Глава 10

Яд гадюки очищенный

1

Хотелось подойти к озеру и умыться, смыть слезы, но болото тянулось между дорогой и берегом и не пускало. Вернее, болото и было тут в лесу берегом озера. Пришлось идти так. Хотя, если нарвать пучок травы на обочине и прижать к глазам – становилось легче. И комары – тоже помогали. Если надо от них отмахиваться, быстрее возвращаешься в реальность. И котик за пазухой помогал. Возился, царапался, попискивал – а если гладить, затихал и засыпал.

Когда Мурка вышла из леса и снова увидела прилепившийся к озеру ворох обнесенных высоким серым забором домиков и вагончиков возле полуразрушенной церкви, показалось, что уже смеркается. Но нет. Шестой час вечера примерно. Просто глаза плохо показывают. От стресса. Солнце-то светит, но оно низкое и какое-то серое. И озеро серое, и небо… Трава, правда, обычная. Зеленая. Травища. Густая. А в ней, наверное, гадюки… Озеро… Тут сухой берег, не топкий. Пойти искупаться? Ага. Если они младенцев в болото таскают, далеко все-таки, но младенцы легкие – то что они прячут в озере? Вдруг тоже, кто мешает – и концы в воду? Нет уж…

Но ведь она не будет матери мешать? Она просто спросит… Мурка почему-то забыла, о чем надо спросить. Помнила только, что надо идти… Она ведь – мама… Была. Или все еще – мама?

Почему так трудно выбираться из леса на открытое место? Когда она вышла из лесной тени, по спине будто поползло маленькое ледяное животное – жуть. Наверное, правда наблюдают? Там камеры вон везде… И с церкви эта дорожка из леса – как на ладони. Страшный какой серый забор. И кукольные домики за ним… Почему вообще вся эта местность кажется такой противной? Ведь это всего лишь – две дороги сходятся у церкви, и – озеро большое, зеленые луга, лес вдали? Северный пейзаж? Или это все из-за того, что реальная жизнь тут, вот как раньше люди деревенские жили, с коровами и огородами, умерла: дома брошенные догнивают, церковь полуразрушенная торчит, как гнилой пень? И там за материнским забором прячется не настоящая жизнь, а так? Выдуманная? Ага. И младенцы в болоте – тоже выдуманные? Нет, тут за забором – жизнь еще какая реальная. Только жуткая. Преступная даже.

Но Мурка шла и шла, спускаясь под горку к озеру. Отмахивалась от комаров, поглаживала котенка. Добрый Васька справа и злая Эля слева. Хотя что еще ей выяснять после кучи младенческих трупиков в болотной воде? Или она не выяснять идет? А – мстить? Как? В голове не то что умных, в ней даже просто внятных мыслей не было. До чего глупо! Но она посмотрит в глаза матери и все поймет. Что «все»? Считать ее матерью или нет? Гниют ли в болоте другие ее дети?

Но ведь она – мама. Может, это все плохое – неправда? Может, она все объяснит понятно, по-хорошему?

Какое, однако, озеро большое… Бездонное, наверно. Другой берег – как на том краю света. Тропинка от леса ближе к калитке монастыря сливалась с накатанной грунтовкой. А у церкви – целая площадка со следами колес. Реальность… Мурка оглянулась на лес – вернуться? Или пойти все же? Она, может, и спрашивать ничего не будет. Ей бы только мать – увидеть… По глазам ведь сразу все понятно. Или – непонятно? Людям свойственно приписывать другим то, что они про них думают… Так, хватит! Оборвав никчемные, механические умствования, Мурка подняла руку постучать в калитку – но та бесшумно и мягко открылась перед ней. За порогом стояла та худая темная тетка с мордой угрихи и скалила мелкие зубки:

– Надумала? Ну, добро пожаловать, деточка!

– Я ничего не надумала, – резко сказала Мурка. – Мне нужно увидеть Якову Сусанну Ивановну. И все. Будьте любезны, позовите ее, пожалуйста.

– А-а, мать Семирамиду, – еще приторней расплылась угриха, шире раскрывая мелкозубый капканчик рта. Но глазки ее прокалывали Мурку злобно, насквозь. – Позвать не могу, она не выходит.

«Семирамида»? Это что, про мать? Кто такая вообще эта Семирамида? Что-то было в учебнике истории про какую-то царицу… А, «сады Семирамиды»! Что, прям тут? Расцвели? Пахнет-то цветами…

– Так входи, что стоять, – снова улыбочка. – Пойдем, спросим. Может, и примет.

И Мурка, как загипнотизированная, перешагнула порог в пышное, красно-розовое, пахучее – хотя что-то маленькое, как котенок в мешке, билось в ней и мяукало, что нельзя, не надо, давай убежим! Настоящий же котишка распластался по животу и замер. Страшно? Ее страх чувствует? Что он вообще понимает, маленький дурак?

– Пойдем, пойдем! Смелее, деточка, – улыбалась угриха. – А меня можешь звать сестрой Зинаидой!

