Глава 9

Болото

1

Зудел гнус, лез в уши и глаза. Полуденное солнце прожаривало лес насквозь. Вернее, тушило на пару́: влажность, сказал Швед, отмахиваясь от комаров, как в джунглях. Ни мошка, ни комары, ни прочий гнус этого солнца не боялись. И ветерка ничуть – ни дуновения… Мурка, убирая волосы с потного лба, удивлялась, каким тяжелым и уставшим вдруг сделалось тело, которое обычно она на себе вообще не чувствовала. Только надо идти и идти… Наконец дорога через лес об край болота привела их на другую сторону озера. И оказалось, что деревни жилой тут никакой нет, только брошенные, догнивающие коробки домов с проваленными крышами, полускрытые в зарослях сорных деревьев. На пригорке у озера стоял монастырь или то, что так называлось. Все хозяйство было скрыто за очень высоким, сплошным забором, с одной стороны вплотную примыкавшим к кирпичному, со следами серой известки остову невысокой церкви, а с другой – подступавшим к самой воде. И даже из воды торчало несколько метров ржавой решетки. Куполов на церкви не было; из одного полуразвалившегося барабана росла тонкая кривая березка.

Швед, Янка и Мурка, по колено вымазанные в болотной грязи, искусанные комарами и мошкой, стояли в кустах на опушке и, как партизаны в засаде, исследовали пути подхода к обители. Янка была холодная, жесткая и решительная, как стальная сабля. Швед, который не знал ничего про новорожденных сестричек и ямки в палисадниках, смотрел на нее с опаской и восхищением. А Мурке просто было очень страшно отпускать Янку одну за этот высокий забор. Но Янка ей приказала:

– Молчи. Теперь я точно знаю, что это надо сделать. И, если это она, моя… Ну, моя Сусанна Ивановна… То теперь-то я ее узнаю. Вспомнила хорошо. Но… Осмелиться бы подойти. А вот открыться… Там решу. Посмотрю на нее сначала. А так паломницей притворюсь и буду к ней присматриваться.

Швед почесал в бороде, совсем как дед Косолапов, и пожал плечами:

– Как думаешь, сколько нам тут в кустах тебя ждать?

– Нечего комаров кормить. Идите домой и… Ну, малину, что ли, собирайте. А я вам буду звонить, – Янка отряхнула синий сарафан, единственный из того, что у нее было с собой длинного, спрятала волосы под платок и забрала у Мурки бумажку с сердечками. – И не волнуйтесь. Те тетки сказали, что помолиться всех пускают. А я сейчас нервная, так что сойду за… За взыскующую веры.

– А крестов-то нет на церкви, – заметил Швед. – Кому ж тогда молиться?

Янка пожала плечами, обняла Мурку, поцеловала Шведа и решительно ушла. Швед вздохнул и, проводив взглядом синий сарафан с белым платочком, сказал:

– Нас бросили…

Он был не выспавшийся после рыбалки, усталый еще со вчерашней дороги. Рыбы они с дедом Косолаповым наловили немного, да и ту Янка велела оставить деду, мол, некогда возиться. Поэтому на душе у него было не важно. Но он молчал и не распоряжался. Наблюдал и опекал. Он сильный, Швед. Очень.

– Может, мы зря ее одну отпустили? – Мурка смотрела, как Янке навстречу отворилась калитка в заборе, как она протянула туда листочек с сердечками – и как калитка распахнулась шире. И Янка туда вошла. Исчезла. Мурку опять заколотило: – Да что ж такое с нервами…

– Ты не волнуйся, Кошка: это с тобой да со мной Янка такая нежная, а на самом-то деле у нее характер – ох. – Швед даже погладил Мурку по лопаткам. – Холодное оружие, а не характер.

– Беллона, ага… Но это, – Мурка кивнула на церковь, глухой стеной выставляющуюся из сплошного забора, на видневшиеся за забором коньки маленьких домиков, антенны, спутниковую тарелку, почти незаметные отсюда коробочки камер по периметру: – Что-то очень уж неприятное место. Паршивое. Будто колония строгого режима, только кукольная.

– Ни фига не монастырь, – кивнул Швед. – А церковь ничего, хорошая была. Вторая половина девятнадцатого века, наверно. Я уж думал, их уж по всем глухим углам тоже восстановили.

– Для кого? Попу паства нужна, да чтоб в городе, а тут что, одни вон гнилушки и руины, а не деревня…

– Красивая…

– Церковь? Была.

– А я в детстве как-то видел, как на такой же вот заброшенной церкви альпинисты тренировались. Тогда казалось ой как высоко… Ну, что? Идем домой?

У Мурки вдруг заныл телефон. Янка, уже? Нет, Митя.

– Але? Митя, але! Привет!

– Привет, Малыша! Ну, как ты там, в лесах?

– Малину ем. По лесу гуляю, вдоль дороги только. Тут лес – о-о, до неба, – жизнерадостно сказала Мурка, мрачно косясь на покрытые лишайником страшные еловые лапы. – Ежика видела. А у вас как?

– Да вот переезжать решили, предприятие-то расширяется… – Митя вздохнул. – Хлопоты, то, се… Я вот что звоню, Малыша: папа твой четверть часа назад приехал. У Андрюши выспрашивал, не знает ли он, как тебя найти. Говорил, после похорон по делам в Нижневартовск уехал срочно, а теперь специально вернулся, тебя найти и с квартирой распорядиться. Он – настойчив очень, понимаешь?

– Он вам мешает? Может помешать?

– Да нет, он, Андрюша сказал, подавленный такой. Визитки свои сует, нервничает. Говорит, мол, ребята, помогите дочь найти, обидел я ее зря, запутался, как она одна-то в большом городе, мол, девчонка совсем. Найдите, говорит, заплачу любые деньги. Вот я и решил спросить, что ты думаешь по этому поводу.

– Я не знаю. – Мурка правда не знала. Обида на отца? О чем это? Как будто это все было давным-давно и даже не в этой жизни. Тут с матерью бы разобраться. «Дочь найти»… Внутри заныло. – Да я, в общем, больше и не сержусь, но мне… Не до него как-то. Ладно, я его номер разблокирую, пусть звонит.

