Глава 11

Наследство

1

Вся голая, лишь в позолоте и альпинистской обвязке, Мурка, дрожа от холода и стыда, стояла на битых, крошащихся кирпичах полуразрушенного барабана одной из главок церкви и крепко держалась за кривую березку, которую еще утром приметила с края леса, когда впервые смотрела на поганый «Цветочек». Сейчас там тоже было на что посмотреть. Далеко внизу полуголое бабье металось между тускло освещенных вагончиков, кто-то визжал: «Гадюки, гадюки, вон поползла», кто-то орал: «Сыворотку, сыворотку скорее», кто-то кого-то, причитая, куда-то волок. А здесь была только ночь и звезды. Пространство воздуха и ландшафта вокруг, очень холодное. Синее пространство внизу, с далекой-далекой травой на самом дне. Ну, и спасители.

– Укус гадюки не смертелен, – сказал Петя, аккуратно, без спешки разматывая трос.

– Это если не в шею или лицо, – ответил Андрюша.

Им обоим надо было смотреть на свое снаряжение, на всякие там веревки и карабины, но их взгляды все время возвращались к липкой позолоченной Мурке. Их самих во тьме, как и Шведа, было почти не различить – черные комбинезоны, черные балаклавы, все пригнано и подогнано, ничего не блестит и не звякает. Это только Мурка стояла и сияла с вышины на всю округу. В свете звезд, ага. И трех пар мужских глаз. А вокруг летал, помаргивая огоньками и зудя, добросовестный дрон.

– Это вы гадюк выпустили? – дребезжа на ночном ветерке, спросила Мурка. Губы еще плохо расклеивались – но тряслись.

– Не, мы на территорию не совались, там камеры, опасно. Так, через забор накидали, – застенчиво сознался Петя. Голос его звучал все-таки нервно. – Часа два все в поле ловили, даже Яна одну поймала. А Дмитрий Гедиминович – пять. Он нас всех и научил. Это не страшно. Ну, почти. На всех – девять штук, ага.

– Митя? Митя научил гадюк ловить?

– А его отец в Средней Азии то ли гюрз ловил, то ли кобр… Это не трудно, если не бздеть…

– Что-то такое он мне рассказывал, – у Мурки сильнее закружилась голова, и она крепче ухватилась за березку. – Ой…

Корни березки зашуршали, заскрипели в битом кирпиче, она пошла вбок – еще чуточку, и… Швед крепко схватил Мурку за бока руками в рубчатых грубоватых перчатках и удержал. А то бы улетела обратно в пионы, на битый кирпич церковного дна.

– Стой, Кошка, не пританцовывай… Ну, мы гадюк туда к бабам и покидали, а гадюки разозлились, наверно, – Швед пытался шутить. – Не столько на то, что их ловят, сколько на то, что кидают. Гадюки ведь не летают, ага?

– Я тоже не летаю, если что. А пора поторопиться. Давайте сматываться, пока веселье у них не закончилось, – велел Андрюша. – Петька, держи художницу… А ты, Швед, давай, первый вниз, встречать будешь… Ага… Приятно иметь дело с опытным человеком. А ты, художница… – Андрюша на миг замер с расширившимися глазами, в которых блестело по золотинке, потом показал Мурке большой палец. – Во! Ох, короче. Уж перфоманс так перфоманс, просто зашибись! Внукам буду рассказывать… Но, ясно, только мальчикам… Давай-ка, я повернусь и встану на колено, а ты лезь ко мне на спину. Петька тебя пристегнет, и мы тихонечко вниз… – Чуть слышно щелкнули карабинчики. – Держись за шею.

Кирпичная стена церкви поплыла вверх. У Мурки закружилась голова. Она пересилила себя, шепотом спросила:

– А потом что? Внизу?

– Потом? Да деру отсюда, и все, – Андрюша слегка прихрюкнул, но не как свинья, а как дельфинчик. Он хороший, Андрюша. – Это ж не наша территория. Нас тут и не было никого никогда, понятно?

– Понятно. А дрон?

– Да то ж Швед и Дмитрий Гедиминович снимают. Швед сказал, для истории… Ты как там, художница, не околела? Тебя трясет, аж коленки по ребрам мне стукают.

– Извини, Андрюша…

– Да ладно, ничего… Что с тобой поделать, если ты из одних костей… Но зато красивая такая, ужас! …Все, сейчас внизу – в траву и уползаем!

– Я не могу в траву! Там гадюки!

– А на стенах – камеры, поняла? Ногами нельзя уходить, засекут!

– Моя золотая задница знаешь как из травы засияет?!

– Все продумано, не бз… Не волнуйся, в смысле. Хотя золотой задницы, конечно, мы не ожидали.

Внизу Швед и Андрюша завернули Мурку в кусок черного брезента и волоком потащили в траву. Передвижение было медленным, со скоростью ползущего богатыря. Но планомерным. Позади невдалеке пыхтел Петя, волоча на себе все тросы обвязки. Мурка ехала, ощущая всем телом каждую кочку, и старалась не думать, для каких целей ее богатыри припасли этот брезент. И новенький он или уже б/у? Голова все кружилась и кружилась. Наконец колонна пластунов перевалила какую-то возвышенность и свернула в лес. Швед вскочил на ноги, подхватил сверток с Муркой и помчался во мрак. Петя с Андрюшей мягко бухали ботинками справа и слева. Да, лучше все-таки живые Петя и Андрюша, чем призрачные Васька справа, Эля слева…

– Меня сейчас вырвет, – предупредила Мурка.

Швед остановился и свесил ее через плечо. Тошнить сразу перестало.

– Ложная тревога, – буркнула Мурка. – Парни, может, я уже сама пойду?

– Ты босиком, а тут сплошные гады, – сказал Швед и оглянулся: – И гадины… Что они тебе вкололи?