За забором все строения захлебнулись в розовых и красных цветах. Как в парфюмерном облаке. Мурка опознала пионы, розы, циннии, левкои и сдалась. Слишком много разных и всяких. И густой, аж дышать тяжело, запах пионов, роз и химических удобрений. Отовсюду будто несло розовым маслом и фосфатами. Везде клумбы и палисадники. Колотым малиновым кварцитом отсыпанные дорожки, чистота, порядочек, красиво расставленные, будто на базе отдыха, нарядные вагончики и домики. Розовой блестящей краской выкрашены крылечки и наличники. В окошечках – кружевные занавески. В шезлонге под розовым тентом сидела одутловатая беременная в платочке, с очень опухшими ногами, читала «Алые паруса», попивая что-то розовое из бутылки с надписью «святая вода». Из большого домика вышла старуха в белом халате, сквозь который просвечивали трусы в цветочек, протянула беременной какие-то таблетки в больничном стаканчике, остро взглянула на Мурку. В палисадничке неподалеку копошились еще одна беременная женщина с худой, измазанной в черноземе девчонкой лет десяти – сажали цветочки. Мимо прошла девушка с начавшимся облысением (алопецией), в розовеньком платьице – пронесла розовую же лейку с водой женщине с девчонкой. У колодца под резным навесом стояли еще такие же розовые, тоже наполненные водой пластмассовые садовые лейки. На резных же, разукрашенных красным, розовым и белым столбиках навеса над колодцем, в синей тени, мешавшей их разглядеть, висели иконки в золоченых ризках.

– Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, «Мудрость» по-нашему, – потыкала в поблескивающие квадратики с тетеньками в длинных одеждах угриха Зинаида. Сама она тоже была в длинном платье противного бордового цвета, а из-под подола мелькали пыльные ноги в босоножках. И с красным плебейским лаком на неровных ногтях. – Смотри, девчушечка, как благостно-то тут у нас. Истинно женская обитель. А я-то тебя еще там, на Свири приметила, помнишь?

Еще бы. Но еще Мурка помнила и доверчивого котика с белыми лапками. Поэтому только кивнула, стараясь не смотреть вниз, на ее красный лак.

– Тебе тут хорошо будет, спокойно… Все, что ищешь – найдешь… А ты чего к матери Семирамиде? Знаешь ее? Она сама тебя пригласила?

– Да.

– А парень рыжий с девкой его кем тебе приходятся?

– Друзья.

– Парень-то ничо, не лапал тебя? Ты девственница?

Мурка остановилась и безжалостно и остро, как серая Эля, зыркнула на нее. Угриха вздрогнула, но тут же собралась:

– Девственницы-то тут у нас куда как ценюттца… Девственная душенька твоя – большое сокровище… Да не обижайся, куколка, тебе саму себя-то еще искать и искать. Какая из тебя женшшшина, так, костяк один. Но ничо, мы тебе поможем, на путь истинный наставим, что подскажем, за что накажем – так и пойдешь у нас, как цветочек расцветешь-распустишься, потом спасибо скажешь. А то слезы смотреть, какая ты вся, будто в оковах… Худенькая такая, глянуть не на что… Но ничо-ничо, исправим тебя. У нас тут лекарств много. – Она ткнула наманикюренным пальцем в домик из трех соединенных друг с другом вагончиков. На каждом ногте на руках у нее блестел лак разного цвета. Со стразиками даже. Вся радуга. Только криво наложенная. – Мы тут хорошие деньги зарабатываем. Прямо экологическое химфармпроизводство. И ты потрудишься, нам работницы нужны. Трудницы то есть.

От домика несло какой-то химией. И аптекой. Так обычно и от матери пахло. Но тут воняло еще чем-то пугающим – странный запах и смутно знакомый, почему-то напоминающий зоопарк. Но это пахло не зверями. Сухой запах, страшный. Свело живот. Это ужас, что ли? Что у них там, наркотики?

– Да брось, не бойся, – ухмыльнулась угриха. – Ничо запрещенного. Производство такое… Мать Семирамида сама тебе расскажет-покажет, если доверия заслуживаешь. Не бойся, тебе тут хорошо будет. А мы тебя исправим, вылечим. Ты просто потерялась в большом мире. Мужики тебя обижают, всерьез не принимают. А ты тут у нас под опекой-то как расцветешь… Как наши цветочки, – она алчно протянула руку и сквозь дощечки палисадника сорвала головку крупного пиона; жадно разминая бледные лепестки грязноватыми пальцами с разноцветными ногтями, поднесла к носу: – Ах, как пахнет… Да расслабься ты, куколка, никто тебе зла не желает. Посмотри, как у нас нарядно, красиво. Все с любовью. Мы тут женщинам помогаем. Кого мужики подлые обидели, кого судьба, кто просто хочет себя познать. Женщиной-то настоящей ой как трудно быть. Да даже трудно признать саму эту женственность в себе – сама чувствуешь, верно, деточка? Ну да ничего, ты еще молоденькая совсем. Научим… Постой-ка, обожди минутку, – она поднялась по розовым ступенькам очередного игрушечного домика и постучала в разукрашенную красными и белыми кривоватыми цветочками дверь. – Мать Семирамида? Тут к вам девчушечка приехала…

Она скрылась за убогими цветочками. Через минуту вышла, улыбаясь еще зубастее:

– Ну, входи, миленькая, входи, деточка, правда ждут тебя, оказывается! Так-то просто к матери Семирамиде и не попадешь! А тебе повезло!

