Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Преподаватели на подготовительных Мурку похваливали всю зиму, да; и Янка говорила, что рисунки тонкие, грамотные, и даже своим преподавателям показывала – отзыв был хороший. Но Мурке все равно было жутко идти на первый экзамен, хотя и самый простой, на три часа: плоскостная графическая композиция в три-четыре цвета. Янка ее отвезла и обещала потом забрать из того самого кафе неподалеку, где они договаривались в мае.
Рисуя, Мурка размышляла о том, что надо бы навестить Митю. Она уже ночевала четыре раза в его «квартирке», и ничегошеньки ей не мерещилось, никакая Эля. А Васька… Он всегда рядом. В ухо сопит, если прислушаться.
Обычно она приезжала в «квартирку» на Посадской с утра, если не было съемок или занятий на подготовительных, и зарабатывала денежку, рисуя «серии» для Мити. И барокко, и рококо, и ар-нуво… Но это уже стало совсем скучно. Раз в несколько дней приезжал Андрюша, забирал готовые работы, привозил от Мити деньги и подарки вроде корзинок с манго и личи. Да, надо Митю навестить. Но это значит – пройти мимо дверей бабкиной квартиры, а там за дверями… Все так же? Андрюша сказал, никакая клининговая служба пока не приезжала и отец не показывался. Ну и фиг с ними. Это не ее жизнь… Пусть «бывший отец» делает, что хочет. Мурка вздохнула: лишь бы он там за крест-накрест старыми досками заколоченной дверью не нашел ничего опасного. Или ужасного. Не желать же зла этому дураку, у него и так, благодаря мамаше, жизнь отвратная. Ох, девочка Эля, что ж тебя превратило в старую ведьму? Чего за свою жизнь ты натерпелась? Ладно, про девочку Элю лучше не думать. Не мерещится, не снится, и славно.
Васька тоже попритих, будто бабкина смерть его успокоила. Не ныл, через плечо в рисунки не заглядывал, на бумагу не просился. Но все равно он был воздухом, которым она дышала. Хотя думать, что вокруг летает полно молекул воздуха, которые когда-то прошли через его легкие, было уже не так больно. Снился, конечно, но издалека. Или разрезает небо на громадных каких-то золотых качелях в изумрудно-зеленом райском, солнечном саду, а Мурка смотрит с другого берега серой реки, а река все шире и шире. Или машет с носа «Авроры», а Мурка стоит внизу, и никак на эту громадную, темно-серую «Аврору» не попасть, потому что билетов уже не продают. Или несется на сверкающем велосипеде по какой-то высокой насыпи вдоль шоссе, а они со Шведом и Янкой на своей белой машинке никак не могут его догнать…
Как странно быстро меняется жизнь! Еще в мае все казалось беспросветным, несмотря на енотика Митю и подготовительные. Почему она думала, что ни с кем на свете, кроме Васьки, нельзя подружиться? Есть Янка. Есть Швед. У них в жилах течет медовое солнце, и поэтому рядом с ними тепло. И можно жить дальше. Ну, а право жить… Это, конечно, талант. И то будущее, которое с помощью таланта можно обрести. Хорошее будущее. Надо только верить в себя. Ну, а почему бы не верить? Пережила ведь она эту черную жуткую зиму.
Экзаменационный рисунок вышел мрачноватым, но сильным. Потому что в светлом треугольнике она зашифровала Ваську, а в темном, добром круге вокруг него – себя. Так было год назад. Так, наверное, будет всегда – разве она отпустит память о Ваське? Да такого его, настоящего, нежного и смешного, вообще никто, кроме нее, не знал, даже мать… Надо бы еще одну «Васькину» фотку выложить.
Когда сдавала работу, преподаватели кивали, улыбались ей и переглядывались. Впрочем, они всем абитуриентам улыбались, поэтому не отпустило. Ну и что. Экзамены есть экзамены. Скулеж не поможет. Нервы на кулак покрепче – и вперед, к будущему. Надо поступить.
Спускаясь по лестнице, заметила, что на перилах площадки сидит огромный облезлый кот. Откуда? Почему пустили? А может, он тут, как знаменитые коты в Эрмитаже, тоже подвалы охраняет? Пахнет от него какой-то плесенью… Да, что-то шерсть у него в паутине, что ли… Кот повернул к ней толстую морду: у него не было глаз. Только две черных круглых дырки. И в одной что-то шевелится. Мурка замерла. Ладонь на перилах лежала словно на льду. Из кошачьего глаза высунулся червячок. Мир качнулся прозрачной стеной и поплыл вбок, хрустя расползающимися трещинами.
И тут на нее налетел незнакомый парнишка, зацепил плечом и большущей папкой – спотыкаясь, они вместе, ловя равновесие, поскакали по ступенькам. Парнишка помог ей устоять, долго извинялся – а она все смотрела на кота на перилах: толстый, серый, морда наглая. Глаза зеленые, яркие жмурит, оглядывает холл свысока, по-хозяйски. На одной лапке – белый носочек, грязноватый. Точно по ночам по подвалам шляется. Крысолов… Да что ж такое померещилось?
А глаза-то у кота умные, насмешливые. И что он смотрит так, будто сказать что-то хочет? Будто гипнотизирует.
Янка ждала ее в том же кафе, где они впервые разговаривали, даже за тем же столиком. Когда Мурке принесли кофе и эклер, появился Швед, и в кафе стало темно – так ярко он сиял. Рядом с ним все на свете оказывалось в тени. Швед заказал себе побольше вкусного и сообщил:
– Девки, у нас съемка. Студийная, костюмированная, приватная… Очень странная, так что нельзя пропустить. Кое-кто на наши с тобой, Мурлеточка, картиночки внимание обратил. Хочет такие же. В виртуальных декорациях Крайнего Севера… Кошка, у тебя ведь завтра нет экзамена?
– Послезавтра зато «Рисунок», башка гипсовая на девять часов.
– Ну так завтра отдохнешь, сил наберешься. Яна, как у тебя с гримом? Может, чего прикупить?
Потом Швед сознался, что эта съемка действительно оказалась одной из самых странных в его жизни. Молодой, откуда-то с сибирского севера, писатель с приятелем из Этнографического музея затеяли создать обложку для книги про шаманов, притащили в студию реквизит: громадный черный бубен и тяжелую колотушку, парку с нашитыми на нее разными металлическими фигурами и корявыми уродцами, еще какую-то национальную одежду, колпак из железных полосок, маски – от всего пахло странно, резко, вовсе даже не музеем. Да и сам молодой писатель выглядел странновато и жутковато: то ли ненец, то ли бурят, то ли эскимос какой-то – совсем другая раса, неведомая, с Крайнего Севера, и глаза черные-черные зорко сквозь узкие веки поглядывают, будто прицеливаются, куда острогу метнуть.
