжи на историческую Родину. Как меж собой говаривают многие из бывших наших соотечественников: «В Рашку, говнеца похлебать».



Чувствуется, коллеге Маркаряну в напряг устраивать нам встречу с Чеславом Млынником, но отказать в просьбе не может. Не позволяют еще не отторгнутые сердцем правила корпоративной взаимопомощи.

– Вы покуда отдохните, попейте кофе, а я попробую дозвониться до Млынника. Как мне ему вас представить?

– Как есть, так и представь – коллеги из «Комсомолки».

Попытка занимает не более пяти минут – командир мятежного ОМОНа назначает встречу, причем без особых уговоров: сегодня, в 18:00, на базе в Вецмилгрависе, ближнем пригороде Риги. Карен подробно объясняет, как туда добраться: троллейбусом до конечной остановки, а там с километр, может чуть меньше, пешком по дороге вдоль кладбища.

– Веселенькое место. Мы уж лучше такси возьмем.

– Вечером туда такси не повезет. Место больно глухое и неспокойное.

…В вечернем полумраке местечко это и впрямь кажется гиблым. Именно про такие герой Савелия Крамарова говаривал: «А вдоль дороги мертвые с косами стоят, – и тишина!». Опасность подстерегает с обеих сторон: справа – заросший высокими кустами пригорок старого кладбища, слева – прижавшиеся друг к другу убогие гаражи. И на километр пути всего два тусклых фонаря, болтающихся на деревянных столбах. По разумению Андрюши Крайнего, лучшего места, чтоб нас безнаказанно подстрелить, просто невозможно себе представить.

База рижского ОМОНа не производит впечатление воинской части. Куда больше похожа на тщательно охраняемую лагерную зону, обнесенную двурядным забором, увенчанным серпантином колючей проволоки. Сходство с ней еще больше усиливается высокими железными воротами со смотровым окошком и пятиметровой сторожевой вышкой с пулеметом и двумя мощными прожекторами. Луч одного из них спрыгнул с голых верхушек кладбищенских деревьев и впился в нас: «Стоять! Кто такие?!». Судя по всему, командир предупредил охрану о визите московских журналистов – из ворот выходит одетый в боевой камуфляж боец с автоматом наперевес и, проверив наши документы, спрашивает, скорее для проформы, нежели из оперативной необходимости: оружие при себе имеется?

Вот тебе раз – об этом я как-то не подумал! Скажу «да» – какой же я после этого журналист из «Комсомолки»? Скажу «нет» – а ну как обыщут? И в том, и в другом случае предстану перед омоновцами, у которых сейчас до предела взвинчены нервы, вражеским лазутчиком, замыслившим под маркой прессы проникнуть в расположение их боевой части. Убить, конечно, не убьют, но в какой-нибудь цугундер посадят «до выяснения», это наверняка. И выяснять будут долго, может, и не один день. А как выяснят, что я – «человек от Ельцина», то опять же не заторопятся выпускать на волю, подержат в назидание. Маркарян говорил, что они моего шефа на дух не переваривают. Он для них – один из символов предательства.

Так что же мне все-таки сказать: есть у меня оружие или нет? Выручает артистическое дарование Крайнего – он экспромтом разыгрывает этюд под названием: «Удивление с легким налетом обиды». Надо признать, получается у него очень даже правдоподобно:

– Ты что, братишка! Да откуда у нас оружие? Хотя к армии мы отношение кое-какое имеем, – и достает из кармана еще одно потертое удостоверение, на сей раз газеты Московского военного округа.

Боец, взглянув на фото кучерявого офицера, с недоверием поглядывает на близкий к облысению оригинал. Выручает природная сообразительность Муратова:

– Вы не смотрите, что сейчас волос меньше! Это у него на нервной почве. Сами знаете, горячие точки.

Боец понимающе кивает, и возвращает Крайнему документ, который в этой поездке выручает нас уже во второй раз: идемте, вас ждут.

В полумраке трудно разглядеть омоновские казармы. Похоже, это обычные строительные бытовки, причем не первой свежести. Возле некоторых замечаем молодых женщин с детьми, и сохнущее на веревках явно не мужское белье. Значит, в целях безопасности бойцы перевезли семьи из городских квартир к себе на базу.