Красное платье в пол. Абсолютно красное, алое. И серое лицо, серые глаза, серые распущенные волосы. И алая помада на губах – будто по серому цементу мазнули кровью. Красный лак на ногтях: да мать, какая б ни была, в жизни не одевалась так придурковато!

– Ты что, кардинал тут? – усмехнулась Мурка, входя.

– Доча! – В улыбке у нее тоже было что-то больное, нехорошее. Зубы желтые, на одном справа – заметный кариес. Она здорово постарела, лицо обвисло, по сторонам заострившегося подбородка свисали жалкие бледные брыльки. Сизые мешки под глазами; мерцающий, очень странный взгляд. Брови и ресницы почти вылезли. Она не встала из офисного кресла, только повернулась к Мурке. – Ну надо же! Надумала все-таки?

– А что я должна надумать?

– У нас тут благолепно, самое то для девушки… Рисовать любишь, так тут что – рисуй сколько хочешь, вон, внизу в церкви зал расписывать надо, так любые краски тебе привезем. – Глаза матери, дергаясь, жадно обшаривали Мурку. – А ты похорошела, доча. Пригодишься.

– Для чего?

– Для дела тоже, – мать махнула себе за спину. – Мне нужна помощница.

Там на большом столе у окна мерцал темной, в красных звездочках картинкой монитор, принтер, урча, распечатывал алым курсивом розовые листочки, высились стопочки журналов. Один красно-белый, в сердечках, «Женский звездоворот», другой, поменьше, в кислотных цветах, с какими-то лиловыми монстрами на обложке: «Детский журнал Кадаврик, сказки и раскраски». Чего?! «Кадаврик»?!! У Мурки опять заныл живот.

– Мама, я только приехала посмотреть, как ты тут. И все.

– Ты останешься, – отмахнулась мать.

– Нет.

– Тут для тебя есть все, что нужно.

– Да я не хочу оставаться! У меня своя жизнь!

– Да кто тебя спрашивает? Ты дочь. Моя. Но молодая, пользы своей еще не видишь. Ладно хоть, ума хватило приехать!

Мурка присела на розовую табуретку: и ноги подкосились, и надо сделать вид, что смирилась. Она спросила, только чтоб не молчать:

– Почему такое имя: Семирамида?

– Сильная баба была, – пожала плечами мать. – Из древней истории. Открой гугл, узнаешь.

Вдруг за открытым окном неподалеку старушачий голос позвал:

– …Катерина! А, раба Катерина! Жара-то, а! Пойдем купаться, вода – благодать!

– Иду, раба Варвара, иду! – отозвалась другая старуха. – Купальник найду тока!

– Да на кой тебе купальник-то, дурища, иди так!

Мать поймала Муркин взгляд и усмехнулась. Мурка передернулась и спросила:

– Что это за место вообще? Только не надо мне врать, что это православный монастырь!

– Зачем же врать? Вранье – грех, господь накажет. Нет, конечно, к РПЦ никакого отношения. Боже упаси, как говорится. Официально мы тут зарегистрированы как база отдыха «Цветочек». Знаешь, бывают базы для охотников, для рыбаков? А у нас – только для женщин и девушек. Для матерей с доченьками. Для беременных. Для престарелых. Мир без мужиков. Экологическое поселение. Правда, благодать какая? Цветочки, домики, озеро. Отдыхайте, девочки… Ну, а кому из гостий наших тренинги там или практики всякие, или, кто попроще, молитвочки нужны, так пожалуйста. Часовенки есть, помещения для тренингов есть. Коучи, наставницы опытные. Любой каприз. Бывают ведь бабеночки, что без боженьки своего никуда ни ногой? Ну, мы с ними тоже работаем. Психотерапия. Гомеопатия. Курс инъекций… Монашенок даже на реабилитацию принимаем.

Зрачки у нее то сужались, то расширялись. Мурка все меньше верила, что эта женщина в глупом красном балахоне, туго натянувшемся на разжиревшем – или беременном? – животе – ее мать. Которая раздавала подзатыльники, скандалила с отцом, рассыпала таблетки, швыряла, если что не по ней, кастрюли в стену, все равно, с супом или без. В этой серой старухе в красном словно бы совсем не осталось живой, обычной энергии, но явно чувствовался какой-то ядовитый, напряженный психический процесс. Она сумасшедшая. Еще хуже бабки.

– Мам, папа в больнице с инфарктом.

Мать словно не услышала – вынула из замолкшего принтера стопку листов, подровняла, стала просматривать. Пальцы ее слегка тряслись. Маникюр на белых пальцах был такой же алый, как платье, но не попадал в тон и оттенок.