– Ак-кам, – шепнул Шведу музейщик, полноватый толстогубый парень с волосами до плеч. – Ангакок. Настоящий шаман, потомственный. Север вымирает, так он теперь тут… Книги пишет; люди думают – фэнтези, а он просто записывает, что видел… Ты не смотри, что он вроде молодой, ему на самом деле – лет сто, наверно…
Швед вежливо согласился: заказчик всегда прав. Писатель-шаман выбирал со Шведом фоны, которые на готовых снимках заменят зеленый задник, и на большом экране через проектор они в темной студии долго разбирались в оттенках северного сияния и в том, под каким углом к горизонту должны расстилаться сполохи. Мурка под их говор почти на ощупь расставляла софтбоксы и зонтики, подключала удлинители – а писатель-шаман все почему-то поворачивался к ней и, будто даже принюхиваясь, всматривался сквозь полутьму. Стало не по себе. Янка копалась в своих сундучках с гримом, подсвечивала себе фонариком с телефона – тоже поглядывая на писателя и поеживаясь.
Наконец зажгли верхний свет и стали устанавливать съемочный. Мурке не хотелось при ярком освещении смотреть на странного северного человека. Мало ли что увидишь… Но не выдержала, покосилась – и напоролась на пронзительный взгляд, остро блестевший сквозь прорези глаз, узких и нечеловеческих.
– …Какая, – сказал шаман удивительно бархатно, по-доброму. Посмотрел на Шведа. – Белая какая. Духов видит, да?
Мурке захотелось убежать.
– У нас бы шаманкой была, детей бы оберегала… – Сквозь маску своего северного, будто застывшего лица он взглянул опять остро, насквозь. – Так это она на твоих снимках? А я думал, ненастоящая, выдумка твоя, дух с той стороны… – он посмотрел на Янку: – Твоя сестренка младшая, да?
Янка вздрогнула. Выпрямилась и сказала честно:
– По факту – нет. А по жизни – да.
– А духи говорят… – он не закончил фразу, посмотрел на Шведа: – А можно с белой этой девчонкой снимки сделать?
– Если сама согласится, – пожал плечами Швед.
Шаман-писатель встал, подошел к оцепеневшей Мурке, сказал:
– Как ты пахнешь звонко, ясно… Молодая какая… Что ты меня боишься? Ты, кошка, старух бойся, баб всяких; ты – пока маленькая; а вот подрастешь когда – рысью станешь… Умной рысью, хитрой. Коготь рыси тебе нужен, тогда ничего не страшно. – Пахло от него чем-то странным. Сушеными травами? – Помоги мне для картинки – подарю такой коготь!
– Почему я – кошка?
– Проверяешь меня? Кошка ты и есть, тотем предков – кошка. Большая кошка, волшебная. Таких в мире уже нет, вымерли. Разве что на рысь похожа была…
Мурка нервно усмехнулась, стараясь не пятиться. Шаман – а глаза-то у него правда черные-пречерные, будто без белков – тоже усмехнулся:
– Ничего-то ты про себя не знаешь… Да что, тут у вас и сильные шаманы не знают, что они – шаманы, – он оглянулся на Шведа и усмехнулся, заговорил неслышно – но прямо в мозг: – Ты осторожнее с ним; эти золотые – самые опасные… Была б ты простой девчонкой, он б уж давно всю твою юность выпил и косточки твои выплюнул. Но ты – другая. Сродни ему. Потому так тебя и любит, думает – своя, ну, как сестра… Бабки твои, прабабки – ведьмы были, знаешь?
– Я что, тоже ведьма?
– Тебе до ведьмы-то еще расти сколько… Видишь-то, бывает, чего другие не видят, а, Трехглазая?
– Лучше б не видеть.
– Удел таков, – он пожал плечами. – Мы не выбираем. Ну что, будешь сниматься? Мне мальчик нужен, снежный, ты – белая, совсем то, что нужно! Не мальчик, но и толком не девочка! Шаманка ты!
Мурка посмотрела на Шведа. Тот пожал плечами и сказал:
– Так интересно же получится.
И Янка стала гримировать Мурку под эскимосского мальчика, причем нужен был альбинос, чтоб, велел шаман, «как из снега»; а толстогубый музейщик вызвал такси и скорей съездил куда-то, привез через двадцать минут белую-белую шаманскую шубку с нашитыми серебристыми кружками и квадратиками. Шубка оказалась Мурке впору – это что же, там на севере и дети шаманами бывают?
– Все бывает, – шаман будто услышал. – Я был, например. Рано стал. Про меня книга-то.
Съемка закончилась за полночь. Тело ныло, нервы, подрагивая, валялись внутри полусдохшими червяками. От усталости глаза не смотрели на ночной город, рыжими фонарями и светофорами проносящийся за стеклом машины. Уставший надежный Швед – что это такое странное про него говорил шаман? – за рулем. Притихшая чуткая Янка с ним рядом. Швед – выпил бы Муркину юность? Да ну… Швед – добрый… Как различить: где реальность, а где – воображение? А писатель-шаман – сумасшедший или нет? Белая ночь, бездонное белое небо, посеребренные громады домов с редкими желтыми окнами, улицы, улицы…
Мурка зачем-то потрогала рысий коготь на ремешке, подарок шамана-писателя, закрыла глаза: ой. Северное сияние? Да, тот фон, что в итоге шаман выбрал для иллюстрации… Только шевелится, переливается… Холодно-то как… Скрипит что-то… Рокот какой-то сверху…
…Ангакок лепил из снега и льда долго, неторопливо, подливая, где надо, талой розоватой водой: гладенькие косточки изо льда, мяско из плотного влажноватого снега, глазные яблоки из двух черных круглых камешков, еще в летнее солнцестояние найденных в кромке ледяного прибоя. Только сердечко в снежную грудь, в клетку ледяных ребер он вложил настоящее – посиневший жалкий, человеческий, сочащийся сукровицей кусочек, чуть теплый – все это время Ангакок прятал его за пазухой, у своего старого умирающего сердца.
Великий Отец там, среди звезд, бил в черный бубен неба, и зелеными небесными сполохами беззвучно расстилались над тихими снегами отблески. Не слышал отцовского бубна Ангакок, старый стал – слышал только, как тут, внизу, на кладбище, ноюще поскрипывали, качаясь, подвешенные на столбах щелястые гробы, баюкавшие прежних шаманов; молча зияя, не покачиваясь и не скрипя, ждал только что сколоченный гроб для Ангакока.
А он лепил новую жизнь мальчику, которого избрал и выкрал три дня назад в стойбище – сильный мальчик, сильное сердце: едва оказалось внутри, забилось оно ровно и храбро, а тело засветилось, сделалось плотным, гибким. Ангакок сходил к нартам и принес новую белую шубку с нашитыми серебряными и медными дисками и фигурками животных, маску рыси, белый колпак с бубенчиками; принялся одевать ребенка, чтоб тому было в чем вернуться к людям.
