Глава 4

Историк англоязычных народов

Большинство литературных начинаний Черчилля были связаны с историей. То из них, о котором пойдет речь ниже, не стало исключением. Но если раньше автор выбирал предметом своих исследований события, имевшие какое-либо отношение к нему самому либо к его семье, то теперь он решил рассказать о многовековом прошлом своей страны и других англоязычных народов. Результат получился довольно необычным. Во-первых, несмотря на то что и по публикации, и по срокам завершения это произведение стало последним в творческом наследии Черчилля, задумано оно было задолго до начала работы над военными мемуарами. От момента замысла до момента публикации прошло больше четверти века – неожиданно продолжительный промежуток времени для автора, за которым закрепилась репутация «спешащего человека». Во-вторых, это произведение стало самым масштабным в авторской коллекции по критерию временного отрезка описываемых в нем событий. Ни много ни мало, речь идет об огромном историческом полотне, рассказывающем о событиях, которые происходили на протяжении почти двух тысяч лет. В-третьих, создание этого произведения не только было продиктовано решением литературных и исторических задач, но и направлено на достижение внешнеполитической цели: сплочение англоязычных народов. В-четвертых, несмотря на большое количество потраченных времени и сил (не только собственных, но и привлеченных), Черчилль не смог в полной мере достичь поставленной цели.

Последнее обстоятельство особенно интересно, поскольку перспективы были манящие. Все началось в 1929 году, после отставки с поста министра финансов. Черчиллю нужна была новая тема, описание которой могло бы, с одной стороны, принести солидный доход, а с другой – укрепить положение на политической сцене. На тот момент он работал над завершением «Мирового кризиса» и одновременно активно проталкивал новый масштабный проект: биографию своего предка, 1-го герцога Мальборо. Казалось бы, работы на несколько лет вперед, но Черчилль привык готовить плацдарм для будущих побед заранее. Его новой фишкой станет «История англоязычных народов».

Из истории литературы известно, что успех произведений определяется не только формой изложения, но и темой повествования. На этот раз Черчилль попал в десятку. Новая тема оказалась расположена в области золотой середины: она была популярна и находилась у всех на слуху, а относительно малое число публикаций оставляло прекрасные возможности для сбора творческих плодов пожелавшему взяться за более полное раскрытие автору. Из опубликованных на тот момент трудов выделялось двухтомное сочинение историка Джона Рамсея Мьюра (1872–1941) «История Британского Содружества наций». Это был строгий академический труд, который вряд ли относился к конкурентам издания, изначально рассчитанного на массового читателя. Из других авторов (в том числе знаменитых), которые брались за изложение истории Британии, назовем имена Томаса Бабингтона Маколея, его внучатого племянника профессора Джорджа Маколея Тревельяна (1876–1962), Гилберта Кейта Честертона (1874–1936), Джозефа Пьера Беллока (1870–1953), а также Чарльза Диккенса (1812–1870) и Джозефа Редьярда Киплинга.

Произведения Диккенса и Киплинга были в первую очередь рассчитаны на детей. Сочинения Честертона и Беллока отдавали яркой католической направленностью, а труды Маколея отличались креном в сторону превосходства вигов. Самой популярной считалась работа Тревельяна «История Англии» (1926 год), но Черчилль надеялся распространить изложение на США, а также обеспечить привлекательность своего текста за счет огромного опыта государственного управления, которым не мог похвастаться ни один из перечисленных авторов.

Были у нового проекта и свои подводные камни. Несмотря на то что Черчилль не был чужд подобного рода изысканиям, формат исключительно исторического произведения накладывал существенные ограничения. Своей супруге он признавался, что работа над «столь грандиозной темой требует колоссального объема чтения и уеденных размышлений»¹. Но даже затрата значительных временных и интеллектуальных ресурсов не гарантировала успеха. Черчиллю вспомнился один эпизод, который произошел с известным английским придворным и писателем Уолтером Рэли (1554–1618). После кончины в 1603 году Елизаветы I в почтенном возрасте семидесяти лет и начала правления Якова I Рэли был арестован и заточен в Тауэр по сфабрикованному против него обвинению в попытке возведения на престол Арабеллы Стюарт (1575–1615), двоюродной сестры короля. Рэли судили за государственную измену и приговорили к смертной казни через повешение, потрошение и четвертование.

Приговор Рэли, как и само дело об измене, отдавало такой откровенной неправдоподобностью, что вызвало общественное негодование. Под давлением двора Яков отложил исполнение приговора на неопределенный срок. Рэли проведет в заточении тринадцать лет. Будучи человеком увлеченным, он стал занимать себя в тауэрской башне Бошан научными экспериментами. Кроме того, являясь наставником наследника престола Генриха Фредерика Стюарта (1594–1612), он решил написать для своего воспитанника фундаментальный труд «История мира».

Рэли с удовольствием работал над сочинением, пока однажды утром не стал свидетелем одной сцены. Окна его камеры выходили на внутренний двор. Подойдя к окну, он увидел мужчину, проходящего через арку. Навстречу ему устремился неизвестный. Они обменялись несколькими репликами. После чего один мужчина ударил несколько раз другого, и тот упал замертво. Началось разбирательство. Оказалось, что свидетелями убийства, помимо Рэли, стали еще пять очевидцев. Каждый из них был допрошен и дал свои показания. В результате следствие получило шесть описаний, почти полностью отличавшихся друг от друга. Осознав ничтожную ценность и субъективизм человеческого мнения, Рэли прервал работу над своей книгой².

В свое время этот эпизод произвел на Черчилля сильное впечатление. Но он, несмотря на всю свою любовь к слову, все-таки был человеком действия. Поэтому страх перед отсутствием объективности не ослабил его решимости взяться за новую масштабную задачу.

Впервые свою идею написать труд, объединяющий историю двух государств, которые говорили на одном языке, Черчилль озвучил при весьма необычных для себя обстоятельствах. В октябре 1929 года в рамках трехмесячного путешествия по Новому Свету экс-министр прибыл в Нью-Йорк, где встретился со своим американским издателем Чарльзом Скрайбнером-младшим. Тот повел его на футбольный матч, во время которого потомок британских аристократов и сообщил о своем решении написать двухтомную историю англоязычных народов.

На протяжении последних нескольких лет Скрайбнер издавал «Мировой кризис»; для повышения продаж он был вынужден значительно потратиться на рекламную кампанию, как автора, так и произведения. Инвестиции, так или иначе, должны были окупаться, и Скрайбнер не увидел ничего плохого в том, если Черчилль попробует реализовать себя в новом проекте. Правда, без особой спешки: сначала, полагал издатель, необходимо завершить последний том «Мирового кризиса», «Мальборо», а также автобиографию «Мои ранние годы»³.

Черчилль, которому еще только предстояло написать названные произведения, не собирался торопиться. Но и откладывать в долгий ящик задуманный проект также не планировал. В конце 1931-го – начале 1932 года британец вновь посетил США с лекционным туром. Чтобы прогреть тему и подготовить аудиторию к новому произведению, он начал активно вводить тему союза англоязычных стран в свои лекции и выходящие в этот период статьи.

Во время поездок по США Черчилль встретился с Уильямом Максвеллом Перкинсом (1884–1947). Этотчеловеквошел в историю литературы, как один из самых известных литературных редакторов первой половины XX столетия, к его услугам обращались такие мастера слова, как Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фитцджеральд (1896–1940) и Томас Вулф (1900–1938). Творческий союз с Вулфом даже лег в основу фильма «Гений» с Колином Фёртом (род. 1960) и Джудом Лоу (род. 1972) в главных ролях: редактора и писателя соответственно.

У Перкинса было свое представление о дальнейшем развитии рынка книжной индустрии в США. По его мнению, американцы хотели читать книги молодых нонконформистов и бунтарей, затрагивающих проблемы современного общества. Тех же Хемингуэя, Фитцджеральда и Вулфа. Из британских авторов американской публике нравились биографии Джайлса Литтона Стрэй-чи (1880–1932) «Елизавета и Эссекс», «Виктория», фантастические романы Герберта Джорджа Уэллса, приключенческие мемуары Томаса Эдварда Лоуренса. К перечисленным авторам трудно было отнести Уинстона Черчилля, этого респектабельного выходца из аристократии, пропитанного британским патриотизмом, консерватизмом и викторианством. Если Скрайбнер и дальше будет делать ставку на подобного автора, то банкротство его издательства не за горами, считал редактор.

И все же Перкинс признавал достоинства британского автора, почти тридцать лет исполнявшего главные партии на мировой сцене политики, войны и дипломатии. Перкинс станет одним из первых, кто еще в 1927 году, посетив Лондон, предложит Черчиллю взяться за написание истории Британской империи. Во время их новой встречи в 1931 году он повторит предложение. Впоследствии Перкинс вспоминал, как во время обсуждения этой идеи Черчилль вскочил с места и стал быстро ходить по комнате. Видно было, что он заинтересовался проектом, более того, он решил расширить его рамки и включить в периметр нового повествования историю США⁴.

В то время как Перкинс увидел в проекте Черчилля потенциал, Скрайбнер, первоначально принявший идею с «Историей», постепенно стал проявлять все больше скептицизма. Он не понимал, как и когда автор, продолжавший заниматься политической деятельностью, а также взявший на себя обязательства по написанию двухтомной биографии Мальборо (в итоге, два тома превратятся в четыре, а в издании Скрайбнера – во все шесть) и автобиографии «Мои ранние годы», собирается написать объемное сочинение на столь масштабную тему. Не добавляли уверенности и слухи о новом проекте Черчилля – однотомной версии «Мирового кризиса», которая также требовала времени и сил. Опасения Скрайбнера распространялись в том числе и на значительный объем обсуждаемой книги. По его мнению, большое количество текста станет сдерживающим фактором в популярности произведения среди широкой публики. И, наконец, третье, последнее в перечне, но не по значимости. «Американцы все больше отдаляются от англосаксов, и нордические традиции о восприятии Англии как материнской страны гораздо менее популярны в США, чем можно ожидать», – сказал он недоумевающему Черчиллю, для которого родство двух стран было очевидным⁵.

Последней каплей для Скрайбнера, переполнившей чашу весов в пользу отказа от проекта, послужило разрушение оговоренной изначально схемы взаимодействия издателей. Скрайбнер планировал повторить опыт «Мальборо» – выпустить «Историю» вместе с британским издательством Джорджа Годфри Харрапа (1867–1938). Но для последнего биография знаменитого полководца оказалась финансово убыточной, и он поспешил выйти из кооперации. После ухода Харрапа Скрайбнер эскалировал принятие решений по новому проекту на уровень совета директоров. Литературные иерархи решили не рисковать и в условиях начавшейся Великой депрессии отказаться от публикации нового труда известного британца⁶.

Не привыкший писать в стол, Черчилль должен был срочно определиться с издательством. В противном случае пришлось бы отказаться от завидного проекта. Чего автору делать не хотелось как по финансовым, так и по политическим соображениям. На помощь своему другу пришел Брекен, который провел ряд важных встреч с управляющим менеджером Cassell & Со. Ltd. Ньюманом Флауэром. В сентябре 1932 года переговоры с издателем начал сам Черчилль. В течение трех следующих месяцев были согласованы условия контракта. В период с 1934 по 1937 год Черчилль должен был написать три тома объемом четыреста тысяч слов. В результате он получал гонорар «двадцать тысяч фунтов за все права на публикацию», а также выплату двух тысяч фунтов сразу после подписания контракта и еще трех тысяч на расходы, связанные с проведением исследований⁷.

Договор предусматривал только передачу прав на публикацию в книжном формате. В том, что касалось любых других способов воспроизведения, Черчилль мог поступать, как сочтет нужным. В первую очередь речь шла, разумеется, о кино. Учитывая формат сочинения – описание почти двухтысячелетней истории, казалось, что найти продюсеров для постановки фильма будет непросто. И тем не менее они найдутся. Впоследствии права на экранизацию будут проданы за пятьдесят тысяч фунтов. Но это все в будущем. А пока приходилось довольствоваться заключенным контрактом.

По сравнению со «Второй мировой войной», озолотившей издателей и автора, двадцать тысяч фунтов были не самой выдающейся суммой, что красноречиво говорит о тяжелом финансовом положении Черчилля в начале 1930-х годов. Правда, дело было не только в Черчилле. Свою роль сыграла и вторая сторона. На момент заключения договора Cassell & Со. Ltd. специализировалось на издании словарей, а во взаимоотношениях с авторами придерживалось викторианских стандартов, согласно которым послепродажные роялти не практиковались.

Контракт содержал еще один нюанс, который также не следует сбрасывать со счетов. Черчиллю предлагались весьма щадящие условия. От него не требовалось завершить проект ранее апреля 1937 года, что давало ему, привыкшему работать в жестких рамках предыдущих договоров, возможность чувствовать себя достаточно вольготно в отношении сроков. Наконец, и сама сумма сделки, несмотря на ее относительно скромный размер, в сравнении с послевоенными гонорарами была на самом деле весьма внушительна. По сегодняшним оценкам двадцать тысяч фунтов начала 1930-х соответствует примерно одному миллиону в аналогичной валюте⁸.

Есть еще один момент, который касается сделки с Cassell & Со. Ltd. Сам по себе подписанный договор был приятным событием. Но для понимания его истинного значения в карьере Черчилля-писателя этот эпизод необходимо рассматривать в совокупности с другими действующими на сцене лицами. Некоторые из них уже были представлены, как, например, Скрайбнер – в США и Харрап – в Британии. Но был и еще один участник – Торнтон Баттервортс. У Баттервортса издавался «Мировой кризис», автобиография «Мои ранние годы», сборник речей «Индия», а также сборник статей «Мысли и приключения». В 1932 году все эти проекты были уже в прошлом. Поэтому, если Харрапа и Скрайбнера в новом контракте настораживала нагрузка Черчилля и его возможности выполнить взятые на себя обязательства в установленные сроки, то Баттервортсу было обидно, что «История» прошла мимо него.

Не желая обострять отношений с издателем, Черчилль решил после подписания договорных документов с Флауэром лично сообщить Баттервортсу последние новости. В начале декабря 1932 года он направил ему послание с грифом «строго лично и конфиденциально». В нем он сообщал как о самом факте подписания, так и об основных положениях контракта. «Я был уверен, это не то предложение, которое могло вас заинтересовать», – объяснил он Баттервортсу свое решение в выборе издательства. Верный политесу, он также добавил успокаивающую фразу, что «это произведение не скажется негативно на публикации других книг время от времени»⁹.

Черчилль успокоил Баттервортса. Но успокоился ли издатель, это уже другой вопрос. В одном из своих ответных посланий он коснулся злополучной темы, сообщив автору, что «чувствует себя несчастным, узнав, что имя другого издателя появится на ваших книгах»¹⁰. Учитывая, что «История» была уже не первым крупным проектом, который уходил из рук Баттервортса (первый был «Мальборо»), ему было о чем задуматься.

Черчилль же тем временем, потирая руки и засучивая рукава, готовился справиться с титанической нагрузкой, закончив до 1934 года двухтомник «Мальборо», а затем, в следующие пять лет, описать двадцать веков истории англоязычных народов. Британский политик и раньше демонстрировал чудеса работоспособности, трудясь одновременно над историей мировой войны и одновременно руководя одним из самых важных ведомств в стране – Министерством финансов. Но проблема подобных людей заключается в том, что, постоянно увеличивая нагрузки по мере успешного прохождения очередного рубежа, они однажды сталкиваются с пределом своих возможностей и оказываются уже не в состоянии преодолеть выбранную дистанцию за отведенное время.