– Мам, ты слышишь?

– Да ну его. Помрет, туда и дорога. Отродье поганое.

– Мам, я его дочь или нет?

– Не «мамкай». Тебе какая разница? Доча, ну, сама подумай. Что он тебе? Подумаешь, чайная ложка спермы. Тоже мне, заслуга.

– Он меня вырастил.

– Ерунда, – прошипела мать. – Ты – моя. И больше ничья. Будешь слушаться, и все. Так хоть пригодишься.

– Для чего?

– Узнаешь.

– … у тебя до меня были еще дети?

– У меня и после тебя с Васькой дети были. – Она глянула на свой торчащий живот. – И будут. Или не будут. Не твое дело, правда? Ты – всего лишь дочь. Твое дело – слушаться.

2

– …А тут у нас клиника. – Мать вела Мурку по территории «Цветочка» и, перейдя от нервной трясучки после приема какой-то таблетки к благодушному состоянию, доброжелательно улыбалась. – Медицинское сопровождение беременности или ее прерывание на любых сроках, как гостья пожелает. Старушек пару раз еще брали на дожитие, но от них, сама понимаешь, кроме денег никакой пользы, так что больше стараемся не брать. Так, на оздоровление принимаем, если бабулька в разуме. Твою-то бабку ни за какие деньги б не взяла. Ведьма. Наконец-то ее прибрала нечистая сила. – Мать подняла голову и лучезарно улыбнулась вечернему солнцу.

– Значит, все-таки она мне бабка, – кивнула Мурка, вспомнив, как несчастная беспомощная старуха брела с палочками через двор. – А почему тогда ни она, ни отец меня своей не признавали?

– Я не хотела, чтоб она твердо знала, что ты их крови, а то б она тебя испортила, обучила б всякой дряни… Я заставила его сомневаться… А свекровь… Ну дура, что. И еще – от жадности, думаю. И меня ненавидела. Не хотела, чтоб дети от меня были ее наследниками. А нам, может, и не надо, правда, доча? – Она повела вокруг рукой. – Посмотри, какое я тебе богатство предлагаю. Это все моя собственность. Умное капиталовложение. Богатею каждый день. На каждой беременной дуре. На каждой отгрузке препаратов. – Глаза ее опять замерцали. – А ты умненькая уродилась, сильная, введу тебя в дело, будешь мне правой рукой, деньги зарабатывать настоящие начнешь. На кой тебе город, художка да мужики? Ты присмотрись, это ж тут у меня – рай! А вот, в подвале церкви, склад…

Жизнь не казалась реальной. Приторно пахло пионами и белым шиповником. Котенку было жарко под муркиной джинсовой курткой, он возился под майкой, ощутимо царапаясь. Мурка выпустила его здесь, в цветочки, в тихий летний вечер – пусть теперь выживает, как знает. Тут спокойно. Вроде бы…

– Какое ж у бабки наследство?

– Да хутор какой-то в Эстонии. Или усадьба. Этот дурак нефтяной, папаша твой, толком не в курсе, но мои люди справки навели – да, бабка владелица. Дом-то сгнил, но там землевладение есть, в глуши тоже, двести тридцать соток. Вот тут освоишься, в дело вникнешь, так, если захочешь, езжай туда, под Тарту, там пансионат построишь. Любой нации надо куда-то девать старух или нежеланных младенцев.

– Это незаконно.

– Умеючи все законно. Отец твой если сейчас ласты склеит – так ты единственная наследница будешь, доча. Поедешь в Эстонию?

– Не знаю.

– Или продать ту землю, а деньги тут вложить, еще где-нибудь совсем в глуши, на Урале… – задумчиво сказала мать, почесывая алым ногтем в серых волосах под накинутым платком. – Что Эстония, маленькая страна, прозрачная, кошку под кустом не зароешь, не то что…

Снаружи послышался шум подъезжающего автомобиля. Муркино сердечко вздрогнуло – Швед выручать приехал?! Но нет, двигатель шумел иначе. Затих. Глухие металлические ворота, пиликая, начали медленно открываться – рвануться, убежать?

– Стой, дура, – велела мать, механически улыбаясь. В ржавом свете вечернего солнца ее лицо еще больше было похоже на крошащийся цемент. – Смотри, что я тебе предлагаю. На отгрузку нашу посмотришь, так может, поумнеешь.

На площадку у ворот въехал чистенький беленький микроавтобус и развернулся задними дверками к церковной двери. Из микроавтобуса вылезла водитель – молодая, но почему-то совсем седая тетка, улыбаясь, полетела к стоящим в тени у церкви Мурке с матерью:

– Доброго здоровья, мать Семирамида! Как ваше ничего?

– Вашими молитвами, Аннушка, и вам не хворать! Все привезли?

– Десяти килограмм глицерина на базе не хватило, не было в наличии, на другую мы не поехали, чтоб время не терять, а то ваш-то товар нежный… На той недельке довезем, да?

– Хорошо, Аннушка, время – деньги; давайте, девочки, разгружайтесь!