Снежная, стылая кожа обжигала ладони, белое тельце под шубкой вздрагивало вслед за ударами молодого сильного сердца, бьющегося в такт рокоту небесного бубна. Под закрытыми голубыми веками просвечивали черные глаза – белый мальчик смотрел сквозь веки мимо старого Ангакока, мимо растерзанных Ангакоком-медведем жалких, припорошенных снежком тускло-багровых останков, – смотрел в тундру, на сполохи – и еще дальше, в черную бездну над сполохами, где среди звезд кружила Великая Мать Всех Птиц и бил в бубен неба Великий Отец.
На тонкую шею мальчика старик повесил цепь с древним, тяжелым солнечным диском с дыркой в центре: сквозь нее новый Ангакок будет смотреть, отыскивая людей, затерявшихся в снегах. А в руки дал легкий, младший бубен – болезни отгонять… Теперь надо…
– …Котенок! – позвал голос Шведа. – Кошка, да ты спишь, что ли? Просыпайся давай, приехали!
– А, сейчас. – Мурка скорей содрала с шеи ремешок с рысьим когтем, сунула в карман. Не надо нам таких снов жутких… Глаза – черные камешки, надо же! Какой жуткий север! Как холодно там!!
Ой, они уже на стоянке. Выскочила скорей в теплый и белый ночной воздух. Явь. Жизнь. Лето. Не снег под ногами, а твердый, за день нагретый солнцем асфальт. С Невы слышно чаек… И ничего не мерещится!
Из багажника она забрала все зонтики в чехлах и серый кейс с объективами. Швед и Янка взяли остальное. В лифте Мурка спросила:
– Швед, а как его зовут? Писателя этого?
– Почитать еще надо, что он пишет… Жутковатый тип, ага? Этника, аж до костей пробирает…Умный он, я давно таких умных людей не встречал, думал уж, такие умники только в книжках остались… Только ум его… На мухоморах настоян. Странный ум, не нашенский… Мистика.
– У тебя телефон его остался? – Мурка почти всерьез размышляла о том, где взять снега, чтоб слепить Ваську. А сердце она б ему свое отдала… – Как его зовут?
– Зовут… Странно так, по-северному: «Ангакок». Но приятель его говорит, не имя это, а должность, типа «шаман». Мол, настоящее имя шамана никто знать не должен.
Янка пристально, без улыбки, смотрела, смотрела на Мурку – и поежилась:
– А может, ты тоже – правда шаманка, как этот тип сказал? Я слышала. Знаешь, иногда у тебя взгляд бывает как у него, у этого, Анга… Как? Ну, у шамана. Насквозь. Будто все секреты видишь. Только у него глаза черные, холодные, как камешки, а у тебя – серебряные, как ртуть…
Все экзамены по специальности Мурка сдала на максимум баллов. Да еще и Янкин научный руководитель был в приемной комиссии, и Янка показала ему на телефоне несколько Муркиных работ – дядечка сперва не поверил: «Это точно абитуриентка рисовала?», а потом попросил скинуть ему и сам еще переслал кому-то. В итоге на следующих двух экзаменах за спиной у рисующей Мурки то и дело останавливались преподаватели, собирались, перешептывались; а препод с подготовительных, слегка сияя, время от времени приносил Мурке горячий чай в картонном стаканчике – и кстати: хоть и лето, а в Академии было холодно, промозгло, и Мурка грела пальцы об стаканчик. Голову гипсовую надо было рисовать девять часов, а натюрморт – все двенадцать. Она, конечно, управилась быстрее, но все равно под вечер голова кружилась, перед глазами мельтешили черные точки, а Васька ныл, мол, сколько можно, уже все «ок», сопел и становился практически видимым.
А еще к ней оба раза, и на рисунок, и на живопись, приходил под ноги тот здоровенный серый кот, толстый и красивый, взглядывал непроницаемо, укладывался под мольбертом и громко мурчал, мурчал, пока не засыпал. Просыпался и опять мурчал. Это наглое мурлыканье замечательно успокаивало нервы. Экзаменаторша, расхаживавшая по аудитории, сказала, что кота зовут Бонза, что он живет в Академии… Кажется, всегда. Мурка скормила коту колбасу со своих бутербродов, но вот погладить… Так и не решилась: все казалось, тянет от него плесенью.
Когда вечером, сдав работу, шла по пустым коридорам Академии сквозь эхо издалека доносившихся молодых и нервных голосов, сквозь пыльно-золотые завесы врезавшихся внутрь коридоров закатных лучей, сквозь невидимое присутствие всех абитуриентов Академии от начала ее времен – все казалось, что, стоит заглянуть вон в ту аудиторию, или свернуть вот в тот узкий проход, или подняться по витой чугунной лесенке, встретишься с кем-то важным, нужным – и давным-давно умершим… Ваське тишина и сумрак Академии тоже не нравились: «Пойдем домой!» Куда «домой», родной мой маленький бегемот? Нету у нас дома своего никакого, бездомные мы. Митя, благородный енотик, приютил, потому что сам добрый, а она со своими неприличными картинками – это какой-никакой, а бизнес; Швед и Янка приютили – тоже добрые, да и Мурка со своей странной внешностью сколько Шведу пользы приносит… Где же взять настоящий дом? Где? Ничего. Будет и дом. Настоящий, свой. Обязательно.
Едва Мурка вышла сквозь тяжелые двери на волю, переулок охватил шумом, пылью и насквозь прожаренным городским летом. Вечер… Как тепло! А у черного фонаря с пухлыми ангелятами на цоколе среди ожидающих своих абитуриентиков родителей и друзей стоял Митя, сияющий и немножко гордый. На миг Мурка увидела в нем мальчишку-ровесника, того, из семидесятых, худенького, такого же сияющего, поступавшего сюда же на реставраторский, – и вдруг дошло: да какой же он все-таки храбрый, енотик, со своим черным маникюром и сумасшедшими жилетками! Мурка слетела по ступеням, помчалась к Мите сквозь толпу и солнечные пятна, и люди, смеясь, расступались перед ее радостью.
– …Эта девчонка талантливая, – возбужденно заговорил кто-то из абитуры рядом, – там преподаватели меж собой говорили, ну вот когда мы рисовали, что вот просто сверхталантливая, я слышал!
Митя услышал и расцвел. Глаза у него сделались голубые, как небо, и молодые. Мурка молча – хвастаться-то еще нечем – обняла его. И они пошли в ресторанчик.