– Ну и умница, – с облегчением выдохнул Митя. – Папа все-таки. Ладно, Малыша моя золотая, расскажи, какие планы-то дальше?

– Повидаю ее, – как и у Янки, у нее язык не поворачивался произнести слово «мать». – А там посмотрим. По настроению. В Карелию еще хотели съездить…

– Что-то я волнуюсь, – серьезно, без тени обычного ласкового радушия сказал Митя. – Знаешь, Малыша, давай-ка по-взрослому, ответственно: прямо сейчас скинь мне метку GPS, где ты находишься. Мы тут проверим по-своему, что за местность, что за обитель, кто старший… Не хочу тебя без присмотра оставлять.

– Ладно.

Конечно, Митя прав. Этот монастырь без крестов, но зато с высоким забором действовал на нервы. А если еще вспомнить тех теток с рыбьими мордами, которые всучили Янке листовку с сердечками, делалось совсем тошно.

– Сейчас отправлю. Спасибо, Митя.

Швед шел нога за ногу и тоже рылся в телефоне. Потом вдруг остановился и растерянно сказал:

– О, Кошка. А на сайте епархии такого монастыря нет… И гугл-карты его не показывают… Будто тут нет ничего. Что ж это тогда за место?

– Паршивое какое-то. Зря мы сюда приехали. – Мурке опять померещилась за стволом черной ели белоглазая серая девочка Эля. Мурка мысленно прошипела в ее сторону: «Пошла вон!», а Шведу сказала: – Давай, может, скорей до машины, вещи заберем, потом с шоссе болото объедем, Янку заберем и укатим не оглядываясь? А?

– Что-то ты правда разнервничалась. Давай хоть Янкиного звонка дождемся.

Лес вокруг будто сходился ближе к дороге, еще чуть-чуть – и раздавит. Потом он отступил от мокрой черной грязи болота, примыкавшего к озеру. Как тут вообще проложили дорогу? С другого, не озерного края земля опять исчезала в болотной траве, бочажинах и кочках с хилыми деревьями. Триста метров грязного кошмара. Болото и само по себе было противным, страшным. Да еще Швед вытащил из-под ворота маленький фот и велел:

– Надо хоть пофоткать, раз мы тут лазим. Я потом из тебя болотного духа сделаю…

– Ага. Кикимору. – Мурка кое-как балансировала на гнилых палках гати. Но привычные щелчки фотоаппарата слегка успокоили. – Нет, на ту кочку я не полезу. Там всякие мавки и прочая жуть. Ты не знаешь, мавки кусаются? А кикиморы?

– Да я вообще-то в славянском фольклоре не так чтоб разбираюсь… Хотя коммерческий потенциал, чую, есть. Будем изучать… Давай еще пару снимков.

– Хватит. Я боюсь. Пойдем уже отсюда, тут Сети почти нет.

– Да, без Сети стремновато… Знаешь что? Давай сейчас переберемся, у деда Косолапова картошки купим, он предлагал, и, пока Янку ждем, разведем костерчик, картошки напечем?

– Тебе лишь бы жрать…

– Волнуюсь, – обезоруженно сознался Швед. – Да Янка еще рыбу отобрала… А так время и пройдет. Знаешь, мы раньше почти всегда в походах картошку пекли. Но это только на равнине можно, в диком месте где-нибудь, в России. В Германии – никак. А в горах не до картошки. Не переть же ее на себе, там каждый грамм на счету.

– Давай напечем, – согласилась Мурка. – Ты и так рулил, рулил – устал… Хочешь картошки – пусть будет картошка.

– Вся такая в саже, с солью, – Швед взглянул так признательно, будто речь шла вовсе не о картошке. В бороде у него запутался комар. – Меня в детстве отец научил. А ты пекла? Ну, с отцом, с братом? Отец ведь, говоришь, охотник?

– Да он нас с Васькой никуда не брал с собой… Какая уж там картошка.

– Но ведь ищет тебя, – вот зачем Шведу был весь этот разговор о картошке! – Понял, что родная. Простишь?

– Не за что. Просто он – вот такой. Параметры сознания – вот такие. Надо это учитывать, и все… Он добрый, в общем. Это ведь мать ему мозг каждый день выедала. Он и так слишком долго ее терпел.

– Восемнадцать лет дитя растить – да какая потом уже разница, родное оно или нет? Может, он это и понял?

– Самцы не любят чужое потомство.

– Ладно, а с чего он вдруг сегодня решил, что ты родная и тебя надо найти?

– Я просто на виду оставила фотку с маленькой бабкой, где видно, что я – ее копия. Если он заметил, конечно… А если не заметил… А так, по-человечески понял… Тогда он куда лучше, чем я думаю.

Наконец они кое-как перебрались через край болота, захватывающий кусок дороги метров в сто – тут дорога становилась полугнилой гатью, и идти нужно было с жердью, которых и с той, и с другой стороны болота немало было припасено местными. Тоже своего рода граница, подумалось Мурке. Самая страшная…

Раздался звонок – Янка. Швед прислонил жердь к сосне рядом с другими, вытер пот со лба и ответил на писк телефона:

– Яночка? Ну как ты?

Янкин голос, благодушный и уверенный, зазвенел серебристым ручейком. Швед включил громкую связь:

– …благолепно, уютно, иконки везде, цветочки. Как в раю. Меня тут приглашают на службу остаться, так я побуду еще пару часиков. Тут часовня очень красивая, вся розовая, в узорах. И за вас, мои любимые, помолюсь. Хорошо?

– Ты правда этого хочешь? – обалдело спросил Швед.

– Так надо. Для благодати. Ну все, дорогой, меня тут на молитвочку зовут и потом за трапезу, так что я пошла. Позвоню потом, попозже, обязательно, как со всеми сестрами перезнакомлюсь. У вас все хорошо?

– Да нормально… Болото перешли.

– Ну, все тогда, пока, мне надо бежать.

Швед сунул телефон в карман:

– Ну, вот видишь, все вроде в порядке. Пойдем хоть аппаратуру распакуем, пофотаем, а то такая фактура вокруг – все обзавидуются. Только давай сначала пообедаем, что ли, у нас там всяких консервов, Янка говорила, тьма…

Котенок встретил их у двери настырным писклявым мяуканьем. И лужицей.