– Сейчас-сейчас, мать Семирамида. – Глаза тетки перебегали с матери на Мурку и обратно. – А помощница-то у вас какая новенькая – хорошенькая, просто ой!

– Доченька это ко мне приехала, вот, хочу правую руку себе воспитать, в курс ввожу. Подросла уже, хватит гулять, правда, доча, пора за дело?

Эти слова насчет правой руки услышала пробегавшая мимо с бумагами в руках угриха Зинаида в темном платке. Она сбилась с шага и покосилась на Мурку: в глазах изумление и ненависть. Но она тут же заулыбалась, скаля зубы, побежала дальше:

– Накладные, Аннушка, вот накладные, давай по порядочку!

– Доброго здоровья, сестра Зинаида!! По порядочку, все по порядочку, как вы любите!

За угрихой Зинаидой прибежали еще две крепкие девахи и две жирноватые тетки из тех, что Мурка приметила еще в туристической деревне. Они суетливо принялись разгружать микроавтобус, вытаскивая и унося в холод открытой церкви какие-то пластмассовые и алюминиевые фляги, канистры, бутыли, запаянные жестяные ведра, термоконтейнеры и просто коробки. Осторожно спустили на тележку морозильную камеру и утащили в темень. Угриха сама толкала тележку и шипела на одну из девах:

– Катька, да беги же вперед, кабель разматывай, скорей подключить надо! А вы, трудницы мои милые, вот эти ведерочки подхватывайте скореича и за мной!

Ведерочки были литров по двадцать. Тетки с трудом оторвали их от земли и, пыхтя, дрожа жирком, потащили во тьму.

– Эти тоже на оздоровление?

– Программа снижения веса, косметологических процедур и продвинутых духовных практик «Вечная красота», – не моргнув глазом, ответила мать. Потом усмехнулась: – На самом деле используем их физическую силу, гоняем, кормим тертой морковкой. Продрищутся и похудеют. Ну, и маски со змеиным ядом плюс тренинги сексуального раскрепощения… Видишь, доча, я и не думаю ничего от тебя скрывать. Вникай.

Через несколько минут тетки и девахи приперли из церковной тьмы пластмассовые контейнеры, задвинули их в микроавтобус. Опять побежали в подвал, прикатили другой холодильник, побольше, потом еще два.

– …восковые кружочки с ядом, двадцать килограмм, – отмечала в накладной угриха, бормоча себе под нос, но так, чтоб матери было слышно. Та кивала, слушая ее, а угриха все косилась на Мурку: – …полипептиды замороженные, два литра по сто грамм в упаковке. Випросал в тюбиках по пятьдесят грамм с нижегородской маркировкой, двадцать по сто, загружено… Водный экстракт яда гадюки, в фасовке по десять миллилитров, пять киллограмм брутто. Вытяжка плацентарная замороженная, три килограмма, загружено… Плазма крови, замороженная… Эритроциты человеческие замороженные… Консервы «Нежный крольчонок», двадцать баночек под заказ… «Желчь медвежья карельская», три пузырька по пятьдесят грамм… Яд гадюки очищенный, пять по десять миллилитров, в ампулах, загружено…

Мурку поташнивало. Мать заметила, взяла липкой холодной рукой за запястье, отвела к лавочке у цветника:

– Присядь. Оторопела ты, да, доча? Видишь теперь, бизнес-то какой серьезный?

– Яд гадюки очищенный? – повторила Мурка. – Зачем?

– Гадюк доим, да. В Москву яд поставляем. Пятьдесят миллилитров еженедельно по контракту. Кому и зачем – не наше дело. Экстракт яда много где нужен. В косметологии, в фармацевтике. Артриты лечит, все такое. А тут полно гадюк. Мы их и наловили и доим. Пойдем, хочешь, серпентарий покажу и лабораторию?

– Нет!

Мимо прошли две девчонки лет по десять, в белых косынках и в белых же сарафанчиках, бретельки которых одинаковыми крестиками сходились на загорелых спинках. Каждая несла по розовому надутому кругу для плавания, каждая весело поздоровалась:

– Здравствуйте, мать Семирамида!

– Здравствуйте, девочки! – ответила учительским голосом мать. – Смотрите, на ужин не опоздайте!

Девчонки прошли. Мурка спросила:

– А эти-то вам зачем?

– Пригодятся. Из детского дома взяли, под опеку. В парше привезли, в лишаях – видишь, какие стали? Ухоженные, хорошенькие, попочки кругленькие. Английский учат и химию. Думаю еще штучки три взять, постарше. А то эти маловаты и не выносливы еще. По ночам – сонливые… Но ничего, послушные. Благодарные. Таких большеньких ведь из детдомов уже не берут. Все малышей хотят.

– А вам от младенцев никакой пользы?

– Ну почему ж… Возни только много. – Мать смотрела, как отъезжает загруженный микроавтобус. Тетки и девахи с угрихой поклонились матери и скрылись за углом, говоря про купанье, полотенца и «на ужин пшенка с тыквой и салатики». – Ну так что, доча? Что ты решила? Ты ведь почти все поняла?