«История» в этом отношении была Рубиконом. Хотя сказывались и другие факторы. Работу над книгой планировалось начать в 1934 году, после завершения «Мальборо». Но этим планам не суждено будет сбыться, да и биография «великого Джона», как ласково называл его потомок, из двух планируемых томов разрастется до четырех опубликованных. А весь проект растянется до 1938 года. В итоге получилось, что Черчилль открыл в своем творчестве второй фронт. Между тем, опыт кайзеровской Германии наглядно демонстрировал, что биться одновременно на двух фронтах можно лишь до поры до времени, и результат, скорее всего, будет плачевным.

Тем временем выбранная Черчиллем тема жила своей жизнью, доказывая свою состоятельность. В начале марта 1933 года к нашему герою обратился редактор News Chronicle Джордж Велленс (1892–1955) – насчет статей, которые готовились британским политиком для американского издания Collier’s. Велленс предлагал свои услуги в написании текста, считая, что после экономического кризиса основной темой должно стать позиционирование «англо-американской кооперации» в качестве основного средства улучшения торгово-экономического климата между двумя странами¹¹. Черчилль считал, что с упомянутой «кооперацией» можно и повременить, особенно на фоне тяжело проходивших переговоров относительно выплаты военного долга. Но в целом, идея о том, что станет «намного лучше, если англоязычный мир сможет работать вместе», представлялась ему актуальной¹². На следующий месяц Велленс направил политику черновые материалы для статьи, посвященной развитию англо-американских экономических отношений. «Я добавил несколько цифр, но постарался сделать текст максимально читабельным для широкого читателя», – пояснил он¹³. За оказанную помощь в написании статьи Черчилль заплатил журналисту сорок гиней.

В мае Черчилль вновь обратился к материалам Велленса. К тому времени вся общественность жила в предвкушении Всемирной экономической конференции, и Черчилль попросил журналиста переписать текст с учетом этого важного события¹⁴. В итоге статья «Узы между нами» вышла в номере Collier’s от 4 ноября 1933 года. В ней автор отстаивал два важных тезиса. Первая – США и Британия (или если по Черчиллю, то Британия и США) «совместно являются хозяевами мировых финансов». И вторая – ни одна из международных экономических конференций не достигнет успеха, пока два государства не «окажутся способными прийти к взаимному пониманию»¹⁵.

Примечательным в подготовке упомянутой статьи является срок, который прошел от момента первого обсуждения до публикации, – почти восемь месяцев. Значительный промежуток для автора, не отличавшегося медлительностью, а кроме того фактически живущего за счет гонораров. Причина столь длительной работы была связана с темой статьи. Там где речь идет о международной обстановке, трудно строить далеко идущие планы, а также высказывать железобетонные суждения и поддерживать долговременные союзы. На этой авансцене изменения происходят постоянно и быстрыми темпами, а каждый участник придерживается и отстаивает сугубо свои интересы, как правило, вступающие в противоречие, либо затрагивающие интересы других игроков.

Велленс с энтузиазмом взялся за исполнение просьбы доработать материалы. Но, приступив к коррекции, он с удивлением для себя обнаружил: «англо-американские отношения изменились столь кардинальным образом, зайдя в тупик, что очень трудно найти хотя бы малейшую зацепку для поиска взаимного согласия». При этом ветер перемен оказался настолько сильным, что Велленс уже не брался предсказывать, какие веяния в отношениях между двумя странами будут популярны на момент публикации статьи, и как написанное воспримут читатели¹⁶.

Велленс не был новичком в журналистике. До своего назначения в News Chronicle он работал помощником главного редактора в The Economist, но высокая волатильность международных отношений сделала работу над статьей тяжелой даже для его опытных рук. А Черчилль в условиях постоянного непостоянства действовал на протяжении нескольких десятилетий, работая то над своими историческими и биографическими сочинениями, то над статьями, то над текстами выступлений, когда каждая написанная фраза могла после неожиданного поворота событий обернуться против него.

Почти переписанная заново статья была направлена в редакцию в середине сентября. Черчилль попросил ускорить публикацию, пока еще раз что-нибудь не поменялось на международной арене. Редакторы вняли просьбе. Статья, как уже говорилось, вышла в начале ноября. Черчилль смог не только сказать свое слово, но и получить неплохой гонорар – 1350 долларов¹⁷.

Работа над статьями, хотя и способствовала продвижению темы англо-американского сотрудничества, главную задачу все-таки не снимала. Огромный труд над трехтомным произведением никто не отменял, а под лежачий камень, как известно, вода не течет. В 1933 году Черчилль начал решать первые организационные вопросы, связанные с написанием нового сочинения. За основу он решил взять опыт работы над «Мальборо», когда команда исследователей готовила ему фактуру, а он диктовал по ней сам текст. Летом 1933 года Черчилль обратился за помощью к оксфордскому историку Кейту Грэхему Фейлингу.

Проблема заключалась в том, что на тот момент Фейлинг принимал участие в трех литературных проектах, два из которых уже стартовали. Историк взял на раздумья три недели¹⁸. Черчилль верил в способности Фейлинга и в успешность совместной работы с ним. «Надеюсь, наш „великий проект“ не провалится, – подбадривал он. – Уверен, мы сможем добиться нечто такого, что будет выгодно нам обоим». Делясь с историком своими планами, он сообщал, что с учетом текущей загрузки не приступит к работе над «Историей» раньше августа следующего года. После того как он возьмется за эту книгу, ее создание станет для него «основным занятием». Черчилль предлагал Фейлингу вступить в команду в апреле 1934 года. Сам автор рассчитывал подключиться спустя несколько месяцев, дав историку возможность заниматься проектом в свободном режиме. В целом же, он собирался завершить большую часть работы к августу 1936 года, отмечая, что основная нагрузка, скорее всего, придется на период с августа 1934 по август 1935 года. Черчилль хотел нанять Фейлинга на три года, заплатив ему за участие в проекте три тысячи фунтов. «Если работа будет завершена раньше, тогда лучше для нас обоих, – объяснил он. – Если же из-за участия в политической деятельности сроки сдвинутся, тогда мы придем к новому соглашению». При этом сам Черчилль не думал, что задержка будет значительной¹⁹.

Фейлинг не спешил соглашаться. Он тщательным образом обдумал предложение известного политика, с которым уже имел честь работать над жизнеописанием Мальборо. После трех недель взвешивания всех «за» и «против», он сообщил, что согласен участвовать в проекте. Но не с апреля, а с октября 1934-го. И не на три года – а всего на год, с гонораром в одну тысячу фунтов²⁰.

Непосредственная работа началась спустя год после достигнутых договоренностей. В конце сентября 1934-го Черчилль вместе со своей супругой отправился в круиз по Средиземноморью на яхте «Розаура», которая принадлежала его другу Вальтеру Эдварду Гиннесу, 1-му барону Мойне (1880–1944). Перед отплытием он связался с Фейлингом, передав ему пятьсот фунтов (вторую часть гонорара планировалось направить 1 апреля 1935 года), а также предложив в один из уикендов присоединиться к отдыхающим для обсуждения «общей схемы». Пока же Черчилль попросил Фейлинга набросать перечень предполагаемых глав и составить список книг, которые «мне следует обязательно проштудировать». Вполне достаточно по «три-четыре авторитетных автора на каждую историческую эпоху». Также он считал, что в процессе работы «следует по возможности опираться на оригинальные источники».

Относительно абриса нового произведения у Черчилля был такой план: сто пятьдесят тысяч слов должны осветить промежуток от вторжения в Англию Цезаря до Войны за независимость США; по сто тысяч слов на рассмотрение истории Британии и США за период с конца XVIII столетия до совместной победы в Первой мировой войне. Оставшиеся пятьдесят тысяч слов – для описания истории Канады, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки. Отдельное внимание (примерно двадцать пять тысяч слов) автор рассчитывал уделить периоду наполеоновских войн. «О каждом из этих эпизодов я прочитал огромное количество материала», – удовлетворительно сообщал Черчилль. В его представлении книга должна была состоять из трех основных блоков – «происхождение англоязычных народов», «ссоры англоязычных народов» и последний блок, описывающий историю XIX и первые две декады XX столетия.

Как и большинство первоначальных планов крупных проектов, предложенное видение подвергнется серьезному пересмотру, как в части состава, так и периметра работ. Хотя озвученный план весьма интересен. Черчилль намеревался, как он сам выразился, «опустить занавес» с окончанием Первой мировой войны. Таким образом, он рассчитывал описать, как мир пришел к жуткой бойне, как ее пережил и как в ней была одержана победа. В дальнейшем он откажется описывать этот мировой конфликт. Значительной коррекции подвергнется и соотношение разделов. Если по первоначальному замыслу большую часть произведения автор хотел посвятить описанию событий, произошедших после 1776 года, то в опубликованной версии все получилось с точностью до наоборот – древняя история и Средневековье превалировали.

Подобные расхождения между планом и реальностью были вызваны несколькими причинами. Свою роль сыграла усталость автора, который вложил достаточно много сил в первую часть произведения, оставив несколько формальное описание для второй. Определенное значение имела и потеря интереса к первым десятилетиям XX века, которые представлялись Черчиллю, с одной стороны, до боли хорошо знакомыми, с другой – слишком трагичными для возвращения к ним.

Происходившее в сентябре 1934 года общение с Фейлингом интересно не только раскрытием первоначальных замыслов, которые в процессе реализации проекта претерпели изменения, но и выражением той идеи, которую автор хотел сообщить в своем произведении. «Я собираюсь в первой части уделить особое внимание основам и развитию общественных институтов, законов, обычаев и национальных черт, являющихся общим наследием англоязычного мира. Наши исследования, объединенные воедино живым повествованием, драматическими и судьбоносными эпизодами, должны превратиться в исчерпывающее изложение». При этом Черчилль рассчитывал показать развитие «институтов» не только в политической плоскости. «Язык и литература также играют важную роль»²¹. Но на практике политика и война возобладают, оставив мало места для описания социальных процессов, развития искусства и науки.

Работа над «Историей» шла в довольно рваном темпе. Черчилль подключался время от времени, Фейлинг работал с учетом загрузки в университете и одновременного написания других книг. Как и договаривались, он начал работу в октябре 1934 года. К январю 1935-го им было проработано восемь глав. К концу года он представил план всего трехтомника. Второй том начинался Промышленной революцией и содержал материал о Войне за независимость США, наполеоновских войнах и событиях до 1837 года. Третий том был посвящен Викторианской эпохе, Гражданской войне в США, сравнению истории развития демократических институтов в США и Великобритании, первым годам XX века вплоть до начала Первой мировой войны²².

Сообщая Черчиллю об успехах, Фейлинг весьма скромно оценивал свои достижения относительно последнего тома. Он, конечно, проработал его, но Гражданскую войну в США Черчилль, по его словам, «знал в десять раз лучше», а в развитии политической системы в собственной стране – «сам помог творить историю».

Направляя в начале 1936 года очередную порцию отработанных глав, Фейлинг информировал Черчилля, что планирует покинуть проект в мае, сосредоточившись на исторических изысканиях и преподавательской работе. Взамен себя он рекомендовал одного из своих учеников. Если Черчилля это заинтересует, он готов пригласить предложенного кандидата на собеседование²³. Имя молодого человека было Фредерик Уильям Дикин. Черчилль согласится встретиться с ним и впоследствии взял его в свою команду.

Как известно, Дикину суждено будет стать доверенным лицом Черчилля, чего нельзя сказать о Фейлинге. В отличие от своего протеже, Фейлинг так и не сможет наладить близких отношений с хозяином Чартвелла. Хотя он и пытался. И в целом у него для этого было все необходимое. Он был на десять лет младше Черчилля, являлся сторонником Консервативной партии и даже впоследствии стал одним из первых биографов Невилла Чемберлена. Но все равно, чего-то не хватило, и двое джентльменов расстались.

Спустя годы, уже перешагнув девяностолетний рубеж, Фейлинг делился с Мартином Гилбертом своими реминисценциями о работе с одним из самых незаурядных современников. Сначала Фейлинг выстраивал беседу с Черчиллем, как с новичком в истории, но увидев, насколько быстро его собеседник улавливает суть, стал постепенно все больше и больше усложнять свое повествование. Вскоре Черчилль пригласил стенографистку и начал диктовку. Присутствовать при этом, вспоминал Фейлинг, было волнующе и интересно, особенно когда проблемы современности прорывались наружу и накладывали отпечаток на диктуемый текст. Как, например, в следующем фрагменте: «РобертХарли лидер палаты общин, знаток ее настроений, интригующий, быстро мыслящий… [пауза]… квадратные скобки, Болдуин»²⁴.

Фейлинг сам планировал описать историю Англии. И впоследствии – в 1950 году – он осуществит свою мечту. В чем-то он напоминал помогавшего Черчиллю при работе над первым томом «Мальборо» Мориса Эшли, который также недолго проработал с известным автором, хотя и был у него на хорошем счету. Параллельно с работой над биографией герцога Эшли собирал материалы для своей книги о великом полководце. Аналогично поступил и Фейлинг, совместивший одновременно полезное, перспективное и очень приятное.

Относительно самого Черчилля, ни в 1934, ни в 1935, ни даже в 1936 году он полноценно «Историей» не занимался. В феврале 1935 года он оправдывался перед Фейлингом загрузкой на ниве парламентской деятельности. Еще через два месяца – погружением в «Мальборо». Подобная отстраненность негативно влияла на литературный проект, поскольку практически все время работы Фейлинг варился в собственном соку. Он пытался несколько раз узнать мнение Черчилля о результатах проделанной работы. Вовремя сделанные замечания позволили бы внести коррекцию в выбранный подход. Но вместо этого Черчилль делал отвлеченные заявления, мол, он сам хочет обсудить все с Фейлингом, но для этого ему нужен весь отработанный материал²⁵.

После ознакомления с планом-проспектом по всем трем томам Черчилль признался Фейлингу в апреле 1936 года, что у него сейчас нет времени думать об этом произведении²⁶. Несмотря на возникшую по объективным (для автора) причинам задержку, он как ни в чем не бывало продолжал требовать аванс у издателей, обнадеживая их тем, что «как только я освобожусь от „Мальборо“, я с головой окунусь в „монументальную работу“»²⁷. Черчилль действительно сможет полностью заняться новым произведением, только когда поставит точку в жизнеописании своего предка. Единственное, он ошибется со сроками. По его оценкам, он должен был «освободиться» от «Мальборо» осенью 1936 года, что окажется довольно опрометчивым прогнозом.

Не пройдет и четырех месяцев, как Черчилль произведет очередную корректировку своих планов. В августе 1936 года он сообщит Флауэру, что из-за активности на политическом фронте вынужден сдвинуть сроки по «Мальборо», а соответственно и по «Истории». Теперь биографию полководца планировалось завершить в лучшем случае весной, но скорее всего – осенью 1937 года. В связи с этим озвученные ранее даты теперь представлялись нереальными. «Боюсь, я не смогу закончить книгу к апрелю 1939 года», – откровенно признался автор.

Черчилль был достаточно опытен в общении с издателями, и его цель была не напугать Флауэра, а убедить в неизбежности переноса сроков. Поэтому, едва обозначив неприятные факты, он тут же заверил издателя, что работа над книгой ведется, составлен подробный план, а также к каждой главе собрано и структурировано большое количество материалов. Из выплаченных средств автор потратил две с половиной тысячи фунтов на подготовительные работы и остался доволен полученным результатом. Черчилль пообещал направить Флауэру подробный план, как только закончит работу над гранками третьего тома «Мальборо». «Надеюсь, вы согласитесь на более позднюю дату публикации, уверен, что этот перенос необходим для достижения хороших результатов»²⁸.

Флауэру ничего не оставалось, как согласиться. Срок завершения был перенесен на два года – на апрель 1939-го. Но непосредственное написание текста еще даже не начиналось. Нетрудно догадаться, что из двух обозначенных сроков начала работы над тем, что Черчилль вскоре назовет своим magnum opus: весна и осень 1937 года, выбрано было последнее. Об этом автор сообщил Флауэру в феврале 1937 года, одновременно попросив последнюю тысячу фунтов из выделенных пяти для аванса. Также он заверил издателя, что подготовительные работы идут полным ходом, и едва он закончит с «Мальборо», как тут же погрузится в бурлящую реку нового сочинения²⁹.