– И что с ним дальше делать? – озадаченно спросил Швед, выковыривая из банки паштетик в кошачье блюдечко, пока Мурка вытирала лужу. Котенок толкался лбом в его ноги. Швед поставил блюдечко на пол, и котишка, дрожа от жадности, принялся пожирать еду. – Себе, что ли, заберешь? Зачем тебе такая морока?

– Да я его не держу, – Мурка и правда утром выставила котенка из дома, но тот тут же шмыгнул обратно и залез в подпечье. Острых сантиментов, она, в общем, ни к каким котам не испытывала, но жалела их. А этот был самый жалкий из всех кошек, что довелось встретить. – Как хочет. Кому он тут нужен… Маленький еще, жалкий.

– Мите подари, – усмехнулся Швед, вылавливая из изумрудной банки малосольный огурец. Без вилки, да еще с его громадными лапами приходилось непросто. – Мол, сувенир из лесов Подпорожья.

Телефон громко завыл. Митя? Опять?!

– Але? – Мурка выронила тряпку. – Что случилось? Папа что-то вам испортил?

– Нет. Ты, Малыша, так, слушай, – голос Мити был сух и строг. – Мы сейчас папу твоего отправили на скорой в больницу. У него инфаркт. Звонить пока тебе не сможет.

– Как инфаркт?

Швед упустил огурец обратно в банку и во все глаза уставился на Мурку. А Мурка, с ознобом по спине, слушала непривычно серьезный голос Мити:

– Да, вышел кое-как из квартиры на лестницу и сполз по стене. Если б не вышел… Андрюша увидел, поднялся и скорую вызвал. Врачи сказали, угрозы для жизни теперь уже нет. Но госпитализация, все такое…

– Я… Я приеду… Но…

– Это было бы самое лучшее.

– Я… Я тогда маму повидаю, и скорей обратно…

– Малыша! Господи, Малыша, так у тебя что, мать там в этой секте?!

– …Почему в секте?

– Петя с Андрюшей навели справки и в епархии, и по нашим каналам, так вот конкретно там, где вы находитесь, нет никакого монастыря. Ни православного, ни дацана там какого-нибудь или ашрама. Значит, секта. Мы ее сейчас дальше проверяем, эту «Базу отдыха для женщин „Цветочек“»… И то, что мы нашли… Там нехорошие дела, поверь. Поняла? Малыша, я не хочу, чтоб ты там оставалась. Даже близко к тому месту не подходи! Это опасно! Это всерьез опасно!

– Но у меня сестра туда ушла!

– Какая еще сестра? Господи, какие ж вы глупые дети… Так. Ты с кем там сейчас?

– С парнем сестры…

– Передай ему телефон, моя хорошая. Вот прямо сейчас.

2

«Не пускай ее туда», – сказал Митя Шведу. «Не своди глаз», – сказал. «Там не кружок „Юный химик“, а опасные люди», – сказал. И еще чего-то наговорил, много, что Швед не стал пересказывать. Всерьез встревожился. И, даже чуть побледневший, велел:

– Сиди в доме.

– А Янка?!

– Сейчас позвоним.

Но Янкин телефон не отвечал. «Абонент вне зоны доступа».

– Только этого не хватало. Ну, молится, наверно… Слушай, может, тебя в Подпорожье отвезти, на автовокзал? К ночи уже в городе будешь, а с утра к отцу в больницу?

– Я без Янки никуда не поеду.

– Я тоже. Но я и за тебя теперь боюсь. Вот сейчас ты на нерве, и я начинаю верить, что ты правда Янке сестра: тоже характерец как нож.

– Слушай… Давай оденемся как следует, возьмем с собой еду и пшикалку от комаров и пойдем Янку выручать?

– Через забор полезем? – Швед кружил по комнатушке вокруг столика с веселой скатертью, не понимая, куда девать свою силу. – Митя твой – непростой человек. И как-то я склонен верить, что он знает, с чем мы столкнулись. Если он велит туда не соваться…

– То ты его послушаешься?

– Кошка, он говорит, что насчет этой женской базы отдыха надо все очень хорошо проверить. Он говорит, что про криминальный бизнес, который эта база ведет, известно нехорошее. Мол, бабская беспредельщина какая-то. Что-то про препараты крови и какую-то фармацевтику…

– У меня мать – фармацевт. Была.

– Ну, вот видишь… И что его служба безопасности занимается прояснением деталей. Нам не надо туда лезть. Даже подходить к забору не надо.

– А Янка?

– Янка – сама рассудительность и, если только заподозрит опасность, сразу оттуда выберется. Не будут же ее там силой удерживать, они ведь знают, что мы рядом.

– Откуда?

– Ну, она ж им скажет, что тут не одна, а с молодым человеком. Помнишь, по дороге договаривались, чтоб она там так сказала на всякий случай?

Что-то такое они в самом деле проговаривали по пути в монастырь. Который не монастырь. Мурка вздохнула. Села зачем-то к столу. На столе стопочкой стояли походные металлические мисочки, заботливо вымытые Янкой после завтрака. Из Мурки чуть не вышибло слезы от боли и беспомощности:

– Я не хочу, чтоб она там на ночь оставалась.

– И я не хочу. Так, Кошка, вот что: если она не позвонит в течение часов двух, я туда пойду и буду колотить в ворота, пока они ее не выпустят. Даже в полицию позвоню, если что.

– Не поможет, – подумав, сказала Мурка. – Пока они доедут… Давай ее сами выкрадем?

Раздался звонок. Швед глянул на телефон и ожил, засиял:

– Янка! Яночка! Ну как ты? Где ты?

Мурка закрыла лицо ладошками и заревела. Но тут же взяла себя в руки, чтоб не пропустить ни одного Янкиного слова, Швед включил громкую связь:

– …нормально, скоро к вам буду выходить. Вы меня встретите?

Мурка вскочила, перепрыгнула, чтоб не раздавить, подвернувшегося под ноги котенка, и кинулась к куртке и сапогам у дверей.

– Я один встречу, – сказал Янке Швед. – Сейчас выхожу. Если пойдешь навстречу, в лес одна не входи, – мрачно посмотрел на Мурку в сапогах: – Кошка! А ты куда? Сиди в доме!

