Глава 8

Грузинский схрон

Февраль 91-го измучил чередованием лютой стужи и оттепелей с обильными снегопадами. То, что в СССР дезорганизованы и перестали нормально функционировать все службы, нагляднее всего иллюстрирует Гидрометцентр, который уже не угадывает погоду не то что на месяц вперед, а даже на предстоящие сутки. Каждое утро, собираясь на службу, гадаю и не могу угадать, во что мне одеться. То укутаюсь не по погоде и после в метро изнываю от жары. То, напротив, одеваюсь слишком легко и промерзаю на улице как бездомный пес, аж зуб на зуб не попадает. А результат плачевный – мучаюсь от перманентной простуды. Ужасно неловко перед коллегами – хожу, и все время хлюпаю носом. Глядя на меня, Анатолий Григорьев, личный врач Ельцина, оберегающий его от всяческой хвори, озабоченно качает головой:

– Ты бы поостерегся с ним контактировать.

– А если он сам пожелает вступить со мной в контакт?

– Знаешь что, друг мой, шел бы ты со своим насморком домой!

И я пошел. Только не домой, а на встречу с объявившимся в Москве Гурамом Абсандзе, вице-премьером и министром финансов Грузии. В целом он неплохой человек, и к тому же мой давний приятель, но у него в характере есть одна черта – если звонит и предлагает повидаться, значит, во мне появилась какая-то надобность. Вначале нашего знакомства я обижался из-за этого, и даже очень, но со временем перестал реагировать на любые проявления прагматизма. Решил относиться к ним с философским смирением: если не хочешь остаться без друга, принимай его таким, каков он есть, с присущими ему заморочками, причудами и недостатками.

…Сидим в заведении, гордо именуемом рестораном. На самом деле его даже столовой можно назвать с очень большой натяжкой. Не из-за кухни, конечно, а из-за дизайна и комфорта. Еще не так давно в этом павильоне из стекла и неоштукатуренного бетона красовались автоматы разлива пива, и самые колоритные люди московского захолустья, стоя с кружками в клубах табачного дыма, задушевно матерились, обсуждая между собой бренность бытия со всеми его достоинствами и пороками. Теперь интерьер слегка облагородился. Появились раскладные алюминиевые столики, накрытые клеенкой с узором, имитирующим скатерть, и на каждом – бумажные салфетки в граненых стаканах и два блюдечка, одно с солью, другое с перцем. Помещение отапливается плохо, и это обстоятельство располагает к питию крепкого алкоголя. Но мы с Гурамом, вопреки температурному дискомфорту, отдаем предпочтение сухому грузинскому вину, в последние годы заметно сдавшему в качестве, но все же остающемуся лучшим в СССР. И, конечно, едим умопомрачительно вкусные хинкали, в приготовлении которых с Зурабом, хозяином заведения и нашим давним приятелем, может соперничать разве что сам Зураб. Разумеется, если станет готовить их не тут, в Москве, а у себя в Зугдиди.

Надо признать, что выражение «едим хинкали» применимо лишь ко мне. Гурам почти ничего не ест. Во-первых, потому что поставил перед собой заведомо невыполнимую задачу – похудеть. Его убойный вес недавно перевалил за сотню кило, и в грузинской прессе по этому поводу появились язвительные заметки о нем как о политико-диетологическом «тяжеловесе». Ну, а во-вторых, его сюда привел вовсе не голод, а желание поговорить со мной о весьма важном и неотложном деле. В этом смысле мои сомнения относительно его бескорыстия в очередной раз оправдались.

– В конце марта у нас в Грузии референдум о независимости. Звиад Константинович хочет, чтобы Борис Николаевич знал – это не против него, это против Горбачева.

Я не тороплюсь реагировать на эти слова, поскольку знаю отношение Ельцина к Звиаду Гамсахурдиа, в ноябре прошлого года избранному председателем Верховного Совета Грузии. Оно, как минимум, настороженное, а если сказать жестче – неприязненное.

– Ельцин недавно встречался с Шеварднадзе…

– Э-э-э! – Гурам закипает при одном упоминании имени главного оппонента своего шефа. – Его в Грузии никто не поддерживает! Мамой клянусь – никто! Вся Грузия за Звиада!

– Я понял, понял, – «Господи, как же хороши у них эти хинкали!» – Так вот, Шеварднадзе целый час ему втолковывал, что Гамсахурдия оголтелый националист, и если он станет президентом Грузии, будет проводить откровенно антироссийскую политику.