После экзамена по живописи оставалось только ждать. Жизнь вдруг стала свободная, прогретая летом, никуда не влезающая – так ее было много. Не надо ни к чему готовиться, не надо спешить, не надо бегать на занятия по интенсиву… Да еще жара эта… От Невы несло тиной, небо стало белое, пыльное. Толпы туристов роились в центре. Солнце прожаривало любую квартиру насквозь, что на набережной, что на Петроградке, и у Мурки валились из рук карандаши и кисточки. По ночам от жары было не уснуть, а если уснешь, являлись то девочка Эля с тоской в кошачьих, бесцветно жутких глазах, то снежный мальчик – какие у него глаза, правда ли черные камешки, Мурка так и не узнала: просыпалась с визгом, едва он поворачивал к ней белое неподвижное лицо… Коготь рыси снова надеть на шею она не решалась (тогда, наверно, снежный мальчик точно ее увидит), но и оставлять нигде не хотела: носила с собой в рюкзачке или в кармане. И, конечно, на экзамены тоже брала. Да, хорошо бы в самом деле иметь какую-нибудь защиту от призраков – но, похоже, коготок этот совсем даже не защита… а наоборот.
«Шаманские» снимки Швед делал неделю, не поднимая головы. Получилась жуткая эскимосская сага, от которой знобило. И хотелось спрятаться с головой под одеяло. Поверить, что белое существо в руках Ангакока – она сама, не было никакой возможности. Хотя, конечно, Мурка помнила цвет и свет, и запах белой шубы, и черный, как из-под земли, взгляд шамана, и все прикосновения темных цепких его ладоней, от которых внутри все съеживалось и сердце цепенело, как лягушка перед гадюкой. Отдавать работу Швед не спешил:
– Да он все равно на север сейчас уехал, тут, говорит, невыносимо жарко. До августа, говорит… Да оно и лучше – пусть отлежатся. А то что-то, мне кажется, с этими фотами как-то не так – уж больно они… Всерьез потусторонние. Или мне мерещится, а, девки?
Янка, наливая ему молоко в чай, вздохнула:
– Ты просто дико устал. Мы все устали… Погода по прогнозам – хорошая. Я свободна, ты заказы можешь раскидать – так чего мы в городе сидим? Недельку-то можем себе сейчас позволить? А, Мурлетка? Поехали с твоей мамашей разбираться?
– Да ну, – неуверенно сказала Мурка, осторожно отпивая свой, душистый как Африка, чай с пряностями. Ей вовсе не хотелось встречаться с серой женщиной, в которой почти невозможно узнать маму. – Зачем?
– Затем, что ты должна четко знать, кто ты такая. – Янка села напротив и подсыпала себе в чашку еще корицы, размешала сверкающей золотой ложечкой. – Надо понять, от кого она тебя родила. И сама она – какая? Помнишь, что тебе Ангакок сказал? Что ты шаманка, и бабки-прабабки твои были ведьмами?
– Да он вон и Шведа шаманом обозвал. Такие золотые, говорил, самые опасные… – Мурка пожала плечами: – Вы что, верите во всю эту пургу?
– Да я и сам не знаю, – пожал плечами Швед. Он сделал себе пару бутербродов и теперь любовался инсталляцией на тарелке. Поднял глаза: – Но мы… Не такие, как большинство людей. Или такие же, но большинство просто не умеет или боится делать то, что делаем мы. Мы с Янкой уж давно заметили, что можем из любого человека досуха всю его красоту, ум и свежесть в кадр выжать.
– Не только в кадр, – мурлыкнула Янка. – Если съемка удается, я сразу летаю. А Швед – светится. Может, мы правда питаемся красотой. Смысла нет это отрицать.
– Зато у нас и снимки нереально крутые. Никто из заказчиков еще недоволен не остался, – зубасто улыбнулся Швед. – Но они ведь даже не успевают понять, что происходит. Им просто очень нравятся они сами на наших снимках. – Он отставил свою кружку, взглянул прямо: – Да ну их. Мы думаем сейчас о тебе. Правда, поехали, разузнаем, что можно… Кошка, пойми: мне тоже очень интересно теперь, откуда ты взялась такая необычная. Рисуешь гениально, сильная… Знаешь, мы ведь раньше нанимали помощников на съемки, свет ставить и так, на побегушках, но они с нами не выдерживали. Сдувались очень быстро. Мы, наверное, правда что-то тянем из людей. А ты просто так, как овца, не даешь ничего. Ты интересная. Стальная внутри. Ты сама, бывает, у нас энергию берешь, когда любуешься… А как модель для моих фоток – вообще чудо, да. Обычная девчонка давно бы сбежала от ужаса. А ты только смеешься и подыгрываешь. Ну, и никаких силенок у обычной девчонки на такое бы не хватило.
– Другой энергообмен, – кивнула Янка. – Я тоже это чувствую. Такой – равноправный, что ли. По дружбе. Ты улыбаешься – нам весело. Мы улыбаемся – тебе хорошо. Потому мы тебя и балуем. Пока мы тебя не нашли, я думала, никого на свете, кроме Шведа, и вообще любить не стоит.
– Короче, мы тебя никому не отдадим, – ласково засмеялся Швед, но у Мурки кто-то такой же ласковый, но липкий и холодненький пробежал вниз по позвоночнику. – Так что, поедем факты устанавливать?
Мурка подумала и кивнула. В слова шамана, да и в энергообмен между людьми, равноправный или нет, она верила не слишком-то. Просто любые чувства для организма чего-то стоят. Больше-меньше-равно. Съемки Шведа настолько не похожи на простое щелканье кадров, что здорово утомляют людей. Питаться красотой… Еще бы. Да. Прошлым летом после смерти Васьки она сама зачем ходила в Летний богов рисовать? Не только ведь чтоб деньги зарабатывать и быть на людях. Красота статуй тогда в самом деле помогала ей: если в жизни есть красота, значит, в мире есть смысл. А красота Янки и Шведа каждый день доказывала: любящие и любимые люди могут быть еще прекраснее, чем мраморные боги. И еще Швед умеет фотографировать рай.
– Поехали, – попросила Янка. – Разберемся с твоей матерью, так я, может быть, и своей решусь позвонить… Может даже встретиться с ней, вопросы задать…
– Поехали, – наконец вслух согласилась Мурка. – Вы правы. У бабки я ничего не успела спросить, так хоть у матери вовремя спрошу. Надо разобраться, все выяснить и спокойно жить дальше. – Но на самом деле ей хотелось не столько факты устанавливать или мать увидеть, серую и нервную, а просто уехать из города. – И – лето. Там озера, реки. Купаться будем? У меня купальника нет.
– Да у нас много чего нет, – Швед потянулся к телефону. – Но сейчас будет.
Янка полезла бронировать гостиницу в Подпорожье – но обнаружила для первой ночевки какую-то праздничную, на берегу Свири, туристическую деревню с расписными избушками, развеселилась; Швед сказал:
– Ну, ок, чего бы нет, давай! Но потом – в глушь! Палатка одна-то есть, да, но нужно еще много всякого, если едешь с девочками…
И они сначала пошли все вместе на ревизию туристического имущества в Шведову кладовку в подвале дома, но там хранилось, в основном, альпинистское снаряжение: паракорд, карабины, обвязки, горные рюкзаки – и вонючие зимние шины. Поэтому они поехали покупать всем резиновые сапоги и спальники Янке и Мурке. И «провизию», как с удовольствием выразился Швед.