– Нет. Я одна вообще с ума сойду. И Митя велел тебе с меня глаз не спускать!

– Кошка, – терпеливо сказал Швед. – Но ведь так безопасней? Я не хочу, чтоб ты хотя б на метр к тому поганому гнезду приближалась.

– А мама?!

– Посмотрим. Уж лучше мы с Янкой ее к тебе сюда приведем. Потом. Так что сиди и жди.

Швед оделся и ушел. Представлять, как он идет один под бесчеловечно огромными, черными елками по сырой дороге, обходя лужи и отмахиваясь от комаров, а потом подходит к болоту, берет одну из припасенных деревенскими жердь и потихоньку начинает перебираться по склизким черным палкам гати, – представлять все это было невыносимо. Сидеть одной и ничего не делать – тоже. Поэтому она встала и налила воды в маленький походный чайник. Совсем маленький, только на три кружки за раз: Шведу, Янке, ей. Как же это вышло, каким чудом, что ее прибило к праздничному берегу их жизни? Ну, не такому уж праздничному. Янка несет в себе ужасы из детства. Швед тоже что-то там про своих родителей недоговаривает. Какие еще их тайны вскроются, и со всеми ли можно будет примириться?

Мурка нажала кнопочку – чайник зажег синий огонек индикатора и еле слышно зашумел. Но у Шведа и Янки тайны пока что терпимые. Они, в конце концов, в своих тайнах не виноваты. А вот мать… Так, не думать. Не думать! Не вспоминать! Но глубоко в себе Мурка уже знала: то, что рассказала Янка, могло быть. Да, так бывает. Женщины впадают в отчаяние и творят страшное. И… В матери точно была жестокость. Не намеренная, а так – от равнодушия. От безразличия. Мурка росла в потоке этого равнодушия и долго не подозревала, что может быть иначе. Только когда повзрослела настолько, чтоб ходить в гости к подружкам, заметила что-то непонятное: а мамы-то обычно любят своих дочек! Они не говорят им: «Отойди!», «Уйди!», «Пошла вон!» или «Почему посуда не вымыта!» Обычные мамы заплетают своим девочкам аккуратные косички – а Мурку вечно стригли как можно короче, только чтоб уж совсем на мальчишку не смахивала. Обычные мамы берут своих дочек за руку и ведут в кукольный театр или, под Новый год, на балет «Щелкунчик»… А Мурка даже в детскую поликлинику с первого класса ходила одна. В принципе, ей тогда было плевать на все эти материны странности и нелюбовь – у нее был Васька. И хорошо, что у Васьки была она, потому что и к брату мать относилась с таким же деловитым безразличием: все, что надо для детей, ею делалось, но с минимальными затратами времени и сил. Как по рецепту. Будто они были ей не дочерью и сыном, а болезнью. Наказанием. Обузой, точно. Они ей мешали. Во всем. Особенно в том, чтоб с чувством, толком и продуманной режиссурой доводить отца до белого каления…

Чайник вскипел и звонко щелкнул. Мурка медленно, двигаясь как под водой, встала, нашла коробочку с чаем, вытащила пакетик, заварила в своей белой кружке. Зачем ей чай? А – попить. Медленно, по глоточку. Чтобы время шло себе и шло. Чтоб скорей вернулся Швед и привел Янку. И как там отец? Митя знает, наверное? Вот она допьет чай и позвонит Мите сама. А то чего это Митя и Швед поверх ее головы разговоры ведут, будто она маленькая дурочка, которую ото всех опасностей ограждать надо? Стало чуть легче. Она даже взяла к чаю конфету «Аврора». Конфету съела сама, а фантик скомкала и бросила котенку. Тот обрадовался, начал гонять бумажный комочек по полу. Ну, хоть кто-то счастлив… Допив чай, она взяла телефон:

– Митя! Привет! Янка позвонила, что идет к нам. Швед пошел ее встречать. Так что все хорошо, правда?

– Хорошо будет, когда вы быстренько соберетесь и уедете оттуда, – строго сказал Митя. – Матери позвонишь и скажешь, что если хочет тебя видеть, пусть в Петербург едет. Только не встречайся с ней наедине и не говори, где ты живешь… Так будет лучше, поверь. Ох, девочка моя золотая… Но ничего, ты сильная. Ты все выдержишь.

– Митя. Митенька! Да что вообще творится?

– Расскажу при встрече про это бабское гнездо в глухомани. Мы тут справки навели. Ничего хорошего. Ты туда не суйся, поняла? Даже близко не подходи.

– Митя, я боюсь!

– Я тоже. И тем больше, чем… Странная вы семья… Папа-то твой… Малыша! Ты знала, что там у вас в квартире в запертых комнатах?

– Ты у нас в квартире был? – похолодела Мурка. – Ты видел всю эту… бабкину помойку?

– Да помойка-то тут дело понятное… Старый, немощный человек. Если б я только раньше знал, как ты на самом-то деле живешь, девочка моя! Ох, ладно. Я про запертые комнаты. Ты знала, что там?

– Одну я открыла в тот день, как бабка умерла. Где манекен с синими бантами… Открыла просто потому, что нашла ключ на связке. Думала, сойду с ума. Другую… Ну, где мне гвоздодер-то взять. Думала, потом… А ты… Ты видел?

– Видел. У отца твоего, как сердце прихватило, ключи выпали из рук, он дверь-то закрыть в квартиру не успел. Ну, Петя с Андрюшей и зашли… Проверить. Потом меня позвали, мол, что со всем этим делать… Малыша, Эльза Ивановна, видимо, была очень, очень больным человеком.

– На всю голову, – признала Мурка. – Митя, а что там в другой комнате, в заколоченной?

– Да я вот все думаю, как ты там жила… Рядом с этой комнатой.

– Так и жила, – холодея, сказала Мурка. – Интересно было, но бабка говорила, это чужая комната. Я догадывалась, что она врет, но – что мне, доски отдирать из любопытства? Так там крепко было приколочено.

– Вот и папе твоему, видимо, интересно стало. Он гвоздодер принес с собой, вскрыл и увидел там… Короче, не по телефону. Возвращайся скорей, Малыша, этот вопрос нужно срочно решать.

– Я – «решать»? Я?