– Про твой бизнес? Ты талантливая, ага? Кто только тебе покровительствует?

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Как ты?

– А что я? Просто эта беременность тяжеловато идет. Ничего, скоро избавлюсь, помолодею – не узнаешь.

Вокруг никого не было. С озера доносился плеск и женский смех, а тут было тихо. Одуряюще пахли цветы, но все перебивал тяжелый запах пионов и – какой-то сложной химии – от матери. На Мурку навалилась тяжелая усталость. Как же сбежать отсюда? Надо что-то еще важное, очень важное спросить у матери, только что? Не вспомнить. И она спросила о том, что крутилось в уме весь день после разговора с Митей:

– Помнишь, у бабки в квартире была заколоченная комната?

– Да у нее полно было секретов.

– У тебя тоже.

– Такова женская сущность. У тебя, я думаю, тоже уж поднакопилось? Кто этот парень рыжий и его подружка-красавица?

– Так, друзья.

– Ну, не хочешь рассказывать – не рассказывай, все равно узнаю. А что, говоришь, там у бабки в комнате оказалось?

– Не знаю еще. Сокровища, может?

– Да какие у нее сокровища. Дочь у нее была слабоумная, знаешь? Она это ото всех скрывала, ведь позор. А когда эта девка-даун померла, у бабки совсем голова кувыркнулась… Туда ей, впрочем, и дорога. Хорошо хоть, ты у меня умная уродилась. Не в их гнилую породу.

– Васька тоже был умный. Почему ты его не любила?

– Потому что всего лишь мальчик. Заурядный, обычный. Ну, вырос бы еще один тупой мужик…

– Не все мужики – тупые. А я – девочка. Но ты и меня не любила.

– Знаешь, милая, любовь вся эта – вон, для этих дур озабоченных сказочка. Ты, пока с Васькой нянчилась, столько пользы мне принесла, что теперь я тебе почти доверяю… Почти. Что-то я устала, проводи меня в клинику, – тяжело встала мать. – Я еще таблетку приму… Жара проклятая.

– Бабка тоже от жары умерла.

– Хватит уже про нее. Ненавижу старую ведьму.

– Выходит, любовь – пустой звук, а ненависть – нет?

– Отвяжись и не умничай. – Мать, опираясь на Муркино плечо, тяжело поднялась по розовым ступенькам к белой двери с красным крестиком. – Пить хочу. А ты что все в курточке? Не жарко?

Мать вошла в белую комнату, Мурка – за ней. Увидела голубую бутыль с водой, увидела, как мать наполняет водой высокий стакан, и поняла, что тоже очень давно хочет пить. Мать вынула из шкафчика черный пузырек, вытряхнула таблетку, закинула в рот, запила водой. Серое потное горло ее булькало, глотая. Она сказала:

– Да водички-то попей, дурында. Неужели так боишься?

Мурка взяла стаканчик из пирамидки, попила. Мать села на белую кушетку, вытянула ноги. Привалилась спиной к стене. Оглядела свой обтянутый алым живот:

– Точно, пора это дело заканчивать… Копошится уже, поспел.

Мурку опять пронзил ужас. Через силу она спросила:

– Сколько у тебя всего было детей?

– Какая разница. Знаешь, моя ненаглядная, жизнь детей заключает в себе смерть родителей. Вот и приходится решать, кто кого.

– Ты с ума сошла?

– Если бы. Ты просто еще очень молоденькая, наивная. Понимаешь, давать жизнь – это удел любой самки. А я – не самка. Я – умная женщина, которая способна подняться над своим убогим биологическим уделом, преодолеть его. Ясно? Умная женщина не определяется природой, она сама себя определяет, – говорила серая, почти безжизненная мать в алом платье. – Ну, что ты смотришь такими перепуганными глазенками, глупышка? Успокойся. Все в порядке. Просто тебе еще надо дорасти до моих слов… Ну, Марта!

– Что?

– Знаешь, доча, такое понятие существует в эволюционной теории: «родительский отбор»? Наши предки оставляли жить только красивых младенцев… Остальных убивали. Иногда пожирали даже, чтоб ценный белок не пропадал. А ты, кстати, была красивенькая, когда родилась. Такая беленькая, с серебристыми волосиками… Пожалела тебя, думала, моя будешь, только моя… Потому и отцу твоему врала, что мол, не от него. Даже ведьма та старая поверила… Ах, доча. Ты и сейчас очень красивая. Только истощенная. Ничего, у нас тут экология, молоко, сливки, мясо… Все натуральное. Откормим. И вообще… Тобой надо заняться как следует.

Мурку в шею укусил комар. Она отмахнулась.

А комар все кусал и кусал Мурку в шею. Она не могла его согнать.