Еще через несколько месяцев – новое обращение с новым сроком окончания проекта. На этот раз Черчилль указал в качестве красной даты календаря последний день 1939 года. Причина переноса проста: пока все силы по-прежнему отнимает «Мальборо». Завершение работы над ним сдвинулось на осень 1937-го, а издание соответственно – на весну 1938 года. Только начиная с этого момента можно будет взяться за следующий проект³⁰. Флауэр вновь согласился, правда, добавил – конец 1939 года, но «не далее»³¹.

Пройдет почти год после этих обсуждений, прежде чем Черчилль серьезно приступит к работе над книгой. А пока первую половину 1938 года он был всецело погружен в завершение четвертого тома «Мальборо», а также подготовку и декламацию участившихся предупреждений об опасности умиротворения Гитлера и его приспешников. Для творчества хватало времени на поддержание темы нового произведения лишь в статьях. В мае 1938 года в News of the World было опубликовано очередное эссе Черчилля с красноречивым названием «Союз англоязычных народов».

В своем очерке автор признавался, что испытывает «облегчение», когда «переключается от ссор и зависти обезумевшей Европы на описание величественного здания англо-американской дружбы». Представляя читателям это сооружение, он призывал всех «не обманывать себя». Несмотря на величественность интернациональной конструкции, «ее основание изъедено кислотой, трещины покрыли монументальные колонны, поддерживающие мощный купол, под внешний покров просочилась вода недоверия, а внизу раскинулась топь недопонимания». Однако, несмотря на эти тревожные симптомы, Черчилль верил в то, что здание устоит.

Публикуя статью в одном из популярнейших британских таблоидов, Черчилль придерживался вполне определенной геополитической цели. Он рассматривал союз с Соединенными Штатами как еще одну возможность предотвратить мировую войну. «Британия и США, две великие и дружественные державы, совместными усилиями могут не допустить или, по крайней мере, локализовать и ограничить почти любой вооруженный конфликт». Уже тогда британский политик фактически рассматривал два государства в качестве основных гарантов порядка. Причем в качестве инструментов воздействия он выделял «моральную, экономическую и финансовую мощь»³². Но в Вашингтоне пока не слышали призыва находящегося не у дел политика. А когда услышат, согласятся создать союз, но на своих условиях.

Летом 1938 года стремительный поток «Мальборо» несший автора на протяжении последних восьми лет, стал постепенно ослабевать. Наконец, после стольких лет подготовки, обещаний себе и издателям, у Черчилля появилась возможность вплотную заняться написанием нового исторического фолианта. Много лет спустя в беседе с лордом Мораном он хвастался, что написал «Историю» за год с четвертью, успев подготовить весь текст до начала войны³³. Аналогичное признание содержится в первом томе «Второй мировой». Своим читателям автор сообщал, что с конца 1936 года погрузился в работу над новым сочинением, которое «фактически завершил до начала боевых действий»³⁴. На самом деле это было не так. Хотя в довоенный период и была написана большая часть произведения. Тому свидетельство как сохранившиеся в архивах черновики, так и сам текст, изобилующий аллюзиями на напряженные события конца 1930-х годов. Например, следующий фрагмент, написанный в начале 1939 года и касающийся «нищеты духа Консервативной партии»: «В современной истории ближайшая аналогия поведению тори в 1696–1699 годах – это их же политика с 1932 по 1937 год. В каждом из этих случаев недальновидные решения, отвечавшие настроениям партии, но губительные для интересов нации, лишили государство всякой воли и привели к смертоносному возобновлению борьбы»³⁵.

Приведенная выше беседа с Мораном интересна не только упоминанием о сроках – она обращает на себя внимание следующим признанием о самом творческом процессе. «Я работал над книгой каждый вечер до двух часов ночи, одновременно отстаивая перевооружение. Безусловно, у меня была команда помощников, но я сам написал каждое слово»³⁶. Черчилль хотел создать впечатление, что монументальное историческое полотно создавалось так же, как «Мировой кризис» и «Мальборо». Команда исследователей копалась в архивах, штудируя многочисленные источники и готовя для автора фактуру по каждому эпизоду, на основе которой он диктовал секретарям свою версию событий. Затем текст распечатывался и подвергался многочисленным уточнениям, правкам, дополнениям и шлифовке. Такой формат работы был характерен для довоенного периода создания нового произведения. Чего нельзя сказать о завершающей, послевоенной фазе. Но обо всем по порядку.

Приступая в конце 1930-х годов к организации творческого процесса, Черчилль решил опираться на хорошо зарекомендовавший себя опыт работы над «Мальборо». Он начал формировать команду ищущих, трудолюбивых и талантливых историков. Помимо Билла Дикина, который постепенно занимал место первого среди равных, автор также опирался на группу, состоящую из следующих специалистов.

Летом 1938 года он обратился за помощью к «великому эксперту в области археологии»³⁷ и знатоку древней истории Роберту Эрику Мортимеру Уэллеру (1890–1976). После службы в артиллерийских войсках в годы Первой мировой войны Уэллер сначала (с 1920 по 1924 год) преподавал археологию в Уэльском университете, затем (с 1926 по 1944 год) работал хранителем и секретарем Музея Лондона, одновременно (с 1934 по 1944 год) возобновив преподавательскую практику в Университетском колледже Лондона. После Второй мировой войны Уэллер в течение четырех лет работал главным археологом Индии, а с 1948 по 1955 год занимал должность профессора римской археологии в Университете Лондона.

В феврале 1939 года по рекомендации Эдварда Марша Черчилль привлек в проект историка Джорджа Малкольма Янга (1882–1959), который более двадцати лет входил в Попечительский совет Национальной портретной галереи, а также был членом Постоянной комиссии музеев и галерей. Янг окончил Оксфорд, в годы Первой мировой войны работал в составе британской миссии в Петрограде, затем вернулся в альма-матер, где преподавал в колледже «Всех душ». В 1932 году Янг опубликовал свою первую книгу, посвященную любимому автору нашего героя Эдварду Гиббону (1737–1794). В середине 1930-х он отметился еще одним историческим сочинением, на этот раз описывающим перипетии XVII столетия – «Карл I и Кромвель». После войны Янг, также как и Фейлинг, возьмется за биографию британского премьер-министра эпохи умиротворения. Только если Фейлинг выбрал Чемберлена, Янг предпочел Болдуина.

Черчилль прочел книгу Янга об обезглавленном короле и лорде-протекторе и назвал эту работу «замечательным эссе». Связавшись с автором, он сообщил ему, что планирует процитировать несколько фрагментов. Кроме того, он попросил историка прочесть подготовленный им материал о революционных событиях XVII века. Черчилль пригласил Янга к себе в Чартвелл обсудить этот период, а также оговорить формат дальнейшего сотрудничества. Янг согласился работать за гонорар пятьдесят фунтов в месяц. Историк будет отвечать за романский и древний период, эпоху Средневековья, правление Тюдоров и описание викторианских событий³⁸.

Фейлинг, Марш, Янг и Уэллер были почти ровесниками Черчилля. Дикин, напротив, относился к молодому поколению. Он привел с собой в команду своего друга Алана Льюиса Чарльза Баллока (1914–2004), который в 1938 году с отличием закончил обучение в Оксфорде. Впоследствии он займется преподавательской деятельностью, станет вице-канцлером университета, будет возведен в рыцарство и получит титул барона. Им также будет написана биография современного политика. В 1952 году, когда вышла монография Янга о Стэнли Болдуине, Баллок опубликовал свою самую известную книгу – «Гитлер: исследование тирании», ставшую первой серьезной работой о нацистском диктаторе. Также в период с 1960 по 1982 год он представит трехтомную биографию известного лейбориста Эрнеста Бевина. В 1993 году Баллок порадовал читателей новым историческим бестселлером: двухтомником «Гитлер и Сталин: Параллельные жизни».

Сотрудничество Черчилля и Баллока началось в январе 1939 года. Черчилль показал ему готовые материалы, по которым историк дал свои замечания. Политик с ним согласился, попросив написать дополнение в две-три тысячи слов о «социальной истории и развитии институтов». Черчилль хотел, чтобы Баллок рассказал о «жизни простых людей, об их домах, еде, проблемах и привычках, снабдив все комментариями из ведущих источников рассматриваемого периода». Он соглашался, что его повествование приняло несколько однобокий характер. «Совершенно верно, что, приступив к описанию этой длинной истории, я сначала сконцентрировался на рассмотрении битв и анализе характеров королей, – признался он молодому выпускнику Оксфорда, – но также я беспокоюсь и о представлении другой стороны медали. Разумеется, все это время простые люди жили и умирали»³⁹.

Баллок внесет свою лепту в создание «Истории». Но что касается обозначенной автором проблемы, она так и не будет решена. Новое произведение останется панегириком великим личностям, с наведением фокуса на великие сражения прошлых времен. Обычная жизнь, социальные и культурные достижения останутся по большей части за рамками повествования.

Помимо привлечения новых членов команды, Черчилль также обратился к старой гвардии. При написании глав, посвященных XVII столетию, он одновременно с Янгом консультировался с Морисом Эшли, который в конце 1930-х работал в The Times и среди историков был известен, как автор двадцати пяти книг, в том числе изданной в 1937-м биографии Кромвеля и 1939 году— 1 – го герцога Мальборо. Материалы про Тюдоров Черчилль направлял Джону Уэлдону (1911-?), с которым также работал над жизнеописанием «герцога Джона», а при описании батальных сцен советовался с бригадным генералом Джеймсом Эдвардом Эдмондсом (1861–1956), еще одним участником проекта «Мальборо», который на протяжении тридцати лет, с 1919 по 1949 год, руководил военным отделом исторической секции Комитета имперской обороны. За стилистику и грамматическую точность отвечал бессменный Эдвард Марш.

Отдельное внимание следует уделить штату секретарей. Основные участницы уже рассматривались в предыдущем исследовании⁴⁰. Здесь остановимся на Мэри Корделии Пенман (1915 —?), появившейся в Чартвелле в начале августа 1938 года вместо Вайолет Пирман (1896–1941). До устройства к Черчиллю Пенман работала секретарем у Эдгара Риса Джонса (1878–1962), председателя Национального комитета консервированных продуктов. Она была молода и полна сил, поэтому с пониманием и готовностью отнеслась к многочасовым диктовкам своего босса, которые, как правило, уходили далеко за полночь. В июне 1939 года она оставит Черчилля по семейным обстоятельствам – выйдет замуж за архитектора Лесли Джона Фокса. На смену Пенман придет Мэри Шер-бёрн, впоследствии скрепившая себя узами брака с работавшим много лет у Черчилля телохранителем Вальтером Томпсоном⁴¹.

Сформированная команда помощников и историков оказала большое влияние как на процесс написания, так и на содержание нового произведения. Поэтому, прежде чем перейти непосредственно к рассмотрению того, как создавалась «История», остановимся сначала на взаимоотношениях автора с его подопечными. С одной стороны, в этом вопросе не было ничего интересного. Британский политик не первый раз привлекал специалистов к своей работе. Но не будем торопиться с окончательными суждениями.

Предыдущие многотомные сочинения Черчилля: «Мальборо» и «Мировой кризис», в процессе написания которых началось активное обращение к помощи экспертов, имели один важный нюанс, выделявший их на фоне нового проекта. При работе над упомянутыми двумя произведениями специалисты привлекались по конкретным тематикам, общая же концепция, как и выбор релевантных фактов, не говоря уже о самом тексте, оставалось исключительно в ведении автора. Приступив к написанию «Истории», Черчилль знал, что и как он собирается сказать. Кроме того, он был хорошо начитан по отдельным периодам. Но в целом, политик вступил на terra incognita. Он не был профессиональным историком, и, работая над повествованием, которое растянулось почти на две тысячи лет, ему невольно пришлось не просто обращаться за консультацией к специалистам, а фактически довериться предлагаемым фактам и трактовкам.

В этой связи возникают два вопроса. Первый – как относился Черчилль к мнению членов своей команды? Второе – какое влияние его профессиональная ограниченность и необходимость постоянно сверяться с мнением экспертов, оказали на конечный результат?

Для ответа на первый вопрос обратимся к мнению очевидца – Мориса Эшли. По его словам, Черчилль «испытывал огромное уважение к интеллекту и профессионализму советников». Причем это «глубокое уважение» объяснялось его «искренней верой в то, что ученые и школяры знают все секреты о тех областях и предметах, о которых он хочет узнать больше»⁴².

Мнение Эшли, безусловно, субъективно. Но в целом оно подтверждается признаниями других современников, а также подходом самого Черчилля, который хотя никогда и не доверял полностью экспертам, тем не менее, всегда относился к ним уважительно, особенно если видел, что они хорошо владеют предметом и эти знания могут помочь общему делу. В этой связи ценным представляется другое замечание Эшли: «Мистер Черчилль категорически не переносил дураков»⁴³. Но таких в его команде не было. Он подобрал добротных историков, каждый из которых был профессионалом в своей области. Они владели фактами, а из теории менеджмента известно, что экспертная власть одна из самых сильных, поскольку ей очень сложно противостоять. И здесь мы подходим к ответу на второй вопрос. Влияние команды было огромным. Причем не только на уровне приводимых в книге сведений, но и стилистики. Например, описывая принятую у англосаксов систему вергельд, которая предусматривала денежную компенсацию со стороны убийцы семье убитого, Черчилль упомянул о «ярких примерах работы этих омерзительных законов». Янг указал автору, что он «занимается поркой мертвой лошади», и прилагательное «омерзительное» было исключено из финальной версии. Аналогичная судьба постигла следующий фрагмент, когда, рассказывая о Темных веках, после фразы «двести лет борьбы и подавлений в темноте» Черчилль добавил: «Они бились друг с другом не оставив никаких свидетельств». Одной пометки Янга на полях: «Тогда откуда вы узнали об этом?» – оказалось достаточно, чтобы текст был откорректирован⁴⁴.

Не со всеми правкам Черчилль соглашался легко. В первом томе, описывая противостояние Эдвина Святого, короля Нортумбрии (586–633), и Пенды, короля Мерсии (606–655), когда Пенда заключил «казалось бы неприемлемый для него, язычника, союз с королем Северного Уэльса», и «впервые, насколько известно в истории, британцы и англичане сражались бок о бок», Черчилль решил добавить: «возрождался дух Боудикки». Янг посоветовал убрать упоминание о королеве Боудикке (33–61). Автор сначала согласился. Но потом все-таки оставил текст без изменений⁴⁵.

Но в целом конфликтных ситуаций было немного. По большей части Черчилль соглашался с мнением историков, найдя другой способ выражать свое мнение. Там, где он чувствовал себя неуверенным в фактах, он прибегал к риторике. В принципе, этот прием был не нов. Он хорошо отработал его еще в «Мировом кризисе», но в «Истории» по ряду объективных причин прибегал к нему чаще обычного.

Бывали случаи, когда Черчилль увлекался красноречием и полетом мысли. Тогда вновь подключались его помощники и вносили коррекцию. В главе про Альфреда Великого (849–899/901) автор решил воздать должное королю за его участие в создании военно-морского флота. Для него подобный реверанс в сторону почившего более тысячи лет назад монарха был особенно важным. Ведь именно Черчилль благодаря своей стенобитной настойчивости в период 1911–1914 годов смог подготовить Королевский флот к Первой мировой войне, успешно реализовав ряд ключевых изменений стратегического, технического, структурного и административного характера. Черчилль пытался убедить читателей, что слава Альфреда Великого «по большей части связана с созданием военно-морского флота». Якобы именно этот король «дальновидно распознал силу английских военно-морских сил». Когда Дикин прочитал этот фрагмент, он пометил на полях, сославшись на Янга: «Нет, говорит Дж. М.». Текст был переписан. В итоге читателям предложили следующее, менее высокопарное предложение: «И все же начало английского военно-морского флота нужно связывать с королем Альфредом»⁴⁶.