– Больше некому. У тебя отец в реанимации. Завтра – операция. Я нанял ему персональную сиделку и все такое, но мучить человека в таком состоянии вопросами, что предпринять… Нет. А предпринимать нужно срочно. Думаю, это мы с тобой решим. Я бы и сам мог все там… Ликвидировать. Но, думаю, ты должна это увидеть. Так что жду тебя, моя девочка, очень жду.

– Спасибо за папу…

– Не благодари. Мы с тобой свои, сочтемся.

Котенок все гонял скомканный фантик под лавками вдоль стен. Мурка зачем-то, без единой мысли в голове, но дрожа каждым нервом, походила по солнечным квадратам на облезлом полу, заглянула в маленькую комнату: лес за малинником при свете солнца все равно выглядел зловеще. Будто там за каждой елкой медведь или привидение. «Биогеоценоз», – вспомнила она умное слово из учебника биологии. Вроде бы стоят себе рядом спокойные деревья, шумят от ветра, словно бы благодушно переговариваясь, а на самом деле это – ожесточенная схватка за каждую частичку света и воздуха в каждом сантиметре пространства над травой и – черви в темноте – сражение узловатых, жадных корней за каждый атом питательных веществ под травой, в почве. А на границе между землей и воздухом, в спутанной траве, среди палых листьев и дохлых шишек ползают гадюки, охотятся за мышами и лягушками, мыши пожирают семена и личинки насекомых, насекомые жрут еще какую-нибудь мелкую дрянь. Это – просто жизнь как есть. Тупая сила. Подлая щедрость. Вечный круговорот атомов и калорий.

Встряхнувшись, Мурка оторвала взгляд от окна. Хотела выйти хоть на крылечко – бум! – дверь оказалась заперта снаружи. Это что же, Швед ее запер, как маленькую дуру? Мурка снова толкнула дверь, и навесной замок снаружи глухо стукнулся об доски: бум! Она отступила и, растерянно уйдя в комнату, села на лавку. Котенок пригнал ей под ноги фантик и вопросительно посмотрел снизу: глаза глупые, детские, счастливые. Он уже забыл, какой несчастный и голодный был утром. Интересно, что с ним сталось бы, если бы они не приехали сюда? Не услышала бы Янка его слабый писк? Если б он не смог вытащить лапку из щели меж гнилых досок? Она вспомнила ворону, тяжело слетевшую со старой яблони на соседнем участке, когда они с Янкой лезли по малиннику на жалкий тихий писк. Много ли котенку надо. Долбануть клювом, и готово… Расклевывай.

За окном мелькнула какая-то тень. Мурка подняла голову: никого. Ворона, наверно, пролетела, и тень скользнула по окну. Патрулирует. Жрать хочет. Помнит ведь про котенка… А этот маленький обалдуй снова принялся гонять фантик, все шустрее и злее – он мелкий хищник. Человек – тоже хищник. Животное со слабой моралью. Иначе бы не выжил как вид. Котенок загнал фантик в другую комнату. Мурка слушала-слушала едва слышный топоток его лапок и шуршание бумажного комочка – и так ей стало тоскливо от одиночества и тишины, что она встала и пошла за ним. Заглянула в комнату: за окном стояли двое детей – против света, и лиц не видно. На миг Мурка почти уверила себя, что это деревенские, любопытствуют – но тут же узнала Ваську и девочку Элю.

3

Болело колено. Немножко – ушиблась, когда вылезала в окошко. Васька и Эля подсказали ей настолько простой выход из дома, что она сердилась на себя, что сама не додумалась. Теперь – свобода. Вот только кот: выскочил за ней из окошка и удрал в кусты. Ворона на старой соседской березе негромко каркнула. Кот ведь деревенский, пусть выживает, но Мурка вспомнила того котика, большого, с белыми лапками… На кис-кис котенок из малины не вылез. Васька пожал плечами, а девочка Эля была уже далеко на дороге. Нельзя ждать. Мурка махнула рукой, предоставив котенка его судьбе, и вышла со двора. Минуты через три котишка вприскочку догнал ее, запыхавшийся, перепуганный. Ворона каркнула где-то вверху. Мурка подхватила котенка на руки, оглянулась: отнести в дом? Возвращаться – плохая примета. Васька опять пожал плечами. Он вообще стал другим, мрачнее, что ли, и то совсем растворялся в воздухе, то вдруг становился почти настоящим, плотным, и вроде бы даже отбрасывал тень… Только комары все равно насквозь его пролетали. А еще он не смотрел в глаза: знал, куда и зачем идет Мурка, и ему это не нравилось. Мурке тоже не нравилось, но она знала, что должна. Не когда-нибудь потом, как звезды сойдутся, а сейчас. Вот сегодня! Никуда не откладывая! Повидать мать и спросить! Обо всем… Да, обо всем. О Янкиных пупсах. О девочке Эле. О запертой и заколоченной комнатах в квартире бабки. О том, почему мать с отцом настолько ненавидели друг друга. И ради чего продолжали жить вместе… О том, на кой черт она вообще рожала детей. Словом, обо всем. И тогда решить… Что решить-то? Мать она после всего этого или не мать? Надо идти. Скорей… Котенок? Куда же этого глазастого тощего дурака? На березе справа впереди сидела ворона и внимательно смотрела на Мурку наглым черным глазом. Другая – прохаживалась по коньку брошенного дома и делала вид, что она тут случайно. Расклюют ведь… Вздохнув, Мурка сунула котенка за пазуху, прямо в заправленную в джинсы майку, запахнула курточку и скорей пошла к лесу. Котенок свернулся горячим щекотным комочком и замурчал. Дурак. Не знает, куда его тащат… Ну, зато он живой, настоящий. Не то что Васька… Или серая девочка Эля, стоящая далеко-далеко на повороте дороги. Она не махала рукой, не подзывала – но явно нетерпеливо ждала. Васька невесомо, но ощутимо двигался рядом, у плеча. В лесу их накрыла синяя тень, и Васька сделался ярче. Мурка спросила:

– А ты почему давно не появлялся?

– Потому что ты меньше стала обо мне думать, – проворчал Васька. – Ты отвыкаешь… Даже не рисуешь меня больше. Ну, что: год-то прошел. Становится легче. Я выцветаю. Наверно, ты будешь обо мне думать все меньше и меньше…

– Нет, – смешно было клясться, что она никогда не забудет Ваську. Он ведь был половиной ее жизни. – Васька, а ты мог бы снова родиться? Хочешь? Вот я встречу хорошего парня, забеременею и рожу тебя?

– Только дуры беременеют так рано, – невозможно по-взрослому хмыкнул Васька. – Только самки и больше никто. А ты – другой породы. На кой тебе младенец, ты сама еще человеком не стала. Карьера, творчество, свобода – не менять же это на размножение.

– На тебя!

– Так не бывает, – вздохнул Васька. – Не придумывай. Ты ведь и меня на самом деле выдумываешь. Так у тебя мозг сам себя обманывает. Чтоб меньше тосковать. Твои нейроны создают ложную картинку. А ты веришь. Ну, хочешь верить. А меня нет. Я ушел навсегда.

– Я псих? – Мурка подумала, что настоящий Васька и слова-то такого, «нейрон», не знал. И думал он в свои одиннадцать куда проще. – Мало ли кто что придумывает. Или кого. Я-то тебя чувствую. Вижу. Как на самом деле.

– Ты меня рисуешь в уме. Не уступай фантазиям, не заходи слишком далеко, – сказал Васька детским голосом, в котором, однако ж, слышались низкие знакомые ноты: то ли Шведа, то ли Мити. – Только слабый человек путает настоящий мир с миром, в котором ему хотелось бы жить. На самом деле меня нет. Нигде. Только в твоем мозгу, – тут по смыслу он должен был вздохнуть, и он действительно вздохнул. – Ты просто очень сильная. Талантливая. И твой мозг может вообразить что угодно и выдать эту иллюзию за правду. Я – галлюцинация.

– Значит, я псих…

– Нет. На самом деле ты прекрасно знаешь, где правда, а где иллюзия. Ты всего лишь себе подыгрываешь. Смотри, не заиграйся.

– Я просто не хочу, чтоб ты навсегда исчез.

– Я тоже не хочу, чтоб ты навсегда исчезла. Но это рано или поздно случится. Все умирают. Уходят с лица земли. И вспоминать с течением времени становится труднее. На самом деле тебе и теперь уже трудно меня вспоминать.

– Нет!

Васька усмехнулся. По правде говоря, Мурка и сама чувствовала, что образ Васьки постепенно тает. От этого тоска по нему и бесполезная, в землю, любовь становились только мучительнее. Она вздохнула: когда-нибудь ведь это пройдет? Правда? И она сможет испытывать чувства простые и светлые, как все люди вокруг? Иногда, моментами, с Янкой, Шведом, Митей ей это почти удавалось. Обычно же, когда она бывала одна, все человеческие чувства плыли где-то очень высоко поверх ее головы. Ее чувства тяжелые. Придонные, темные, как ил… Тоска, в основном. Но ведь это пройдет? Ладно, даже если ей удастся вздохнуть свободно, разве она потом вообще сможет хоть кого-нибудь на свете любить больше, чем Ваську? И что, вот так полюбить – и потом всегда бояться, что с этим любимым существом что угодно может стрястись? Вот как сейчас страшно за Янку?

– Конечно, страшно, – кивнул Васька. – Ужасно просто. Мне за тебя тоже было страшно. Я потому и таскался за тобой в художку, чтоб ты по вечерам в темноте одна не ходила… Я люблю тебя. Раньше только я один на свете тебя и любил. А теперь тебя вон сколько народу любит. Митя, Янка, Швед. И папа даже, наверное. Потому что приехал тебя найти… Так что я тебе не так уж и нужен… Тебе ж не десять, чтоб разговаривать с воображаемым призраком…

– Нужен. Хочу разговаривать. Не исчезай.

– Сейчас – не исчезну, потому что тебе страшно. Я тебя провожу. Как из художки – сквозь мрак жизни… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…»

– «…Утратив правый путь во тьме долины», – договорила Мурка.

Васька Данте не знал. Он даже имени такого никогда не слышал. И не услышит. А правда, какой же ужасный лес вокруг, зловещий, темный. Но по-настоящему этого леса она не боялась. В ней, переполненной тяжелым, беспросветным, не было сил всерьез воспринимать еще и эту угрозу. Ну, лес и лес. Змеи тут водятся, да. Надо смотреть под ноги. Котенок заворочался за пазухой, щекотно дергая ушами. Живой, мурчит. Едет неизвестно куда, но мурчит, потому что прижат к теплому и живому. Мурке бы самой вот так же прижаться к теплому и живому… Но она даже к матери так не прижималась. Может быть, разве в таком раннем детстве, что уже не помнит? Но она ведь – мама? Или – уже нет? Ох. Ну почему, почему мать-то никого не любила? Не хотела бояться за них с Васькой?

Девочка Эля впереди куда-то исчезла. Но Мурке не надо показывать дорогу – она уже в третий раз тут идет. С теплым котенком на пузе, с волшебным Васькой у плеча, с сильной и мрачной Элей впереди Мурка и перехода по гнилой гати через болото уже не боялась. Надо быть осторожнее, вот и все. В жизни полно вещей пострашнее болота. Например, она превращает девочек с доверчивыми глазами в жирных, никому не нужных паучих. А нервных мальчиков – в трупы…

Перед гатью Мурка схватила ту же легкую жердочку, с которой перебиралась утром, и ловко ступая по тяжелым следам Шведа, кое-где отпечатавшимся в черной грязи, пошла вперед. Интересно, кто эти жердинки для местных баб наготовил? Дед Косолапов, что ли? Досужий вопрос. Если она думает о ерунде, а не о том, что рассказал Митя, и не о том, что идет к матери, которую и матерью-то звать не хочет, значит, она боится. Очень боится. Мать – она ведь мать. Она не была злодейка, то есть не причиняла зла нарочно. Просто она такая была. Варила суп, ходила на работу. Всегда воняла аптекой. Она, наверно, просто сама по себе была такая: тлетворная? Невкусные супы ее, кстати, на следующий же день скисали даже в холодильнике. А после того, как Васька подглядел, как она при варке бросает в суп беленькие глянцевитые шарики какого-то лекарства, а потом, как Баба-яга, тщательно размешивает варево, отклоняя каменное лицо от белесых клубов пара, – супы эти больше вообще никто не ел. Отец, выслушав их с Васькой, даже скандалить не стал, понурого Ваську обнял, а Мурке выдал красную бумажку, мол, давай сама, вот вам на еду, только на гамбургеры все не просаживайте. Мурка научилась жарить картошку и покупать колбаски на один раз. А Васька после школы варил макароны с сосисками или пельмени, не спуская глаз с кастрюли; ел сам, конспиративно мыл кастрюлю, а для поздно возвращавшейся из художки Мурки ныкал пельмешки в жестянку из-под печенья и прятал на полке с игрушками. Однажды вечером отец застукал их за этими слипшимися холодными пельменями и банкой фасоли, ругать не стал и даже сам съел парочку пельмешков, а потом еще дал денег, на супчики в кафе – а мать орала на кухне про зря загубленные ее лучшие женские годы…

Под ногами прыгали, убираясь с пути, мелкие коричневые лягушата. В болоте по сторонам изредка булькали пузыри. Ноги помнили, куда ступать, поэтому она легко перебралась… Почти перебралась. Услышала далекие голоса и быстро, как кошка, шмыгнула в кусты – вернее, в тесно сросшийся пучок кривых елок, березок и ольшин на кочке метрах в трех в стороне от гати. Присела, сжавшись, как могла, в тесный комочек. Котенок недовольно заворочался, перелез с живота на бок и там затих, щекотно уткнувшись мокрым носиком в подмышку. И она сидела, не дыша, и думала только об этом мокреньком щекотном носике, чтоб не думать о том, почему она прячется от любимых и солнечных Янки и Шведа.

– …непонятное место, – разобрала она Янкины слова. – Вроде бы иконки-цветочки-платочки и все такое, а на самом деле как-то не по себе. Что-то не так. Приветливые, «ангела-хранителя» желают или там «господи-спаси», но что-то кажется, их господь – не ладаном пахнет. У них, кстати, там вообще, вот как в церквах, не пахнет. Чем-то другим. Мимо домика одного проходили, запертого, так там вообще этиленом каким-то пахло, как в химлаборатории или… Да как в магазине автозапчастей, где еще и покрышки продают. Химией какой-то агрессивной. Фармацевтикой.

– Ну, вот и сходится, – согласился Швед. – Не зря Кошкин Митя так заволновался. Чем-то тут это бабье в платочках явно не православным занимается.

– У них мужских икон нет, – задумчиво сказала Янка. Ее сапоги, казалось, чавкали в метре от Мурки.

– В смысле?

– Ну, изображений святых – мужчин. Все только женщины. Они повернуты на любви, ага. Или на сексе, что ли… К примеру, я в часовенку вошла, там бабка лет за семьдесят на коленках, лоб в пол, ну, думаю, мешать не буду, молится – и тут слышу, представь, что она в пол бормочет: «Здесь заповеданность истины всей, вечная женственность тянет нас к ней!» А?

– Охренеть… Это вроде кто-то из русских символистов?

– Это «Фауст» Гете! Я стала внимательней прислушиваться, и, знаешь, молиться-то они молятся, да только не на старославянском и не настоящими молитвами, а кто во что горазд и все про любовь… Боюсь даже представить, что они под «Вечной Женственностью» понимают… Приглашали-приглашали, как уж приглашали снова, аж чуть не на сироп все изошли, и сестричку, говорят, приводи обязательно… Говорят, у нас тренинги-семинары по раскрытию женской сущности – и еще по какому-то бреду… Озабоченные они какие-то… Но секретов пока не раскрывали. Так, спрашивали, не желаю ли я познать свою женскую сущность… Ой, топко!

– Держись! На руку… На кой тебе бабы – женскую сущность познавать? Женская твоя сущность только в моих мужских объятиях и раскрывается. Равно и наоборот. Я только с тобой и понял, что это такое – мужчиной быть…

– Спасибо… Я тебя люблю.

– Я тебя тоже.

– А как Мурлетка-то там, кстати? Нервничает?

– Да замкнулась опять. Обозлилась, поди, что я запер. Все-таки есть в ней какая-то сумасшедшинка… Давай ей позвоним? Звони ты, а то она трубку не берет, раз я звоню. Обиделась.

– Я б тоже обиделась, – чуть слышно запиликал телефон у Янки в руках. – Нет, не берет… Может, что-то со связью…

А до Мурки дошло, что телефона-то при ней нет. Что, поговорив с Митей, она положила его на стол, рядом с банкой с огурцами… И брать его теперь там в доме некому. Пиликает пустоте. Вот дура-то…

– Янка, я уж даже спрашивать боюсь: так что, узнала ты Якову эту? – Голос Шведа уже заметно отдалился. – Кошкина «Сусанна Ивановна» – твоя или не твоя?

– Узнала, – совсем тихо, через несколько все больше отдалявших их от Мурки мгновений-шагов пробормотала Янка. – Это она. Моя. Но она меня не узнала. Напрочь. Я не стала открываться. Она там, по-моему, одна из самых сумасшедших… Серая, страшная. Интоксикация у нее… Анемия так без сомнений. Сидит за ноутбуком, что-то там копирует-кроит, распечатывает розовенькие книжечки, опять же про «Вечную Женственность»… И никакие дочери на самом деле ей не нужны…

Последние слова Мурка скорее угадывала, чем слышала. Когда чавканье сапог тоже растворилось в лесном шуме – ветер, что ли, поднялся? – она осторожно встала. Оглушительно заныл в ухо комар. Васька спросил:

– Ну что? Пойдешь дальше?

– А ты бы что сделал?

Васька не ответил. Мурка оглянулась – Васьки рядом не было, только чуть шевелилась грязная ряска на бурой воде. Она осторожно выпрямилась, придерживая недовольно зашевелившегося под майкой котенка. Шведа и Янки не видно и не слышно. Она опять одна. То есть не одна: метрах в пятнадцати стояла серая Эля и таращилась в болотную бочажину. Почувствовала, что Мурка на нее смотрит, оглянулась, зыркнув, дернула плечом и показала пальцем в воду, мол, иди-ка глянь. Мельком Мурка подумала, что не помнит, какого цвета были глаза у бабки. А у серой Эли они всегда белые, жуткие… Подходить к ней? Что она там показывает? Мурка покрепче ухватилась за кривой стволик болотной березки. До этой бочажины еще попробуй доберись. Кочки-то какие-то ненадежные… А если серая Эля хочет ее смерти, чтоб она провалилась в это болото и захлебнулась вонючей водой? Мол, вместе будем призраками, так и подружимся? Да ну, чушь какая. На самом деле никакой Эли нет. Девочка Эля – только серая фотка в старом пыльно-голубом альбомчике в бабкином сундуке. А то, что Мурка ее видит… Ну, так ее ненормальный мозг что-то пытается подсказать сознанию. Мурка тоскливо вздохнула: мог бы и попроще способ выбрать. Без галлюцинаций. Ну, ладно, если Васька – это проекция всей ее бешеной, тоскливой любви к бессмысленно погибшему братику, то Эля-то тогда – что за тайные качества? Какую именно информацию через ее призрак пытается сообщить сознанию Мурки ее ненормальный разум? И почему тогда – даже если понимаешь, что все это воображаешь сама, – так страшно?

Так что, идти, заглянуть в эту бочажину? Эля исчезла. Только серая дымка надо всем болотом, пока еще едва заметная. Но к ночи тут будет стоять густой, жуткий туман… Так, глянуть – и быстро выбираться отсюда.

Вытащив сапог из подтопшей под ее весом кочки, она осторожно поставила ногу на соседнюю кочку, примяла жухлую траву – ничего, нога не проваливалась. Шагнула, с чавканьем вытащив вторую ногу, отпустила кривую березку – немало воли потребовалось, чтоб разжать побелевшие пальцы. Дальше хвататься было не за что, и Мурка осторожно воткнула в кочку свою жердинку – и увидела, что пройти вперед не так и трудно. Что кочки впереди вполне себе толстые, разросшиеся, что из них торчат полудохлые ольшинки, березки и елки… Ой. Да как же можно было раньше не заметить, что тут – тропинка? А подсознание что, заметило и послало Элю подсказать? Нет, она не сумасшедшая… Нет!

Но, наверное, она просто дура. По уму-то надо скорее вернуться на гать, а не прыгать по кочкам и заглядывать в болотную воду… В дыру, которую показала серая Эля, которая при жизни, наверно, столько перетерпела, что к чему угодно принудит и себя, и Мурку… Так что же получается, Эля – это воля к необходимому? Или просто упрямство?

Точно, кто-то ходил по этим кочкам до нее. Трава выбита под шаги. Сломлена веточка у елки… А на березке, торчащей из последней к бочажине кочки, у самой воды на кривой черной ветке висит полусгнивший венок из ромашек и еще какой-то дряни, совсем маленький, как на куклу. Мурка замерла. Жуууть.

– Я боюсь, – сказал Васька.

– Ну и что. Я тоже, – буркнула Мурка, и Васька исчез.

Может, правда не стоит дальше? Развернуться и убежать? Не ходить ни в какой монастырь к жуткой матери задавать свои детские глупые вопросы, а промчаться бегом по лесной дороге за Янкой и Шведом, они ведь, наверно, не так и далеко еще ушли? А там, в деревне, покидать в машину вещи, и прочь, скорее прочь отсюда – в громадный, ясный, четко расчерченный проспектами, начисто промытый дождями, проветренный город?

Она перешагнула на последнюю кочку, ухватилась за скользкий стволик березки, крепко воткнула жердь. Ничего, крепко… Кто же повесил тут кукольный веночек? Может, тут правда водятся мавки – детки, утонувшие во младенчестве? Котенок закопошился под майкой, муркнул, и его едва слышный, но живой голосишко чуть приободрил ее. Хотя какая может быть поддержка от этого крошечного дурачка.

Она не хотела смотреть в воду. Но почему-то была должна. Потому что если не посмотрит, то потом всю жизнь будет гадать, что ж там такое было… Так, все. Где воля? Что-то ее совсем немного…

Бурая вода, полузатянутая грязно-зеленой ряской, бликовала и отсвечивала. В ней отражались болотные травы, дохлые березы и черные верхушки большого леса. Что тут увидишь, с облегчением подумала она и стала думать, как аккуратнее развернуться на кочке, как воткнуть жердинку в другую кочку и не пошатнуться. Нечего тут время терять… Пупс?

Пупс?!!

Нет.

Десять минут спустя Мурка мчалась по дороге, одной рукой придерживая мяукающего котенка, а в другой сжимая вымазанную грязью жердинку, хотя болото и страшная гать давно остались позади. Осознала это. Остановилась, шагнула к ближайшей сосне, прислонила жердь. Мельком заметила измазанные болотной грязью свои сапоги – и тут ее опять вырвало, да так, что она упала на колени. Бедный котенок забился и замяукал под майкой. Дрожащей ладонью Мурка поглаживала котенка – и ее тошнило и тошнило… Потом, едва дыша, она долго обтирала сапоги об мох и торчащие из него какие-то темно-зеленые кустики, изо всех сил тараща глаза – чтобы в них отражался лес, ветки, клочки неба вверху, мох под ногами. Чтобы только не видеть того… что… кто там, под бурой, но прозрачной болотной водой.

Во рту было гадко. Отойдя подальше, она нарвала неспелой брусники, засунула в рот, пожевала, выплюнула жуткую кислятину. Нарвала еще горсточку полурозовых ягодок, пожевала. Стало полегче. Заглянула за ворот к котенку: жалкие глазки, глупая морда и уши как локаторы. Он вопросительно пискнул. Она сказала:

– Ну, ничего, ничего. Надо идти дальше. Тут уже близко.

И позавидовала котенку: он-то не видел пупсов… То есть не пупсов. Вовсе даже не пупсов… Хотя три-четыре трупика были размером ровно как утренний пупс из помойки… Один побольше… А еще один – может, года три ребенку… Вот они, мавки-то настоящие, а не из фольклора… Мурку опять согнуло в приступе рвоты. Горькая, горячая желчь хлестала из глотки, а слезы – из глаз. Там были еще младенцы, но она не разглядела толком, сколько… Платьице на каком-то трупике колыхалось в воде… И эти складочки на пухлых обескровленных ручках…