Ранним утром сияло пыльное солнце над синей Невой, вдоль которой они долго мчались по набережной, а потом свернули на север, на Мурманку. Пробки, пыль, чад, большегрузы на выезде, КАД – и наконец поворот в бесконечные зеленые пространства со стоянками и заправками по сторонам, с болотцами, никому не нужными лесочками, с бесконечными магазинчиками стройтоваров, питомничками с зелеными мочалками туй и цветной пеной петуний… С гребешками темных лесов на горизонте, с домишками и домищами в хаосе неприбранных поселков. Дорогу до Синявина Мурка знала хорошо, и глаза у нее на пыльную ольху и человечий замусоленный быт по сторонам не смотрели. На высоком, через небо над Невой, Ладожском мосту она сжалась, закрыла лицо руками, зажмурилась. Это тут – тут! – отец сказал ей, что… Васька, Васька… Братик мой золотой… Если бы… Ничего ведь не стоило тогда прикрикнуть на подружку, и Васька поехал бы на дачу, жрал бы огурцы и клубнику, и…
– Уймись, – добродушно посоветовал Васька. – Нету смысла во всех этих «если бы». И реветь – тоже нету смысла. Не ной. Тебе надо жить дальше. Я тебя люблю, я не хочу своей смертью тебе всю жизнь испортить. Просто живи изо всех сил. Сделай свою жизнь хорошей – сама. Ты сможешь.
И Мурка сосредоточилась на том, чтоб жить. Изо всех сил. Садоводства Синявина за редкой стеной деревьев отмотались назад. Мурка перевела дыхание: впереди что-то новое, невиданное. Места, где она никогда еще не была: леса, реки, озера… Какая-то совсем друга жизнь. Утро сверкало. Музыка мурлыкала. Дорога стелилась серой полосой под колеса нового джипа, который Шведу одолжил очень богатый и чем-то обязанный друг. В багажнике, кроме кейса с фотоаппаратурой, было полно аккуратно сложенного туристического имущества, даже палатка и столик со стульчиками, не говоря уже о пенках и спальниках – что-то одолжил тот же друг, что-то они вчера сами купили. И еще огромное количество туристической еды в банках и тюбиках: Янка подошла к проблеме «провизии» радикально.
Это как же, впереди правда приключение? Ну и что, что они едут по делу, в общем, неприятному – что за радость выяснять у матери эти ее бабские тайны; но ведь – лето, дорога, солнце жарит, вокруг полно лесных озер, а в багаже новый голубой купальник; и вот уже переехали по высокому мосту Волхов, небо стало синим и бездонным, а природа сквозь ольху и сор поселков все гуще стала прорастать елками и соснами. Там грибы в лесу, наверное. И земляника. И малина. Или что там еще растет?
– Девки, смотрите, лисичками торгуют… Я нормально по лесу гулял только в детстве – дед за грибами водил, – сообщил Швед. – Так что турист из меня никакой. Поэтому от дорог далеко не отходим, девки, а то вон какая глушь.
В это время они проезжали грязный поселок с серыми пятиэтажками вплотную к шоссе, с магазинами, с тетками и бабками, вдоль обочин торгующими ярко-зелеными огурцами, оранжево-желтыми грибами и какими-то красными, как кровь, ягодами.
– Глушь, – согласилась Янка. – Давай огурцов купим. И малинки. Это ж экологически чистые продукты. Суперфуд.
– Откуда ты знаешь, чем они эти огурцы поливали? – не согласился Швед. – А ягод на обратном пути купим, только не в таком грязном месте… Будешь варенье мне варить?
– Ни за что. В нем пользы – ноль. А вот заморозить…
Мурка почти не прислушивалась к их трепу. Ее отпустило, мысли ускакали в будущее, Васькино теплое присутствие – вот оно, так что все хорошо. Бабкина мучительная жизнь кончилась – это тоже хорошо. Где б она ни была сейчас, или даже ее просто нет – мучений тоже больше нет. Эх, девочка Эля… Что ж ты сделала со своей жизнью? Разве смерть победишь, принося конфетки манекену? Даже Ваське самосвал на кладбище притащила, зачем? Потому что вещи в ее нищенской советской жизни были главным? Больше не было ничего, ни свободы, ни любви, ни творчества? Ага, творчество, манекен девочкой наряжать…
А… Ой. А разве ее рисунки с Васькой – не то же самое? Не тоска? Не то же стремление хоть через что-то выразить тоску, а то разорвет сердце? Ведь сколько ни рисуй – не оживишь…
– Кошка! – позвал Швед. – Ты чего киснешь опять там? Девки, вон заправка, а там кофе! Хотите кофе?! Я – так очень, и еще чего-нибудь вкусного!!! Мороженого, вот! Кошка, будешь мороженое?
Бескрайнее, зеленое, полное свободы и красоты лето расстилалось в обе половины ландшафта, прорезанного серым шоссе. Доев эскимо, Мурка уютно устроилась, подобрав ноги, на заднем сиденье и, думая о том, что вступительные наконец сданы и третьего августа она узнает, поступила или нет (Янка сказала: «Да конечно поступила, я сама слышала, что тебя такую, мол, отпускать нельзя»), смотрела на летние облака в синем-синем небе, легкие, длинные, как размотавшиеся шарфы ангелов, замершие над проносящимися мимо деревьями, домиками и полями.
Янка листала только что купленный на заправке бумажный атлас «Ленинградская область и Карелия»:
– Ой, а тут Ладога-то совсем близко, только мы от нее уезжаем… Я ее не видела никогда… Посмотрим потом, на обратном пути?
– Посмотрим, – добродушно согласился Швед, косясь в навигатор. – Только мы сейчас ближе к Онеге уедем, так что можно и туда съездить, в Карелию, а, Кошка?
– Да хоть на Белое море, – Мурка вчера тоже изучала карту. – Только у нас же всего неделя?
– Мы вольные птицы, – засмеялся Швед. – Посмотрим. Сколько захотим, столько и будем кататься. Что-то мне просто вдруг природа понравилась, что ли… Вон какое все голубое и зеленое. Надо ведь и пейзажную съемку осваивать! Янка, а тебе нравится природа?
– Ее так много, что она пугает, – Янка чуть поежилась. – Леса эти, поля вон, пространства… Небо какое громадное, жуть. Мне кажется, я тут на нашей природе только в детстве была, и то не дальше Комарова. Так все Греция да Испания…
– И Греция будет. Вот заработаем денежек побольше.
– На юге природа – безопаснее, что ли, – задумчиво сказала Янка. – Просто красивая, никто и ничто в ней не таится… Смотрите, лес-то теперь вдоль дороги сплошь. Ой, опять река!