Отсутствие профессиональных знаний в области истории и постоянное согласование написанного материала со специалистами отличают последнее произведение от других многотомных работ автора: изложение носит не аналитический, а описательный характер. «Черчилль больше концентрируется на рассказе о событиях, чем на эволюции идей», – констатирует Морис Эшли⁴⁷. В этом прослеживается слабость нового сочинения, поскольку, хотя автор и был силен как рассказчик, его основным преимуществом были все-таки аналитические способности. Да и читатели ждали не столь истории, сколько рассуждений. Тем не менее сказать, что их нет вовсе, значит погрешить против истины. В книге осталось достаточно мест, раскрывающих мировоззрение Черчилля и содержащих выражение его точки зрения по широкому кругу вопросов, причем даже не обязательно все из них имеют прямое отношение к повествованию.

Например, высказывание автора: «От высокого командования ожидается больше, нежели решимость отправлять своих людей на смерть»⁴⁸, в котором он отстаивает свое мнение, что не только цель, но и средства ее достижения определяют эффективность полководца (да и вообще руководителя). Или знакомое по «Второй мировой войне» убеждение, что командующий должен лично присутствовать на поле боя. Рассказывая об одном из самых кровопролитных сражений Гражданской войны в США, сражении у реки Антиетам (17 сентября 1862 года), которое стало, по словам Черчилля, «вершиной бездарного управления федералистов», он описывает две модели поведения. С одной стороны – командующий Потомакской армией Джордж Макклеллан (1826–1885), который только проскакал вдоль фронта, а сражением руководил из штаба, то есть «отдавал приказы и предоставлял битве развиваться самой по себе». С другой – лидеры конфедератов: бесстрашный Томас Джексон (1824–1863), «дравшийся в строю наравне со своими солдатами», и талантливый Роберт Эдвард Ли (1807–1870), «лично управлявший маневрами, как это имели обыкновение делать Мальборо, Фридрих Великий и Наполеон». На чьей стороне симпатии автора, догадаться нетрудно. В конце марта 1945 года во время инспекционной поездки по фронту, который к тому времени проходил по Рейну, Черчилль заметил, что подход Монтгомери в управлении боевыми действиями схож с практикой полководцев XVIII столетия, которые лично присутствовали на поле боя, непосредственно оценивая обстановку и оперативно внося необходимые изменения⁴⁹.

Из других тем обращает внимание шекспировский тезис «Весь мир – театр.//В нем женщины, мужчины – все актеры». Черчилль часто развивал эту мысль в своих произведениях. Аналогичные аллюзии на шекспировские строки можно найти и в этом сочинении: «они покидали провинциальную сцену ради столичного театра»; «занавес упал между Британией и континентом»⁵⁰. Черчилль показывает, что нередко решения принимаются не только исходя из практической целесообразности – свою роль также играет производимое впечатление. Описывая, как будущий император Тит Флавий Веспасиан (9-79) смог в битве у реки Медуэй найти брод и своевременной атакой с фланга разбить племя катувеллаунов, Черчилль замечает, что эта быстрая победа «расстроила сценическую постановку всей кампании». Нужно было показать, что «для полной победы требуется присутствие императора», который в этот момент ожидал развития событий в Галлии. Дабы соответствовать моменту, Клавдий (10 до н. э. – 54 н. э.) в спешном порядке пересек море, приведя с собой подкрепление (включавшее несколько слонов), и зафиксировал уже добытую победу⁵¹.

Этот эпизод демонстрирует еще одну мысль: каждый успех требует тщательной постановки. В описании австро-прусско-итальянского военного столкновения 1866 года, больше известного, как Семинедельная война, Черчилль открыто указывает на эту особенность, резюмируя искусные дипломатические ходы Бисмарка до начала вооруженного противостояния одной лапидарной и выразительной фразой: «Сцена была подготовлена»⁵².

Развивая тему театра, Черчилль также указывает, что огромное значение в публичной деятельности принадлежит вовремя сделанному жесту. Для примера он приводит Уильяма Питта, 1-го графа Четэма, который, по его словам, был «прирожденным актером». Занимая пост казначея вооруженных сил, Питт не стал, как позволял ему обычай, размещать государственные средства на своих личных счетах и получать за эту комиссию; отказался Питт и от личной комиссии, которая выплачивалась союзниками за посылаемые в армию контингенты, произведя тем самым на общественное мнение «поразительное действие». «Этим жестом, – сообщает Черчилль, – Питт обратил на себя внимание людей и удерживал его, как никакой государственный деятель до него»⁵³.

Все хорошо в меру; стремление к публичности, постановка сцены, внимание к жестам – все это не должно превращаться в самоцель. Признавая важность перечисленных элементов, Черчилль осуждал их безмерное употребление, приводя в качестве антипримера Георга IV (1762–1830), «талант самовыражения которого часто тратился на аффектированные жесты»⁵⁴.

Другой темой, передающей авторские взгляды и нашедшей подробную разработку, стало гимническое восхваление культа борьбы. Особенно борьбы, в которой отстаиваются высшие ценности, например целостность и независимость своей страны. «Первейшее право людей, – заявляет Черчилль, – это право умирать и убивать посягающих на ту землю, на которой они живут, и наказывать с исключительной суровостью всех представителей собственного народа, которые погрели руки у чужого огня»⁵⁵. Черчилль пытается показать, что искренняя борьба за свои идеалы всегда окупается сторицей. Например, как в случае с отцом Реформации Мартином Лютером (1483–1546), который вступил в «опасное интеллектуальное противостояние с понтификом». «В этой борьбе, – подчеркивает автор, – Лютер, рискуя потерять все, проявил решительность и убежденность, что принесло ему известность и славу»⁵⁶.

Обращает внимание, что в своей оценке поведения Лютера Черчилль устанавливает причинно-следственную связь между парами «решительность – убежденность» и «известность – слава». Дав имя одному из направлений протестантства и выразив взгляды, которые пережили века, Лютер сумел добиться признания и популярности. Но далеко не всем вступившим в бой удается увидеть обнадеживающую зарю долгожданной победы. Черчилль описывает драматическую сцену гибели адмирала Нельсона, который после получения известий о триумфальной победе при Трафальгаре скончался от полученного ранения. Он также приводит последние слова генерал-майора Джеймса Вольфа (1727–1759), погибшего при штурме Квебека, но дожившего до победоносных новостей: «Теперь, слава Богу, я уйду с миром»⁵⁷. А как Черчилль описывает тех, кто вступил в бой, но проиграл? С присущим ему героическим менталитетом он и в этом случае считает, что самоотверженная борьба лучше позорного уклонения. Он всегда питал слабость к «славным», как он сам выразился, эпизодам, например, последнему бою корабля Revenge на Азорах в сентябре 1591 года. Черчилль цитирует слова очевидца, как «на протяжении пятнадцати часов Revenge бился, словно олень с псами, осаждаемый пятнадцатью большими испанскими судами», и даже противники «восхитились доблестью командира» – сэра Ричарда Гренвилла (1542–1591). Пусть этот бой закончился поражением и гибелью капитана, но доблестное поведение Гренвилла обессмертило его имя вписав, по словам Черчилля, «эпический эпизод в анналы английского народа»⁵⁸.

Не менее показателен пример из Гражданской войны в США. Упорное, но в итоге закончившееся поражением в войне сопротивление конфедератов, которое, несмотря на общий итог, было отмечено выдающимися победами генерала Роберта Ли и его верного соратника Томаса Джексона, на протяжении многих десятилетий привлекало внимание британского политика. При всем своем уважении к личности Линкольна, он не мог не испытывать симпатии к его противникам. Он восхищался непримиримым настроем южан, их «решимостью погибнуть с оружием в руках». Объясняя подход конфедератов, Черчилль указывал, что они считали: «пусть лучше будет опустошена вся их огромная территория, пусть лучше будут сожжены все фермы, разрушены артиллерией все города, убиты все солдаты», но только не приведи Господь, чтобы «их потомки подумали, будто они сдались». Нетрудно догадаться, что аналогичных воззрений придерживался и сам автор, который полагал, что честь и защита своего имени, выше позорной капитуляции, а «смерть, какую бы форму она ни принимала, это всего лишь смерть, которая приходит за каждым»⁵⁹.

Признание важности театрального начала в публичной жизни, а также поклонение перед борьбой являли собой не разрозненные темы, случайно оказавшиеся на страницах «Истории». Речь идет о лейтмотивах творчества Черчилля, которые встречаются во многих его произведениях. К аналогичным темам относится и великодушие, которое наш герой считал определяющим качеством государственного деятеля. Тема великодушия получает в новом произведении неожиданное развитие. Вначале кажется, что автор в очередной раз хочет воспеть эту важную в его понимании добродетель. Описывая историю жизни Альфреда Великого, он приводит эпизод, когда король захватил жену и двух сыновей своего противника Хэстена. В эпоху Альфреда с пленными, да еще такими, не церемонились, но Альфред к удивлению и недовольству многих своих подчиненных, вернул супругу Хэстену, а его сыновей крестил, и даже стал крестным отцом одного из них. В те времена, указывает Черчилль, «понять подобное поведение было трудно, но этот поступок послужил одной из причин, почему в более поздние времена Альфреда называли Великим». Альфред не смог прекратить войну, но Хэстен участие в ней больше не принимал⁶⁰.

Мораль этой истории очевидна и прекрасно соотносится с взглядами автора, изложенными в его предыдущих произведениях. Но на этот раз Черчилль, не ограничиваясь одним эпизодом, идет дальше и демонстрирует читателям другую сторону медали. Он напоминает, что ни одно правило не является универсальным и ни одна модель поведения не считается абсолютно правильной в любой ситуации. Комментируя прощение Ричарда Львиное Сердце (115 7-1199), которое тот даровал предавшему его брату Иоанну Безземельному (1167–1216), он отмечает, что поступок короля «нельзя назвать мудрым». Аналогичную мысль он повторяет при анализе решений короля Эдуарда IV (1442–1483) во время Войны Алой и Белой роз. Проявив «неслыханное в этой войне милосердие», король не только простил захваченных высокопоставленных недругов, но и вернул им поместья, а кого-то даже назначил себе на службу. Демонстрируя благородство, Эдуард просчитался. Он не учел, что его недоброжелатели «могли на время отказаться и даже предать дело», которому служили, но «оно все равно оставалось их путеводной звездой». Великодушие короля не разжалобило сердца недоброжелателей. Борьба продолжилась, только с новыми силами и новыми знаниями, переданными врагам по доброте душевной увлекшимся рыцарским поведением королем⁶¹.

Еще одной темой, которая получает неожиданное развитие, становится конфликт между гражданскими и военными руководителями во время боевых действий. Начиная с «Мирового кризиса», Черчилль последовательно отстаивал позицию, что в этом споре последнее слово всегда должно оставаться за политиками, поскольку они видят ситуацию в целом и способны учесть множество технологических, экономических, внешнеполитических и прочих факторов, которыми не владеют профессиональные военные. Не отказываясь от своих воззрений, Черчилль предлагает несколько иную трактовку этой проблемы. В качестве объекта для исследования он выбирает не кого-нибудь, а самого Линкольна. Сравнивая руководителя Союза и президента конфедератов Джефферсона Дэвиса (1808–1889), он отмечает преимущество последнего. Дэвис был выпускником Вест-Поинта, служил в регулярной армии, участвовал в войне с Мексикой. Неплохо разбираясь в премудростях военного дела, он «не только подбирал нужных людей, но и выручал их в трудную минуту». Костяк генералитета армии Юга сохранился на протяжении всей войны, и если кто-то выбывал из обоймы, то не из-за кадровых перестановок, а в результате смерти на поле боя. Линкольн, напротив, руководствовался при назначении чисто политическими мотивами, идя при этом на поводу у своего окружения и меняя полководцев после первой же ошибки. «Ни один из генералов, командовавших федеральными войсками в конце войны, не занимал высоких командных постов в ее начале», – констатирует Черчилль. Он осуждает Линкольна, считая, что его модель поведения имела негативные последствия, поскольку те, кто «боялся президента больше, чем врага на передовой, слишком нервничали, чтобы сражаться в полную силу». Перечисляя нервотрепки, выпавшие на долю генерала Макклеллана, политические враги которого из «бездарного военного министерства» «только и искали любой возможности, чтобы погубить его», Черчилль приходит к выводу, что «когда появляется великий военачальник, мудрое гражданское правительство обязано наделить его сразу всем объемом полномочий в военной сфере»⁶².

Рассмотрев точку зрения автора по некоторым вопросам, а также описав формирование команды, трудности и ограничения, с которыми ему пришлось столкнуться, перейдем к непосредственному изложению того, как и в каких условиях создавалось историческое произведение. Работа с участием Черчилля началась летом 1938 года с описания древнего периода, посвященного римскому завоеванию. «Я наконец полностью занялся „англоязычными народами“ и сейчас резвлюсь с Пилтдаунским человеком, Кассивелауном, Юлием Цезарем, Гильдой Премудрым,

Бедой Достопочтенным и другими освященными веками личностями, – делился он в июле 1938 года с Кейтом Фейлингом. – Как сделать все это а) читабельным, b) оригинальным, с) полезным, d) правдивым, известно только руководящему гению Британии, который пока еще не поделился своими секретами с вашим преданным слугой, Уинстоном С. Черчиллем»⁶³.

Для того чтобы быстрее и качественнее проникнуть в названные «секреты», Черчилль связался с Мортимером Уэллером. Он сообщил ученому, что рассчитывает отвести относительно немного места рассматриваемой эпохе – примерно пятнадцать тысяч слов для рассмотрения римского периода и десять-пятнадцать тысяч слов на завоевание Англии нормандцами. «Таким образом, стоящая передо мной задача связана в основном с избирательностью и обобщением», – объяснил автор. Несмотря на это, ему бы хотелось при написании первых глав, повествующих о временах, когда «штык был могущественнее слова», опираться на мнение профессионала. Черчилль пригласил Уэллера к себе, чтобы тот на возмездной основе (пятьдесят гиней) прочел три «неформальные лекции» о Британии до римского вторжения, о римском периоде и о саксонских королях до появления Альфреда Великого. Он обещал, что «аудитория будет избранная и внимательная – мистер Дикин и я!»⁶⁴.

По странному стечению обстоятельств начало работы над новым сочинением совпало для нашего героя с небольшой личной утратой. В тот день, когда политик связался с Уэллером, в номере Evening Standard сообщалось, что мистер Черчилль лишился трех своих лебедей. «Погруженный в политику, он забыл дать указания, чтобы крылья были подрезаны». В итоге завезенные из Австралии птицы покинули пруды Чартвелла. Расстроенный хозяин поместья предложил по одному фунту за каждого возвращенного в целостности и сохранности лебедя, а также по пять шиллингов за информацию, где их можно найти⁶⁵.

Возможно, улетевшие лебеди были знаком, но каким – Черчиллю еще только предстояло разгадать. А пока он с головой окунулся в творчество. Разбирая факты римского периода, он обнаружил, что человеческая природа не сильно изменилась за последние две тысячи лет. Например, друиды «связывали себя и своих сторонников узами самых ужасных ритуалов, в которых только может участвовать человек». Черчилль предполагал, что на деревянных алтарях и в жутких обычаях «скрыта разгадка одной из ужасных и тревожащих воображение тайн, которые объединяли галльские племена». Были ли эти зловещие обряды «частью наследия Карфагена, завещанного западному миру» перед тем, как пасть от римского меча? – спрашивал Черчилль, не в силах разгадать эту, как он сам выразился, «величайшую загадку»⁶⁶.