– Откуда я знаю… – Мурка положила голову ему на плечо. – Но жутко тошно до сих пор…

Швед похлопал ее по лопаткам. Мурка думала, что он скажет: «Ты дура, я же говорил, чтоб сидела дома», но он сказал:

– Забудешь рано или поздно. Но представляю, как тебе сейчас хреново.

– У нас аптечка в машине, – проворчал Петя. – На все случаи жизни. Щас вколем тебе в золотую попочку успокоительное, и спи себе… Утром и не вспомнишь, как маму звал. Звала. Ой. Прости.

Парни пошли дальше скорым шагом. Андрюша похлопал Мурку по лопаткам:

– Потерпи. Еще метров сто, и все…

– Терплю. И вообще… Потерплю. Не надо мне никакое успокоительное… А ты, Швед… Ты мне еще ответишь за эти снимки!!

– Да, Кошка! – шепотом возмутился Швед. – Да такая ж фактура! Разве я мог упустить! Да это ж нарочно не придумаешь!

На самом деле Швед не упустил и еще кое-чего. Прикосновение его губ до сих пор жгло Мурку внизу. Там, в «самой серединке». Но, наверно, такого ни один нормальный мужик бы не упустил. Еще бы: связанная золотая девственница, да еще вся в пионах… Этот поцелуй ничего бы не значил, наверно. Потому что всего лишь естественная мужская реакция. Если б не слова Шведа потом, когда он отвязывал ей руки, невольно щекоча бородой и заглядывая в глаза: «Ты поняла? Поняла? А дальше – если только сама попросишь! Поняла?» Мурке казалось, что она поняла… Но вспоминала про Янку – и снова ничего не понимала. А у Шведа – какой же он теплый, большой, весь золотой – наверно, вместо крови в жилах течет золотой мед…

– Отрубается, – проворчал Андрюша, поддерживая ей голову. – Замучили девчонку…

– Не-не, все нормально, – Мурка встала на ноги, качнулась и ухватилась за Шведа и за гладкое холодное крыло джипа. – Я стою.

Рядом Петя сгружал снаряжение в багажник, подсвечивая себе тусклым фонариком. Мурка ненароком глянула в этот багажник – и скорей отвела глаза. Меньше знаешь – крепче спишь. А потом ее размотали из шершавого брезента, укутали в теплое одеяло и сунули в руки к Янке на заднее сиденье, Петя прыгнул за руль:

– Все, девки, рвем когти!

Янка прижала Мурку к себе и молча заревела. Мурка тоже ревела. Но молча – у нее не очень получалось. Джип, переваливаясь и подскакивая, мчался по лесной дороге. С переднего сиденья подал голос Митя:

– Ну, девочки. Ну, звездочки мои. Все ж позади уже. Чего ж плакать?

2

Мурка проснулась в оранжевом сиянии, как внутри волшебного апельсина. Только пахло не апельсином, а лимончиком – потому что рядом спала Янка, и Мурка всю ночь сквозь сон слышала ее сонное дыхание. И оттого сама могла не просыпаться. А теперь уже утро, и светло. Солнце бьет сквозь оранжевый полог палатки. Снаружи – утро, и новая жизнь… И с ней нужно что-то сделать.

Вчера во мраке ночи они долго мчались по колдобинам сквозь ночные дебри, в зеркале заднего вида то и дело сверкали фары машины Шведа. Потом выехали на нормальную, ровную трассу и понеслись по ней вообще с дикой скоростью. Но Мурке было все равно, куда ее везут. Янка была рядом, и Митя, и Швед, и Петя с Андрюшей…

– В Карелию. Тут рядом. Укроемся и отследим, будут ли нас искать, – сказал Митя. – Это не наезд, конечно, а так, семейное дело, но мало ли кому мы вдруг дорогу перешли. Эта мать Семирамида, оказывается, дама в определенных кругах известная…

А потом Мурка уснула, уткнувшись в Янку. То, как Швед перетаскивал ее потом в палатку, вспоминалось уже словно сон.

Так. Теперь уже утро. Где-то в Карелии. На оранжевом пологе палатки тени древесных веток рисовали волшебные видения, переливались, рассказывали немые стихи из линий и пятен, рифмовали свет и тень. Все равно что мысли в замкнутом сознании – у каждого своя сказка про жизнь.

Мурка перевернулась на бок и уткнулась лбом в плечо Янки. Сестра. Ей ни за что, никогда нельзя рассказывать про «пупсов» в болоте. Да и кому это вообще можно рассказать? Блин. Теперь что, всю жизнь смотреть на Неву и думать, что молекулы воды из того болота текут по речкам и озерам в Свирь, потом в Ладогу, потом – в Неву? И проплывают мимо их трехкомнатного замка? Ффу. Ну так что ж, грунтовые воды из-под кладбищ тоже куда-то стекают. Может, молекулы Васьки тоже уже плывут где-то в Балтийском море.

Янка что-то невнятно пробормотала во сне. Мурка подняла голову и посмотрела в ее лицо: в оранжевом свете Янка выглядела загорелой и совсем молоденькой. Да она и есть молоденькая. Вся жизнь впереди. Надо, чтоб эта жизнь была хорошей. Без склизких пупсов. Поэтому нельзя рассказывать ей о том, что там – в болоте… И самой не надо вспоминать.

Мурка заметила, что на рыжем плече Янки осталось золотое пятно от ее лба. И вообще-то это золото на Янке везде, пятнами. Ну, они ж вцепились тогда друг в друга… Сестра. Странно вообще-то. Но как будто так было всегда. Сестра – и сестра.

Оглядела себя: ох… Густо как покрасили. Золотистая пудра была замешана, похоже, на розовом масле, иначе тут не пропахло бы все этой дрянью… И измазала она здесь почти все маслом и золотом. Одеялу, футболке – хана. И Петиному брезенту, наверное, тоже… Надо как-то отмываться… Скорей.