Машину вынесло на мост. Река внизу, у́же и куда мельче Невы и Волхова, текла себе плавно, безмятежно – как на картинке из учебника «Окружающий мир», посверкивала мелкими волнами. Домики по берегам, церковка, коровки на лужке, человечек в лодочке – с высоты моста все выглядело игрушечным. Мурке подумалось, что каждая из рек, начиная с Невы, все равно что текучие, серебрящиеся под солнцем границы. И вот сейчас они пересекли еще одну, все дальше и дальше уезжая от обыкновенной городской жизни.
– Тут все реки впадают в Ладогу, – сказала Янка. – А из Ладоги вытекает одна Нева. Вы только представьте: вот вода из какого-нибудь лесного болота попадает в ручей, ручей попадает вот в эту реку, потом в Ладогу, потом в Неву – и Нева несет эту лесную болотную воду у нас дома под окнами! Жуть!
У Мурки почему-то защекотало холодком меж лопатками. Швед удивился:
– Почему жуть-то? Водосбор называется, и все… Так, я после этого малюсенького мороженого только больше есть хочу. Тут, говорят, на каком-то правом повороте ресторан… Мяса хочу. И кофе.
В загонах вокруг ресторана дрыхли разомлевшие на солнце нарядные толстые гуси с серо-сизыми спинками и оранжевыми клювами; дремали лохматые козы, кругами бродил жуткий черный, взъерошенный, инопланетного вида индюк с синей головой и противными красными висюльками на шее. Вкусно, дымно несло сбоку шашлыками и мясом на гриле. В самом ресторане было просторно, по-будничному немноголюдно и густо пахло свежей выпечкой. Румяная, с коричневыми пуговками глаз, радушно захлопотала вокруг них похожая на медвежонка деревенская официантка:
– Проходитё, проходитё, добрё пожалёвать! – Говорок у нее был мягкий, непривычный, чем-то напоминающий финский.
На деревянных столах грудками лежали зубчики крупного чеснока, а на стене висела громадная до жути голова лося. Янка замерла:
– Ой. Ой, ужас. Они что, в самом деле такие большие звери? Швед, это что, тут правда такие громадные твари по лесам бегают? И медведи?
– Бегают, – вместо Шведа ответила Мурка. – И лоси, и медведи, и кабаны. У меня отец-то – вроде как охотник, он, бывало, ездил сюда на север. Дома сейф был оружейный… Нас не брал никого с собой, конечно, все ждал, что Васька подрастет, гильзы от патронов ему дарил, двенадцатый калибр…
– И что, добычу привозил?
– Иногда, какие-то куски… Они ж компанией охотятся, на всех лося как поделят, так выйдет не так и много. Гуся раз весной привез, мать замучилась его ощипывать… Да что им эта охота, не за добычей они туда ездят, а так: «Я – большой страшный мужик, у меня ружье». Да ну его. Бывший папа, надо же… В общем, тут звери в лесах есть, да.
– И волки? – испуганно спросила Янка, косясь на убогие картинки со зверями и «природой», криво-косо развешанные на стенах. – Вон, смотрите, волк…
– Яночка, – улыбнулся Швед, снисходительно принимая Янкин испуг за кокетство. – Ну что ты, родная? Я и без ружья мужик. Большой и страшный, – он подмигнул Мурке. – Все волки разбегутся.
Но Янка, чуть побледневшая, в трогательных спортивных, купленных вчера специально «в путешествие» штанишках и модной рубашечке, невозможно чужая этому деревенскому ресторану с грубой деревянной мебелью, почему-то боялась на самом деле. Всерьез боялась. Вцепилась обеими руками в свой телефон, как в последнюю связь с городом, и боялась. Боялась ресторана с тяжелой башкой лося на стене, боялась всей этой природы за чертой обочины, леса и неведомых зверей в нем. Может быть, и еще чего-то боялась? Чего?
– Ну что ты, родная? – Швед тоже это почувствовал и скорей обнял Янку. – Ну хочешь, вернемся? Можно ведь и в сторону Выборга поехать, там веселее?
– Да нет, мне интересно… Деревянное зодчество, пейзажи, все такое… – Она виновато улыбнулась. – Так, нашло что-то. Ладно, ребята, вперед – Север близко!
На крыше громадного терема твердо, как дорожные указатели, выпрямили хвосты желтые крокодилы. В большой стеклянной коробке стоял громадный, оплывший под своим весом, но все равно награжденный какими-то медальками валенок. На Свири столпились, косясь рядами иллюминаторов, на всю округу низко и глухо рокоча двигателями и закинув на берег тяжелые серые канаты, белые большие пароходы, числом семь. Трое из них были писателями: «Иван Бунин», «Михаил Лермонтов» и «Лев Толстой». Издали, от широких цветных навесов, валил дым мангалов и доносился густой китайский хор: пели «Подмосковные вечера». Пахло горячими блинами и пирогами. Сиял и сверкал хрустальными недрами «Музей водки». Бородатый мужик в разноцветной рубахе и картузе с цветочком погонял серую в яблоках лошадь, катившую нарядную бричку, из которой выпирали телеса какой-то раскормленной, весело повизгивающей на разные лады румяной семьи, все члены которой так дружно и явно смахивали на свинок, что Мурка смутилась и скорей отвернулась. Парнишка, зубастенький, похожий на зайца, в белой косоворотке и атласных красных штанах, с полным коробом пирогов через плечо, негромко, тенорком, зазывно покрикивал с обочины:
– Russian pies! Please try real Russian pies!
Китайский хор вдали перешел на «Калинку-малинку». Лапы перекормленных удобрениями темно-зеленых елок вдоль дорожки, казалось, вздрагивают в такт.
– Янка, ты куда нас завезла? – не выдержал Швед. – Мы же в глушь ехали? Это что еще за экспансия национальной, чтоб ее, самобытности? Янка?!
– Я… Я не ожидала… Ой! – Янка отскочила за Шведа от мчащейся навстречу румяной девахи, прижимавшей к обтянутым пестрым сарафаном дынькам груди плетеную корзину с некрашеными ложками и матрешками.
Деваха притормозила, ткнула корзину Шведу в грудь и запела:
– Роспись! Мастер-класс по народной росписи! Все желающие!! Master class in folk painting! Роспись! We invite everyone!
Швед попятился, обошел ее, прихватив Мурку и Янку за руки:
– Девки, спасайся кто может…
Мальчишка лет десяти с облупленным носом чуть не врезался в Мурку: не видел, куда идет, потому что стремительно и жадно облизывал красно-зеленого леденцового медведя размером с футбольный мяч. Его младший братец с замурзанными диатезными щеками отгрызал и выплевывал на дорожку липкие кусочки оранжевого хвоста такой же здоровущей полупрозрачной белки. За ними следовала одутловатая мамаша в берестяных бусах и кокошнике, с любованием несущая перед собой букет из трех ядовито-красных леденцовых роз и то и дело оглядывающаяся на угрюмого супруга в панамке «Круиз „Валаам – Кижи“». Тот косился на сверкающий в стороне «Музей водки» и, если б не Швед, выставивший локоть, оттоптал бы Мурке ноги.