Голова почему-то не поворачивалась. Боковым зрением Мурка заметила остро блеснувшую иглу, которую вытащили из ее шеи. Кто сделал укол, она не разглядела. Наверно, угриха, сестра Зинаида… ладно, все равно. Потом глаза закрылись. Но она еще чувствовала, как несколько пар чужих рук поднимают ее, куда-то несут, начинают раздевать. Это тоже совсем все равно… Откуда-то издалека донесся спокойный голос матери:

– Аккуратно с моей дочерью. А ты не бойся, дуреха, вреда мы тебе никакого не причиним. Спи, тебе отдохнуть к ночи нужно… А потом самое интересное. Вот увидишь, как тебе понравится!

Что интересное-то? Но это тоже было все равно…

3

– …ты тоже благоволишь к нам, сумрачная Ночь? Ты расправляешь… Это… а, онемевшие крылья души… Истинное небо мы обретаем только в твоих беспредельных глазах, госпожа Ночь…

Какая чушь… Мурка попыталась собрать то, что называла собой, в кулак – ну ладно, в кулачок – воли и прийти уже в себя. Хотя бы открыть глаза. Нет, не открыть. Мрак. Пахло чем-то странным, а еще – дымом и ладаном. Она лежала на животе на чем-то твердом и ледяном, а кто-то гладил и гладил ее по спине и заднице теплыми ладошками. Ладошек точно было больше двух, но сколько точно… Ломило голову. Постепенно она начала понимать, что ее вовсе не гладят, а аккуратно, не пропуская ни сантиметра, чем-то намазывают.

– …Внимайте же все: ныне… вечная женственность снова… в теле нетленном на землю идет… – гудел кто-то, запинаясь, старческим голосом над самым ухом. – …все совместит красота ночная в новой девственности… нашей юной нетленной богини…

Брееееед…. Как болит голова. Как холодно. И не шевельнуться… А может, не надо и пытаться? Пусть думают, что она еще не пришла в себя?

Ее осторожно, даже ласково, перевернули на спину и снова продолжали намазывать – чем-то липким, прохладным и душистым. Пахло пионами и розами.

– Так, девочки, хорошо, – сказала какая-то приторная старуха. – Умнички. Теперь давайте мы ее перенесем, нашу красоту, на место уже и там последние штришки наведем… Маруська, ты доплела веночки? Давай скорей.

Нет, глаза не открыть. Будто заклеены чем-то. Мурку опять подняли и понесли в несколько пар рук. Руки мягкие, женские. Несли минут пять, и по пути кто-то – незаметно для других, наверно, – все гладил и гладил одним пальцем ей под коленкой. Щекотно. Тот же палец, когда ее укладывали на какие-то твердые подушки, провел под правой ягодицей. Старуха зашипела и звонко хлопнула кого-то по руке:

– Ах ты тварь божья! Не смей до времени пакли свои распускать! Смотри, все золотце стерла! Так, где малые? Наташенька, деточка? Неси скорей свое ведерочко с краской, надо красоту подправить! Нет, вот тут, в самой серединке, не мажь… Аккуратнее.

И Мурку опять принялись обмазывать маленькие детские ладошки. Задницу, бедра снаружи и внутри, живот, лобок. Блин, она же совсем голая… Зачем ее мажут какой-то краской? Нет, не шевельнуться никак… Да как же хорошо, что Васьки уже нет на свете, и он не увидит и никогда не узнает, что родная мать делает с его сестрой! На несколько минут сознание ушло, а когда вернулось, она ощутила на голове тугую плотную повязку поперек глаз, а поверх – душистый и колючий ворох пышного венка. Кто-то нежным маленьким пальчиком красил ей губы – и те накрепко склеивались, а потом – все тело ее вздрогнуло, – принялся красить соски. Она попыталась шевельнуться – руки оказались заведены за голову и крепко связаны чем-то мягким. Одна нога уже была тоже привязана к чему-то мягкому, а другую как раз привязывали. Мурка рванулась. Губы, чтоб крикнуть, тоже не разорвать! Старуха над головой захихикала и, наклонившись, обдала кислым дыханием:

– Лежи, дурочка! И не мычи, не телка! Больно не будет! Еще и понравится!

Шлепая босыми ногами, она отошла. В голове стоял туман и не обещал развеяться. Маленькая девчонка прошептала в ухо:

– Ты не бойся! Мы уже такое с Маруськой четыре раза видели! Больно не будет! Всем девушкам сначала страшно, а потом – нравится, и они еще хотят! А еще мы тебя красиво покрасили, красивее всех! Дай-ка я тебя поцелую! Всем нельзя пока тебя трогать, а нам с Маруськой можно, потому что мы сами еще девственницы, и богиня Ночь на нас не сердится!

И маленькие губенки прижались к Муркиному рту.

– Ах вы негодяйки малолетние! – Раздались два звонких шлепка по голым задницам. – А ну подкрасьте все, как было! Скоро начинать! Пионы где?

И Мурке засыпали разведенные ноги и живот кучей прохладных и тяжелых цветочных головок. Голова пошла кругом, а от запаха пионов – затошнило. Блин, как выбираться? Мурка попыталась покрутить запястьями – связано туго, не одолеть. Да какая ж она дура, ведь говорил Митя – не суйся, так ведь нет, сама пришла!! Мамочку повидать захотела! Идиотка! В голове прояснялось: микроавтобус с ядом, клиника, разговор с матерью в жутком розовом домике… Вернуться бы назад во времени, не знать бы ничего, не видеть тех ненастоящих пупсов в болотной яме… Не знать бы, чем тут мать занимается… Так, не ныть, – по краю сознания прошла серая пионерка Эля и мрачно, будто стегнув, взглянула в самую Муркину суть. – Не ныть и думать, как выкрутиться.