Штаб ОМОНа – небольшая комната в обитом крашеной жестью деревянном вагончике. Все жизненное пространство в ней поглотил большой стол с расставленными вокруг стульями. На стене, что напротив входа, висит красное знамя с золотом вышитым барельефом Ленина и серпом-молотом. На других – традиционные атрибуты казарменных «ленинских комнат». Тут и сусально-пафосные портреты основоположников, и текст присяги в большой рамке под стеклом, и какие-то вымпелы с почетными грамотами. Но в первую очередь бросаются в глаза развешанные по стенам самописные призывы к борьбе, победе и самопожертвованию, создающие ощущение партизанской землянки. Кстати сказать, это первое, что приходит в голову, едва ступаешь на территорию базы: рижский ОМОН – боевое подразделение, действующее в тылу противника, на оккупированной им территории. Нанести максимальный урон врагу и продержаться до прихода своих – этим эмоциональным зарядом буквально пропитана здешняя атмосфера.

Кроме Млынника, в комнате еще двое – его заместитель по политчасти (во всяком случае, таковым он нам показался) и молодая женщина, похоже, супруга одного из них. Я помалкиваю. Ребята задают вопросы. Млынник отвечает охотно и вполне искренне. Чувствуется, человек с болью переживает происходящий в стране развал:

– Как же мы, скажите, сохраним наш Союз, если во всех республиках, в том числе и здесь, в Латвии, не восстановим конституционную законность? Но ведь уговорами-то этого уже не сделать, упущен момент. Хочешь или нет, а придется применить силу.

– Но согласитесь, в Школе милиции с применением силы явно переборщили – избили курсантов, поломали оборудование. Да и нужно ли было начинать восстанавливать правопорядок с учебного заведения?

– Какое «учебное заведение»?! Боевиков в этой школе готовят, а не милиционеров! Хотите, зачитаю перечень оружия, которое мы там изъяли? Слушайте: 42 автомата, 215 пистолетов, 5 пулеметов, 4 снайперские винтовки, несколько гранатометов! Я знаю, что вы мне сейчас скажете – мол, надо же будущих милиционеров на чем-то учить. Но не многовато ли «учебных пособий»? Тут его на полноценное боевое подразделение! А знаете, что у них сейчас преобладает в «учебной» программе? Тактика ведения уличных боев.

– Вы докладывали об этом своему министру в Москву?

– Пуго, что ли? Конечно, докладывали.

– И что?

– Да ничего! Нам присылает приказ: навести порядок! А перед местными руководителями оправдывается: мол, мы что-то там нарушили, что-то превысили, и обещает наказать. После этого здешние сепаратисты на каждом углу кричат: «ОМОН вышел из подчинения! ОМОН превратился в полубандитское формирование! Расформировать! Арестовать! Отдать под суд!». А Москва смотрит на все и не вмешивается. Вроде ее это не касается. Мы тут жизнями рискуем, товарищей теряем, семьям своим создали невыносимые условия, – а ради чего? Получается, не ради того, чтоб выполнить приказ и восстановить законность.

Слушая Млынника, не могу отделаться от мысли, что он выпал из времени – готов положить собственную жизнь и жизнь товарищей ради спасения того, чего фактически уже не существует. Нет больше Советской Латвии! Все наши государственные вожди уже это поняли, и этим в какой-то мере объясняется их бездействие. Не оправдывает, но объясняется. Они только говорят о свершившемся по-разному – кто-то вслух, кто-то мысленно. И с разными интонациями – с гневом, со злорадством, с едва скрываемой радостью. Что же касается моего шефа, то тот лишь делает вид, что борется за целостность Союза, а на деле уже воспринял его распад как данность, и даже видит в нем рождение нового, более совершенного государственного организма. Здешние омоновцы думают, что кого-то и от чего-то спасают. Поздно, ребята, упущен момент. Спасать нужно вас самих. В разгар боя брошенные командирами и оставшееся без тылов, вы обречены на поражение и на месть победителей. Теперь, чего бы ни случилось, кто бы ни был повинен в пролитой крови, а ответите за все вы.

Теперь я понимаю, какую информацию следует донести до Ельцина в первую очередь – пока еще не поздно, нужно спасать этих людей от них самих. Сделать это возможно только одним способом – потребовав, чтобы Пуго немедленно передислоцировал рижский ОМОН в Москву и передал его в подчинение российскому МВД. Иначе тот неизбежно перейдет границу допустимого. Причем допустимого не только латвийским, но даже нашим советским законом. А такое может случиться в любой момент. Хоть сегодня, хоть завтра.

Прощаясь с нами, Млынник предупреждает:

– На дороге будьте осторожны. Лучше передвигаться поодиночке, соблюдая дистанцию. Так снайперу труднее будет вас подстрелить – в темноте одиноко идущая фигура хуже просматривается.

Едва выходим за ворота, Крайний с Муратовым принимаются дружно обыгрывать рекомендованный Млынником способ передвижения:

– Нет, все-таки надо не идти, а ползти на расстоянии друг от друга.

– Точно! И лучше посередине дороги.

– Это же не гигиенично!

– Зато на грязном асфальте одиноко ползущая фигура просматривается хуже одиноко ползущей по заснеженной обочине.

Шутки шутками, но чернеющие кладбищенские кусты на пригорке, из которых в любой момент может прогреметь выстрел, и впрямь не вселяют жизнеутверждающего оптимизма. К счастью, Крайний, творчески относящийся к авантюре и риску, способен любой опасности, с коими мы сталкивались не единожды, придать блеск увлекательного приключения. Мало того, что от этого становится легче и, что греха таить, не так боязно, но и после происшедшее вспоминается исключительно в его трактовке – если не со смехом, то с улыбкой. Вот и сейчас у него именно такой настрой:

– Вощанов, разоружись! Выдай нам с Митей по пистолету! Ни к чему они тебе.

– Что значит «ни к чему»?

– А ты сам подумай: кто ты и кто мы? Ты – человек государев! Сановник! Мы при тебе – рядовые народные ополченцы, и нам никак нельзя без оружия. Без оружия мы боярина не защитим!

– И что ж вы, ополченцы, станете делать, если в меня, в боярина, снайпер пальнет вон из тех кустов?

– Ты погибнешь, а мы отомстим за тебя!

Так они веселятся всю дорогу до троллейбусной остановки. И я понимаю, что отныне этот сюжет с моим участием будет с насмешками вспоминаться в каждом совместном застолье: промозглый рижский январь, ночь, пустынная дорога, кладбищенский пригорок, поросший тревожащим воображение густым кустарником, и Вощанов, обвешанный оружием, которое Коржаков выдать выдал, а как оно стреляет, не рассказал.

…Прямо из Внуково, не заезжая домой, мчусь в Белый дом. Хочется поскорее доложить шефу о ситуации в Вильнюсе, но более всего – о том, что происходит сейчас в Риге. Это тем более важно, поскольку утром, когда мы возвращали ключи от наших апартаментов помощнику Горбунова, тот рассказал, что вчера омоновцы опять устроили стрельбу в центре города, и на этот раз по ним был открыт ответный огонь. Так что ситуация в любой момент может повторить вильнюсскую.

В приемной Ельцина необычная для полудня тишина. Кроме восседающего за секретарским бюро Валерия Дивакова, нет ни души. У нас есть несколько депутатов, которые стараются постоянно попадаться шефу на глаза. Когда ни придешь, а они у него в приемной на диванчике, и никто не знает, чего высиживают. Просто сидят и чего-то ждут. Отлучаются разве что по нужде или перекусить. Секретари на них злятся, но ничего поделать не могут – депутаты! Так вот, даже их сейчас нет. А это уже совсем нехороший признак.

– Надо полагать, шефа сегодня не будет?

– С утра на спорте, а после, – и Диваков разводит руками, – это уж как на небесах распорядятся.

Видимо, на небесах распорядились не торопиться. До конца дня шеф в Белом доме так и не появился.

…С утра прихожу в приемную и располагаюсь на диване. Совсем как те депутаты, что каждодневно томятся здесь в надежде на высочайшее внимание и востребованность. Но мне важно не упустить шефа. Дежурный секретарь смотрит на меня почти с жалостью:

– Ну, что ты здесь высиживаешь? Иди к себе. Как освободится, я тебе сразу же позвоню.

– Спасибо, но так вернее. Кто у него сейчас?

Секретарь не успевает ответить – дверь кабинета распахивается и на пороге появляется Коржаков, а следом Ельцин. Оба в пальто, и у обоих на головах шапки. Господи, неужели разговора опять не получится?!

– Борис Николаевич!

Ельцин смотрит на меня с удивлением: мол, а этот тип что тут делает? Коржаков недовольно буркает: давай позже, мы торопимся! Но шеф, будто вспомнив, кто я такой, откуда приехал и что от него хочу, кивает на дверь кабинета: зайдите.

Мы стоим возле закрытой двери. По тому, что он не снимает шапки и даже не расстегивает пальто, понимаю, что разговор будет предельно кратким. Настраиваюсь выпалить все, что наметил, но шеф жестом останавливает меня:

– Я читал ваши… эти, э-э-э… м-м-мм… сообщения, понимаешь. Молодцы. Вот так и впредь: что-то случилось, выехали – и у меня вся информация!

Такое начало разговора мне нравится, хорошее начало. И я, удовлетворенно кивнув, настраиваюсь телеграфно отбарабанить самое неотложное – про рижский ОМОН. Но шеф вновь останавливает мой порыв:

– Но! – и назидательно грозит мне пальцем. – Главную задачу вы все-таки не решили.

Я догадываюсь, к чему он клонит, но изображаю на лице полное неведение. И это, похоже, не нравится даже больше, чем то, что я не решил главной задачи. Поэтому шеф заканчивает мысль уже с легким раздражением:

– Кто отдал приказ стрелять в мирных граждан в Вильнюсе? Не Горбачев? Он, понимаешь, опять ни при чем. Но люди-то погибли! Значит, все его слова – ложь. Вот что вы должны были доказать в первую очередь. Так? Так.

Обладай я непоколебимым характером Джордано Бруно, наверное, с готовностью бы сгорел на костре ельцинского негодования, выкрикнув: «А все-таки такого приказа не было!». Возможно, я сейчас малодушен, но мне не резон выглядеть пустозвоном перед Муратовым с Крайним, которым клятвенно обещал, что сразу по приезде доложу шефу о ситуации с рижским ОМОНом и изложу нашу идею, как ее разрулить. Конечно, можно было бы рубануть правду-матку и озвучить то, в чем уверены: «Если Горбачев в сердцах и произносил какие-то слова про наведение порядка в Вильнюсе, то приказ применить оружие отдал кто-то другой. А, скорее всего, его вообще никто не отдавал. Просто ситуация у телебашни в какой-то момент вышла из под контроля. Или ее кто-то из-под контроля сознательно вывел».

Но чем закончится мой героический монолог? И гадать нечего – ничем. Шеф выставит меня из кабинета, и я не скоро в нем появлюсь. Разве что через неделю, а то и через две. А за это время в Риге рванет так, что от надежд на гражданское согласие останутся одни клочья.

– Борис Николаевич, в Риге ситуация развивается по сценарию Вильнюса…

– Да что вы мне, понимаешь, говорите! Мне звонил Горбунов!

– А он рассказал вам про рижский ОМОН?

– И без него знаю! ОМОН подчинен МВД СССР. Это проблема Пуго и Горбачева. Вот пусть они ее и решают.

– Я встречался с Млынником…

– С кем?

– С Млынником. Командиром ОМОНа.

– А-а-а, с этим, с коммунякой.

– Борис Николаевич, надо предложить Горбачеву срочно вывезти ОМОН из Риги. Иначе…

– Что вы мне, понимаешь, навязываете свой ОМОН?! Ничего никому не надо предлагать! Это проблема Горбачева! Пусть решает, если он вообще что-то может решить! Когда это станет моей проблемой, я ее решу за пять минут!



Проблема рижского ОМОНа стала его проблемой сразу же после августовского путча. В Юрмале, на встрече с главами трех прибалтийских республик, уже добившихся фактической независимости, он пообещал Горбунову вывезти ОМОН в Россию. И слово свое сдержал.

…Захожу к шефу согласовать кое-какие детали его интервью, которое должно транслироваться на весь мир. Ельцин смотрит на меня с усмешкой:

– Я закрыл вопрос с вашим ОМОНом.

– Не понял, Борис Николаевич…

– Горбачев не хотел выводить ОМОН из Риги, а я распорядился вывезти. Все! Точка! Проблема закрыта!

– И где же они теперь будут служить?

– Сейчас Баранников подбирает для них место службы.

– Но это будет Москва?

– Почему Москва? Нечего им в Москве делать! Коммунистов на митингах охранять, что ли? У тех тут своих защитников хватает!

…В конце августа 1991 года рижских омоновцев самолетами перебросили к новому месту службы – в Тюмень. Согласно договоренности между Москвой и Ригой, перед отправкой в аэропорт все имеющееся оружие они должны были сдать представителям латвийского МВД. Не получилось. «Банда Млынника», как ее частенько называли в либеральной российской прессе, наотрез отказалась разоружаться. Так и летели – в полной экипировке, с оружием, боекомплектом, средствами защиты и связи. И уж что вообще не предусматривалось министром внутренних дел России Виктором Баранниковым – с семьями на борту.

Назад: Глава 6. В ожидании путча
Дальше: Глава 8. Грузинский схрон