– …With potato, with fish, with berries!– откуда-то из-под жирных елок к ним подкрался парнишка с пирогами и, обдав запахом печеного теста, показал длинные узкие зубки во всей заячьей красе: – С картошечкой, с рыбкой, с ягодками!
Встретил взгляд Шведа и быстро попятился обратно к елкам – и к пожилой европейской паре в одинаковых футболках с кремлем и фразой «Russia loves you», настырно зачирикал:
– Russian pies! Russian pies!
Толпы пожилых немцев и англичан, прячущихся от не по-северному разъярившегося солнца под дешевенькие зонтики с матрешками, смешивались с шустрыми азиатами в ярких панамках. Сновали гиды с флажками. Кто-то тоненько визжал, взмывая в небо на скрипучих деревянных качелях. Кто-то дудел в глиняную свистелку. Низко, давяще рокотали дизеля теплоходов.
Швед прорычал успокаивающе:
– Понятно теперь, почему на машине подъехать было нельзя – народу-то как в метро… Ничего, девки, прорвемся. Идем.
Вдоль расписных новеньких домов в кружеве желтых и розовых наличников, вдоль грузных серых домищ, перевезенных откуда-то с севера, из палисадников и клумб перли маки, подсолнухи и левкои. Из распахнутых окон с белыми занавесками слышался говорок продавцов и спешное пиликанье банковских терминалов: загипнотизированные туристы покупали матрешек, батик, стеклянные бусы, войлочные радужные шапки, глиняную посуду, тряпочных кукол, леденцы, кружева, берестяные туески, пуховые платки, засушенные цветочки, баночки меда и варенья, советские плакаты и серебряную ювелирку.
Янка жалась к Шведу. Мурка тоже бы спряталась – к Шведу в рюкзак, например. Там темно и, наверное, тихо.
– Ничего, – сказала провожающая их к домику девушка в сарафане. – Сегодня в семь вечера уйдет последний пароход, да и прочие гости разъедутся. Вечера здесь тихие. Можно будет за машиной сходить и у домика запарковаться. Вы хороший домик выбрали, в стороне, почти на берегу… На ужин в ресторан вас записывать на сколько?
Швед пожал плечами:
– Мы это обсудим… Дайте осмотреться.
Слева коптила кузница, справа, у воды, баня. Впереди, за кустами кто-то, ухая по-русски, кидал жестяные топоры в мишень.
– Там тир, – словно бы извинилась девушка. – А вот там, на пароме переправиться, небольшой зоопарк. А может быть, желаете прогулку на катере и пикник на необитаемом речном острове?
Янка взмолилась:
– Да нам бы сейчас хоть водички…
Перебив Янку, раздался жизнерадостный глас с неба:
– Внимание всем! Теплоход «Святая Русь» отправляется через двадцать минут! Пассажирам срочно вернуться на борт! Причал номер три!
В домике оказалось прохладно и тихо. Пахло свежевымытыми полами и отутюженным бельем. В просторной комнате, предназначенной Мурке, на столе стоял букет ромашек в прозрачной вазе и сияла белым громадная подушка, взбитая и поставленная углом на застеленной ярким лоскутным одеялом кровати. Мурка замерла, силясь понять, мультики все это или реальность? Шевелились под ветерком кружевные занавески. На полу в солнечном пятне лежал пестрый кружок деревенского половика…
Ой! – из-под кровати, приподняв накрахмаленный кружевной подзор, выглянула серая усатая морда, пристально оглядела Мурку зелеными глазищами и одобрительно зажмурилась. Зевнула. И, потянувшись, из-под кружев вышел полосатый толстый кот в белых носочках, мурлыкнул Мурке и развалился на солнечном кружке половика.
– Красавчик какой, – завистливо сказала неслышно вошедшая Янка. – В гости пришел? Пойдем чайку попьем, нам на веранду аж целый самовар приперли. Медный.
Самовар сиял. И, как на сказочной картинке, его украшала связка румяных баранок. Рядом на подносе – полтора десятка маленьких баночек с разным медом и вареньем, ложечки, розеточки, салфеточки. Громадные чашки с красно-черно-золотыми петушками, пузатый чайник с заваркой.
– Russia loves you. – Швед отломал баранку, опасливо укусил: – Не, вкусно. Горяченькая!
Янка разливала чай. Запахло медом и сеном. Чашки под крутой струей кипятка словно расправлялись над вогнутым лепестком блюдечка, исходили паром. На боках у них оживали петушки. Когда один подмигнул Мурке черно-золотым глазком, встряхнув алым гребешком, она на миг зажмурилась и, открыв глаза, стала смотреть поверх перил веранды, сквозь кусты и заборчик на гуляющих туристов. Мелькали панамки с названиями круизов, седые кудряшки европеек, лысины их спутников, флажки гидов, косы с лентами и картузы обслуги; слышался разноязычный говор – на одной благодушной, сытой ноте. Промчались легкие, как духи, загорелые местные мальчишки на больших велосипедах, звеня и петляя меж туристов. Громкоговоритель опять объявил про отправление очередного теплохода, но незаметно было, чтоб толпа стала редеть. Люди все шли и шли, забредали в магазинчики-мастерские, несли свои втридорога купленные сувениры, тащили за собой скучающих детей.
– Они счастливы, – перехватил ее взгляд Швед. – Всем довольны.
– Дети недовольны, – сказала Янка. – Вон девчонка ноет. И вон еще одна… И пацанчик… Детей не проведешь. Мурлетка, скажи, братику твоему тут было бы интересно?
– Он бы зверей побежал смотреть. И купаться. А барахло его не больно-то интересовало, даже красивое. Что он любил, так это…
– Что?
– Чтоб люди улыбались. Чтоб они были добрые. Мы если с ним в цирк ходили, в музеи – так он больше на людей смотрел: какие у них лица добрые, как они смеются, как улыбаются… Натерпелся с папочкой и мамочкой потому что.
– Они что, даже ему не улыбались? – ужаснулась Янка.
– Да не, улыбались. Ваське вообще все улыбались, потому что он… Сиял, что ли. Но я про другие улыбки, – вздохнула Мурка. – Вот знаете, когда человек на что-то очень хорошее смотрит, иногда проступает такая улыбка: добрая, светлая, беззащитная.
– Иногда родители-заказчики так смотрят, если детская фотосессия удалась, – кивнул Швед. – Тихая улыбка, изнутри. Бывает. Редко. Очень редко. Потому что мало у кого столько внутреннего тепла есть.
– В беззащитности дело, – сказала Янка. – И того, кто смотрит, и того, на кого. Уровень доверия. Мы не доверяем обычно. Потому теперь такие улыбки только в музее и увидишь. Обычно люди – вон, ржут. Сразу ясно, что всем довольны.