– Что он болтает?! – от возмущения Гурам краснеет, как перезрелая хурма, и начинает говорить по-русски с ярко выраженными мингрельскими интонациями. – Какой такой «антироссийский политика», да?! Совсем с ума сошел этот Амвросиевич-Мамвросиевич! Зачем его слушать?!

– Может, Шеварднадзе и сошел с ума, и слушать его не надо, только у Ельцина есть и другие источники информации. Он, например, знаком с заявлением председателя Верховного Совета Грузии господина Гамсахурдиа о русской оккупации.

– Слушай, зачем так говоришь, да?! – Гурам смотрит на меня с искренним огорчением, будто я только что по недомыслию отказался поддержать его любимый заздравный тост. – Это же большая политика! Я с тобой дружу, Звиад с тобой дружит, мы все друзья – почему будем против России?! Хочешь, Звиад Константинович напишет письмо Ельцину? Ты ведь сможешь его передать прямо в руки? Напрямую, чтоб без всяких там канцелярий-манцелярий. Сможешь?

– Смочь-то я смогу, но, думаю, письмами ничего не решить, нужен поступок.

– Надо поступок, сделаем поступок! Какой надо сделать?!

Гурам смотрит на меня выжидающе, а я не знаю, что ему ответить. Нутром чувствую, выбор между Шеварднадзе и Гамсахурдиа будет сделан не в пользу последнего. И не потому, что Эдуард Амвросиевич Ельцину ближе и дороже Звиада Константиновича. По большому счету, в данной ситуации ему до обоих нет никакого дела. Решение будет принято исходя из другого критерия – из соотношения сил в противостоянии между ним и президентом СССР Горбачевым. В этом смысле пусть ненадежный, но все же союз с Шеварднадзе, имеющим обширные связи на Западе, позволит Ельцину усилить свои позиции. А вот сближение с Гамсахурдиа мало чего даст. Его влияние на кремлевскую бюрократию равно нулю, а что касается Запада, и прежде всего США, то там его не знают и знать не желают.

И все же…

– Гурам, а вы у себя в Грузии можете найти такое укромное место, где, в случае чего, можно было бы укрыть семью Ельцина, и чтоб никто об этом не знал?

– Конечно, есть! Найдем такое место! Завтра же поговорю со Звиадом Константиновичем, – и, почувствовав прилив жизненных сил, Гурам решительно отвергает мысль о борьбе с излишним весом как контрпродуктивную: – Эй, Зураб, неси еще тарелку хинкали, шашлык и бутылку вина! И зелень, зелень не забудь!

…С очередного совещания в Ново-Огареве, которое на этот раз Горбачев посвятил вопросам распределения налоговых поступлений между союзным и республиканскими бюджетами, Ельцин приехал мрачнее тучи и сходу устроил разнос дежурным секретарям за то, что в коридоре возле его двери толпится, как ему показалось, слишком много зевак с депутатскими мандатами. Что они тут, понимаешь, трутся?! Занять себя нечем?! Накопленный за день потенциал недовольства делает маловероятным конструктивный диалог. Но отчего бы и не попробовать? Пристраиваюсь за спиной Коржакова, несущего за шефом его портфель, и проникаю в кабинет, что называется, тихой сапой. Полдела сделано. Теперь главное – не вылететь отсюда с треском и под бурные аплодисменты охранника, не терпящего ничьего своеволия, кроме собственного.

– Чта-а?!

Ельцин явно недоволен моим бесцеремонным вторжением. И понять его можно – хочет хоть немного передохнуть, а тут я лезу без приглашения и непонятно с каким вопросом.

– В чем дело?!

Это тот самый случай, когда суть вопроса надо выкладывать без предисловий, иначе вмиг окажешься за дверью, причем без шанса в скором времени еще раз переступить этот порог.

– Борис Николаевич, помните, вы как-то говорили мне, что семья – это ваше самое уязвимое место? – во взгляде шефа появляются признаки интереса. – Я, кажется, нашел, где в случае чего можно было бы…

Ельцин прижимает палец к губам и многозначительно кивает на письменный стол с телефонами. Мы отходим к окну, но и тут он не дает завершить рассказ:

– Завтра у меня встреча с избирателями в Зеленограде. Приезжайте туда, и когда освобожусь, обо всем расскажете.

– Мне в Зеленоград самому добираться или ехать вместе с вами?

– Я распоряжусь насчет машины для вас.

…В вестибюле зеленоградского Дворца культуры прохаживается охранник Ельцина Юра Одинец, человек недюжинной силы, склонный к проявлению полярных эмоций – ярости, что, в общем-то, типично для людей его профессии, и необыкновенного добродушия, встречающегося в этой среде крайне редко. Из битком набитого зала (люди толпятся даже в дверях) доносится усиленный микрофоном негодующий голос Ельцина, обличающего партийную номенклатуру за ее страсть к необоснованным привилегиям. Тема благодатная и любой аудиторией воспринимается «на ура».

– Насчет меня какие-то указания поступали?

– Указания? – по насмешке в глазах Одинца чувствую, его одолевает желание выдать по этому поводу какую-нибудь хохму, но она у него, как назло, никак не придумывается. – Велено в машине дремать.

Что ж, дремать, так дремать. Тем более что недавно шеф пересел с «Волги» на «Чайку», а в ней дремать намного комфортнее. Располагаюсь на заднем сиденье, и, чтоб как-то скоротать время, предаюсь размышлениям о том, как изменилась моя жизнь после встречи с Борисом Ельциным. Можно сказать, перевернулась…

С ним захватывающе интересно…

Хотя бывает очень трудно…

Помню, как однажды в Японии…

Да-а, непростой человек…

И своенравный, очень своенравный…

– Это кто тут у нас так храпит? Ну-ка, пересаживайся на откидной стульчик!

Бурбулис шутейно тычет мне кулаком в бок. С трудом сбрасываю дрему, нехотя пересаживаюсь и оказываюсь лицом к лицу с Ельциным. Тот сидит с закрытыми глазами, вытянув ноги, и молчит. Чувствуется, устал. В такие моменты его лучше не беспокоить. Наклоняюсь к Бурбулису и спрашиваю шепотом:

– Геннадий Эдуардович, а куда это мы едем?

– Шеф вымотался совсем, надо снять напряжение.

– Мне бы с ним потолковать о наболевшем…

– Вот там и потолкуете.

– Где «там»?

– В бане.

Едем недолго, буквально несколько минут, и останавливаемся перед воротами какой-то пожарной части. Водитель моргает фарами, и из сторожки выскакивает немолодой подполковник. Подбежав к машине, он по-военному четко рапортует вылезшему из машины Коржакову: объект в полной готовности! По тому, каким тоном это сказано, можно судить о склонности седовласого брандмейстера к самопожертвованию.

– Посторонние на территории есть?

– Никак нет!

После первого пара и первой рюмки садимся с Ельциным на диван, поодаль ото всех. Завернутый в белую простыню, в этот момент он чем-то напоминает римского патриция, отдыхающего после произнесенной в Сенате обличительной речи.

– Борис Николаевич, помните, вы мне поручали проработать вопрос о вашей семье на случай кризисной ситуации?

Шеф определенно недоволен тем, как я сформулировал свой вопрос. Будто осмелился напомнить ему, как однажды в Нью-Йорке, будучи в гостях у Рокфеллера, он пролил на скатерть брусничный соус. И я понимаю, что допустил промах. Не нужно было начинать разговор со ссылки на его волю, выраженную в частном порядке и к тому же полунамеком. Всякая просьба, выходящая за рамки служебных взаимоотношений, порождает моральные обязательства, которыми оказавший услугу может злоупотребить. Поэтому большие начальники не терпят подобные ситуации, а уж для Ельцина они хуже каторги. Его просьба никогда не выглядит просьбой, а благодарность – благодарностью.

– На днях ко мне приезжал человек от Гамсахурдиа. Я ему вполне доверяю, потому что это мой давний товарищ…

Коржаков в белом банном халате хлопочет возле стола и недовольно поглядывает в нашу сторону. Ему определенно не нравится, что есть такие вопросы, которые шеф обсуждает со мной с глазу на глаз, и к тому же в столь расслабляющей обстановке. В его напряженном взгляде просматривается готовность броситься на помощь охраняемому лицу, если тот выкажет хотя бы малейшие признаки недовольства нашей беседой. Но Ельцин их не выказывает. Напротив, ее тема представляется ему весьма своевременной.

– Борис Николаевич, – наклоняюсь и шепчу в самое ухо, – я думаю, что укрытие в Грузии не понадобится, но пусть оно будет. Почему нет? Так, на всякий случай.

– Не хочется мне с Шеварднадзе из-за этого ссориться. Он же считает Грузию своей, понимаешь, вотчиной.

– Он и знать ничего не будет!

– Пронюхает…

– Ну, даже если и пронюхает. Может, это и неплохо, сговорчивей будет.

От разговора Ельцина отвлекает (меня, кстати, тоже) соблазнительный аромат копченого муксуна, привезенного с Севера газовым генералом Виктором Черномырдиным, и он спешит подвести итог нашим сепаратным переговорам:

– Давайте сделаем так: вы поезжайте в Тбилиси и на месте все выясните. Но только не как мой помощник. Вы ведь можете оформить командировку от «Комсомольской правды»?

– Конечно, могу. Но лучше поеду по линии «Российского дома».

Ельцин согласно кивает и, выдержав многозначительную паузу, тычет мне в грудь указательным пальцем, что со стороны может показаться, будто он делает мне строгую выволочку:

– И чтоб никаких, понимаешь, просьб и обещаний от меня лично! Никаких!

– Я представлю дело так, будто все это моя личная инициатива, и вы о ней ничего не знаете, – шеф пожимает плечами: поверят ли? – В общем, придумаю, что сказать.

– Хорошо, – Ельцин хлопает себя по коленям, – а теперь за стол!

…Для того чтобы ни у кого не возникло сомнений, что я приехал в Грузию как эмиссар «Российского дома», Ряшенцев отправляет вместе со мной своего сотрудника, Евгения Нескоромного, с образцами аппаратуры для защиты от прослушки телефонных переговоров. Мартовская Москва еще утопает в снегу и ежится от зимней стужи, а в Тбилиси уже вовсю бушует весна. Почки на деревьях набухли, и город вот-вот засверкает изумрудом молодой зелени. Но самое большое чудо – цветущий миндаль, от которого просто невозможно оторвать взгляд и не позавидовать грузинам.

Но лишь присмотришься к деталям нынешней грузинской повседневности, и зависть сразу же сменяется жалостью: как же им тяжело живется! В квартирах сыро, холодно, а по вечерам еще и темно, потому что в это время суток повсеместно отключается электричество. Едва ли не каждая семья обзавелась печкой-буржуйкой с ржавым дымоходом, выведенным на улицу через прорезь в оконном стекле. Она в состоянии обогреть всего одну комнату, ставшую одновременно и гостиной, и спальней. Все, у кого есть такая возможность, отправили женщин с малыми детьми к родственникам в деревню. Оставшиеся в городе мужчины забегают домой, только чтоб переночевать да переодеться. Полное ощущение военного лихолетья.

Но любовь к дружеским застольям не покинула души грузин. Кажется, они не изменят ей, даже если вдруг наступит конец света. Хоть мы и прилетели утренним рейсом, но встречающий нас в аэропорту вице-премьер Абсандзе с многозначительным видом обрисовал наши планы на ближайшую перспективу:

– Сейчас поедем в одно интересное место…

Я в Грузии далеко не впервые и хорошо знаю, что означает на местном жаргоне «поехать в одно интересное место», однако делаю вид, что не вполне понял цель нашей поездки туда:

– Со Звиадом Константиновичем там встретимся?

– Нет, там будет хлеб-соль, потом к нему.

– А нельзя ли поменять очередность?

– Никак невозможно!

– Это почему же?

– Звиад Константинович меня не поймет!

«Интересных мест» оказалось не одно, а целых три. Сначала мы наносим визит некто Отари, незнакомому мне земляку Гурама. В детстве они жили в одной деревне в Мингрелии, и поэтому мы просто обязаны посетить его гостеприимный дом. К тому же Отари, если узнает, что я приезжал в Тбилиси, а к нему не зашел (Гурам ему много обо мне рассказывал и тот, хоть и не видел меня ни разу, но уже любит, как брата), так вот, Отари очень и очень, понимаешь, обидится. И на Гурама, и на меня. Но, конечно, больше всего на Гурама, потому что такой культурный человек как я, будь на то моя воля, ни за что бы не отказался навестить сей благословенный дом.

Разумеется, хозяин гостей не ждет, потому как встречает нас в домашней пижаме.

После него мы заглядываем в осетинский подвальчик отведать только что сваренного пива и горячих пирогов из дровяной печи. Но все это лишь прелюдия торжественной встречи. Сразу после пивной отправляемся в столовую Верховного Совета Грузии, где нас уже ожидает небольшая, но сплоченная группа членов правительства и депутатов. Поскольку многих из них знаю по учебе в московской аспирантуре, встреча оказывается щедрой на такие тосты, какие в Грузии пьются исключительно стоя и до дна. В результате где-то около полудня я теряю коллегу Нескоромного.

– Устал, наверное, с дороги, – Абсандзе смотрит на раскисшего гостя с жалостью. – Я скажу, чтоб его в гостиницу отвезли. Пусть до вечера отдохнет.

Последние слова меня настораживают: а что у нас вечером? Гурам оставляет мой вопрос без ответа, ибо в данный момент ему гораздо важнее произнести здравицу в честь покидающего застолье Нескоромного:

– Наш великий кавказский поэт Расул Гамзатов так сказал о настоящей мужской дружбе: «Если верный конь, поранив ногу, вдруг споткнулся, а потом опять…»

Спотыкающегося Нескоромного собравшиеся провожают гортанными возгласами одобрения и поддержки.

…Внутренний двор Верховного Совета Грузии залит солнцем, а в кабинете его председателя царит полумрак. Плотные шторы задернуты, верхний свет погашен и только тусклая лампа с шелковым кружевным абажуром горит на столе. Последний раз я видел Звиада Гамсахурдиа года два назад, когда, еще работая в «Комсомольской правде», приезжал в Тбилиси собирать материал о забастовочном движении в Закавказье. Тогда он показался мне уверенным в себе человеком неиссякаемой энергии. Тот, кого я вижу сейчас, не похож на него даже внешне – нездоровая бледность кожи, давно не видевшей солнца, серые мешки под глазами и нервная суетливость рук, все время ищущих, чем бы себя занять. Но главное – взгляд, усталый и бесчувственный.

– Ну, как Борис Николаевич? Держится?

Мы сидим на диване так близко друг от друга, что остается только обняться.

– У меня есть то, что он ищет для своей семьи, – Гамсахурдиа говорит шепотом, давая понять, что не уверен в конфиденциальности нашего разговора. – Большой дом в горах с бассейном и с большим садом. Есть площадка, где может сесть вертолет. Даже две таких площадки – одна у самого дома, другая – немного ниже, возле села.

– Территория охраняется?

– Если будет нужно, мы обеспечим надежную охрану.

– Я могу осмотреть это место?

– Конечно. Я распоряжусь.

В кабинете неживая тишина. Никаких звуков извне. Ни с улицы, ни из приемной, ни сверху, ни снизу. Такое впечатление, что мы здесь в полной изоляции от внешнего мира и что у нас нет ни малейшего шанса вырваться из нее.

– У меня к вам просьба: не мог бы ваш друг, – и, уловив в моих глазах непонимание, Гамсахурдиа уточняет, – ну, тот человек, что с вами приехал, не мог бы он проверить мой кабинет? Надежные люди, работающие в здешнем КГБ, сообщают, что меня прослушивают. Он сможет найти здесь гэбэшные жучки?

– Если они тут есть…

– Обязательно есть!

– Тогда он их найдет. Только не сегодня.

– Конечно, не сегодня. Сегодня вы поедете в одно очень интересное место.

От этого сообщения сердцу становится тревожно, и я спрашиваю со слабой надеждой услышать не то, что ожидаю услышать:

– Что за место?

– Кахетия. Сердце великой Грузии!

– А какова цель поездки?

– Там живет один очень хороший человек! У него вчера сын родился.

– А вы тоже туда поедете?

– Нет, мне нельзя.

– Думаю, что и мне тоже не следует.

– Если он узнает, что вы в этот день были у нас в Грузии, а к нему не заехали, очень обидится! Очень!

По Грузии лучше всего передвигаться в светлое время суток, потому что таких красот, как здесь, в мире крайне мало, если они вообще еще где-либо есть. Но на юге темнеет рано и мы, как назло, едем в кромешной тьме, а потому видим лишь мелькание деревьев и дощатых заборов, освещенных яркими лучами фар старенького джипа. Мы с Гурамом Абсандзе сидим на заднем сиденье. Доставленный из гостиницы Нескоромный клюет носом рядом с водителем. И пускай себе клюет. Ему сегодня предстоит трапезничать за двоих, потому как я не могу позволить себе никаких излишеств. По двум причинам. Во-первых, потому что мое имя здесь как-то связывают с именем Ельцина, и мне негоже бросать на него тень. А во вторых… Однажды, в один из первых приездов в Грузию, мой хороший товарищ Иван Квачахия, переводчик на русский язык стихов Галактиона Табидзе, провожая на очередное дружеское застолье, напутствовал меня такими словами: «За грузинским столом напивается только тот, для кого не имеет значения уважение всех присутствующих».

Хозяин, этот «очень хороший человек», оказался к тому же еще и членом Верховного Совета. За огромным столом министры, депутаты и еще какие-то солидные дядьки, к именам которых собравшиеся непременно прибавляют уважительное «батоно». По левую руку от меня сидит Тенгиз Кетовани. За глаза его тут называют бандитом, в глаза – будущим министром обороны. Заметив у меня подмышкой пистолет (презент Коржакова для поездок в «горячие точки»), интересуется: какой системы? Узнав, что «Макаров», достает из-за спины точно такой же, и кладет на стол возле тарелки:

– Давай во дворе стрельнем на брудершафт и поменяемся?

В выданном мне разрешении на ношение оружия указан его номер, поэтому подобный обмен, как на него ни взгляни – полная ахинея. Но, шутки ради, делаю вид, что раздумываю над предложением: стоит или не стоит? Беру со стола ствол и осматриваю со всех сторон:

– У меня новенький, а этот какой-то весь поцарапанный.

– Зато безотказный, много раз в деле проверенный.

В разговор вмешивается сидящий напротив министр внешних экономических связей Борис Коландия, человек безукоризненно-аристократических манер:

– Друг мой, не советую меняться. За твоим пистолетом наверняка ничего дурного не числится, а за этим …

В глазах Китовани вспыхивают и гаснут злые искры:

– Э-э, зачем так говоришь?!

Застолье начинается с выбора тамады. Им становится один из степенных «батоно». Мы выпиваем за него первый тост, после чего избранный нами тамада поднимается со стаканом вина в руке и начинает что-то страстно произносить на грузинском. Он еще не закончил свою речь, как все вдруг вскочили с мест и принялись чокаться, шумно выражая поддержку сказанному.

– За что пьем-то?

– Как за что?! – Китовани смотрит на меня с удивлением. – У них теперь первый тост всегда за Звиада Константиновича!

– Почему «у них», а не «у нас»?

– Э-э, дорогой, «у них», «у нас», какая разница?!

Второй тост произносится уже на русском: за нашего дорогого Бориса Николаевича Ельцина, большого друга Грузии и всего грузинского народа! Как и предыдущий, он тоже пьется стоя и до дна. После этого тамада вспоминает о поводе, ради которого все собрались, и присутствующие начинают поочередно славить новорожденного, его родителей, семью, далеких и близких родственников, ну и, конечно, дом, под крышей которого мы сидим, а малышу предстоит расти. Завершается официальная часть прославлением родного села хозяина дома, земли благословенной Кахетии и всей Грузии. Далее следует долгая череда персональных тостов за каждого из присутствующих гостей.

Делаю вид, что у меня возникла нужда ненадолго покинуть застолье, и выхожу во двор в поисках укромного местечка, где бы можно было продержаться без пития до окончания праздничной трапезы. Заметив меня, преклонных лет старик машет рукой: иди сюда!

– Ну что, сынок, замучили они тебя?

– Не могу я столько вина пить!

– Правильно сделал, что ушел. Пойдем со мной.

Старик открывает калитку, и мы выходим в сад. Воздух насыщен ароматами пряных трав и помидорной рассады. Кажется, что я попал в миску с салатом. В середине большого сада горит фонарь, освещая поляну с разбросанными по ней пустыми холщовыми мешками. Наверное, их положили на землю сушиться. Дед поднимает один из мешков, и я вижу под ним деревянную крышку, накрывающую горлышко врытого в землю огромного глиняного кувшина.

– Это что?

– Квеври, сынок. Подай-ка мне вон ту палку.

Только теперь замечаю прислоненный к цветущему абрикосу шест, с прикрученной алюминиевой кружкой на конце. Старик хитро подмигивает:

– Но тем мальчишкам, – кивает в сторону дома, откуда доносятся голоса, – не говори, что пробовал такое вино.

– Почему не говорить?

– Ты что, не понимаешь, да?! – старик хитро подмигивает: – Умрут от зависти!

Это незабываемо! Бездонное звездное небо над головой, утопающий во тьме сад, терпкое кахетинское «Саперави», равного которому нет в мире, и трели ночных цикад, под аккомпанемент которых звучит старинная грузинская песня. Это мы со стариком поем. Поем негромко, вполголоса, но что самое удивительное – дуэтом. Вот чего творит животворящее вино Грузии!

…Увидев меня в приемной, Коржаков усмехается: от кого это тут так пахнет вином и барашком? Возразить нечего. Но и упрекнуть себя тоже не в чем. Вино, шашлык – не скрою, все это имело место, и в немалых количествах. Так ведь не в ущерб делу! Теперь, если для семьи Бориса Николаевича вдруг возникнет какая-то опасность или если его станут шантажировать ею, у нас имеется надежное место, где можно на какое-то время укрыть и жену, и детей, и внуков. Там им будет комфортно, а главное – безопасно. Я сделал то, что поручалось сделать – со всеми переговорил и обо всем договорился, куда надо съездил и все, что надо, увидел собственными глазами. А еще привез послание от Гамсахурдия, что тоже немаловажно, учитывая, что вскоре (и об этом уже можно говорить без тени сомнения) тот станет президентом независимой Грузии. Времена, конечно, изменились, но все же не следует забывать ту ключевую роль, которую эта страна играет на Кавказе. Сто с лишним лет назад один из российских дипломатов в своем донесении императору в Санкт-Петербург так и написал: «Последний день русского пребывания в Тифлисе будет первым днем расставания России с Кавказом». Значит, нам никак нельзя отталкивать от себя Гамсахурдиа, пусть даже такого, каков он есть.

Протягиваю Ельцину письмо Звиада. Тот смотрит на конверт, как мне кажется, более чем равнодушно:

– Отдайте Виктору Васильевичу.

Любая записочка, пусть даже писанная карандашом на клочке бумаги, если она попадает в руки Илюшину, сразу же становится документом, который должен иметь официальный ход. Видимо, шеф вспомнил о бюрократическом педантизме своего главного помощника, и переменил принятое решение:

– Или ладно, положите его вон на тот столик.

Ельцин слушает мой доклад вполуха, а на разложенные перед ним фотографии грузинского схрона и вовсе не смотрит.

– На словах Гамсахурдия просил передать, что крайне заинтересован в вашей поддержке и что в случае своего избрания президентом будет координировать с вами свою политику. Развитие сотрудничества с Россией по всем направлениям станет одним из главных его приоритетов.

Шеф вздыхает, давая понять, что ему не слишком интересно то, о чем я говорю:

– Вы ему сказали, что по поводу семьи я вам ничего не поручал?

– Конечно. Сказал, что вы даже ни о чем не догадываетесь, а я действую по собственной инициативе и с согласия некоторых ваших помощников, которые…

Ельцин не дает договорить:

– Хорошо, но больше на связь с ним по этому вопросу не выходите.

– Да, но если вдруг…

– Что-то еще непонятно?

– Все понятно.

В голове свербит мысль: почему все— таки сначала он согласился на мою поездку в Грузию, а теперь ничего не желает слышать про ее результаты? Какая муха его укусила? Похоже, у этой мухи есть имя – Саша Коржаков. В последнее время тот все, что не согласовано с ним лично и что не укладывается в его служебные и неслужебные интересы, преподносит шефу как коварные происки. Хранитель тела всеми силами старается стать хранителем помыслов. Добром это не кончится.

– Борис Николаевич, мне сказать грузинам, чтоб не держали для нас этот объект?

Ельцин морщится, будто от зубной боли:

– Лев Евгеньевич все объяснит. Переговорите с ним.

Вот уже битый час сижу у себя в кабинете, тупо листаю телеканалы и ничего не предпринимаю. Даже на телефонные звонки не реагирую. И все потому, что не могу унять уязвленное самолюбие. Черт меня подери! Оказывается, у Льва Евгеньевича Суханова уже что-то продумано и придумано! Так зачем же тогда я летал в Тбилиси? Зачем морочил голову Гамсахурдия? Зачем выдавал векселя Абсандзе? Зачем одалживался у Володи Ряшенцева? Зачем все это?!

Неожиданно дверь открывается, и в кабинет входит улыбающийся Лев Евгеньевич Суханов. За те недолгие месяцы, что я работаю в аппарате председателя Ельцина, могу по пальцам пересчитать его визиты ко мне, что называется, не по делу. Стало быть, и на сей раз заглянул не просто так, хотя и начинает издалека:

– Привет. С возвращением! Удачно съездил?

– Если не считать того, что моя поездка оказалась никому не нужной, то вполне удачно.

Суханов, похоже, не почувствовал моего раздражения или не счел нужным на него реагировать. Но, глядя на его приветливое лицо, у меня пропадает желание таить обиды:

– Шеф сказал, у вас есть какой-то план, и вы мне о нем поведаете.

– План? Какой еще план?

– Ну, насчет его семьи.

– А! ты просто не понял его! – Суханов берет стул и садится рядом со мной. – Тут вот какое дело…

…Валерий Окулов, зять Бориса Николаевича. До 1985 года он работал штурманом в свердловском авиаотряде, а когда тесть возглавил Московский горком партии, сразу же перевелся в Москву, в Центр управления международными воздушными сообщениями, и теперь летает за границу на самолетах «Аэрофлота». Точнее – летал, потому как с некоторых пор родство с Ельциным перестало быть стимулятором карьерного роста. В общем, на днях его отстранили от полетов и вообще грозят увольнением.

– Мстят Борису Николаевичу, сволочи! – Суханова отличает способность воспринимать житейские невзгоды шефа как собственные. – Ты же понимаешь, как он из-за этого переживает!

– Но чем я-то могу помочь? Разве что попрошу кого-нибудь из «Комсомолки» написать заметку про героического штурмана Окулова, которого чиновники от авиации гнобят за родство с Борисом Ельциным.

– Не надо ничего писать. Надо на время отправить его с женой куда-нибудь за границу. Например, в Испанию. Напряги свой «Российский дом», у них наверняка есть там какие-нибудь партнеры.

– А хотите, отправлю Окуловых в Грузию?

– Только не в Грузию! У Шеварднадзе есть информация…

– А он что, опять к шефу приходил?

– Нет, они позавчера встретились на завтраке у американского посла.

Не в этом ли причина потери интереса к идее грузинского схрона?

…Ночь. Чертовски хочется спать. Сижу на кухне и жду телефонный звонок из Мадрида от Фредерика Шапю, бизнесмена, женатого на дочери богатейшего выходца из Южного Вьетнама, совладельца невероятного числа разбросанных по свету фирм и компаний, вхожего в дома многих европейских лидеров, гражданина мира с бесчисленным количеством паспортов и кредитных карт. О чем бы ни зашла речь, но на вопрос: «А можно ли это сделать?», он всегда отвечает: «Сделаем!». Правда, не факт, что будет сделано именно так, как тебе требуется, потому что Фредерик – человек-импровизатор, отдающий предпочтение не конечной полезности той или иной комбинации, а ее изяществу и необычности. Это самый обаятельный из всех авантюристов, повстречавшихся мне на жизненном пути.

Ночной звонок – это всегда испуг. Даже если его ждешь, он все равно заставляет вздрогнуть: что-то случилось?! Но сейчас я наверняка знаю, кто звонит и зачем. В голосе Шапю звучат нотки жизнеутверждающего оптимизма:

– Встретили, разместили, по-моему, они всем довольны! Ты знаешь, дети твоего Бориса оказались очень приятными людьми!

Прихожу на работу совершенно не выспавшимся, но все же вовремя. Не успеваю разложить на столе утреннюю прессу – ко мне заглядывает Лев Суханов. У того понятный интерес к новостям из Испании: как доехали, где устроились, все ли в порядке? Отвечаю словами неунывающего мсье Шапю: встретили, разместили, всем довольны.

– Ну и слава Богу. А ты, я смотрю, совсем не выспался? Пойдем ко мне, я тебе хорошего кофейку налью.

– Сейчас, Лев Евгеньевич, только сначала к шефу зайду.

Суханов удивленно вскидывает брови:

– А зачем?

– Так ведь надо же ему доложить…

– Не советую! – и, почувствовав мое удивление, задает ставящий в тупик вопрос: – Он тебе что-то поручал? Лично он? Нет. Стало быть, и не надо ему ни о чем докладывать. Пойдешь – и поставишь его в малоприятное положение должника. Чувствуешь, чем такое для тебя может закончиться?

– Господи, да какой же он должник?! Мы ж свои тут люди! Можно сказать, соратники! Как говорится, кашу ели из одного котелка, и не раз!

– Забудь обо всем, что раньше между нами было. У него теперь другой статус, и у нас тоже.

– Ох, уж эти ваши, Лев Евгеньевич, аппаратные заморочки!

Вопреки совету Суханова захожу в кабинет к Ельцину и с порога сообщаю новость: ваши долетели, устроились, все в порядке! Шеф сидит, склонившись над раскрытой газетой, и никак не реагирует на сообщение. Может, не расслышал? На всякий случай повторяю:

– В общем, все у них хорошо. Думаю, вечером сами вам позвонят и обо всем расскажут. Такая возможность у них имеется.

Неожиданная реакция шефа ставит в тупик:

– Вы в курсе, что в вашей любимой «Комсомолке» творится? Нет?! С прессой надо больше работать, а не мировые проблемы решать!

– А что случилось, Борис Николаевич?

– Что случилось? – шеф говорит тоном, не предвещающим хорошего завершения моего визита в этот кабинет. – Вот, взгляните! Что это такое?! На первой полосе: «Борис, ты опять не прав»?! Какой я им, понимаешь, Борис!

Если Ельцин переполнен недовольством, разговаривать с ним о чем-либо, объяснять и тем более оправдываться бесполезно. Поэтому скороговоркой обещаю разобраться, хотя не знаю с кем и в чем, и возвращаюсь к себе в кабинет. Ощущение от происшедшего препоганое. Я-то знаю, что шел не за тем, чтоб Ельцин обнял меня, прижал к груди и произнес прочувствованно: «Спасибо тебе! Выручил!». Но для него, похоже, все выглядело именно так. Вот поэтому и получил чувствительный щелчок по носу. И поделом.

Гордыня сродни глупости.