– …Наташка, Маруська, а ваши веночки где? А ну быстренько! Ваше счастье, что мать Семирамида задерживается!

– Сейчас, баба Нюра, сейчас! Вот веночки! Наташка, на, надевай… Баба Нюра, а правда тетя Варвара утонула нынче, из озера не выплыла?

– Так бог дал, бог и взял, детоньки! Раба Варвара-то в годах была, не успела еще толком омолодиться-то. Сердце, видать, слабое, а с ядом-то ведь не шутят… Вот ее водяной и утащил. Так все и сказали. А вы видели, как она в воду-то заходила?

– Да она только пришла, как нас с Маруськой ужин накрывать позвали. Мы мало сегодня купались.

– Вы, девчушечки, смотрите, осторожней купайтесь. Опасайтесь водяного-то.

– Водяной – он фольклор, – подрагивая, сказала Наташка и зачем-то придвинулась к Муркиному боку. – И бог – он тоже фольклор, да?

– А сие нам неведомо. Так что на всякий случай не богохульничай, детонька. Наташка, мать твою! А ну, отодвинься от богини, смотри вот, опять позолоту коленкой стерла! Крась давай!!.. Ой. Слышите, девчоночки? Там шумят, что ли?

– Не-е… – неуверенно сказала Маруська. – Поют? Про богиню Ночь? Ну, как положено?

– Орут, – испуганно сказала Наташка. – Про мать Семирамиду, вроде. Плохо слышно.

– И правда, чего-то… Так, девки, – старуха грузно ворохнулась рядом. – Где мой халатик-то? А, вот он. Маруська, подай. Так, я пойду гляну, что там и как, а вы тут сидите и – смотрите мне! Со станка не слезайте, а то пол каменный, стылый. Еще придатки застудите. И богиню не щекотить, ясно вам, оторвы? А то потом спрошу у нее – и если чо, так вас обеих выпорю, ясно?

В голосе старухи звякало беспокойство. Сквозь ее удаляющееся ворчание и тяжелое шлепанье шагов Мурка тоже разобрала какие-то невнятные вопли где-то далеко наверху. Что-то про гадюк и гадин. Мурка снова покрутила запястьями – вроде эти мягкие веревки чуть ослабли. Хоть бы губы расклеить – с девчонками заговорить, уболтать их…

– Орууут, – протянула Наташка снова. – Ругаются. Плачут. Я боюсь. Что делать будем, Маруська?

– Баба Нюра велела не слезать, – шмыгнула носом Маруська. – Холодно.

– Тут всегда холодно. Подвал же… Хорошо хоть, сегодня не в нижнем подвале, а то б мы с тобой дрова замучились им таскать… Зимой-то, помнишь?

– Помню. Смотри, там звезды вверху… Не, отсюда плохо видно… Наташка, слушай, а давай убежим вообще? Надоели мне эти тетки голожопые…

– Тут кормят. И потом, куда мы с тобой? В детдом опять? Я не хочу… И тут в школу ходить не заставляют… Только богу надо молиться.

– Бог – он фольклор, – с тоской сказала Маруська. – Я-то знаю. Он не придет и нас не спасет от этой жизни. И от этих старых дур тоже не спасет. Давай еды наворуем и уйдем… Пока мать Семирамида не начала на нас свои примочки проверять. Убегать надо. Хоть куда-нибудь, а?

– Страшно…Ты думаешь, мне тут не противно? Вон смотри, даже богиня у нас сегодня какая тощая, противная… Не, никто нам не поможет…

– И настоящая мама – это, наверное, тоже фольклор…

– Не ной, Маруська. Ну какой фольклор, что, ты не из бабы выпала, что ли? Только нам с тобой курвы какие-то вместо матерей попались… Ой. Слышишь?

– Сильнее орут, ага, – согласилась Маруська и всхлипнула: – Вроде, что мать Семирамиду гадюка укусила… И еще кого-то… Гадюки сбежали, что ли?

– Да нет, не это слушай… Не как эти дуры наверху кричат. Ну их, пусть хоть все передохнут… Ты тут слушай. Тут. Вверху…Чирикает что-то.

Мурка тоже прислушалась. И это было не чириканье, нет. А щелчки фотографического затвора. И еле слышное гудение маленьких пропеллеров дрона.

– Наташка, смотриииии, – протянула Маруська. – Это такая искусственная ворона, что ли? Какая штука… С огонечками. Давай убежим, а?!

– Поздно, – откуда-то сверху сказал Швед. – А ну сидеть, зассанки, и не шевелиться! Ты, которая справа, венок свой поправь! Сделай красиво!

И фотоаппарат защелкал снова.