Глава 6

В ожидании путча

Новый 1991 год встречаю с родней, которая, несмотря на то, что уже больше года видит меня лишь ранним утром да поздней ночью (прихожу домой, только чтоб переночевать, принять душ и переодеться), продолжает относиться ко мне как к полноправному члену своей семьи. Правда, я не уверен, что смогу в полном объеме соответствовать их праздничным ожиданиям. Уж больно отвык сидеть дома. Вот уж третий день мучаюсь от того, что не знаю, чем бы себя занять.

– Сынок, тебя к телефону просит какой-то Ряшенцев.

– Не «какой-то», а президент компании «Российский дом»!

– Раз торгаш, значит, жулик, – мать с презрением относится к рыночным новациям и не верит в возрождение русского купечества. – Так и знай, я тебе в тюрьму передачи носить не буду!

Я устал от того, что с Ряшенцевым едва ли не каждый день случаются какие-то неприятности – то прокуратура возбуждает в отношении него уголовное дело, то КГБ устанавливает за ним слежку, то таможня не пропускает какие-то грузы, то в Венгрии при попытке сбыта военного имущества задерживают его сотрудников. В общем, скучать он мне не дает.

– Ну, и чем на сей раз удивишь?

– Надо встретиться.

Признаться, я на него слегка обижен. Перед самым новогодним праздником этот шутник сделал мне «подарок» – притащил к моему дому на тросе свой побитый ржой «Москвич». В ответ на мой вопрос: «И к чему мне такая рухлядь, которая сама даже с места не может сдвинуться?!», он со свойственным ему ехидством сообщил, что вся проблема в неисправности карбюратора, но вопрос о приобретении этой весьма дефицитной детали будет рассмотрен в наступающем году на первом же заседании Совета директоров возглавляемой им компании. Так что теперь, выходя на улицу, любуюсь занесенным снегом новогодним презентом «Российского дома» и ломаю голову над тем, кому бы его сплавить. А еще успокаиваю недовольных соседей, которым не нравится груда ржавого металла на полуспущенных колесах, сваленная прямо перед подъездом.

– Что ж, давай встретимся, – ловлю на себе жалобный взгляд младшей дочери, которой обещан поход в цирк и катание на санях в парке, и уточняю: – Только не сегодня, завтра.

– Дело срочное. Иначе я не стал бы тебя беспокоить.

– Хорошо. Завтра утром мне буквально на часок надо будет заскочить на работу. Так что подходи, поговорим. Пропуск я тебе закажу.

Возле Белого дома на Краснопресненской набережной непривычная тишина. Ни людей, ни машин. Только одинокая парочка милиционеров в тулупах топает большеразмерными валенками по заснеженному тротуару. Туда-сюда, туда-сюда. Бедолаги! Полусонный дежурный в вестибюле, с трудом оторвав взгляд от телевизора, с плохо скрываемым недовольством берет в руки мое удостоверение. Стоящая поодаль уборщица с ведром и шваброй вообще глядит на меня как на злейшего врага. Нетрудно догадаться, о чем сейчас думает: «И чего приперся?! Только грязь по коридорам разносит! Работничек, мать твою! Знаем мы таких работничков!».

Выхожу из лифта и замечаю Володю Ряшенцева, прохаживающегося по коридору возле моего кабинета.

– Ты, наверное, пришел поинтересоваться, как я езжу на твоем драндулете?

– А он разве уже ездит?

Ряшенцев смотрит на меня с таким удивлением, будто я сообщил, что его «Москвич» птицей полетел над Москвой. Но, видимо, все же цель раннего визита не в этом. Он хватает меня за руку, притягивает к себе и шипит в ухо: «Выйдем на улицу, пошепчемся?»

– Ты, друг мой, наверное, ко мне на своей иномарке прикатил, а потому не почувствовал, какой сегодня морозище. Ну, а я, знаешь ли, шел от метро пешочком, и мне этого удовольствия вполне хватило.

– Ничего, не замерзнешь.

И вот сидим у него в машине с включенным чуть ли не на полную громкость радио, и я жду, когда он мне объяснит, чем вызвано непреодолимое желание как можно скорее со мной о чем-то пошептаться.

– С тобой хочет встретиться помощник вице-президента.

– Не понял! Какого еще вице-президента?!

– Как это «какого»? Янаева, у нас другого нет.

– Вот как? И что же ему от меня понадобилось?

– У него очень важная информация для Бориса Николаевича.

– Что за информация, этого он тебе, конечно, не сказал?

– Сказал, – Ряшенцев наклоняется ко мне и тихо произносит, почти шепчет: – Янаев и кто-то еще из кремлевской верхушки готовят смещение Горбачева.

Сообщение ошеломляет. Кажется, кто-то оглушил меня, со всего размаха треснув по голове чем-то тяжелым: твою мать!

– Да тише ты! Чего орешь?

– Ни фига себе, ребята замахнулись! – ко мне постепенно возвращается способность воспринимать и анализировать информацию. – Слушай, а зачем он тебе рассказал об этом?

– Я понял так: им нужен союз с Ельциным или, по крайней мере, гарантии его невмешательства. Но они не уверены, что он на такое пойдет. Поэтому ищут неформальные выходы на кого-нибудь из его ближайших помощников, чтоб заранее прощупать позицию.

Двигатель работает и печка в машине включена на полную мощность, но меня отчего-то знобит. Думаю, от нервного возбуждения. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал – соратники Горбачева готовят его свержение! Это же с какой стороны ни взгляни, а государственный переворот со всеми вытекающими последствиями. Мой тезка, Пашка Колокольников (помните – «Живет такой парень»?), сказал бы по этому поводу: «Допрыгались?! Докатились?! Доскакались?!».

К машине подходит посеребренный морозным инеем милиционер и стучит палкой по стеклу со стороны водителя: «Уберите машину! Здесь нельзя стоять». Ряшенцев слегка приоткрывает окошко, и я протягиваю стражу порядка свое служебное удостоверение. Тот явно не из числа сторонников новой российской власти, потому как оно не производит на него умиротворяющего впечатления:

– Правила пишутся для всех, и пока они не отменены, придется и вам их соблюдать. Уберите машину!

Безропотно переезжаем на другую сторону улицы и паркуемся на стоянке возле гостиницы «Мир», ставшей последним пристанищем иностранных сотрудников агонизирующего Совета экономической взаимопомощи. Прямо скажем, не лучшее место для конфиденциальных бесед – возле входа топчутся двое рослых молодцев, одетых в дубленки казенного покроя. Они явно недовольны появлением машины с «простолюдинскими» номерами.

– Ряшенцев, ну что ты за человек такой, а? – в ответ тот строит удивленную гримасу: что такое? – Ты, дружище, не подумал: а с чего это вдруг помощник вице-президента СССР тебе, коммерсанту, к тому же руководителю компании, учрежденной российским парламентом, взял да открыл такую страшную тайну?

– Мне плевать, почему он ее открыл! А подумал я о том, что Ельцину будет важно узнать об этих планах.

– А если этот человек Янаева – обыкновенный провокатор, что тогда? Ты-то останешься в стороне, а моя голова ляжет на плаху.

Ряшенцев выплевывает нецензурное ругательство, выскакивает из машины и принимается протирать заиндевевшие фары, давая понять, что не намерен далее продолжать разговор в таком тоне и вообще собирается ехать по своим делам, коих у него и без меня невпроворот. Но я знаю, что никуда не уедет и что сейчас последует продолжение. Так оно и выходит. Слегка поостыв на морозе, он плюхается на водительское сидение, отчего машина вздрагивает всем своим полуторатонным телом, и поворачивается ко мне:

– Вот что я тебе скажу, друг мой! Во-первых, я этого мужика знаю давно, еще по КГБ. Во-вторых, если б он был провокатором, то специально бы искал встречу, а мы пересеклись случайно, в кооперативном ресторане на Кропоткинской. И не он подошел ко мне, а я к нему.

– Классно! Ты подошел, и он сходу предложил тебе поучаствовать в государственном перевороте!

– Мы об этом вообще не говорили. Он рассказал про свою работу у Янаева, а я ему про наш «Российский дом». Ну, и про тебя пару слов. В общем, поговорили пару минут и разошлись по своим компаниям. А через день он уже сам мне позвонил и предложил встретиться.

– Слушай, а может, ты чего-то недоговариваешь?

На этот раз Ряшенцев, кажется, и впрямь обиделся не на шутку: да пошел ты! Он дергает ручку переключения передач, и машина трогается, с хрустом отрывая колеса от снежного наста.

– Знаешь, о чем я теперь буду думать? – Ряшенцев смотрит на меня так, словно я не оправдал его надежд на светлое будущее. – Куда бы мне из этой страны смыться, если вдруг коммуняки твоему Борьке-демократу под зад ногой дадут. А они дадут, при таких-то вот помощниках!

– Ладно, не пыхти, я тебе позвоню.

Задача не из легких, есть над чем поломать голову. Главное, что мне надо решить – рассказать обо всем Ельцину до того, как встречусь с человеком Янаева, или уже после этой встречи? Пожалуй, лучше все-таки после. Уж если на меня информация о готовящемся перевороте произвела сильное впечатление, представляю, как на нее отреагирует шеф. А ну как сразу ударит в набат? Кремлевские заговорщики почти наверняка с возмущением и с насмешками отвергнут все его обвинения, и тогда он потребует от меня раскрыть источник информации. А что я ему скажу? Что слух о перевороте принес мне бизнесмен Ряшенцев, а тому – какой-то чиновник из аппарата вице-президента СССР, и что он якобы при этом выполнял тайное поручение своего шефа? Детский лепет!

Случись что, мой приятель, конечно, не откажется от своих слов, но они, по большому счету, недорого стоят. Главное в этом деле – доказательные свидетельства того, что в Кремле зреет заговор. Пусть это будут не документы, но хотя бы показания реального очевидца. А Володькин знакомец нашепчет мне в ухо всякие страсти, а после зароется в тину, откуда его и за волосы не вытащить. А вытащишь, так он от всего открестится. И останусь я на бобах. Захлебнусь в волне, которую сам и поднял. Так что лучше уж сначала повстречаться с этим человеком, выслушать, все для себя прояснить, а уж после этого идти к Ельцину. Или не идти.

…Массивная часовня в память о русских гренадерах, павших в бою под Плевной, ставшая после Октябрьского переворота бесчувственным чугунным обелиском (и это еще не самое худшее, что с ней произошло – одно время здесь вообще был общественный туалет), покрыта искрящимся морозным инеем и чем-то напоминает посеребренный колокольчик, снятый с новогодней елки. Прохаживаюсь возле нее уже больше десяти минут, и чувствую, как немеют пальцы на ногах и как студеный колючий ветер насквозь продувает куртку, привезенную Ряшенцевым откуда-то из благословенной Европы и явно не рассчитанную на здешние зимы.

Где же он болтается и где тот тип, с которым хочет меня свести?!

Еще немного – и эта встреча вообще потеряет для меня всякий смысл, ибо, обмороженный до бесчувствия, окажусь в реанимации института Склифосовского, где человеком движут не столь возвышенные помыслы.

– Здравствуйте, дорогой друг!

Оборачиваюсь и вижу перед собой радостно улыбающегося Ряшенцева. По всему видно, он не испытывает ни малейшей неловкости от того, что по его милости я промерз до самых костей. Обычная, кстати, манера этого типа. В начале нашего знакомства она казалась мне проявлением диковатой наглости новорожденного русского буржуа, но, узнав его ближе и сдружившись с ним, понял причину – Володя убежден, что любое его опоздание оправдано важностью тех дел, которыми он занимался. Не так давно я устроил ему аудиенцию у министра внешних экономических связей России. Так тот и на нее умудрился опоздать на четверть часа! А явившись, заговорил таким тоном, будто речь должна пойти не о коммерческой выгоде возглавляемого им «Российского дома», а об интересах Родины, которая давно и с нетерпением ждала его появления в этом сановном кабинете.

– Ты почему один? Где твой чертов клиент? Я уже замерз, как собака!

– Чего ты орешь на всю улицу! – Ряшенцев открывает свой маленький рыжий портфельчик, с которым никогда не расстается (мне кажется, даже ложась в постель, кладет его под подушку) и делает вид, будто что-то в нем ищет. – Обернись. Видишь мужика в серой дубленке у входа в метро?

– Вижу. Как мне к нему обратиться? – из недр портфеля доносится глухое «никак». – Но я должен знать хотя бы его имя-отчество.

– Я тебе после все о нем расскажу.

В целях конспирации, если за нами вдруг кто-то наблюдает, Ряшенцев достает из портфеля и протягивает мне сложенный вчетверо листок бумаги. Беру, разворачиваю, – пусто. Делаю вид, что читаю, а прочитав, согласно киваю и кладу бумагу в карман. Видимость короткой деловой встречи создана. Ох уж эта мне конспирация! В детстве в разведчиков не доиграли!

– Жду тебя в машине возле входа в Политехнический музей. – Ряшенцев пожимает мне руку, будто прощается. – Ну, давай, с богом!

Вопреки всем правилам конфиденциальности, мы с янаевским помощником единственные, кто в этот донельзя морозный день прогуливается по бульвару. Наверное, ему в дубленке не так холодно, да и ботинки у него, судя по всему, на меху, а меня с моей центральноевропейской экипировкой просто трясет от холода, и даже слова вылетают из дрожащего рта какие-то обкусанные.

– Если я правильно понял, вы хотите сообщить какую-то важную информацию?

– Да, и к тому же сугубо приватную, – он берет меня под руку, и мы медленно движемся в сторону Китай-города. – С Горбачевым стало невозможно работать. Своей нерешительностью он толкает страну в пропасть. Мы считаем, ситуацию надо спасать, причем незамедлительно.

…Все, о чем несколько дней назад рассказал мне Ряшенцев, подтвердилось – в окружении президента СССР зреет план его отстранения от власти. Хотя не исключен и другой разворот темы – зная характер Ельцина, ему, как наживку на крючке, подбрасывают мысль о том, что не он один желал бы поскорее избавиться от Горбачева. Как бы то ни было, теперь моя задача – рассказать обо всем шефу. Только для этого надо постараться попасть к нему до обеда, потому как позже у этого предприятия уже не будет гарантии на успех. В последнее время они с Коржаковым частенько и вопреки расписанному на день плану экспромтом куда-нибудь уезжают, и аудиенции приходится ждать до завтра, а то и до послезавтра. Иногда дело терпит, но сегодня, думаю, не тот случай.

К счастью, в приемной только один посетитель – депутат-коммунист Александр Руцкой. Но, к несчастью, у него в руках толстая папка с бумагами, и если Ельцин начнет их читать да подписывать, то я к нему сегодня точно не попаду. Значит, надо как-то прорываться первым, а для этого требуется вступить в тайный сговор с Валей Мамакиным, который сегодня за секретаря.

– Дружище, мне просто позарез надо переговорить с шефом!

– Сделаем.

– А кто у него сейчас?

– Попцов, российское телевидение.

Сажусь на диван рядом с Руцким. Он всего на год старше меня, но, видимо, полковничьи погоны, участие в боевых действиях и афганский плен создают у него иллюзию старшинства и убежденность, что ко мне можно и должно относиться с отеческим высокомерием.

– Пашка, ты уже слышал про мой вчерашний демарш? – чувствуется, что ему очень хочется поговорить о нем, и мой ответ не имеет никакого значения. – Создаю депутатскую фракцию «Коммунисты за демократию»! Как тебе такая идейка?

– И много у нас отыщется таких право-левых?

– Много – не много, а какую-то часть я от своего землячка Ваньки Полозкова уведу к Борису Николаевичу!

Иван Кузьмич Полозков, лидер коммунистов-ортодоксов в российском парламенте, родом из Курска, где живут (или прежде жили, точно не знаю) родители Руцкого. Он был главным соперником Ельцина на выборах председателя Верховного Совета, но, проиграв, стал оппонировать ему по всем вопросам, иной раз даже небезуспешно.

– Ты не знаешь, малой, Попцов у него надолго засел?! – Руцкой с раздражением смотрит на дверь, ведущую в кабинет Ельцина. – Сколько можно морочить человеку голову всякой там хренью про телевизор?!

Олег Максимович Попцов – человек с гипертрофированным самомнением, но весьма невысокого роста. Чтоб казаться хоть чуточку выше, носит туфли на толстой подошве и с высоченными каблуками. Бывший военный летчик Руцкой тоже, надо сказать, далеко не атлант, но почему-то габариты главного российского телевизионщика рождают у него желание съязвить. Наверное, на самом деле рост тут не имеет особого значения и все дело в попцовской манере общения, что называется, через губу.

– И что, давно ждете?

– Да уж почти час, как сижу. Уже прирос к этому чертовому дивану!

Что ж, ничего не поделаешь, и я буду ждать. На часах 10:15…

Вот и 10.30…

Уже 10:45! Сколько можно-то?!

Встречаюсь глазами с Валей Мамакиным. Тот тяжело вздыхает и разводит руками: мол, что я-то могу поделать? И вдруг случается то, чего все мы ждем с таким нетерпением, – дверь, ведущая в кабинет, открывается и из нее появляется многозначительный Олег Попцов. Увидев нас с Руцким, вскочивших с дивана, он не снисходит до слов приветствия и рукопожатий, а лишь одаривает нас величественным молчаливым кивком.

Дверь за Попцовым закрывается, и Руцкой дает волю чувствам:

– Пашка, сынок, ты знаешь, почему все маленькие такие злые? – и, не дождавшись моей реакции на вопрос, выносит суровый вердикт: – У них сердце близко к жопе!

Церемония высочайшей аудиенции не предусматривает строгой очередности. Руцкой этого еще не знает, а потому, решив, что раз он пришел первым, то первым и зайдет, чуть ли не строевым шагом направляется к кабинету Ельцина. Мамакин задерживает его у самой двери:

– Извините, Александр Владимирович, я должен доложить.

Догадываюсь, с каким решением тот вернется, и жду очередной хлесткий казарменный афоризм, которым мне в спину пальнет возмущенный нарушением субординации полковник Руцкой.

…Мы с Ельциным доживаем период неформальных товарищеских отношений. Он уже чувствует себя моим барином и иной раз позволяет себе общаться со мной откровенно по-барски. Правда, не всегда. Видно, еще не все былое стерлось в его памяти. Не забылось, как я устроил публикацию его интервью в «Комсомольской правде», когда к нему и на пушечный выстрел не подпускали ни советских, ни иностранных журналистов. Не забылась наша поездка в Америку, после которой одного моего слова хватило бы для завершения его политической карьеры. Не забылся конфуз на пресс-конференцией в Японии по проблеме «северных территорий» и огромный синяк на лбу после нее. Не забылось, как был придуман и срежиссирован его эффектный выход из КПСС на XXVIII съезде партии. Но главное, не забылось то, кем я был до зачисления к нему в штат. А был я свободным и независимым, никому и ничем не обязанным человеком, который не напрашивался в подсобные рабочие, а откликался на просьбу подсобить. А просьбы порой бывали деликатного, щекотливого свойства.

Ельцин нехотя отрывает взгляд от лежащих перед ним бумаг. В нем чувствуются усталость и раздражение: только тебя мне и не хватало! Понимаю, что сейчас не тот случай, когда надо рассказывать обстоятельно, начиная с предыстории и заканчивая финальной развязкой, а потому сходу даю «залп из главного орудия»:

– Борис Николаевич, получена информация, что Янаев готовит свержение Горбачева.

Похоже, мой доклад не произвел на Ельцина ошеломляющего впечатления. На лице ни малейшей обеспокоенности, будто я рассказал ему не о готовящемся государственном перевороте, а о том, что мой сосед по лестничной клетке не желает убирать кучи дерьма, которые регулярно оставляет возле моей двери его наглая, не приученная к порядку кошка.

– Борис Николаевич, что будем делать?

– Ничего не будем делать.

Ельцин произносит это, не отрывая взгляд от окна, и я понимаю, что разговор исчерпан, а, значит, могу быть свободен. Чтоб как-то скрыть свое разочарование – это что же выходит, зазря я мерз на чертовом бульваре?! – завожу разговор о предстоящей пресс-конференции, но эта тема интересует его еще меньше. Уже у двери слышу за спиной слова: «Вы вот о чем подумайте…» Оборачиваюсь и вижу, что Ельцин сидит все в той же позе и все так же смотрит в окно.

– Семья, вот мое самое уязвимое место! Нужно придумать, где в случае чего я мог бы их спрятать, и чтоб об этом никто ничего не знал.

Мне кажется, что сейчас нужно сделать еще один заход, и я спрашиваю:

– Может, все же стоит как-то заранее упредить?

Ельцин отрывает взгляд от окна и смотрит на меня с нескрываемым недовольством:

– Вы мне рассказали, я вас услышал. Что-то еще не ясно? Подумайте лучше о том, что я сейчас сказал.

Работать сегодня больше не хочется. Звоню Ряшенцеву, предлагаю вместе где-нибудь отобедать. И выпить. Почему-то очень хочется чего-нибудь выпить. Может, потому что замерз утром, как цуцик, и до сих пор не могу согреться? Или потому что настроение после разговора с шефом совсем дрянное. В общем, надо выпить.

Мой друг знает много заведений с хорошей кухней, но в последнее время предпочитает устраивать посиделки у себя в офисе в Хамовниках. Для меня это не лучший вариант, потому как там мы едва ли сможем остаться один на один, но ничего не поделаешь, хозяин – барин. Хорошо хоть уединились у него в кабинете, никто не мешает.

– Ты доложил Ельцину? – в ответ только киваю головой, тем более что рот занят пережевыванием буженины. – И что он сказал?

– Ничего.

– Как это ничего?! Разве то, что рассказал тебе тот мужик от Янаева…

– Он рассказал, я услышал. Что-то еще не ясно?

Ближе к вечеру мороз спал, небо затянули серые тучи, и стоящая в двух шагах Никольская церковь стала дрожащей тенью на белом полотне снегопада. Возле церковных ворот только безногий побирушка в коляске, которого сыновья каждый день привозят сюда на работу на стареньком, но вполне приличного вида Мерседесе. Похоже, многое, если не все, в нашей жизни основано на обмане. И даже не на обмане – на полуправде.

До переломного августа оставалось чуть более полугода…