Она бесшумно расстегнула полог – солнце хлестнуло по глазам и вышибло слезы. Какой огромный настоящий мир! Какие высоченные, в синее небо, сосны! Как пахнет хорошо! Она на четвереньках наполовину вылезла из палатки. Напротив обнаружились еще две палатки побольше, синяя и зеленая. Одна пустая, распахнутая для проветривания, а рядом с другой в раскладном креслице сидел Митя в белой футболочке и спортивных штанах и поверх старенькой книжки смотрел на Мурку. В глазах у него что-то остро сверкнуло, потом стекло по щеке.

– Привет, – прошептала Мурка и сама чуть не заревела. Удержалась и, не в силах просить прощения, спросила о второстепенном: – А где парни?

– На рыбалку уперлись, – усмехнулся Митя. – Тут речка рядом. С форелью. После подвигов им энергию некуда девать. Ох, Малыша. Какая ты… Золотая.

– Временно, – буркнула Мурка и вылезла совсем. От неприлично длинных и неприлично золотых рук и ног по всей полянке заскользили золотые зайчики. – Надо отмываться…

– Мне тоже, – проворчала из палатки Янка и тоже вылезла, теплая и косматенькая. – Я тоже вся в твоем липучем золоте… Привет, Митя. Я тебя люблю. Очень. Тут речка рядом, говоришь?

По темной воде тихой речки поплыли золотые узоры.

– Хохлома, только поганая, – сердито сказала Мурка, оттирая себя. – Вот уж не ожидала, что золотая пудра так крепко прилипает…

– Золотая кошка, – хмыкнула Янка. – Дай на голову буду поливать, быстрее эти перья промоешь… Мурлетка. Мурка моя родная. Марта. Так что? Что мы с… С ней будем делать?

– Не знаю. – Речь, конечно, шла о матери. – Она психическая, точно… Погоди-погоди. А мы ведь докажем кому угодно, что мы – ее дочери? Значит, можем объявить сумасшедшей?

– Наверно, можем… Она опасна, правда?

– Там дети у них живут. Наташка и Маруська. На опеке, сиротки. Нельзя же их там оставлять.

– Ты и их спасти хочешь?

– Хочу. Но вообще-то я совсем не знаю, что дальше делать. Она у себя развела опасный бизнес. Яды, препараты крови, подделки лекарств, незаконное прерывание беременности… А меня там все видели. Если мы вмешаемся – меня сразу найдут. Я боюсь. Надо у Мити спросить. Блин… От меня ему – одни проблемы…

Золотых и белопенных узоров на речке стало так много, что они почти скрыли воду, но течение потихонечку уносило их между мохнатыми от густой высоченной травы берегами – куда-то за поворот. В болото, в грунт… В прошлое. На голое плечо Мурки села стрекоза. Лето… Наверно, все-таки все обойдется. Но как же стыдно, что всем пришлось ее выручать!

Но подпорожские Муркины проблемы Мите решать не пришлось. Шведу позвонил дед Косолапов, которого они с Петей и Андрюшей оставили в качестве секретного агента, и рассказал, что всю ночь, конечно, в «Цветочке» был дурдом. Кто-то из «умалишенного бабья», не веря в Семирамидино химфармпроизводство, вызвал скорую, да не одну, и скорые к утру, но приехали. Врачи поняли, что тетех, пострадавших от укусов гадюк, больше двух десятков, и что дело вообще-то нечисто, если тут везде гадюки и лекарства ящиками без маркировки, а еще полно беременных и сумасшедших. Врачи вызвали МЧС, полицию и остались оказывать помощь на месте. Когда прибыла подмога в лице спасателей и властных структур, началось такое, что дед Косолапов решил – даже и под пологом леса, и в укрытии ему делать нечего. К тому же бинокль «перестал показывать», и дед отправился восвояси. По пути вытащил из болота одну изожранную комарами и гнусом «малолетнюю сироту» в позолоте, а другая сама из кустов вылезла и увязалась, сопли ручьем, веночек набок… Из одежонки на обеих только резиновые сапоги и золотая краска. Не мавки же, в лесу не бросишь. Увел к себе, сдал супруге, а там видно будет. Девки еще малые, ничейные, рассказывают всякие страсти… Одевали всей деревней. В детдом обратно сдавать жалко… Да, а мать Семирамида-то, старшая «Цветочка» – в Подпорожье, в реанимации, прости господи… Да и не одна она в больницу угодила, теперь упырих этих добрым людям вытаскивать с того света, силы тратить и лекарства! Еще дед Косолапов зазывал в гости, обещал баньку и «пуншик», но Швед предпочел приглашение отклонить.

После этого звонка всех накрыло спокойствием. И сонливостью. Петя с Андрюшей, подстелив брезент в намертво приставших пятнах позолоты, развалились на солнышке и уснули между спиннингов и коробок с блеснами и воблерами, как два тюленя; Швед почистил пять выловленных щук и пятнадцать окуней (форелек не попалось ни одной), гордо разложил все на листах лопуха, передал Янке, заполз в палатку и больше оттуда никаких звуков, кроме похрапывания, не доносилось. Рыбу у Янки отнял Митя, и Янка тоже уползла в палатку к Шведу. А Мурка помогла Мите замотать каждую рыбку в фольгу и закопать под прогоревшим кострищем. Хотела еще поговорить с ним, посоветоваться, извиниться в конце концов, пока никто не слышит, но она нечаянно села на надувной матрасик, а потом так же нечаянно прилегла – голубой ветер шумел в верхушках сосен. Хороший ветер, не страшный, летний… Митя накрыл ее одеяльцем, и она уснула.

– Бицепс до конца не разгибаешь… – кого-то учил Швед. – Чувствуй, как подтягиваешь спину… Четче…

Чего? Мурка проснулась окончательно, села. Солнце, жара. Но день клонится к вечеру. В тени на походном столике Янка режет помидоры. Там же – запеченная рыба грудой поблескивающих сквозь сажу оберток из фольги и та изумрудная банка с огурцами. Подальше под большой сосной Андрюша, Петя и Швед развлекаются упражнениями, будто в фитнесе. Митя у костра наливает воду из канистры в большой, бархатный от сажи котелок. Канистра синяя, городская. И правильно, нечего воду из всяких этих речек пить – они текут сквозь болота, а в этих болотах… Мурка крепко зажмурилась. Потом резко выдохнула, вскочила, налетела на Митю, обняла, поцеловала в щеку, выпросила воды в горсточку, умылась и помчалась обниматься с Янкой.

Рыба была вкусной, но костлявой. Умело с ней управлялся только Митя. Щук съели всех, от окуней – только бескостные спинки. Янка безмятежно ухаживала за всеми, узенькой рукой вытаскивала парням из банки хрусткие огурчики. Мурка сидела тихо. Ей хотелось извиниться, но она не знала, как. Митя видел, что она на нерве, и завел разговор о пейзажной живописи, мол, какие вокруг живописные места. Мурка вздохнула:

– Да. Красиво. А нам сколько еще нужно тут в живописном месте находиться? Мы прячемся от хозяев Семирамиды или что делаем?

– Отдыхаем, – сказал Петя.

– Выжидаем, – добавил Андрюша. – Она ж тебя дочерью при всех тех бабах называла? Номер твой у нее в контактах есть? Ну вот. Посмотрим, будут ли тебя искать… Хотя я б с тобой связываться не стал, ох не стал… Ты, художница, вот скажи…Это что ж за припадок глупости такой был? Зачем ты туда пошла, если велено было не соваться?

– Я не знаю, – честно ответила Мурка и съежилась. – Посмотреть.

В тишине чирикали невидимые лесные пичужки, шелестел ветерок в листьях, потрескивали угольки в костре, с речки на пределе слуха доносился плеск на перекатах.

– Мать ведь, – спустя минуту грустно сказал Митя. – Малыша, ты хотела увидеть, мать она тебе все еще или уже – чужой человек?

– Мне уж кажется, она всегда чужая была.

Мурка прислушалась к окаменевшему сердцу. Нет, ничего. Обиды или ненависти – нет, нету. Но и тепла, хотя б из ранних каких воспоминаний – тоже нету. Вспомнить нечего. Все детство: «маа-маа!» – а фиг. Хоть заорись, хоть лопни от крика – ей не до тебя. Ноль, ничего. Нет чувств. Зато и боли тоже нет. Да ее детство было бы в сто раз счастливей, если б такой матери вовсе не было… Она посмотрела на Янку: та глядела невидящим взглядом в лес. Янке и вовсе ничего хорошего о Яковой С. И. не вспомнить. Мурка тоже уставилась в лес. Швед забеспокоился:

– Девки, эй! Не замирайте так! Вы обе у меня теперь, что ли, призраков видите?

– Призраков? – переглянулись Петя с Андрюшей. – Что, правда?

– Не волнуйтесь, их только Мурка видит…

– Да не вижу я никого, – рассердилась Мурка. – Как отрезало! Я нормальная, а не психопатка!

– Да, уж на психопаток мы насмотрелись, – хрюкнул Андрюша. – Хотя нам их и на работе хватает.

– Давайте чай пить, – Петя толкнул его коленом. – Андрюшка, тащи котелок, кипит…

К чаю Янка высыпала на стол между кружек конфеты «Аврора», и Мурка вспомнила, как вчера котенок гонял по полу скомканный фантик от такой конфеты. И это было всего лишь сутки назад. Как он там, интересно? Выжил? Коты вообще-то живучие… Стало тошно. Янка что-то почувствовала, пересела к ней поближе, поменявшись со Шведом, которому вдруг стало нужно обсудить с Петей и Андрюшей содержимое коробочки с блеснами. Янка сунула Мурке в ладони кружку с чаем и строго сказала:

– Держись. Не застревай в том, что случилось. Живи настоящим. И вообще… Зря не тормоши прошлое. Живи дальше.

– Да, – кивнул Митя и подал Мурке ванильный сухарик. – Ох, девчонки мои милые. Живите изо всех сил. Радуйтесь каждой минутке. Ведь вы так молоды, а жизнь… Всякая бывает, но лучше ее ничего на свете нет.

– Живем дальше, – согласилась Янка. – Наследственность – не приговор.

– Играем с этой точки, – кивнула Мурка. – Прорвемся, Митя, правда?

– Ничего ж по-настоящему трагического не случилось, – усмехнулся Митя. – А сегодня! Девчонки, вы только вдумайтесь, какой денек нам сегодня сказочный выпал: лес, речка, лето! Я уж забыл, когда на природе вообще бывал! Сказочный денек!

– Он еще не кончился, – буркнула Мурка.

И тут на пределе слуха запищал чей-то телефон. Пищало из палатки, из сумок.

– А! – догадалась Янка. – Это твой, Мурлетка. Ты ж его в домике оставила.

На экранчике высвечивался чужой номер с непонятным префиксом. Мурка растерянно посмотрела на Митю:

– Брать?

Звонок оборвался. Петя забрал у Мурки телефон, ушел в машину, открыл ноутбук – а через пару минут вернулся:

– Это Подпорожская районная больница.

С острым нарушением мозгового кровообращения Якова Сусанна Ивановна была отправлена из Подпорожья в Волховскую клиническую больницу, а там, не приходя в сознание, скончалась. Судебно-медицинская экспертиза показала, что у нее была патологическая многоплодная беременность (врожденные дефекты всех шести плодов, несовместимые с жизнью), страшнейшая интоксикация на почве приема неизвестных препаратов и укуса гадюки, тяжелое поражение паренхимы печени и, собственно, сам мозговой отек. Спасти не смогли. По дороге в Петербург в Волхове Мурка и предъявившая свидетельство о рождении Янка подписали нужные документы, Швед и Митя сходили в ритуальное агентство, оплатили все необходимое, а через день менеджер агентства прислал справку о захоронении и оговоренный фотоотчет: самый дешевый гроб, деревянный крест, земляной холмик. Венков и цветов не надо.

Больница нашла Мурку только по подписанному словом «дочь» номеру в материном телефоне. Ни соответствующие службы, ни хозяева Семирамиды Мурку не искали. Митя сказал, что такие «уважаемые люди» из-за Семирамиды светиться не будут. А что эту бабью «базу отдыха» разогнали, так, может, им и на руку – уж слишком Семирамида развернулась со своей гадючьей фермой. Сами разберутся. И точно, База отдыха «Цветочек» недели две постояла вроде как пустой, но дед Косолапов, у которого бинокль снова «стал показывать», сообщил, что кто-то там потихоньку копошился, что-то жег, что-то увозили – привозили. Потом приехал автобус с рабочими, те снесли забор, закрасили розовое цветом хаки, отстроили несколько пирсов и площадок для мангалов, начали строить баньки-сауны и приколотили на столбе громадную золотую щуку с надписью «Приют рыбака». А потом грузовик привез несколько лодок, и уж начали приезжать рыбаки. Дед познакомился с управляющим, они попили «пуншику», съездили в лодочке вокруг озера по рыбным местам, и дед был нанят сторожем-консультантом. Янка заставила Шведа клятвенно пообещать, что для рыбалки он найдет себе другие озера. В другом районе. В другой области. Или лучше всего – Тихий океан. Тунец, Хемингуэй и все такое.

3

Мурка странно быстро забывала пережитое. Как только вернулись в летний душно-звонкий город и окунулись в хлопоты, ей стало казаться, что все, случившееся среди северной природы, сосен до неба, заброшенных деревень, оскверненных церквей, болот и гадюк – было с кем-то другим, не с ней.

И даже Ваську и девочку Элю тоже видел кто-то другой. Не она сама, Марта Катцепрахт, студентка первого курса Академии – третьего августа был приказ о зачислении.

У нее было полно других хлопот и забот. Не до призраков и тоски. Отец поправлялся, и с чувством безвозвратного повзросления его следовало навещать, приносить вкусненькое, не волновать, а подбадривать, по вечерам звонить его жене с отчетом. Та оказалась мила, умна, тактична и, в другом городе с младенцами на руках, была благодарна Мурке, что за супругом есть дочерний присмотр. С отцом отношения складывались совсем новые. Но теплые. Он вызвал нотариуса в палату и подписал доверенность, по которой Мурка могла делать с бабкиной квартирой что угодно, мол, все равно ж надо продавать. И Мурка продала. В тот же день. Работодателям Мити. Теперь неприличному секретному заведению никуда не надо переезжать, и Мурка радовалась, что после занятий в Академии по-прежнему сможет заходить в гости, есть пирожные и рисовать картинки для заработка. Сделку сопровождал сам Митя, и, когда сумма с нужным количеством нулей пришла на отцовский счет, тот так быстро пошел на поправку, что врачи разрешили перевезти его в санаторий под Зеленогорском.

Это оказалось кстати. Потому что нечего было отцу снова заходить в эту квартиру и рисковать здоровьем.

А со всем остальным, кроме заколоченной комнаты, в квартире помогали разбираться все. Петя и Андрюша предложили «зачистить не глядя», но Мурке так жалко было бабку, так стыдно и за себя, и за мать, что она надела респиратор и занялась разбором завалов сама. А Янка пришла помогать. Большую часть тряпья они, конечно, выкинули, но много-много платьев пятидесятых-шестидесятых годов, хорошо сшитых, удивительных, обнаруженных в недрах громадного платяного шкафа – дорого купили винтажные салоны и костюмерный цех киностудии. Киностудия же забрала и сам шкаф, и еще кое-какую мебель, и детскую кроватку с никелированными шариками, и даже довольно облезлый манекен в платье Мальвины, с лица которого Мурка отодрала фотографию девочки-дауна, и аутентичный «советский домашний текстиль» типа ковриков и одеял, и даже неношеную старинную детскую одежду, и ботики, и туфельки. Мурка ужасалась:

– Грязное же все!

– А мы сейчас прямо в химчистку повезем. А вот скажите, там в коридоре сервиз ЛФЗ в коробках, не продаете? А вот тот диванчик кожаный с деревянной спинкой, почем отдадите? А кукольные кроватки? А игрушки советские, куклы и неваляшки?

Пара сервизов ЛФЗ, столовый семидесятых годов, но редкий, и чайный, кобальтовая сетка, нетронутый, в заводской упаковке, как и несколько фарфоровых статуэток, хорошо ушли через Митю в антикварный салон. Старинные елочные игрушки Янка отмыла и разложила по пластиковым контейнерам с отделениями:

– А эту красоту мы никому не отдадим!

Так что через неделю от бабкиной жизни остался только сундук с архивом, два контейнера с елочными игрушками, протестантская старинная библия на немецком языке, голубой плюшевый альбомчик с фотографиями (прости, девочка Эля!) и старинное настольное, с помутневшей амальгамой зеркало размером с книгу, в рамке из эмалированных цветочков – Митя сказал, редкость. В сундуке как раз хватило места на все это, и Петя с Андрюшей, кряхтя, отвезли его в кладовку к Шведу и засунули под альпинистское снаряжение рядом с зимними шинами… Пусть постоит, пока отец не приобретет новую квартиру. Теперь в бывшей бабкиной халупе работали строители, обдирая стены до царского кирпича и снося советские, двадцатых годов, хлипкие перегородки, а Мурка с Янкой и Митя разрабатывали дизайн-проект. Это было весело и интересно.

Но весело и интересно здесь стало лишь потому, что сначала Петя и Андрюша четко и быстро ликвидировали главное проклятие квартиры, которое несколько десятилетий, видимо, находилось в заколоченной комнате. Как только убрали это, дышать стало легче, и можно было уже впустить в квартиру и Янку со Шведом, и покупателей барахла, и строителей… Про это знали только Мурка, Митя и Петя с Андрюшей. Отец тоже знал. Но говорить с ним об этом Мурка не стала: не после инфаркта. Сказала лишь:

– Вывезли, захоронили. Не думай больше об этом.

Она и сама старалась не думать об этом. Получалось. Она надеялась даже, что память постепенно затрет, замажет серой краской то, что ей пришлось увидеть в заколоченной комнате. Ведь закрашивает же она всю эту историю с матерью, то, что случилось далеко в лесах на севере? Только одно слово «гадюка» в голове кровавым цветом вспыхивает.

Нет, конечно, забывать насовсем нельзя. Но и позволять ранить себя этим, уродовать – нельзя тоже.

– Это не твоя жизнь, – сказал Митя. – Это не ты виновата, что люди, натворившие такое, жили отвратительно и ужасно. А твоя задача – не дать никому все тебе испортить. Не для того ты родилась на свет и уцелела, чтоб терзаться чужими грехами.

Рассуждать о чужих грехах сейчас, в квартире, ободранной до перекрытий, продезинфицированной специальной службой, в квартире, где меняли полы и устанавливали стеклопакеты с особенными какими-то стеклами, где возводили новые перегородки, в пространстве, в котором Мурка никак не могла признать ту нору, где пришлось пережить прошлую зиму рядом с этим, не ведая, что оно тут, за стенкой – сейчас умничать было легко. Совсем не страшно.

А вот тогда, собравшись с духом, войти… Хотя и отец уже сказал, что там, а Митя и предупредил осторожно, и теперь держал за одну руку, а Андрюша за другую, а Петя сзади светил мощным фонарем, потому что темно – окно фанерой заколочено… У Мурки внутри все выло от ужаса и скручивалось в холодные узлы. Как это забыть, забыть насовсем?

В узкой и длинной комнате пахло затхлостью, едкой хлоркой и чем-то протухшим и засохшим. Хлоркой был засыпан весь пол, вдоль стен – горками высотой по щиколотку. Но хлорке тоже было, наверно, несколько десятилетий, поэтому для защиты хватало респиратора. Посреди комнаты лежал опрокинутый навзничь одностворчатый платяной шкаф с распахнутой, криво висящей на одной петле дверцей – видно, отец открыл… Нутро шкафа было доверху засыпано пожелтевшей крупной солью. А из соли…

В общем, там лежала мумия деда – так сказал отец накануне. И у отца так посерели губы, когда он говорил это, что Мурка позвала медсестру, а отцу сказала:

– Пап, ничего. Мне ребята уж рассказали. Мы справимся.

Так что теперь пришлось справляться. От мумии было видно немного: правую кисть, смахивающий на кость лоб, черные носки ботинок. Немного все это смахивало на мощи святых, которые выставлены для поклонения в некоторых церквях. Петя, выглядевший так, будто собирался упасть обморок или мучился тошнотой, застегнул строительный одноразовый комбинезон до самого респиратора и, храбрясь, сказал Андрюше:

– Да терпимо… Старичка мы деликатно в контейнер, а соль лопатой в мешки, в коробки.

– Дмитрий Гедиминович, Марта, идите уже отсюда, – сказал Андрюша, натягивая толстые черные резиновые перчатки. – Ты, художница, не трясись. Дедушка как дедушка. Я когда в медицинском учился, в анатомичке и пострашнее кадавров видел… Иссох весь за столько лет, тяжело не будет. Идите. Мы все нормально сделаем.

Утром Мурке на телефон от Пети пришла метка GPS без всяких подписей, только координаты. На сороковом примерно километре от города.

А вслед за меткой раздался звонок Мити:

– Малыша! Ну как ты? Андрюша за тобой едет, собирайся! – Голос Мити звучал свежо, без всяких тревожных нот, не страшно. – Тут еще кое-что ты должна решить. Приезжай одна, дело деликатное. Да, по дороге молока купи, какао потом сварим.

Швед и Янка услышали и про молоко, и про «дело деликатное». Но Митю они уже знали и любили, поэтому Янка просто вытащила из холодильника бутылку молока и сунула ей в руки:

– Будем ждать звонка.

По дороге Андрюша рассказал, что да, деда захоронили в красивом месте, на берегу речки – в природоохранной береговой зоне, где никто ничего перекапывать не будет. А про «дело деликатное» сказал:

– Да нашли мы там еще кое-что… Как соль стали выгребать, так и нашли… Сама увидишь, – и замолк. Только в подъезде сказал: – Я на охрану. – И скрылся за дверью служебной однушки.

Мурка поднялась одна – а у двери квартиры, тоже будто что-то охраняя, ее ждал Петя. Сверху спустился Митя в голубой жилетке поверх белоснежной рубашки; нарядный, но мрачный – и почему-то с упаковкой синих латексных перчаток в руках:

– Осторожность не помешает.

В квартире, тогда еще заваленной бабкиным хламом, чисто было только в бывшей Муркиной комнатенке. И там на хлипком кухонном столике, который она зимой использовала как письменный, стояли три советских ящика из-под патронов – такие она видела в фильмах про войну. Большие ящики, грязно-зеленые, крепкие. И две алюминиевые почерневшие кастрюли на три и на пять литров, через ручки тщательно замотанные проволокой, и коричневый, весь оббитый эмалированный трехлитровый бидончик. Под всем этим грузом столик едва стоял.

– Это выглядит как-то зловеще, – Мурку слегка затрясло. – Что, все это вот так и лежало? В соли? Под ним?

– Странная, конечно, женщина была Эльза Ивановна… Но аккуратная. Основательно к делу подошла. – Митя протянул Мурке пару перчаток: – Голыми руками ничего не трогай. Лучше даже вторую пару поверх надень.

– Наследство, видать, – хмыкнул Петя и поднял с пола новенький красный гвоздодер, принесенный еще Муркиным отцом. – Клад какой. Ну что, вскрываем?

– Я боюсь. Но вскрываем.

Петя осторожно и быстро вскрыл первый патронный ящик, без стука прислонил крышку к стене. Содержимое ящика было накрыто куском брезента с рваными краями. Митя кивнул Мурке:

– Открывай. Ваша ведь собственность.

Мурка – не сразу ухватив краешек брезента трясущимися пальцами – отогнула жесткую ткань: ой. Сначала ей показалось, что это какие-то тусклые золотые насекомые, какие-то почерневшие червяки, зеленые и красные жуки… Но это были украшения. Золото. Цепочки, колье, кольца и прочее. В основном простенькие, советские. Она взяла один браслетик с синим прозрачным камешком – и тут же бросила. Ее охватил ужас.

Это не могло принадлежать одной семье. Это что-то очень преступное. Это…

– Блокадное золото, – с ужасом сказал Митя.

– …Не надо, – хрипло сказала Мурка. – Мне – не надо! Митя, Митенька, куда ж это все теперь деть! Мне не надо!

– Да ты погоди… – Митя медленно, как во сне, вытащил кулон с большим зеленым камнем. – А вот это – дореволюционное явно изделие, диких денег стоит…

– Мне не надо!

– А папа что скажет?

– Папа и без этого золота человек! Не надо ему! И мне – не надо! И бабке – бабке-то ведь тоже было не надо!

– Не рискнула продавать, – пожал плечами Петя. – Или в самом деле, может, не надо ей было такого золота… Я б тоже не взял. Эх… А старикан, видать, та еще мразь… А мы с Андрюхой-то со всем уважением…

– Мы не знаем наверняка, – Митя приобнял дрожащую Мурку. – Он это собирал, не он… Нам не узнать. Малыша, ты не пори горячку. Это большие тут деньги лежат, – он покачал кулоном. – Вот это надо на международный аукцион выставить, точно. И это, – он ткнул в браслетик. – Деньги.

– Я бы сдал государству, честно, – буркнул Петя, разматывая проволоку, прижимавшую крышку на коричневом бидончике. Размотал, открыл. И побелел как мел: – Блин… Люди, да разве ж так можно…

Бидончик был полон каких-то золотых непонятных штучек, то по одной, то слепленных по несколько. Мурка с недоумением посмотрела на Митю:

– Это что?

– Зубы золотые, коронки, – Митя отвернулся. – Петя, закрой!

Петя закрыл бидончик. И даже снова примотал проволокой оббитую крышку. Митя сказал:

– Сдадим. Этот ужас – точно сдадим.

Петя спросил:

– Только что мы скажем? Где нашли?

– Полы меняли и нашли, – ответил Митя. – Но как сдавать, если нам светиться нельзя? Так что, Малыша, тебе придется. Или отцу твоему… Или просто закопать на Пискаревском кладбище, что ли… Петя, давай вскрывай следующий. А сдать… Ну, что-то сдадим, да… Но сначала осмотрим. Изучим, – из следующего ящика он вытащил что-то очень похожее на яйцо Фаберже. – А вот это, Малыша, стоит тридцать таких квартир, как эта…

– Не надо мне, – упрямо сказала Мурка. – Забирай себе, если хочешь… А! Я придумала. Помните, дед Косолапов девок малолетних, которые с гадючьей фермы сбежали, подобрал? Они ж там бедные все… Давайте этих девчонок, Наташку и Маруську, на обеспечение возьмем, что ли… Вырастим. Так хоть будет по-человечески, правда?

Но Митя сказал, что все должен решать ее отец. Поэтому наутро они с Митей, Шведом и Янкой поехали в Сестрорецк, там в санатории взяли папу на прогулку и поехали дальше вдоль залива в ресторанчик. Мурка была рада видеть отца. Родной, живой, завтра выписывают. Когда на днях она спросила, чего он вдруг решил найти ее и вернуть в родные дочери, он замялся, но сказал, что, когда после похорон летел в Нижневартовск, перебирал все в голове – и вдруг понял, что девку такую молоденькую, почти свою, выгонять совсем одну в жизнь в наше время – подло. И вспоминал, как она ушла молча, гордая такая, номер заблокировала… А глаза-то у нее тогда в подъезде не гордые вовсе были, а детские, Васькины. И вот эти Васькины глаза ему все это время покоя и не давали. Ну, и сразу, как работа пустила, на самолет и в Питер. Разыскивать. Стыдно было, конечно, к парням этим из охраны обращаться, но чего уж… Фотография? Какая фотография?

Он правда ничего не знал про девочку Элю из плюшевого голубого альбомчика. Мурка не сразу решилась ему показать фотку маленькой бабки. Ушла. Но подумала, подумала – и вечером переслала ему на телефон. Сразу пришел сигнал «просмотрено». И только минут через десять сообщение: «Ну, значит, я все правильно сделал».

Да, правильно. Он хороший, папа. Родной. Может быть даже, когда-нибудь потом, когда у него сердце совсем окрепнет, можно будет показать ему фотки Васьки – из зеленого солнечного рая. И все рисунки про Ваську. И даже тот «Васькин мультфильм», который еще весной они с Янкой и Шведом придумали сделать из этих рисунков. Швед уже первый эпизод слепил… Папе нужен такой мультфильм. Очень. Она еще подумала про новеньких папиных младенцев в Нижневартовске: они ведь тоже должны знать, какой у них был братик?

Сегодня папа оказался еще заметнее похудевшим, подтянутым, бодрым. Успешный европеец, а не папа, который когда-то потихоньку от матери ел слипшиеся пельмешки из Васькиной жестянки. Как же ему хорошо без Яковой С. И.! Без нее всем хорошо. Даже гадюкам. Ползают себе в траве вдоль озера, а не в виварии валяются…

Папа сиял: завтра выписка, да еще приехали дочь и хорошие люди. Швед и Янка ему нравились просто так, как ее друзья, а в Мите под мягкой интеллигентностью он чуял мощнейшую житейскую и финансовую хватку и потому уважал, как делового человека и спасителя дочери. Эти люди – и дочь – помогли ему оставить все проблемы в прошлом и решить вопрос с квартирой. Впереди – счастливые годы, и папа строил планы. Еще в машине завел с Муркой воспитательную беседу о будущем: мол, бизнес, нефть, топливные терминалы, ты умная, хваткая, зачем тебе эта книжная графика на твой железный характер, ты ж моя дочь, давай быстро в Горный, или вон в Нефтяной техникум, закончишь – возьму к себе, правой рукой будешь!

Мурка долго это терпеть не стала:

– Нет уж, спасибо. Мне вон мамаша ровно то же самое предлагала. И бизнес, и в правые руки. Так что, пап, я как-нибудь сама.

– Да с голоду пропадешь на своих картиночках!

– Не пропала же зимой.

А Митя добавил:

– За те картиночки, что Марта рисует за полчаса-час, ей платят от трех до десяти тысяч. А если маслом или под заказ… Не пропадет, словом. Такой уж талант. И сила жизни. Так что нет, господин Катцепрахт, ваша дочь давно уже не беспомощный подросток.

– У меня своя жизнь, пап, – мягко добавила Мурка. – Если у меня есть возможность делать то, что хочу я – это я и буду делать. Потому что жизнь одна и короткая.

– Но реальность…

– У каждого своя. Не беспокойся. «Книжная графика» – понятие растяжимое. Вот научусь и буду свои пространства создавать. Иммерсивные среды, например. И виртуальную реальность под заказ людям придумывать. Любую. Так что… Я выживу.

– Ну… Что ж. Да, ты сильная.

Она подумала, а стоит ли подделывать воспоминания и создавать реальность прошлого, где Васька жив, а бабка – не ведьма, как по правде, а добрая и пирожки печет, картинки с Красной Шапочкой вышивает, и папа с мамой… Ой, нет. Мать переделывать – никакой виртуальной силы не хватит. Ее – забыть. Мурка оглядела всех любимых своих людей. А кому из них – какую реальность? А они вообще такой свой виртуальный мир захотят ли? Они ведь сильные. Они каждый свою реальность создают. Да такую, что если собрать лишь те следы в Интернете, что они уже оставили, и сгенерировать бота – внуки обалдеют. Мурка решила, что для себя будет «делать жизнь» под не выдуманную виртуальную реальность. А чтоб все по правде. Чтоб, когда будет сто лет, войти туда и прожить все заново. Ну, ладно уж, и внукам показать. А начало будет… Начало будет про широкие серые северные реки и про золото детской глупости, которое смываешь с себя в тихой темной речушке, и оно ненужными узорами уплывает за поворот, в прошлое… Безвозвратно.

Потом был обед на открытой террасе над заливом, солнце сверкало на столовых приборах и прозрачных бокалах, на голубой глади залива. Шуршали волны, орали чайки, слабенько-слабенько, но пахло морем. Папа пообедал, слегка успокоился, любовался водной ширью, потом стал выяснять, планирует ли дочь пойти учиться в автошколу, есть ли у нее загранпаспорт, и куда бы она хотела поехать. Мурка сказала:

– Я пока вот вдоль моря погулять хочу… Мы вот с Янкой и Шведом прямо сейчас пойдем погуляем, пофотографируем, ага? А к тебе, пап, у Дмитрия Гедиминовича есть серьезный разговор. Это ведь ты ж прямой бабкин наследник, не я. Ты и решай.

– Чего решай?

– Это очень серьезно, господин Катцепрахт, – волнуясь, сказал Митя. – Мы бы могли утаить, но тут имеет место очень весомая этическая составляющая…

Дальше Мурка не слушала. С моря тянул ветерок. Пахло камнями и водорослями. Берег здесь был каменистый сплошь, будто какие-то древние великаны замостили из громадных булыжников дорогу между землей с соснами и водой с рыбами. Дорога вела куда-то в будущее. Переступать с валуна на валун было занятно и весело, так что Мурка минутами даже забывала про блокадное золото. Камни были похожи на события в жизни: перескакиваешь с одного на другое, а житейское море плещется и норовит облить ледяной водичкой. Мурка надеялась, что отец, взрослый и сильный, примет еще одно правильное решение. Но ее это не касается. Ей – ничего не надо из тех страшных ящиков.

– Может, правда куда-нибудь к теплому синему морю слетаем? – спросила Янка.

– Может, и слетаем, раз хочешь, – странно сказал Швед и спросил у Мурки: – Папа-то когда домой в Нижневартовск?

– Через два дня, во вторник. Я ему уже билет забронировала. А что?

– Да мне тут Ангакок письмо прислал. Тебя с поступлением поздравляет.

– …Откуда он знает?!

– Шаман ведь, – пожал плечами Швед. – Кошка, ты слушай… Он тебя в гости приглашает, пока еще до первого сентября время есть. Пишет, что в Нижневартовске встретит. А там – на вертолет и в тундру. Поедешь?