К Мурке из дома пришел кот, лениво развалился под ногами, щекоча теплой шубкой голую лодыжку. Она наклонилась, погладила его, наглую и шелковистую ленивую тварь, жмурящуюся на солнце и громким мурлыканьем извещавшую всю округу, что ему, его величеству коту, жить хорошо:
– Котяра… Красавец… Тоже всем доволен. – Она выпрямилась и посмотрела в медовые глаза Шведа: – А мы? Мы – почему недовольны?
Швед взглянул, усмехнулся.
– Настоящее народное искусство я люблю, – задумчиво сказала Янка. – Любое. Хоть наше, хоть, скажем, марокканское. В нем есть жизнь.
– Когда его немного, конечно, – добавил Швед.
– Да, – подумав, согласилась Янка. – Подлинное народное искусство: ну, прялки всякие расписные, горшки с орнаментом, вышивки – да это просто крик души человеческой из мрака нищеты и невежества. Но вот все эти сегодняшние поделки-подделки… Может, дело в том, что нам противен шаблон? Серийность?
– Мы все созданы по шаблону, – мрачно сказала Мурка. – Ограничение в самом ДНК. Природа выживает по шаблону. Люди не тупые, Швед. У них просто никогда не было шанса делать то, чего бы они хотели делать на самом деле. Потому они ничем и не сделались.
Швед нахмурился:
– Но они даже не ощущают, как рутина перемалывает и поглощает каждый их день!
– Откуда ты знаешь?
– Ты защищаешь дураков, что ли?
– Нет. Но ведь не сам дурак выбрал это – быть дураком. Его таким сделали. Гены и общество. И все, что у него есть – это тоска, – Мурка с трудом подбирала слова, чтоб выразить слишком грустную, слишком взрослую мысль. – Наверно, все люди чувствуют, что их жизнь может быть лучше. Но переход на следующий уровень… Слишком труден. Большинство упирается в потолок и сдается, даже не попытавшись поискать в нем дыру наружу и вверх.
– Я тоже не верю, что люди так уж беспросветно тупы и глупы. Не развиты – это да. Тем сильней их тоска, пожалуй, – задумчиво сказала Янка. – Художник может противопоставить смерти искусство, а чем защитится от нее, скажем, официант, продавец, дворник? Наверно, чем ниже потолок, тем он непреодолимей. Обыкновенных людей только шаблон жизни и утешает: вырасти, жениться, нарожать детей.
– Скучно ведь, – сказал Швед.
– А может быть, просто страшно, – пожала плечами Мурка, думая о бабкиной игре с манекеном в пыльном парике, о том, как она покупала платьица и конфеты умершей дочери. И никого близкого в жизни, кроме манекена. – Чтоб понять жизнь и то, что она короткая, надо посмотреть в глаза смерти. А это жутко – признать, что сам умрешь. Что впереди мало времени. И потому либо быстро что-то делай, либо потом в немощи старческой до последнего дня жалей об упущенном. Слишком жутко. Легче спрятаться за шаблон и притвориться, что все в порядке. Играть в куклы дальше.
– Вот я тоже так думаю, – поежилась Янка. – Тут каждый день как подарок, столько всего, успеть бы, а они… Мне, в общем, не нравятся те, которые себя обманывают и живут так, как будто бессмертны и их кукольная жизнь никогда не кончится. Но ведь это их выбор.
– Их выбор на самом деле – страх, – сказала Мурка. – Каждый ведет свою собственную войну с этим страхом, – кто-то невыносимо взрослый говорил за Мурку. Кто-то, кто пережил бесконечно длинные зимние ночи, ночи одиночества, ночи смертной тоски по Ваське и жуткого сыпучего шороха в заколоченной комнате. – Я. Ты. Жизнь как таковая – ужасна, потому что от нее все умирают. И мы изо всех сил создаем свои выдумки, чтоб от нее, настоящей, отгородиться. Ты ж на этом деньги зарабатываешь?
– Неприкрыто, – кивнул Швед. – Утешение как есть. Жить в красивой картинке куда как легче и приятней, чем в настоящем мире, нет?
– Может, у каждого из нас своя такая картинка, – сказала Янка. – Ну и что. Это не повод считать дураками тех, у кого краски для картинки попроще.
Швед нахмурился:
– Да я не заносчив, но… Мне противно и скучно все плоское, пошлое, бессмысленное. Ненастоящее. Вот и все.
– Вы избалованы тусовкой, – Мурка, соблазнившись на миг, когда солнечный луч нечаянно осветил темно-красные глубины сиропа, взяла баночку с клубничным вареньем, но разглядела темные дохлые ягодки и вернула на поднос. Опять обманка: живое не сделать бессмертным. – В вашей творческой и псевдотворческой среде водятся личности поярче. Не такие скучные.
– Это на первый взгляд. Ты хорошо сказала: «псевдотворческая среда». – Швед отвернулся от толпы и кивал сам себе, глядя внутрь полной душистого чая чашки. – Так и есть, псевдотворчество: реализация нервных инстинктов, психический зуд, версификация версий одного и того же всем надоевшего старья. Скучно.
– Я боюсь этой же ловушки: рисовать как все. Жить как все. – Мурка посмотрела в свою чашку: там, в золотом дымчатом водовороте, как в танго, кружились и любовались друг другом чаинки и крошечные лепесточки клевера. Интересно, там у Шведа в чашке такое же танго? – Но как нарисовать то, чего никто еще не рисовал?
– А ты зачем вообще рисуешь? – спросила, нахмурив нежные брови, Янка. Глаза у нее стали темные, серьезные. – Разве фот не сделает картинку лучше?
– Не фот картинку делает, – Мурка покосилась на фыркнувшего Шведа. – А фотограф. А зачем рисую я… Ну, это не просто зуд психики, не просто сублимация – с точностью следовать сладким линиям и подбирать цвета, а…
– Должна быть идея? Смысл?
– Смысл, наверно, в самой жизни. Рисунок, да и фотка – это попытка остановить жизнь. Вернее, увернуться от смерти. А идей у меня нет. Только чутье: чтоб найти, где дыра в потолке. Чтоб вылезти вверх и наружу.
– И посмотреть, что там? – Янка посмотрела вверх, на потолок веранды. Наклонилась и выглянула наружу, в небо.
– Посмотреть? Да. И забрать себе, – созналась Мурка, тоже поглядев в небо.
– Жадина, – нежно сказал Швед. – Да ведь мы все ищем эту дыру, а через нее нашариваем новое. Новый взгляд, новые мысли… Мало кто способен сделать что-то такое, чего до этого никто не делал. А те, кто способен – почти всегда не успевают, – он допил чай и шумно вздохнул. – Жизнь-то вот как чай, на один глоток, если честно-то… Уж больно коротка.
– Ну да, вечности у нас нет. А ты способен увидеть такое новенькое, чего другие не видят?
– Ой, редко, – грустно сознался Швед. – Еще реже я успеваю это сфотографировать. Но ты… Ты, Кошка, как будто открываешь мне эту заветную дверь. Когда ты в кадре, что-то происходит. Иногда.
Войти с помощью соц. сетей: