Глава 7

Тот берег

1

Вечер на опустевших берегах Свири был тих – и тем прекрасен. В небе расстилалось золото и жемчуга, а в реке все это отражалось сквозь серебряную патину. Волны плескались и каждый миг образовывали на поверхности новую непостижимо сложную мозаику золотых, серебряных, жемчужных и синих рефлексов. Синих – это Янка успела купить себе бусики и шикарный темно-синий сарафан с вышивкой, нарядилась, распустила копну волос и, мозаикой отражаясь в мелких волнах, бродила по камешкам вдоль кромки воды, а Швед благодушно ее фотографировал.

Мурку псевдонародные наряды не привлекли – она тосковала по серебристому платьицу для выпускного, которое так и осталось лежать в коробке. Но, может быть, в августе, после зачисления…

Когда Швед пригнал машину к домику, она вытащила из свой сумки футболку и Васькины старые шорты – чем проще, тем лучше. И, конечно, на сердце легче, когда вместо нее во всех зеркалах и окнах отражается Васька. Еще вытащила прихваченные «в путешествие» альбомчик, коробочку акварельки и пару кисточек, и теперь сидела с ними на мостках у бани, далеко выходящих в реку. Толстый полосатый кот, не отходивший ни на шаг, аккуратно поджав лапки в белых носочках, мурлыкал рядом. Иногда переставал, неодобрительно поглядывая вниз сквозь щелки мостков, если волна в темноте под мостками вдруг слишком громко всплескивала. Потом проверял взглядом Мурку и снова начинал мурлыкать.

Ваську, каким бы он мог сидеть рядом, она нарисовала в первую очередь: мокрого, вдоволь накупавшегося, с прилипшими к круглой башке волосами, с полотенцем на плечах, озябшего, с вязочкой баранок в руках – уж он-то не оставил бы их болтаться на остывшем самоваре, схомячил бы все. С вареньем. Да, рисовать Ваську – значит потакать собственной слабости, своей тоскливой вере в то, что он не умер насовсем, не исчез из этого прозрачного, ясного мира с темно-золотой под закатом Свирью и черным лесом на том берегу. Иногда она даже пугалась, когда яснее сознавала, что Васькино присутствие рядом, его сопение и запах – лишь порождение нейронного контура ее мозга, галлюцинация – лишь ее бесполезная, в никуда, любовь к брату и жадное желание верить, что Васькино существование непрерывно, что он есть. Пусть призрак – но есть. Дальше верить? Блин, так как же на самом деле устроен мир: есть в нем призраки или она все придумала? Так ведь и до психушки допридумываешься. До пыльных манекенов. Ведь обратного пути из выдумок может и не быть. Бабка так и осталась там? Наверно, это и значит – сойти с ума? Принять самообман за реальность?

Размышляя, она рисовала реку, Янку и Янкино мозаичное отражение: охотилась за рефлексами танцующих на мелких волнах золотых и синих арабесков, промывая кисточку прямо в свирской воде. Пришли Швед с Янкой, заглянули через плечо:

– Оу. Швед, на кой людям вообще фоты, смотри, как круто!

– Это потому, что Кошка именно тебя рисует, вот тебе и нравится, – ревниво сказал Швед. – А красиво, ага. Цвет, свет. Композиция… Ох, где-то я видел эти длинные бедрышки, которые синий сарафанчик… Ох, не прячет, нет.

– Рисунок тоже ловит жизненные начала, – сообщила Мурка. – Только это происходит не одномоментно, как при съемке. Поэтому тот, кого рисуют, не может ничего почувствовать.

– Да ну вас, – вздохнула Янка и погладила кота. – С рисунком все в разы сложнее, чем с фоткой. Ты ведь рисуешь не меня, а свою идею обо мне; правда, котик?

Кот охотно мурлыкнул, явно согласившись.

– Да, схватила Кошка тебя, схватила, – засмеялся Швед, целуя Янку за ушком. – И кисточкой обвела. – Внимательней поглядел на рисунок: – А вот волны, вода – да, это круто… Как ты смогла, малявка?.. Вообще, конечно, у человека среди корковых клеток гораздо больше таких, которые приспособлены природой для анализа криволинейной поверхности. Но у тебя их, наверно, в десять раз больше, чем у всех остальных.

– Шаман сказал, ты «трехглазая», – усмехнулась Янка. – Может, это как раз про корковые клетки?

– Я не знаю. – Мурка отдала картинку Янке: – Дарю. – Промыла кисточку, закрыла краски, встала, отряхнула шорты. – Кстати уж о нейронной сети и корковых клетках: я вот думаю, что по закону избирательного внимания мы вот сейчас, даже стоя рядом, видим три совершенно разные картины физического мира. Швед, Янка. Замрите и скажите: куда вы смотрите? Что видите?

– Облака в небе, – сказал Швед. – Янкины ножки, но это – ментально, в воображении. А наяву облака и темный лес за рекой.

– Облака на воде… – доверчиво сказала Янка. – И лес перевернутый. Отражения. Текут, мерцают, но остаются на месте… Да ну вас, тут так много со всех сторон этой природы, что не знаешь, куда смотреть. Мне что-то никак не сосредоточиться, – Янка шлепнула себе по плечу, убив комара. – И все кажется, что там за рекой в лесу вон – медведи сидят… На нас через реку смотрят. Выбирают, кто повкуснее.

– Ну, это даже медведям очевидно, – ухмыльнулся Швед, снова целуя ее. – Мурка, а ты что видишь?

– Не знаю. Все. Вот – река. Но она же – серебряная дорога. Но не для теплоходов, вообще не для людей, а… Для огромных невидимых духов в синих сапожках. Они тихонько скользят по реке, а облака задевают им волосы и щеки. И облакам, и духам надо куда-то далеко на север, – и сама вздрогнула: – Потому что там их ждет снежный мальчик с глазами из черных камешков.

Они переглянулись. Швед удивился:

– И как это сфоткать?

Янка шепотом спросила:

– А почему у духов сапожки синие?

– Так… – сделала «поэтические» глаза Мурка. Потом засмеялась: – Наверно потому, что, если посмотреть сверху, у теплоходов синие палубы, – ища реальности, наклонилась и взяла теплого кота на руки. От кота пахло сеном и пылью. Кот был реален. Увесист. – А котенька вот видит вообще что-то совсем другое. Интересно, что?

Швед почесал жмурящемуся коту лоб:

– Люди всегда верили, что кошки видят призраков.

Мимо по дорожке, зыркнув в их сторону, прошла худая тетка в платке и темном платье: кот перестал мурчать и зашипел, впившись когтями Мурке в руки. Мурка перехватила его поудобнее:

– Ты чего, котя? Что испугался?

– Призрак увидел, – хмыкнул Швед, оборачиваясь. – Никого ж нету?

– Она за баню свернула, – сказала Янка. – То ли тетка, то ли бабка. Какая-то нездешняя, мрачная. Мурлетка, пусти кота. Ну что, пойдем ужинать?

Кот, напряженно вытянув хвост и пружинисто вышагивая, пошел перед ними. Прежде чем повернуть за угол бани, оглянулся на Мурку – будто хотел предупредить о чем-то.

– Не ходи туда, котя, – попросила Мурка. – Ну ее. Иди домой.

Кот вздохнул и, озираясь на баню, мягко пошел в сторону домика.

В ресторане парусами изгибались расписные потолки и носились официантки в сарафанах. Шумно, тепло и народу многовато: семьи, компании. Шведа и Янку, сияюще прекрасных, как и везде, провожали любующимися или завистливыми взглядами. А на Мурку в шортиках и с альбомчиком под мышкой никто не обращал внимания. Ой, нет: в спину донеслось чье-то склизкое, бабье шипение:

– …Ты посмотри, Зинуль, как этот рыжий хорошо устроился: хочет – девочку, хочет – мальчика! Гарем свой ужинать привел!

– Тише ты, дура озабоченная, – прервал голос бабы постарше. – Жри вон свои пельмени с кошками!

Обалдев, Мурка постаралась не подавать виду, что услышала. Гарем? Ну ладно, хрен с ее дурными фантазиями, а почему пельмени-то с кошками? Устроившись за столиком, обсуждая меню, она все-таки незаметно покосилась на выход: примерно там, где она проходила, за полным развороченных блюд столом сидели три мокроволосые, будто только вылезли из реки, полноватые тетки в сарафанах на голое тело, разливали друг другу из графинчика по стопочкам; тряся жирноватыми руками, что-то обсуждали. Их лица напоминали рыльца странных рыб, которые иногда с испугом замечаешь в дробленом ледке на стальном прилавке гипермаркета: «нототения», «палтус». Одна из теток – ну точно, вылитая зубатка! Толстогубая, с синеватыми щеками, с круглыми, близко посаженными глазками… Парнишка-официант тащил теткам переполненный мисками поднос, стараясь не смотреть на выпирающий у них из-под мышек белый жир. Тут в двери вошла, зыркая крохотными глазками по сторонам, та худая темная тетка из-за бани – у Мурки проползли мурашки по шее – и подошла к жирным русалкам. Эта была, пожалуй, похожа на угря: то ли рыба, то ли змея. И жрет, говорят, угорь-то мертвечину… Одна из теток вскочила, отодвигая ей стул, а две другие засуетились, зачем-то вытаскивая из раздутых сумок платки и быстро, тряся жирком на руках, повязывая на голову. Та чинно села, перекрестилась – и с ноющими интонациями начала выговаривать теткам. Те сидели, понурив головы, как наказанные школьницы, теребя уголки платков. Одна все косилась рыбьим туповатым глазком на графинчик.

– Это что за группа? – деликатно спросил Швед, тоже заметивший мизансцену за дальним столом, у молоденькой, не старше Мурки, официантки в голубеньком сарафане.

– Паломницы, – на миг оглянулась девчонка, устало и шустро расставляя бокалы с соком и тарелки с салатом. – Со «Святой Руси», теплоход вот сегодня заходил. Остались почему-то, дальше не поехали… Ну, тут в округе монастыри. Вот и к нам паломников этих, бывает, за…завлекают искушения. А эта, старшая их, в темном платочке… Ну, она тут регулярно появляется. Не пускать, говорят, нельзя. Пожертвования собирает, иконки раздает, беседы ведет… Строгая.

– И с тобой вела?

– Ой нет, я ее боюсь. Она все так смотрит, смотрит… Жуткая какая-то. Хорошо, что она только с богатыми разговаривает. Из-за нее, наверно, эти… тетеньки и остались. Горячее когда подавать?

К домику они шли не спеша. Вечер был теплый, синий от густой, как черника, июльской спелости. Комаров сносило ветерком со Свири. Густо и сладко пахли цветы с огромных клумб. Когда они уже подходили к домику, вдруг зажглись желтые шары фонарей, будто вдоль улиц провесили волшебные янтарные бусы. Мурка замерла. Потом открыла альбом и начала быстренько набрасывать перспективу. Янка вернулась к ней, посмотрела в альбом, потом на золотые бусики фонарей в сизом сумраке – вытащила телефон, включила фонарик и стала подсвечивать. Швед поднялся на веранду, включил там свет… И тут же выключил. Янка покосилась:

– Хочет, наверно, чтоб ты вечерние цвета запомнила… Ты это потом красками нарисуешь?

– Конечно… Смотри, какие тени лиловые, а от фонарей…

– Давайте-ка еще погуляем.

2

Утром погода настала пасмурная. Не выспавшуюся из-за паршивых снов с несчастным Васькой, лезущими из тумана даунятами с зубастыми ухмылками Мурку знобило и подташнивало. За ночь она просыпалась раз десять – все казалось, что за окном кто-то с черной рыбьей мордой стоит, сливаясь с неровной стеной елок, и смотрит сквозь тонкие занавески в комнату.

В ресторане им сварили почти приличный кофе. Швед стрескал две тарелки овсянки, пирожков с ягодами и наконец приободрился:

– Ну, надо на рецепшен, и все, поехали.

– Ты пока сходи. – Янка рылась в сумочке. – А мне надо в дамскую комнату. Не теряй время.

Швед кивнул и ушел. Мурка, когда шли сюда, заметила, что в тереме по соседству художники расставляют свои работы:

– Янк, я пока сбегаю, одним глазком хоть картинки посмотрю?

– Какие… А! Ромашки-балалайки, что ли? Зачем?.. Да иди, конечно, если хочешь.

В дверях Мурка чуть не столкнулась со вчерашней угрихой в платке. Та вела завтракать трех своих подопечных «тетенек»: опухших со сна, бледных, еще больше похожих на снулых рыб. От них и пахло тиной. Мурка посторонилась, как могла. Третья из теток, похожая на зубатку, вдруг взглянула на нее из-под платка, выпятила толстые губы, прищурилась и шепнула, поотстав и протягивая руку к ее джинсам:

– Хорошенький ты какой… Или хорошенькая?

Да что ж это такое? Мурка отскочила от бледной лапы с облезлым маникюром и сбежала на улицу. Оглянулась – не настигает ли эта жирная зубатка? Вот днище-то… Ох, блин. Откуда такие озабоченные бабы лезут? Откуда столько голода полового? Это ж какая пустотища должна быть внутри, чтоб пихать и пихать туда и похоть, и божечку, и графинчики с водочкой? Хотя, кажись, большинство складывает свой пазл именно из таких деталек. Ох, нет, не думать, что там еще у людей в детальках пазла.

Снаружи густо пахло летом и близким дождем. Она скорей помчалась смотреть картинки, хотя настроение, и без того нестойкое, уже исчезло. Хотелось выкупаться. Или хотя бы умыться. Две пожилые тетки, седые, дорого подстриженные, с худыми дряблыми, как у старых кобыл, задницами в трикотажных леггинсах, в расписных шелковых рубашках, шли перед ней – Мурка, обгоняя, нечаянно услышала кусок тягучей, сытой фразы:

– …очевидно, дорогуша, пора уходить из большого секса и заняться чем-то более утонченным…

Искупаться захотелось еще сильнее. Неужели к их возрасту от нее самой тоже останется только вот что-то такое же – жалкое, дряблое, тщеславное? И мысли, и тело?

Продававшиеся в тереме картинки ей не понравились. Акварельки с летними травами, с берестяными, полными то малины, то земляники туесками выглядели чуть получше прочего, но так технично тоскливы, что на душе стало еще горше. Да еще подошли те две моложавые старухи в батике и, сверкая камешками на тощих пальцах, принялись небрежно рыться в картинках:

– …А вот такой букетик я бы в комнату прислуги повесила, там так же серенько и занавески зеленоватые…

Мурка развернулась и пошла к Янке. В стороне за темными елками рябила под слабым ветром стальная Свирь. Почему природа прекрасна – а люди так ужасны? Может потому, что природа самодостаточна, она просто есть, а людям обязательно надо собой любоваться? Но это очень простой ответ. Настоящий, она подозревала, не так очевиден, потому что включает в себя слишком много переменных… И чем знать его, лучше рисовать безопасные милые картинки. С призраками. Или без. Далеко-далеко на излучине Свири показался почти неразличимый – как призрак – теплоход.

Ой! Янка вспугнутой златовлаской из старой зловещей сказки мчалась ей навстречу. Глаза громадные, сама – бледная. Подбежала, схватила за руку:

– Мурлетка, бежим отсюда! Где Швед?

– На рецепшен же пошел, – удивилась Мурка. – Что стряслось?

– Ой, не спрашивай, – Янка утащила ее на тропинку за елками и потянула вперед: – Да пойдем же скорей, пойдем! Эти дуры… – она, задохнувшись, остановилась и, сердито оглянувшись на белокаменную хоромину ресторана, беспомощно перевела дыхание: – Ну эти, религиозно-озабоченные, в платках. Ты представляешь… Даже сказать стыдно.

– Они ко мне тоже приставали, – пожала плечами Мурка. – Да и фиг бы с ними.

– Вот, – Янка протянула блеклую листовочку на розовой бумаге, украшенную сердечками, вручную нарисованными красным фломастером. – Говорят, я такая красивая, что могу стать ангелом прямо тут, на грешной земле. В гости приглашают.

– Ты их зачем слушала? – изумилась Мурка.

– А вот, – Янка перевернула листок. – Смотри внимательно.

На обороте оказалась карта местности с маршрутом. Это озеро, похожее на яблочный огрызок, среди болот и лесов, с запутанными пунктирами грунтовки, Мурка уже где-то видела. Да, точно. В собственном телефоне. С меткой цели – вот тут, у озера.

– Узнаешь? Это как раз туда-то нам и надо!

– Давай не поедем, – взмолилась Мурка.

– Поедем, – непреклонно сказала Янка. – Я ведь вижу, с какой яростью ты обоих родителей в смерти братика винишь. Но, даже если они в самом деле виноваты, прежде чем мать из свой жизни вычеркивать, надо ей в глаза посмотреть. Все спросить. Попробовать понять.

– Не хочется.

– Взрослеть всегда не хочется.

Из-под елки опасливо выглянул знакомый толстый кот, уставился на Мурку и вопросительно муркнул. Мурка присела и сказала:

– Даже не показывайся. Тут ходит кто-то плохой и обижает кошек. Понял?

Кот опять муркнул, скользнул обратно под елку и аккуратненько пробрался под соседнюю елку, потом дальше – Мурка надеялась, что у него хватит ума долго не появляться на открытом пространстве.

– Ты с ними разговариваешь, будто они правда все понимают, – сердито сказала Янка. – Сколько можно жить в сказках?

– Я не знаю, понимают или нет. Главное, что я их понимаю.

Мурка молча прислонилась лбом к Янкиному мягкому плечу. Так она даже к матери никогда не прислонялась… Мать. Ах, да. Она покосилась на листовку:

– Так зачем они тебе бумажку-то всучили?

– Приглашают. «В обитель». – Янка отпустила Мурку и посмотрела на Свирь, вздрогнула.

Мурка тоже посмотрела: серая река, и что? Да чего же так боится Янка? Воды? Рек? Чего ж бояться? В тишине было слышно, как в берег тихонько плескались мелкие волны. Янка поежилась и потянула ее прочь по тропинке вдоль елок:

– Пойдем скорей к Шведу, мне без него тут как-то не по себе… Будто кто-то в спину смотрит. А бумажка… – Она повертела перед глазами розовый неряшливый листок с кривыми сердечками: – «Бог любит тебя». Ну-ну. В общем, это вроде как пропуск. Пожалуй, нас по этой бумажке в монастырь-то проще впустят и примут доброжелательно, правда ведь?

3

В машине стало немного легче: скорей уехать отсюда! Серый день бессолнечным высоким небом залег над дорогой и не шевелился. По сторонам проматывалась зеленая, в клочках ольхи и малины, лента елок, сосен, берез, и все казалось, что в кустах и за толстыми стволами сосен прячется кто-то в темно-зеленой и черной рванине, кто-то, у кого, наверное, страшная черная рыбья морда с крохотными глазками… Так, прекратить. Ишь, нервы разошлись? Да ну? Нет никаких нервов!

Когда наконец выехали с грунтовки на шоссе, Швед так быстро набрал скорость, будто тоже хотел скорей убраться подальше. Справа лес далеко отступил от дороги, освободив широкую, сорную полосу кустарника, куч бурелома, болот, буераков, над которой громадными шагами шла ЛЭП и тащила, продергивая сквозь пасмурный воздух, бесконечные, тяжело провисающие в промежутках пустоты черные провода.

Мурка написала Мите, что все в порядке, прибавив пару фоток Свири. Митя ответил, что у него тоже все хорошо, и перевел денежек: «за рококо – 2 шт. и ар-нуво – 1 шт.». Деньги – это было так важно, что их прибавление радовало ее нервную систему: прошедшая зима, хоть отец и присылал за учебу и по мелочи, была нищенской. До Мити. Митя – не просто помог, он – спас. Митя – добрый и самый любимый енотик. Мурка задумалась, а как бы отблагодарить Митю: пойти в Эрмитаже статуи амуров для него порисовать? Хотя, если судить по сокровищам в Митиной квартирке, он больше любит пейзажи. Северные. Ну, и натюрморты с дохлыми зайцами…

Подняла глаза от телефона – и оказалось, что они въезжают в какую-то цивилизацию, прущую из ольхи ржавыми баннерами, заправками, магазинчиками, дощатыми сараями, зеленоватым стеклянным кубом ресторана и чеховской скукой. На светофоре, нелепо торчавшем из обочины так, будто он заблудился, пришлось остановиться. Мимо, даже не покосившись, протрусила кудлатая и плешивая, адских размеров дворняга.

– Ой, – сказала Янка. – Она правда с корову размером, или мне кажется?

– С бегемота, – буркнул Швед, сделав усталое лицо. – Ну что ты, Яночка, в самом деле? Обыкновенная собака.

Мурке подумалось, что Шведу в присутствии Янки очень легко быть мужественным, сильным и безупречным. Один только великолепный разворот плеч и низкий бархатный голос чего стоят. А может, Янка, подавая такие «очень женские» реплики, похожие на пас, умно подыгрывает Шведу, помогая ему выявлять его мужскую суть и гордиться собой, ничем не рискуя? Защитник и добытчик, стальные мускулы, холодный ум? Силач могуч и горяч? А вот интересно, стала бы сама Мурка хоть кому-нибудь так подыгрывать, пусть даже из любви? Вряд ли. Весь этот театр страстной любви – не для нее. Тогда что же, значит, она не имеет никаких шансов для любовных переживаний? Для обычных, простых и радостных отношений, глуповатой влюбленности, нежного смеха, мужского покровительства? У большинства ровесниц, симпатичных, конечно, давно были парни, с которыми можно было разыгрывать любовные представления. Или в самом деле проживать что-то такое, духовное и биологическое одновременно. Реализовываться в качестве самочки. Выдумывать себе возлюбленного или в самом деле влюбляться. Просто держаться ладошкой за широкую ладонь парня и прислоняться к его плечу. Наверно, это приятно. Но Мурка больше тосковала о цепкой Васькиной ладошке, маленькой и часто липкой от ирисок, за которую она протащила его за собой сквозь одиннадцать лет его детства. Васька иногда упирался, но, маленький, младший, мягкий, – преданно и послушно следовал за ней. Да он вообще с младенчества вцепился в нее, как детеныш шимпанзе в свою мамку. Иначе было никак. Мурка привыкла верить в себя и твердо знала, что нянька, защитница, командир и решательница всех проблем – она сама.

Как же теперь, если в самом деле понадобится приноровиться к парню – что, влюбиться?! В кого?!! Зачем?! – надо будет подстраиваться? Вот как Янка, с чудесной улыбкой точно подбрасывать в воздух невидимых нежных птичек, чтоб парень мог метко попасть в них стрелой? Притворяться слабой и наивной? Зависеть? Ну уж нет. Так: никакой суматохи и девчачьих нервов. Все, чего бы ей ни захотелось от мужчин, она возьмет сама. Потому что кроме пола, в ней есть способности, талант и разум. Есть дар. Она наполнена своим талантом по самую макушку, и это делает ее неуязвимой. Она сама способна дарить. А вот брать – это зависимость, конечно. Мурка не хотела зависеть. Ни от кого. Никогда. Она улыбнулась, наслаждаясь мятной и сладкой беспредельностью своей свободы.

– Кошка, – проницательный взгляд Шведа настиг ее через зеркало заднего вида. – Ты чего улыбаешься, будто пантера, сожравшая штук пять нежных ягняток?

– Размышляю о вечной женственности. Янка! А ты бы хотела родиться мужчиной?

Янка повернулась:

– …Чего? И волочить на себе все эти мужские гендерные стереотипы? Ой, нет. Швед, а ты? Хотел бы – наоборот?

– Девки, я вам завидую, это факт, потому что по нашим временам вы куда свободнее. Хочешь, сама себе статус добывай, реализовывайся; хочешь – вкладывайся в подходящего мужика. Что рискованно, конечно… Да правда, свободнее, даже в ерунде: хочешь – джинсы носи, хочешь – кружева…

На промелькнувшей справа остановке стояла девочка Эля. Белая блузочка без рукавов, серый пионерский галстук, юбка в складку – и прозрачный белый взгляд, жадно и страшно стегнувший Мурку по глазам. Она вжалась в сиденье. Потом все же оглянулась: остановку уже почти скрыла крапива на обочине и ствол старой березы, и никого вообще на остановочной площадке не было. Привиделось. Ну да: галстук-то пионерский серым был на фотографии. На самом деле должен быть красным… Блин, да какой галстук! Какая Эля?! Мерещится?! Ее слегка затошнило, а в животе что-то больно съежилось. Вот так и сходят с ума? Ну ладно, а с чего вдруг – мерещится? Что сейчас не так в ее уме, какая трещина его расколола, чтоб пролезло это видение? Мурка где-то читала, что мозг постоянно создает ложные образы, чтоб заполнить пробелы в восприятии реальности. И если повреждена передняя кора, мозг будет путать реальность и фантазию. Может, у нее из-за игр в Ваську уже эта самая кора и распадается? Кора… Кора у дерева – это защита, если в ней трещина, дерево заболеет… Блин! Она-то – не дерево! Так, спокойно. Надо вспомнить, какая Эля ей примерещилась, черно-белая, как на фотке, или цветная… Вроде серая…

Тут в разум опять вплыл густой, немного самодовольный голос Шведа:

– …мне и так хорошо, и груз социального лидерства меня не гнетет. Потому что я занят реальным делом и творчеством, а не мамонта добываю. Но если честно… Я б хотел родиться не важно кем, парнем или девкой – лишь бы в другое время, – он сосредоточенно довернул руль на сложном повороте. – Чтоб и в мужиках, и в девках попросту было больше хорошей человечности. Вот как в тебе, Янка, или в тебе, Кошка.

– Человечности, – старательно, как первоклассница, повторила Мурка, чтоб скорей забыть про серый пионерский галстук и прозрачный взгляд. – Хорошей…

– А еще с девчонками проще общаться. Можно говорить нежности… – улыбаясь, наморщил переносицу Швед. – Я, конечно, помню, что вы девки, потому что у вас круглые попочки и впереди тоже… такое все красивое, – он медово покосился на Янку, – тут уж против природы не попрешь, но у меня в душе… Там, глубоко, где пол уже не дает о себе знать, вы уже и не девки, а… А две такие теплые нежные свечечки, которые нужно защищать от ледяного ветра жизни, – он немного смутился, но продолжил: – Потому что мир жесток, вокруг полно не людей, а черт знает кого. В гендерные игры можно играть только с равными, поняла, Кошка? – Он глянул ей в глаза через зеркало заднего вида абсолютно серьезно. – Не вздумай крутить попочкой перед всякими гиббонами. Ты просто недооцениваешь их вонючесть… Хотя ты и не будешь. Ты… Ты гордая. И непоправимо умная. Я даже не представляю пока парня тебе под пару.

Они съезжали к Свири. Сквозь сорные деревья мелькнула серая водяная гладь: ну вот, сейчас они пересекут еще одну водную границу. Широкая какая… Даже, пожалуй, в этом месте пошире Невы будет. Петербург, казалось, остался не в трехстах километрах, а на другой планете.

– А мы тебя никому и не отдадим, – добавила Янка. – Ты слишком хороша, чтоб отпустить тебя в этот житейский, половой, тупо социальный пул. Шоколадку хочешь?

– Нет. Лучше мятный леденец. – Они проезжали по ни на что прежде виденное не похожему сооружению советской архитектуры: бедные башенки, странная топология, гербы с серпом и молотом, убитый асфальт. Вдруг внизу на страшной глубине открылся судопропускной канал и там – громадная зеленая самоходка с математически правильными барханами белого песка и мелкими-мелкими человечками за чисто промытыми, сверкающими окнами рубки – и тут же все скрыло бетонной стеной. – Это где мы? Это что? Там судно было внизу!

– Это плотина, – удивился Швед. – Верхне-Свирская ГЭС. Ну да, судно. С песком. Я мельком тоже видел. Мурка, ты мне зубы не заговаривай! Будешь слушаться или нет, вредная девчонка? Не вздумаешь от нас сбежать к какому-нибудь прохиндею озабоченному?

– Пока не вздумаю. Вы – пока что самая интересная страница в книге моей жизни.

– Ну, спасибо! – ухмыльнулся Швед. – Да знаешь, ты для нас тоже не картинка из раскраски, правда, Янка?

– Правда, – Янка тоже улыбнулась, но грустновато: – Ты – наша на каком-то очень глубоком уровне. Своя насквозь. Даже… Мне все кажется, ты – моя сестричка… Такая девочка из сказки. Поэтому я тоже не хочу, чтоб парни к тебе лезли. Я не то чтобы ревную… Просто тоже не хочу, чтоб жизнь причинила тебе вред.

– Ок, ладно, я вас поняла.

– Да ты сама себя еще не поняла, – хрюкнул Швед. – Например, по твоей инсте и не понять, мальчик ты или девочка. Временами мне кажется, что ты сама этого не понимаешь.

– Да понимаю, конечно! Только все никак не смирюсь, что выбора нет. Жаль, что нельзя прожить только человеком. А не отыгрывать женскую биологическую роль.

– По-моему, ты как раз и живешь – только человеком, – засмеялся Швед. – Это я в тебе и ценю. Ты свободна, Кошка, вот просто как никто из всех моих знакомых. Так что не морочь себе голову и делай, что хочешь. Играй, пока можешь.

– Лучше всего было бы вовсе не иметь тела. Быть чистым и бессмертным разумом, – буркнула Мурка. – Какой-нибудь квантовой бессмертной системой, как в фантастике.

– Да что ж мы можем без тела? – фыркнул Швед. – Мы – тела, мужские или женские, это всю нашу жизнь и определяет. Никуда не денешься. Реальность. Что тут впустую философствовать? С биологией не спорят. Только в юности можно поэкспериментировать, кого влечет, конечно, а потом-то природа все равно свое возьмет. От нее не увернешься.

– Да, все кончается смертью. – Мурка смотрела на Свирь. Они пересекали еще одну широкую, стальную под серым небом водную границу, и ей опять сделалось не по себе, будто это не Свирь, а Лета. – И жизнь короткая.

Швед пожал плечами:

– Если б я мог это изменить, я б боролся. Но я могу только выжать из своей биологии все удовольствия, а неприятные стороны, если с ними не справиться, – игнорировать.

– Типа «никто никогда не умрет»?

– Нет. Это глупо. Типа «лови день».

– Вы слишком серьезно к этому относитесь. – Янка протянула Мурке круглую жестянку с леденцами. – На самом деле и в биологии полно веселья. Надо лишь поймать волну… Ой… Вау! Вот это да! Вот это пространства! Сколько воды-то! Ой, какая ж там темнотища на дне-то, наверно… Как глубоко там…

Перед ними открылась сверкающая, серебряная ширь водохранилища. Далеко-далеко-далеко на другом берегу зубчатой черной кромочкой выставлялся над водой лес. Они пересекли очередную водную границу. Швед осторожно съехал с дороги к белому штыку какого-то бедного советского памятника:

– Ну, вот мы и на другом берегу… Янка, я хочу пофоткать эту воду и… И еще хочу бутерброд. То есть два бутерброда.

Мурка опасливо вылезла из машины. Под ногами захрустели мелкие камешки. На маленькой стоянке никого больше не было. Сыро пахло лесом, мокрыми камнями, водой – северным летом. Небо как будто стало ниже, тяжело прихлопнуло оставшийся в прошлом заречный пейзаж, потемнело. Наверно, будет дождь? Пока Янка доставала термос и припасы, а Швед возился с дорожным фотоаппаратом, Мурка подошла к белому штыку на постаменте и прочитала: «Памятник гидростроителям». Мимо проехал грузовик с карельскими номерами. Она, скучая, проследила его взглядом и заметила на обочине километровый столбик: на синей табличке цифра «1». Начало дороги. Она оглянулась: берег, с которого они приехали, показался таким обжитым и безопасным, что захотелось вернуться.

Ну уж нет. Спокойно. Надо все выяснить. И жить дальше.