Несмотря на то что речь шла о периоде, который был удален от автора на двадцать веков, Черчилль получал огромное удовольствие от работы над книгой. Он обращался к трудам ведущих историков, особенно выделяя «восхитительное повествование» Роберта Говарда Ходжкина (1877–1951), провоста Королевского колледжа в Оксфорде, – «История англосаксов»⁶⁷.

Активно увлекшись историческими изысканиями, Черчилль захотел расширить свой кругозор, для чего решил пригласить дополнительных специалистов. В августе 1938 года он попытался выйти на общепризнанного мирового специалиста в области истории романской и англосаксонской Британии академика, профессора Сорбонского университета Фердинанда Лота (1866–1952). «В 1931 году он выступил в Англии с лекцией, которая получила высокие оценки, – обратился Черчилль к Эмери Ривзу. – Я полагаю, сейчас он уже стар. Не мог бы ты собрать о нем сведения, поскольку, если бы я с ним пообщался, это помогло бы написанию глав, над которыми я сейчас работаю»⁶⁸. Ривз ответил через неделю, сообщив адрес Лота, список его работ, а также информацию о том, что «он больше не выступает с лекциями»⁶⁹.

Обращение сначала к Уэллеру, а затем к Лоту весьма показательно, поскольку Черчилль проявил неподдельный интерес к древней истории. Первоначально на описание событий и личностей до 1500 года планировалось выделить всего несколько глав, но в итоге рассказ растянулся на целый том, который стал самым объемным во всем произведении. Пожалуй, и самым интересным, передав искреннее увлечение Черчилля процессом работы. Приближаясь к своему шестидесятипятилетнему юбилею, он сохранил юношескую любознательность, соединив ее с опытом и основательностью зрелых лет, что не смогло не сказаться на качестве выходившего из-под его пера текста. Но как это часто бывает во время творческого процесса, не обошлось без сомнений и тревог. В возрасте, когда большинство его коллег и друзей уже выходили на пенсию, Черчиллю пришлось разбираться в хитросплетениях древней истории. «Я полностью запутался во всех этих древних бриттах, римлянах, англах, саксах и ютах, всех тех, с кем, как я думал, уже распрощался навеки после окончания школы», – делился он своим впечатлениями с лордом Галифаксом⁷⁰.

Нельзя сказать, что древний период был совсем уж чужд британскому политику. Вполне сносно он изучил его еще в школе, чего желал и своим детям. Сохранилось письмо, в котором Черчилль анализирует эссе своего сына Рандольфа, посвященное Пуническим войнам. Указывая на допущенные ошибки, он отмечает, что Рандольф уделил недостаточно внимания военно-морской мощи Рима. По его мнению, тот факт, что римляне, «нация солдат и земледельцев», смогли во Второй Пунической войне разбить карфагенян на Средиземном море (которое отныне стало mare nostrum), является «одним из самых удивительных явлений в истории». Свои мысли Черчилль изложил в трехстраничном письме⁷¹. Примечательно, что он нашел время на составление столь объемного послания в декабре 1925 года – в бытность своего руководства Министерством финансов.

В новом сочинении Черчилль указывал, что «в наш лихорадочный, переменчивый и ненадежный век, когда жизнь находится в движении и ничто не принимается на веру, нужно с уважением изучать римский период»⁷². Почему – спросит скептичный читатель? В письме к сыну Черчилль обращает внимание на еще один важный момент – «моральную силу римлян». Он признает: оба противника отличались жестокостью, но римляне «создавали впечатления, что следуют справедливости, закону и вере». «Может ли кто-то сомневаться, что победа Рима была положительна для истории?» – спрашивает Черчилль, для которого ответ очевиден. В его представлении, итог Пунических войн был не просто «победой естественных и национальных сил против наемников – это была победа более высокой по уровню развития цивилизации»⁷³.

Аналогичные тезисы нашли отражение в его произведении. Черчилль признавал, что римская цивилизация, которую отличал «универсализм системы управления», «даровала нам гражданские и политические ценности». Когда власть Рима исчезла, Англия оказалась один на один с племенами, «снова превратившись в варварский остров». На смену христианству пришло язычество; «искусству письма – жалкие рунические каракули», «порядку, закону и уважению к собственности – смуты и конфликты». «Варварство в лохмотьях управляло всем», – перечислял Черчилль катастрофические изменения. «Дикие орды, превратившие в руины римскую культуру, не оставили даже семян будущего возрождения», – подводит автор неутешительный итог англосаксонскому периоду⁷⁴.

Черчилль был мастером контраста, но только ли своими достижениями привлек Рим его искушенное внимание? Анализируя этот период, он пришел к двум важным выводам. Первый состоял в несправедливости и скоротечности исторической памяти. Римская система оказала значительное влияние на становление британской нации, обеспечила «самые спокойные и самые просвещенные времена, когда-либо выпадавшие на долю обитателей» острова, сделала жизнь последних «умиротворенной, ясной и степенной». Но что осталось после? Разве что «внушительные дороги, иногда заросшие лесом, громадная стена с трещинами, руины крепостей и вилл», но «практически никаких следов римской речи, права или институтов»⁷⁵. А ведь речь идет о правлении, которое продлилось четыре века, – для сравнения, больше чем вся история США!

Второй вывод связан с ответом на животрепещущий вопрос – почему, несмотря на моральную силу и общепризнанные культурные, общественные и правовые достижения, Древний Рим все-таки пал, уступив место варварам? Разумеется, свою роль сыграло рабство: представленное в виде перевернутой пирамиды общество, когда множество обслуживает избранных, представляет собой шаткую конструкцию и долго не устоит. Отмечая эту особенность, Черчилль указывает, что «институт рабства не мог бесконечно долго противостоять новым динамичным идеям, которые несло с собой христианство»⁷⁶. Но он также выделяет еще одну причину распада – стремление к роскоши, доходившее до «фанатичного распутства». Черчилль приводит слова из «Жизнеописания Юлия Агриколы» Публия Корнелия Тацита (середина 50-х – ок. 120): «Мало-помалу наши пороки соблазнили британцев, и они пристрастились к портикам, термам и изысканным пиршествам». Римское правление оказало «расслабляющее влияние», и «в условиях скромного комфорта люди стали вялыми и безынициативными»⁷⁷.

История падения Древнего Рима может многому научить и сегодня, считал Черчилль. Своим читателям он предлагал поразмыслить над часто плохо уловимой особенностью исторического процесса: большинство явлений имеют давние причины, а изменения происходят и накапливаются настолько медленно, что когда количество переходит в качество, уже трудно что-либо изменить и практически невозможно понять, как метаморфоза вообще стала возможна. «Подобно многим приходящим в упадок государствам, Римская империя продолжала существовать на протяжении нескольких поколений после того, как ее жизненная сила уже истощилась», – отмечает Черчилль. Добавляя, что «ослабление страны происходило постепенно и положение усугублялось почти незаметно», он предлагает искать причину кризисов в далеком прошлом, одновременно указывая на основную сложность их преодоления – трудно противостоять потопу, набиравшему силу в течение многих десятилетий из разных источников⁷⁸.

Закончив первый объемный кусок в пятьдесят тысяч слов, Черчилль признался Уэллеру, что «испытывает комфорт от того, что в эти беспокойные дни тысячи лет отделяют его мысли от XX столетия»⁷⁹. Но для таких людей, как автор «Мальборо» и «Мирового кризиса», убежище в исторических изысканиях, хотя и не было долгим, оказывало заметное влияние на его жизнь. И это влияние было положительным. Как и многие выдающиеся личности, склонные к синтезу, Черчилль привык черпать вдохновение и искать ответы на мучившие его вопросы в разных родниках знаний. Так и сейчас, хотя разбор минувших событий и сопровождался своими трудностями, восторг от познания нового и улавливания нитей, закономерностей и тенденций, объединивших разные эпохи, приносило удовольствие и удовлетворение.

Для человека-думающего найти такие аналогии не составило труда. Но Черчилль привык не только думать, но и действовать, используя последние находки в политической деятельности. Так, в своем знаменитом выступлении в палате общин 5 октября 1938 года, осуждающем Мюнхенское соглашение, он раздвинул рамки происходящего, вставив в текст выступления фрагмент о короле Этельреде II эпоха правления которого «была периодом тягостных невзгод». Это было время, напомнил он депутатам, когда «потеряв все, что было достигнуто потомками короля Альфреда, наша страна погрузилась в хаос». Это было время, когда «нам приходилось платить дань датчанам и постоянно подвергаться нападкам со стороны иноземцев». Черчилль процитировал «пронизанные болью строки Англосаксонской хроники», которые, хотя и были написаны «тысячу лет назад», представлялись политику «весьма актуальными»: «Все эти беды постигли нас по неразумности, из-за того что мы не захотели заплатить дань вовремя, а заключили мир только после того, как даны уже натворили много зла». «По моему мнению, эти слова очень точно отражают суть наших отношений с Германией», – заявил оратор, и дальше добавил: «Такова мудрость, которую завещали нам предки, а любая мудрость уходит своими истоками в прошлое»⁸⁰.

Помимо аналогий и перекличек с современностью погружение в глубокие воды далекого прошлого разбудило творческое воображение Черчилля, и за описанием давно ушедших времен он стал размышлять об истории в целом. Четвертую главу первой книги первого тома, которая получила название «Затерянный остров», он начал следующим рассуждением:

Нельзя понять историю без постоянного обращения к тем длительным периодам, с которыми мы то и дело сталкиваемся на опыте нашей собственной короткой жизни. Пять лет – это много. Двадцать лет – это горизонт для большинства людей. Пятьдесят лет – далекая древность. Чтобы постичь, как удар судьбы воздействует на то или иное поколение, надо прежде всего представить себе его положение и затем приложить к нему шкалу нашей собственной жизни. Так, почти все изменения гораздо менее ощутимы для тех, кто является их свидетелями, чем для того, кто в качестве хроникера сталкивается с ними тогда, когда они уже превратились в характерные черты эпохи. Мы всматриваемся в эти события, отделенные от нас толщей в почти две тысячи лет, через несовершенные телескопы исследований⁸¹.

Этот фрагмент был надиктован во время одной из поздних, наводящих на грустные размышления ночей августа 1938 года. Не весь текст будет опубликован. В окончательную версию не войдут идеи автора о распространении исторических знаний. Сначала рассказчики, пытаясь добиться «четкости и ясности», разделяют историю на «отчетливо определяемые эпохи», что приводит к упрощениям и «приемлемому обобщению». Потом приходят ученые – историки и археологи, которые открывают многие «неоспоримые факты», и принятые ранее условности уже становятся бессмысленными. Пока, наконец, на сцене не появляются любители. Они «знают немного», а то, что знают, – «в основном неправильно». Но они обладают прекрасным слогом, в результате чего появляется живое описание с «изобилием упрямых фактов и непримиримых выводов». «Просто удивительно, – изумлялся Черчилль, – насколько старые предания продолжают пропитываться огромным количеством современных критических работ, которые создаются на их основе».

Но «старый сюжет, как правило, оказывается лучшим», – заключал автор⁸².

Черчилля отличало ярко выраженное почитание индивидуализма, лежавшее в основе большинства его достижений. Оно определяло характер его поступков и накладывало неизгладимый отпечаток на его поведение, причем неважно, шла ли речь об управлении министерствами и ведомствами, подготовке к очередному выступлению или работе над книгой. Он всегда все делал по-своему. И подобные размышления над самой историей, как и ее представление – лишнее тому подтверждение.

Были и другие случаи, когда вместо обобщающих заявлений в элегическом стиле Черчилль касался частностей. Причем не всегда удачно. Порой он давал комментарии, отличавшиеся тривиальностью и не подходившие ни для самого произведения, ни для его автора. В таких случаях вовремя подключалась команда, вычеркивая снижающие качество повествования трюизмы. Например, так стало с рассуждениями о том, что «среди ученых есть странная мода произносить и писать все эти старые название таким образом, что они выглядят наиболее отталкивающе для современного читателя». «Я изумлен, действительно ли это замечание необходимо?» – спросил Янг. «Я тоже», – добавил Марш, и неудачное предложение пошло под нож⁸³.

Подобные коррекции были не самой серьезной проблемой, с которой столкнулся Черчилль и его помощники. Более глубокое, чем предполагалось изначально, погружение в историю древней Британии привело к тому, что описание этого периода превысило запланированный объем. В середине сентября 1938 года Черчилль направил Уэллеру первый кусок текста в пятьдесят тысяч слов. Также он пообещал в скором времени прислать продолжение еще на двенадцать тысяч слов. Первоначально он собирался описать события до Нормандского завоевания, уложившись в сорок тысяч слов, но, начав работу, понял, что ему потребуется шестьдесят пять, а возможно, даже семьдесят тысяч слов, чтобы рассказать обо всем, что он считает важным.

Сам автор спокойно отнесся к разрастанию текста и размыванию сроков. «Я не особенно нервничаю, поскольку этот период вызывает глубокий интерес, а также закладывает основы для всех ответвлений древа англоязычных народов», – объяснил он Уэллеру⁸⁴. Но у издателей было иное мнение. Флауэр не вчера занялся издательским бизнесом, и в чудеса уже давно не верил. Он располагал довольно точной информацией о статусе завершения «Мальборо» и не хуже Черчилля знал, когда тот вплотную приступил к новому проекту.

Оставалось всего полтора года на написание массивного трехтомника. Поэтому, когда 12 августа 1938 года Черчилль направил «первый предварительный и условный материал, состоящий из первой и части второй главы»⁸⁵, Флауэр разразился гневной тирадой. Он отказался рассматривать возможность сериализации этого фрагмента до тех пор, пока автор не познакомит его с полностью написанной книгой. «Учитывая, что вы передали нам текст объемом всего лишь тридцать тысяч слов, мы не понимаем, как вы собираетесь написать оставшиеся триста семьдесят тысяч к 31 декабря 1939 года», – заявил Флауэр и раздраженно добавил, что издательство «не намерено даже на сутки переносить» срок завершения договорных обязательств⁸⁶.

У Черчилля был значительный опыт общения с издателями, но подобное обращение было для него если не в новинку, то уж точно непривычным. Он перешагнул шестидесятилетний рубеж, почти двадцать лет возглавлял крупнейшие министерства, почти сорок – заседал в парламенте, написал пятнадцать произведений, включая многотомные «Мировой кризис» и «Мальборо». И после всех этих достижений его ставили в жесткие условия и выставляли требования, выполнить которые было непросто. Кроме того, все это происходило на фоне драматических событий во внешней политике, когда руководство Франции и Британии готовилось к новой сделке с нацистским диктатором.

Другой бы на месте Черчилля взбрыкнул и, если бы не разорвал контракт, то, по крайней мере, поставил бы Флауэра на место, объяснив задержку с «Мальборо» и напомнив про нарастание градуса напряженности международной обстановки. Но вряд ли эти аргументы смогли бы смягчить или изменить позицию издателя, который следовал своей логике. К тому же на кону для Черчилля стояло слишком много. Речь шла об исполнении крупного договора, и малейшая ошибка в общении с руководством Cassell & Co. Ltd. могла стоить автору контракта. Он лишился бы не только оставшихся пятнадцати тысяч фунтов, но и пяти тысяч аванса, уже уплаченных и потраченных. Это значительно осложнило бы его финансовое положение, не говоря уже о репутационных издержках.

Правильный выход был только один – сдержать себя, проглотить обиду, подготовить вежливый и обнадеживающий ответ, приложив все силы, чтобы закончить книгу в срок. Легко сказать. Прежде чем продолжить работу, вначале необходимо было погасить в себе бурю гнева и раздражения. В романе Оноре де Бальзака «Отец Горио», который Черчилль приобрел в подлиннике еще в начале 1900-х годов и с которым был знаком не понаслышке, есть замечательная сцена. В ней автор «Человеческой комедии» с психологической достоверностью описывает, какой силой воли нужно обладать, чтобы вовремя остановиться. Эта сцена ареста одного из самых колоритных героев в творчестве французского классика – Жана Коллена; он появляется в нескольких произведениях Бальзака, а в «Отце Горио» скрывается также под псевдонимом Вотрен:

…вошли трое полицейских; каждый из них, опустив руку в карман, держал в ней пистолет со взведенным курком. Кровь бросилась в лицо Коллену, глаза его горели, как у дикой кошки. Он подпрыгнул на месте в таком свирепом и мощном порыве, так зарычал, что нахлебники вскрикнули от ужаса. При этом львином движении полицейские воспользовались переполохом и выхватили из карманов пистолеты. Заметив блеск взведенных курков, Коллен понял опасность и в один миг показал, как может быть огромна у человека сила воли. Страшное и величественное зрелище! Лицо его отобразило поразительное явление, сравнимое только с тем, что происходит в паровом котле, когда сжатый пар, способный поднять горы, от одной капли холодной воды мгновенно оседает. Он усмехнулся и <…> кивком головы подозвав жандармов, вытянул вперед руки. <…> Быстрота, с какой огонь и лава вырвались из этого человеческого вулкана и снова ушли внутрь, изумила всех, и шепот восхищения пронесся по столовой.

.

Черчилль знал цену управления эмоциями. Он сам не раз демонстрировал, что умеет сдерживать себя⁸⁷. А в биографии Мальборо даже написал о важности этого навыка, заметив про короля Вильгельма III (1650–1702): «То, что он смог встать во главе этих эмоций, является оценкой качества его личности»⁸⁸.

Так и на этот раз, переписав несколько раз свой ответ Флауэру, Черчилль сообщил, что причин для беспокойства нет. Во-первых, он уже завершил «Мальборо» и больше не связан никакими обязательствами по этому контракту. Во-вторых, у него еще есть пятнадцать месяцев, и, судя по тому, что всего за год он смог написать последний том тетралогии о «герцоге Джоне» объемом в четверть миллиона слов, оставшийся временной промежуток вполне достаточен для соблюдения оговоренных сроков⁸⁹. Ему необходимо было писать в день текст объемом в тысячу слов и работать над книгой шесть дней в неделю. Те, кто работал с текстами, согласятся, что подобный объем для одного дня вполне реален, но, учитывая, что в таком ритме придется работать пятнадцать месяцев, поставленная задача представлялась непростой, а участь взявшегося за ее исполнение автора – незавидной.

После острастки Флауэра, Черчилль усвоил урок и впредь решил внимательнее подходить к отчетной корреспонденции с издательством. Кроме того, для облегчения общения, он стал докладывать о своих успехах сыну Флауэра – Десмонду, который работал на отца и с радостью согласился курировать проект. Обращаясь к Флауэру-младшему, Черчилль нарушал свой принцип: всегда иметь дело и решать проблемы с первыми лицами. Но в этот раз отклонение от правил было обоснованным. Автор был в два раза старше Десмонда, и ему легче было произвести на молодого человека впечатление.

В середине октября Черчилль направил Флауэру-младшему очередной статус, в котором сообщил об увеличении общего объема написанного текста до девяноста тысяч слов. Знающий, как повысить привлекательность своих отчетов и вселить уверенность в то, что все хорошо и к поставленной дате работа будет завершена, Черчилль сделал важное дополнение. Он объяснил, что написанный фрагмент был посвящен периодам, о которых он имел отдаленное представление, и поэтому ему пришлось потратить значительно времени на изучение материала. Последующая работа пойдет быстрее. Уже сейчас он приблизился в своих изысканиях к эпохе Генриха VIII (1491–1547), о которой знает гораздо больше⁹⁰. А дальше, еще лучше – Мальборо, военные кампании против Наполеона и XIX век.

Флауэр-младший остался доволен и самим статусом, и сделанным прогнозом. Знал бы он, что реальное положение дел отличалось от лучезарной картины, которую набросал его клиент. Оставим сейчас за рамками подготовленный текст. Если заглянуть в опубликованный первый том «Истории» и отсчитать девяносто тысяч слов (объем, указанный автором), оказываешься не в эпохе Реформации, а в середине XIII века.

Спустя более двух месяцев после информирования Флауэра-младщего о продвижении проекта Черчилль признается супруге, что пока еще работает над описанием серии вооруженных конфликтов между Ланкастерами и Йорками, вошедших в историю, как Война Алой и Белой роз. Он получал удовольствие от изучения этого периода, замечая, что тема «очень интересна и слишком легко воспринимается современным общественным мнением». Как и в большинстве гражданских войн, причины, приведшие к столкновению, по его словам, были «очень глубоки», а аргументы сторон – «равны»⁹¹. За Черчилля, получавшего удовольствие от творческого процесса, можно только порадоваться. Но на календаре был конец декабря 1938-го, а Война Алой и Белой роз полыхала с 1455 по 1485 год, то есть до рождения Генриха VIII.

Трюк удался. Правда, ненадолго. Управление фактами в свою пользу могло на время произвести нужное впечатление. Но оно не снимало главной задачи – завершения произведения к концу следующего года. И поэтому, хотя Черчилль и успокаивал издателей, изощряясь, насколько это было возможно, основные усилия он все-таки обратил на достижение поставленной цели.

Тридцатого ноября автор отметил свой шестьдесят четвертый день рождения. На следующий день он подбил баланс четырехмесячной работы – 136 тысяч слов. К19 декабря он продвинулся уже до 180 тысяч слов. К 25-му – до 192 тысяч, надеясь до конца года достигнуть отметки в двести тысяч⁹².

Своей супруге Черчилль жаловался на «трудоемкий и утомительный» характер творческой работы. Разумеется, он получал удовольствие от литературного труда, но в целом книга давалась ему тяжело, и он постоянно ощущал себя под «прессингом». Кроме того, творчество потребляло все его время и силы. «Моя жизнь упростилась до строительства коттеджа и работы над книгой, а также сном перед обедом, – делился он с Клементиной. – В Лондон я наведываюсь только от случая к случаю для участия в заседаниях парламента». При благоприятном стечении обстоятельств Черчилль планировал представить первую законченную версию всех томов к июню 1939 года, оставив себе полгода на доработку, редактирование и корректуру⁹³.

Для того чтобы распараллелить работы, Черчилль обратился в середине декабря 1938 года к бригадному генералу Джеймсу Эдмондсу с просьбой помочь в описании Гражданской войны в США. За три года до этого Эдмондс вместе с Бирбеком Вудом опубликовал на соответствующую тему отдельную монографию. Планировалось, что рассмотрение этого эпизода займет не более десяти тысяч слов. Обращаясь за помощью, Черчилль признался, что сам много прочел об этом периоде (включая посещение основных мест сражений во время поездки в Новый Свет в 1929 году). Но он хотел, чтобы Эдмондс уделил внимание военной стороне вопроса, описанию самих кампаний, как они развивались, как достигался в них кульминационный момент, какие стратагемы в них использовались⁹⁴.

Относительно сроков, Черчилль считал, что если бы Эдмондс смог подготовить компендиум к концу марта, то это было бы превосходно. При составлении конспекта он просил не погружаться в детали, а также не касаться всего, что произошло. Необходимо сосредоточиться лишь на «ключевых моментах и важнейших вопросах стратегии»⁹⁵. Эдмондс согласился помочь, подготовив к середине марта запрашиваемый материал.

Новый 1939 год Черчилль встретил в Чартвелле. Тогда ни он, ни его соотечественники, никто не знал, что новогодние праздники станут последним мирным весельем подобного рода на следующие шесть кровавых лет. Британия, Европа, СССР и США жили своей жизнью, загадывая желания, планируя добиться поставленных целей, мечтая о новых победах, свершениях и результатах. У Черчилля были свои планы. Он рассчитывал завершить монументальный исторический труд, продолжить работу в парламенте, надеясь все-таки попасть в состав правительства, а пока это не произошло, посвятить себя активной журналистской и публицистической деятельности, которая позволяла ему содержать семью и любимое поместье.

Он собирался заработать в новом году 22 420 фунтов, из которых «История» должна была принести 7500 фунтов, остальное – статьи в газетах и журналах: в Daily Telegraph—4880 фунтов, в News of the World—4200 фунтов, Collier’s — 2000 фунтов, переводы в иностранных изданиях – 1200 фунтов. Из нелитературных источников (ценные бумаги, зарплата депутата и прочее) планировалось получить только малую часть всего годового дохода – 2640 фунтов⁹⁶. Приведенные цифры дают четко понять, какое место в этот период в жизни Черчилля занимала литературная деятельность. Соответственно, и внимание ей уделялось основное. А пока, следуя золотому правилу: отдыхай прежде чем устать, Черчилль отправился на юг Франции, на виллу своей подруги Джесси Дермот (1871–1940) Chateau de l’Horizon, расположенную в заливе Гольф-Жуан, восточнее Канн.

Британский политик любил совмещать работу и удовольствие. Аналогично он поступил и на этот раз. В девять утра в субботу из аэропорта Кройдон он отправился на самолете во Францию, приземлившись в Ле-Бурже. Затем он остановился в любимом парижском отеле Ritz, где его уже ожидала секретарь Мэри Пенман. По ее словам, появление именитого гостя вызвало в отеле шумиху. Не придавая значения царившему вокруг его персоны ажиотажу, Черчилль быстро проследовал в номер. В ближайшие несколько часов он должен был провести несколько небольших встреч. После он выразил желание перекусить. Сопровождавший его профессор Линдеман поддержал друга. Был сделан заказ и через несколько минут два лакея ввезли в номер сервировочный столик. Отобедав, Черчилль продиктовал несколько телеграмм и покинул отель. Из Ritz он направился во дворец Трианон в Версале на ланч с министром финансов Полем Рейно. После беседы с Рейно Черчилль вернулся в Париж, в британское посольство, где пообщался с экспремьером Франции Андре Леоном Блюмом (1872–1950).

Вечером Черчилль должен был покинуть столицу Франции и направиться с Лионского вокзала в Канны. Поезд отходил в восемь часов. Линдеман и Пенман ждали его возвращения в отеле, чтобы вместе проследовать на вокзал. Часы сначала беспристрастно отсчитали шесть, затем – полседьмого, затем пробили семь. Когда минутная стрелка достигла четверти часа, профессор стал заметно нервничать. Он распорядился спустить багаж вниз, а также забронировал такси. За несколько минут до того, как часы указали полвосьмого, в отель вернулся Черчилль. Он выглядел возбужденно. Его лицо было красным, речь – тороплива, движения – быстры.

Не без приключений гости с Туманного Альбиона добрались до вокзала, где их уже ожидали репортеры. Не обращая внимания на вспышки фотоаппаратов, Черчилль устремился в вагон, за ним, буквально за несколько минут до отправления, проследовала мисс Пенман, – она немного задержалась, давая краткие и формальные ответы на вопросы журналистов. Линдеман отправился на следующем поезде, который отходил через десять минут.

Отдохнув немного в купе, Черчилль проследовал с секретарем в вагон-ресторан, где для них уже был зарезервирован столик. Он спросил Пенман, что она будет пить. Узнав, что секретарь предпочитает что-нибудь легкое, он заказал ей вино из региона Грав, а себе – шампанское. Из срочных дел у него было запланировано написание статьи для Daily Telegraph, которую он в обязательном порядке должен был направить в редакцию не позднее завтрашнего утра. Было решено не торопиться, и, следуя обычной для британского автора практике, приступить к работе после сытного обеда⁹⁷.

Но основная задача была связана с завершением (или вернее написанием) «Истории». К моменту приезда на Ривьеру был закончен текст объем 221 тысяча слов. Для продолжения работы Черчилль взял с собой во Францию десять жестяных ящиков с документами и книгами. Оценивая темп работы, он полагал, что укладывается в сроки. «Это похоже на быстрые скачки с препятствиями, но если все удастся совершить, как запланировано, будет создан хороший запас для будущего», – делился он с супругой⁹⁸.

В основном Черчилль работал утром и поздно вечером, надиктовывая примерно по полторы тысячи слов в день. В свободное от работы время он получал от жизни удовольствие – общался с гостившими неподалеку на вилле барона Ротермира (1868–1940) герцогом Виндзорским и его супругой Уоллис (1896–1986), играл в казино. «Если в Чартвелле все мое время было разделено между строительством и диктовкой, то здесь я лишь диктую и играю в карты, – сообщал Черчилль Клементине. – Я играю подолгу, но не бездумно. На сегодняшний день смог неплохо на этом заработать». В процессе игры, он обратил внимание на супружескую пару, исполнявшую танец. Танец ему понравился, и он решил взять у пары уроки, пригласив их к себе. Движение были просты: три шага и хлопок, но политик и с ними не справился, постоянно делая хлопок в неподходящий момент, чем, к своему недовольству, вызывал смех у окружающих⁹⁹.

Отдых продлился чуть более двух недель. Отъезжал Черчилль из Монте-Карло. Из срочных обязательств ему требовалось написать очередную двухнедельную статью в Daily Telegraph. Политик рассчитывал подготовить текст во время поездки на вокзал. Но ничего не получилось. Когда автомобиль проезжал мимо казино, он, несмотря на скорое отправление поезда, распорядился остановиться и, буквально выпрыгнув из машины, побежал в храм рулетки и блэк-джека. Прошло совсем немного времени, как, садясь обратно в автомобиль, он торжествующе произнес: «Я сейчас выиграл достаточно, чтобы оплатить наш проезд!»

Диктовку статьи оставили на вечер. Последняя запомнилась мисс Пенман, как самый неприятный эпизод всего путешествия. Время было позднее, освещение – плохое, места – мало. Черчилль лежал в кровати. Писать приходилось на черной кожаной коробке из-под шляп, да и то высота коробки была всего тридцать сантиметров, – крайне неудобно. К полуночи статья была закончена. Черчилль отпустил секретаря и растворился в неге ночного сна.

На следующее утро после прибытия в Париж Пенман отпечатала статью и направила ее в редакцию для публикации в номере от 30 января. Черчилль весь день пробыл в столице Франции. Отправление из Парижа должно было состояться вечером, поезд отходил в девять часов пятьдесят минут с Северного вокзала. У политика было запланировано несколько встреч, а также стандартный дневной сон. В отель он пришел поздно, едва успев на такси, которое было заказано на двадцать минут десятого. Перед выходом из номера он замешкался и начал что-то искать. Мисс Пенман спросила, в чем дело, оказалось, что потерялась вставная челюсть. Секретарь направилась в ванную, в спешке осмотрела ее и проследовала в спальную. Подойдя к кровати, она подняла подушку, под которой и обнаружила потерявшийся предмет.

До вокзала добрались быстро, но поезд отходил через считаные минуты. Бегом преодолевая последний участок пути, мисс Пенман несла в руках бумаги и коробку для шляп. Головного убора в ней, правда, не было – в путешествии Черчилль использовал коробку для хранения грязного белья. Внезапно ленточка, придерживающая крышку, соскочила, и коробка стала открываться. Если бы не проворность секретаря, конфуза было бы не избежать. Увидев, что содержимое едва не вывалилось на перрон, Черчилль, не сбавляя темпа, закричал: «Нам не следует стирать наше грязное белье на публике!»

На этом приключения британского политика и его секретаря не закончились. На следующее утро поезд прибыл на вокзал Виктория. Во время прохождения таможни Черчилль заявил, что ему нечего декларировать, но в процессе досмотра у него обнаружили подлежащие обложению пошлиной бутылки с ликером. Ошибка стоила политику неких финансовых затрат, так что вчерашний выигрыш в казино был кстати¹⁰⁰.

Во время отдыха на Ривьере с Черчиллем связался подполковник Альфред Хиггинс Берн (1896–1956), главный редактор The Gunner Magazine, автор нескольких книг по военной истории. Услышав, что политик работает над новым произведением и особенно увлечен древним периодом, он счел нужным направить материал про уступку Кассивелауна Цезарю – один из ярких эпизодов, наглядно демонстрирующий, как своевременным и просчитанным отступлением можно добиться гораздо больше, чем запоздалым и бездумным сопротивлением. «Позволю себе предположить, что прилагаемая бумага может представлять для вас интерес, – указывал Берн в сопроводительном письме. – Возможно, в ней нет незнакомых вам фактов, но высказываемая в ней точка зрения, по-моему, необычна и может привлечь ваше внимание»¹⁰¹.

Письмо Берна затерялось в бумагах, поэтому было рассмотрено не сразу¹⁰². Материалы подполковника и в самом деле оказались полезными. Создавшему себе в политике репутацию сторонника решительных действий и жестких ответов надвигающейся угрозе, Черчилля заинтересовало описание иной модели поведения. Случай с Кассивелауном показывал, что мирную жизнь можно купить благодаря вовремя сделанным уступкам. Только при этом нужно понимать, с кем договариваешься, и идет ли речь о покупке свободы или все лишь об отсрочке неизбежного с ослаблением себя и укреплением противника.

Черчилль ответил Берну в конце февраля 1939 года, пообещав учесть переданные материалы. Свое обещание он сдержал. В самом конце первой главы им было сделано следующее дополнение:

…Кассивелаун, чье политическое благоразумие равнялось его осторожности в тактических вопросах, предложил отдать заложников, выплатить дань и подчиниться в обмен на согласие Цезаря покинуть остров.

На этот раз Цезарь провозгласил себя завоевателем. Он получил триумф <…> но на протяжении почти ста лет никакая вражеская армия уже не высаживалась на берегах острова. Можно было надеяться, что следующие защитники острова достигнут таких же успехов и что их действия будут также соразмеряемы с обстоятельствами. О Кассивелауне известно мало, но он оставил о себе память как предусмотрительный и искусный вождь¹⁰³.

Следуя лучшим традициям проектного управления, Черчилль организовал работу над книгой в последовательно-параллельном формате. В то время как он описывал какой-то период, одни специалисты готовили ему материалы для дальнейших глав, другие – проверяли уже написанные. Так, пока Черчилль работал над XVI и XVII столетием, Уэллер читал первые главы о древнем периоде. Признаваясь, что он чувствует себя «очень робко при написании этих незнакомых тем», Черчилль был благодарен ученому за то, что тот «с такой заботой и добротой штудирует и комментирует рукопись»¹⁰⁴.

Общение с Уэллером продолжилось в 1939 году. Во время одной из бесед Черчилль, в геополитических представлениях которого Европа всегда занимала важное место, был поражен, узнав от профессора, что много веков назад Туманный Альбион был частью материка, будучи соединенным с Нидерландами «широкой равниной, где Темза и Рейн встречались и несли свои воды на север». Он решил развить этот факт в первой главе, обрамив его следующей фразой: «Британия все еще соединялась с Европой, когда строились пирамиды и трудолюбивые египтяне исследовали древние руины Сахары». Ознакомившись в конце января с заметками Уэллера к рукописи, Черчилль был «восхищен», что предложенная им фраза осталась нетронутой. Он считал ее «ошеломляющим заявлением, самым удивительным и в тоже время неожиданным». В конечной версии, правда, текст все-таки претерпел небольшие изменения: «соединялась» заменили на «оставалась чем-то вроде выступа», а после «Европы» добавили: «или же отделялась от нее лишь узким проливным потоком, постепенно расширившимся до Дуврского пролива»¹⁰⁵.

В конце февраля Черчилль сообщил Десмонду Флауэру о завершении текста объемом триста тридцать тысяч слов. «Книга стремительно движется вперед», – восторженно констатировал автор. Не считая нескольких пропусков и требующих дополнения эпизодов, в своем повествовании он подошел к Избирательной реформе 1832 года, которая расширила избирательные права и регламентировала новые представительства: крупные города вместо так называемых «гнилых местечек».

«Если не произойдет никакого несчастья», черновой вариант рукописи планировалось завершить к маю 1939 года. Чречилль также не преминул добавить о последнем общении с Уэллером, заметив, что все главы проходят проверку экспертов, и «знаменитый археолог», в «самых хвалебных словах отозвался» о материале про древний период, который представлялся «самым сложным». Подводя итог, Черчилль считал, что у него есть «хорошие шансы предоставить законченную работу» в срок¹⁰⁶.

В своем отчете Черчилль изображал в целом правильную картину, но, присмотревшись внимательно, становилось понятно, что хотя он и приступил к описанию XIX века, имелось множество незавершенных кусков, не говоря уже о требующих обсуждения трактовках. Параллельно с диктовкой Черчилль не прекращал обращаться к специалистам с более глубоким рассмотрением той или иной темы. В конце марта он направил Морису Эшли и Джеймсу Янгу материал о XVII столетии, периоде, который его «глубоко интересовал». Особенно его привлекала личность вождя индепен-дентов Оливера Кромвеля (1599–1658). Он даже убедил издателей увеличить первоначальный объем своего сочинения, и теперь собирался рассказать об этой исторической фигуре больше, чем рассчитывал изначально¹⁰⁷.

Какое мнение сложилось у знаменитого британца XX столетия об одном из самых известных англичан XVII века? Имя Кромвеля уже появлялось в его предыдущих произведениях. В автобиографии, описывая свои первые воспоминания, которые были связаны с Ирландией, будущий премьер-министр рассказывает, как долго он добирался до белой башни в имении лорда Портарлингтона. Ему сказали, что в свое время эту башню взрывал Оливер Кромвель. «Я усвоил, что Кромвель взрывал все что ни попадя и потому был очень великим человеком», – делится автор с читателями своими детскими впечатлениями¹⁰⁸.

Имя Кромвеля встречается и в политической жизни нашего героя. Одним из первых действий Черчилля на посту первого лорда Адмиралтейства в ноябре 1911 года стала подготовка к согласованию с королем перечня названий для строившихся судов. Среди вариантов значилось «Оливер Кромвель». Георг V (1865–1936) отклонил предложение министра¹⁰⁹.

Казалось бы, вопрос решен. Но не тут-то было. На следующий год Черчилль вновь предложил название «Оливер Кромвель» для одного из линкоров. По его мнению, названия новых кораблей – «самых мощных, которые были построены когда-либо», должны «быть связаны с именами великих воинов и правителей английской истории». Также он добавил, что обсуждал свое предложение с премьер-министром Гербертом Асквитом и тот поддержал его, отметив большие заслуги государственного деятеля XVII столетия в развитии Королевского ВМФ¹¹⁰.

На этот раз первому лорду ответил личный секретарь короля Артур Джон Бигг, 1-й барон Стэмфордхем (1849–1931). Он сообщил, что не далее как год назад Георг V четко дал понять, что выступает против, и за прошедший год Его Величество не изменил своего мнения. Главе Адмиралтейства рекомендовали дополнительно рассмотреть вопрос и предложить иной вариант¹¹¹.

Другой политик скорее всего отказался бы от упоминания имени лорда-протектора (кстати, корабль «Лорд-протектор» уже состоял однажды на службе британского флота), но Черчилль не привык отступать, хотя порой это сказывалось на реноме. Аргументы Черчилля были убедительны, а выбранный подход – основателен. Помимо премьер-министра он проконсультировался с коллегами по правительству, хорошо владевшими историческим материалом. Все они поддержали его инициативу, а Джон Морли (1838–1923) даже прислал выдержки из классиков, подтверждавших позицию первого лорда.

Глава Адмиралтейства считал Кромвеля «одним из основателей ВМФ» и что «вряд ли кто-нибудь сделал для флота больше, чем он». По его мнению, не стоило заострять внимание наличных обидах – надо смотреть шире на прошлое и настоящее своей страны. Люди уже забыли горечь минувших дней, а достижения великих предков продолжают будоражить умы и бередить души. «Его Величество является наследником всех побед своего народа, и в английской истории нет ни одной главы, от которой он должен хотеть откреститься», – эти доводы Черчилль попросил барона Стэмфордхема передать королю¹¹².

Но король остался глух к аргументам министра. Его личный секретарь напомнил политику, что в 1895 году уже рассматривался вопрос возведения за государственный счет статуи Кромвеля, и эта затея провалилась, ее заблокировали в парламенте большинством в 137 голосов. Барон Стэмфордхем также привел некоторые выдержки из тех обсуждений. Во время дискуссий лорда-протектора назвали «лицемерным и ханжеским убийцей», «вероломным животным», а будущий премьер-министр Артур Джеймс Бальфур (1848–1930) оспорил заслуги Кромвеля в создании флота, заметив, что и до его появления на капитанском мостике британский флот был сильнейшим в мире. Если возведение статуи вызвало такое негодование, тогда чего ожидать от спуска на воду одного из сильнейших боевых кораблей, если на его борту будет имя столь ненавистного многим человека. Георг V выразил «сожаление» и первого лорда настоятельно попросили хорошо подумать над альтернативой¹¹³.

Черчилль не стал думать над альтернативными вариантами. Вместо этого он продолжил настаивать на своем. Он обратился к Джону Морли, знаменитому своей эрудицией (в понимании Морли «несколько книг» означало не десяток произведений, а самую настоящую библиотеку с пятью тысячами томами¹¹⁴). По мнению Морли, кто бы что ни говорил, нельзя отрицать огромную роль Кромвеля в развитии флота; можно не соглашаться с его методами во внутренней политике, но на внешнеполитической арене он возвел Англию на такие высоты, которые достигались с тех пор всего несколько раз¹¹⁵.

Было и другое мнение. В тот же день, когда Морли высказал свою точку зрения, к главе Адмиралтейства обратился один из его заместителей – второй морской лорд, адмирал принц Луис Баттенберг (1854–1921). Он слышал о реакции короля и хотел предупредить своего босса, что многолетний опыт службы в Адмиралтействе, а также общение с тремя монархами научило его – в вопросе выбора названия кораблей мнение суверена является для руководства Министерства окончательным. Кроме того, если глава флота будет упрямиться, флот объединится против него¹¹⁶.

Во время своей работы в Адмиралтействе в период с 1911 по 1915 год Черчилль запомнился многими спорными решениями, вызывающими негодование у старых адмиралов. Поэтому сопротивлением на флоте его было не напугать. Не испугался он и гнева короля, решив в четвертый раз убедить монарха в своей правоте.

Это было необычное обращение. Черчилль практически слово в слово повторил доводы Морли, сославшись, как и он, на профессора Королевского колледжа Сэмюеля Роусона Гардинера (1829–1902), автора книги «Место Кромвеля в истории», и профессора Оксфордского университета, автора нескольких книг о лорде-протекторе Чарльза Хардинга Фиртса (1857–1936); также глава Адмиралтейства процитировал эссе Маколея и книгу «Морская мощь» самого известного военно-морского историка своего времени, одного из отцов геополитики адмирала Альфреда Тайера Мэхэна (1840–1914).

Черчилль понимал, что это последнее обращение по злободневному вопросу. Если король и в этот раз откажется менять точку зрения, Черчиллю ничего не останется, как ретироваться и прекратить полемику¹¹⁷. Как и следовало ожидать, Георг V остался непреклонен. Ни один из приведенных доводов не заставил его пересмотреть свою позицию. Он наотрез отказался называть корабль в честь человека, несущего прямую ответственность за обезглавливание одного из его предков¹¹⁸.

Продолжать дискуссию было бессмысленно. После месяца бесплодных обсуждений Черчилль отступил, предложив назвать линкор «Отважный»¹¹⁹. Этот вариант получил королевское благословение. Супердредноут «Отважный» был спущен на воду в ноябре 1914 года и прослужил в составе британского ВМФ больше тридцати лет, пройдя через две мировые войны, пока в 1948 году не был пущен на лом.

Прошло больше четверти века с тех достопамятных событий. В живых уже не было ни барона Стэмфордхема, ни Джона Морли, ни Герберта Асквита, ни Георга V, а Черчилль взялся за описание личности лорда-протектора. У него появилась прекрасная возможность восстановить историческую справедливость. Но этого не произошло. Причем по простой, но весьма необычной в свете описанного спора с королем причине – Черчиллю не нравилась личность Кромвеля. В биографии Мальборо он цитирует слова отца главного героя, который отзывался о Кромвеле не иначе как о «дьяволе», добавляя уже от своего имени, что возмутителя спокойствия отличала «фанатическая жестокость» в военных кампаниях. «Я враждебен по отношению к нему, – признается Черчилль в июле 1939 году Янгу. – Я считаю, что его следует судить как представителя диктатуры, против которой был направлен весь ход английской истории». В 1953 году во время одной из бесед с Мораном Черчилль назовет Кромвеля «грязным псом», отмечая, что «никогда не любил его»¹²⁰.

Несмотря на нелюбовь автора к этому историческому персонажу, в новом произведении ему отводится много места. Написание этих кусков далось Черчиллю тяжело. Он обсуждал Кромвеля то с Эшли, то с Янгом и неоднократно переписывал текст, оставаясь все время недовольным результатом¹²¹. Причины самокритики бывают разными. На этот раз ими стали принципиальный характер готовящихся фрагментов для нашего героя, который пытался как можно отчетливее и понятнее донести свою позицию до читателя. В личности Кромвеля воплотилось слишком многое из того, что Черчилль не принимал и против чего боролся на протяжении всей своей жизни.

Во-первых, речь шла о диктаторе. Революции всегда принято рассматривать, как акт восстания за идеалы личной свободы против узурпаторства и деспотизма. Но Черчилль, не тешивший себя иллюзиями, считал заблуждением, что «триумф „железнобоких“ был победой демократии и парламентской системы». Напротив, по его словам, это была «победа примерно двадцати тысяч решительных, отчаянных, дисциплинированных, вооруженных фанатиков над всей Англией». Это была «борьба», которая «привела к армейской диктатуре». Это была ремонстрация, когда вместо одного автократа во главе государства встал «жестокий, страшный, энергичный человек, чей беспорядочный, оппортунистический, эгоистический курс вошел в анналы истории». Это была метаморфоза, которая привела к исчезновению конституционных гарантий и всех тех элементов гражданского общества, что «медленно и уверенно создавались веками». Это был плачевный результат, когда «всё решала воля одного человека»¹²².

Весьма показательным проявлением методов Кромвеля стало его отношение к парламенту. Как и многие последующие сторонники единоличного правления, Кромвель не выступал против парламента, более того, он даже находил его полезным, рассчитывая, что парламент позволит ему избежать упреков в деспотизме, одновременно поддерживая все предлагаемые им решения и начинания. «Но таких парламентов не существует, – возражает Черчилль. – У парламента есть свойство формировать собственное коллективное мнение на основе позиции тех, кто его избирает». Чудес на свете не бывает. Парламент Кромвеля выродился сначала в «собрание пуританской олигархии», затем в «представителей верхушки среднего класса и небольшого числа людей, возвысившихся благодаря военной службе», после чего «установилась военная диктатура»¹²³. Англия оказалась не готова к проводимым над ней экспериментам, и в итоге, Кромвелю пришлось объявить себя лордом-протектором, перейдя к единоличному правлению и начав заигрывать с идеей стать королем.

Во-вторых, предлагая оценивать людей не только по их достижениям, но и по средствам, которые они использовали для достижения цели, Черчилль осуждает методы Кромвеля. Например, «жестокую и беспощадную даже для того сурового времени резню», которая последовала за взятием Дрогеды. Он приводит слова самого Кромвеля, признавшегося, что он отказал в пощаде всем. «Думаю, что мы предали мечу всех защитников», – заявил победитель председателю Государственного комитета Джону Брэдшоу¹²⁴.

На примере Кромвеля Черчилль пытался показать, что зло опасно не только прямыми последствиями, к которым приводит, но и косвенным влиянием с расширением границ моральной вседозволенности. Поэтому, обвиняя лорда-протектора в том, что тот «располагал огромной силой» и использовал ее с «безжалостной свирепостью», в то же время он клеймит его за решения и поступки, которые «нарушили нормы гуманизма и заметно омрачили путь человечества».

В представлении Черчилля, жестокости Кромвеля в Ирландии заложили основу холокоста в XX веке:

Казалось, что дикие преступления навсегда остались в прошлом, что в мирные времена, в век бизнеса и открытых политических дебатов, позволено отдать должное суровым воителям, заложившим основы либерального общества. Двадцатый век резко напомнил этим интеллектуалам о реальном мире, оторвав от бессмысленных мечтаний. Мы уже видели, что и в наше время технология устрашения применяется с кромвелевским зверством и в больших масштабах. Мы слишком многое знаем о деспотах, их настроениях и власти, чтобы следовать философской отстраненности наших дедов. Необходимо вернуться к тому простому принципу, что убийство безоружных или разоруженных людей оставляет вечную жгучую память о завоевателях, как бы они впоследствии ни преуспели.

Последнее предложение содержит еще одну важную для Черчилля мысль: средства в большей степени, чем цели, являются критерием величия и последующего восхваления. По его словам, «люди, оказавшиеся способными на свирепые деяния, недостойны почетных титулов и благородных званий, присвоенных им потомками, – независимо от того, являются ли они прославленными полководцами или за ними закрепилась репутация выдающихся государственных деятелей»¹²⁵.

В-третьих, сделав ставку на жестоких методах, государственный деятель превращается в их заложника. Зло порождает зло, создавая вокруг вершителя заколдованный круг, из которого он, считающий себя властелином, а на самом деле ставший жертвой неконтролируемых, но порождаемых им темных сил, выбраться уже не в состоянии. «Ни убеждения, ни чистки» не могут склонить оппозицию исполнить его волю. Поэтому «снова и снова Кромвелю приходилось использовать силу оружия или угрожать ее применением», а «правление, которое Кромвель стремился превратить в конституционную альтернативу абсолютизма или анархии, стало на практике военной автократией»¹²⁶.

В-четвертых, любому деспотизму и проявлению жестокости, надругательству над свободой и поощрению тирании рано или поздно приходит конец. Несмотря на все достижения Кромвеля, позволившие укрепить положение его страны на международной арене, «население воспринимало его правление, как бесконечную мелочную тиранию, которая вызвала к себе такую ненависть, какую не вызывало ни одно другое правительство»; «народ почувствовал, что им управляет власть, которую он никак не контролирует». «Основная масса населения, независимо от классовых религий, предпочитала безнравственное правление грешников жестокой дисциплине святош», – объясняет Черчилль, оправдывая не столько безнравственное поведение, сколько стремление людей к свободе, которое рано или поздно пробивается наверх и разбивает затвердевшую корку набивших оскомину ограничений¹²⁷. Настал день, когда англичане обрушились на Кромвеля. К счастью для него самого, его к тому времени уже не было в живых. Посмертно он был приговорен к казни через повешение, потрошение и четвертование. Его тело было эксгумировано, и приговор приведен в исполнение. Должно будет пройти почти триста лет, прежде чем его голова будет предана земле.

Читая, насколько подробно Черчилль анализирует личность Кромвеля и какие жесткие и негодующие оценки дает его поступкам, невольно возникает вопрос, почему в 1911–1912 годах он с таким упорством препирался с королем за увековечивание имени диктатора на корабле, который был одним из последних достижений британской научно-технической мысли и, по сути, олицетворял военную мощь государства? Ответ на этот вопрос позволяет многое сказать не о Кромвеле, а о Черчилле, полагавшем, что «категоричность не подобает историческому исследованию»¹²⁸. Он не привык мыслить в черно-белом формате, стараясь вместо этого присматриваться не только к оттенкам и тонам, но и ко всему многообразию цветовой палитры. Еще во время своей работы над «Мальборо» он отмечал, что историку приходится иметь дело не с двухцветной картиной. «Простого перечисления фактов и изложения краткого содержания недостаточно для верного описания, – резюмировал он. – Необходимо анализировать полутона и внимательно разглядывать едва различимые грани, от которых и зависит интерпретация»¹²⁹.

Черчилль разделял Кромвеля-диктатора, топившего в крови несогласных, и Кромвеля-лидера, государственного деятеля, обладавшего многими положительными качествами с правлением которого было связано для Англии много хорошего. «Средиземное море и Ла-Манш были очищены от пиратов, расширилась внешняя торговля, весь мир научился уважать морскую мощь Британии». В подтверждение своих слов Черчилль приводит фрагмент из панегирика Эдмунда Уоллера (1606–1687), а также цитирует «Героические стансы на смерть Оливера Кромвеля», написанные в 1659 году Джоном Драйденом (1631–1700)¹³¹. Британский политик любил поэзию и часто обращался к ней в своих книгах, но далеко не каждого исторического деятеля он отмечал поэтическими фрагментами.

Распространяя подобную похвалу, разве Черчилль не противоречил сам себе? Ведь это он уверял, что совершившие «свирепые деяния» недостойны ни титулов современников, ни почета потомков? Конечно, противоречит, если мыслить бинарными категориями. Но у автора «Истории» была другая система исчисления. Он не просто признает заслуги Кромвеля – он пытается проанализировать его личность, считая, что имеет дело не с монолитом, а с обуреваемым страстями, противоречиями и комплексами человеческим созданием.

Черчилль признает, что Кромвель был «хитрым и беспощадным, когда того требовали обстоятельства», но «в целом он был диктатором неуверенным, сомневающимся, диктатором против своей воли», «понимающим и сожалеющим о деспотичном характере своей власти». За его жесткими, а порой и жестокими действиями стояло не стремление к личному обогащению и не жажда властолюбия. Он хотел «установить порядок в соответствии со своим видением и пониманием Англии, Англии своих юношеских мечтаний». Несмотря на свой уверенный облик, в глубине души он «часто поддавался внутренним сомнениям и конфликтам». Он был лишен «уверенности в собственной праведности», заявив однажды: «Никто не поднимается так высоко, как тот, кто не знает, куда идет». «Это был постоянный человеческий конфликт между убеждениями в божественном праве управлять народом ради его блага, подлинным христианским смирением и сомнением в своем предназначении», – констатирует Черчилль¹³².

С учетом перечисленных нюансов резюме нашего героя сводится к следующему. С одной стороны, «в период тяжелейшего кризиса Кромвель силой оружия спас дело парламента», но «в истории он должен остаться как представитель диктатуры и военного правления, который при всех своих достоинствах солдата и государственного деятеля действовал вопреки духу английского народа». С другой стороны – «если заглянуть глубже», «он защитил страну не только от амбиций генералов, но и от той необузданной и непредсказуемой агрессии, на которую были способны ветераны „железнобоких“. При всех своих неудачах и ошибках, он действительно был лордом-протектором – защитником давних и прочных прав старой Англии, которую любил. Без Кромвеля, возможно, не было бы продвижения вперед, не было бы коллапса, не было бы выздоровления. Посреди краха всех институтов, социальных и политических, управлявших прежде жизнью Англии, он возвел гигантскую, сияющую, необходимую, одну-единственную башню, которая помогла получить временную передышку во имя исцеление и дальнейшего роста»¹³³.

Эпизод с Кромвелем наглядно показал, насколько сложны, туманны, неоднозначны трактовки и оценки событий прошлого, не говоря уже о личностях минувших эпох. А жизнь тем временем била ключом, заставляя Черчилля работать дальше над завершением своего исполинского труда, в котором он познавал историю, одновременно выражая свою точку зрения и оставляя для потомков свой взгляд и свое понимание запутанных, но влиятельных событий ушедших времен.

В тот же день, когда Черчилль обратился к Эшли за консультациями по Кромвелю – 24 марта, он связался с Джоном Уэлдоном, напомнив ему о его обещании прислать материалы о Генрихе VIII. «Я очень проголодался по ним», – признавался автор. Черчилль торопился и пытался донести свою обеспокоенность до помощника. «Не пытайтесь сделать лучшее врагом хорошего», – увещевал он Уэлдона, напомнив ему о герое романа Джеймса Мэттью Барри (1860–1937) «Сентиментальный Томми», который не смог сдать экзамен, потому что так и не определился, с какого слова начать предложение¹³⁴.

Помимо Эшли, с которым обсуждалась личность Кромвеля, и запроса материалов у Уэлдона о самом известном мужском представителе династии Тюдоров, 24 марта Черчилль также принял участие в дискуссии с бригадным генералом Джеймсом Эдмондсом о Гражданской войне в США. Ему понравились подготовленные материалы, и он решил опираться на них в своей книге. Одновременно у него появились некоторые соображения относительно самого военного противостояния. Оценивая происходящее в целом, он считал, что «у конфедератов не было ни единого шанса». Их поражение было лишь вопросом времени. Армия северян все равно достигла бы успеха, даже если бы ей «пришлось истребить всех до последнего в штатах конфедератов». Еще со времен написания «Речной войны» Черчилль, привыкший рассматривать проигравших в терминах героической патетики, находил, что самым «драматичным» моментом противостояния стало «изумительное сопротивление» армии Юга. Через несколько дней он сделает еще одно интересное дополнение относительно перспектив конфедератов в Гражданской войне. Да, они не имели шансов на успех, но все могло измениться, если бы произошло вмешательство иностранного государства¹³⁵. Трудно сказать, на какой опыт— политика или историка – Черчилль опирался больше, когда делал этот вывод, но одно можно сказать точно: цена за подобное вмешательство была бы достаточно высока, и за победу в войне пришлось бы расплачиваться суверенитетом.

При описании периода Карла II, Славной революции 1688 года, прихода Вильгельма III Оранского (1650–1702) и правления королевы Анны Черчилль окунался в знакомые воды, подробнейшим образом рассмотренные им в предыдущем историческом сочинении. Учитывая текущий цейтнот, а также высокое качество проработки биографии Мальборо, было бы глупо не использовать имеющийся материал в новом проекте. Черчилль планировал позаимствовать целые куски. Но для этого ему требовалось получить разрешение со стороны издателей «Мальборо». В конце марта он связался с издательством Harrap & Со. Ltd., сказав, что ему «тяжело писать об одних и тех же событиях по-разному». Всего предполагалось использовать с небольшими перестановками и пересказами порядка пятнадцати тысяч слов. «Надеюсь, вы разрешите мне заняться плагиатом собственного сочинения?» – поинтересовался Черчилль¹³⁶. В издательстве не стали возражать, чем облегчили автору задачу. К слову заметим, что Черчилль использовал не только «Мальборо» для автоцитирования. Разумеется, не в таком количестве, но он также обратился к своему двухтомнику «Речная война». Давая характеристику знаменитого сражения при Омдурмане (2 сентября 1898 года), Черчилль привел слова «одного молодого гусара, принимавшего участие в этой битве»: «самый знаменательный триумф, когда-либо одержанный оружием науки над варварством»¹³⁷.

В конце марта Черчилль договорился с Уэлдоном отправить ему материалы про Войну Алой и Белой роз, правление Генриха VII, Эдуарда VI, королев Марии Стюарт и Елизаветы Тюдор. Он не просил «выполнять дополнительные исследования». Для него было важно, чтобы Уэлдон дал «свободные комментарии как в части коррекции рукописи, так и ее улучшения»¹³⁸. Сами материалы были направлены в начале апреля. Обращает внимание, что, отчитываясь перед издателями, Черчилль сообщал о семимильном продвижении вперед, в то время как передавая написанный текст историкам, он подчеркивал, что главы все еще находятся в «очень сыром виде»¹³⁹.

Подобная релятивность в оценке своего труда объяснялась выбранным подходом к написанию произведения, который отличался от «Мирового кризиса» и «Мальборо». Находящийся под постоянным прессингом со стороны издателей, а также отвлекаясь на заседания парламента, Черчилль решил на первом этапе «написать весь текст от начала до конца, оставляя на потом пропуски и вопросы общего характера». Он планировал завершить полный, но черновой драфт к концу мая, чтобы иметь возможность «обозреть целиком все повествование» и определить формат требуемой доработки. На следующем этапе – до конца 1939 года – он рассчитывал пройтись по тексту, заполняя пропуски, расставляя акценты и убирая изъяны. На второй этап также была оставлена оценка исторических персонажей¹⁴⁰.

Выбранный подход четко соответствовал не только внешним условиям, в которых создавалась «История» – жесткость сроков и крещендо международной напряженности, но и внутренними факторами. В первую очередь это касалось компетенции автора в предмете исследования. Признавая собственную ограниченность, Черчилль не только решил опереться на команду специалистов, но и перенести подготовку трактовок на последний этап, пока он сам не прочувствует все взаимосвязи, причины и следствия. Тем не менее, следуя намеченному плану, автор стремился во что бы то ни стало достигнуть первой крупной вехи, запланированной на конец мая 1939 года.

Несмотря на бешеный темп и практически ежедневную работу до двух-трех часов утра¹⁴¹, ему не удалось завершить первый вариант книги к назначенному сроку. Вместо того чтобы поставить точку и заняться доработкой, в конце мая он только приступил к работе над периодом Гражданской войны в США, описание которой должно было занять не менее двух недель¹⁴².

Помимо США, еще необходимо было рассказать о событиях истории Австралии и Новой Зеландии. Этим автор занялся в июне 1939 года. Он опирался на материалы Алана Баллока. Первоначальная версия показалась ему несколько однобокой, акцентирующей внимание на малоприглядных сторонах – суровом быте золотоискателей и высоком уровне преступности. Черчилль попросил дополнить текст рассказом об уникальной фауне и благоприятном климате Австралии, об увлечении местных жителей спортом и развитии социальных институтов.

Баллок согласился произвести необходимую коррекцию. Но от себя добавил, что в рассмотренном периоде – до 1860 года – как раз преобладала суровая и «монотонная» действительность, а то, о чем говорит Черчилль, появилось только в конце XIX столетия. «У меня ощущение, что австралийцам не слишком понравится, если мы будем акцентировать внимание лишь на каторжниках», – ответил британский политик, попросив все-таки добавить в описание флер бодрости и романтизма¹⁴³. В опубликованной версии фрагмент об истории Австралии и Новой Зеландии займет всего двенадцать страниц.

Параллельно с работой над историей доминионов Черчилль активно дополнял разделы про Британию. Значительное внимание он уделил «диктатуре» Тюдоров¹⁴⁴ и XVII столетию, которое активно обсуждал с Эшли, Янгом, Уэлдоном и Маршем¹⁴⁵, а также Гражданской войне в США¹⁴⁶. Последняя далась автору нелегко – «достаточно плотный текст из-за обилия фактов»¹⁴⁷, – хотя он получил огромное удовольствие при работе над этим эпизодом. «Полагаю, это самый интересный военный конфликт, о котором я читал», – признался он генералу Эдмондсу¹⁴⁸.

В работе Черчилля трудно четко выделить первый этап с завершением чернового варианта и второй – с коррекцией, доработкой, редактированием. В реальности все было смешано. Еще не закончив полностью первую редакцию, автор начал активные консультации с помощниками по уже отработанным фрагментам. Фактически, во время написания «Истории» он обратился к практике, которая получит распространение во время создания «Второй мировой войны», – параллельная разработка сразу нескольких тем, разнесенных во времени. Так, завершая повествование о Гражданской войне в США, Черчилль обсуждал фрагменты о Войне Алой и Белой роз, Тюдорах, Стюартах, революции и реставрации, а также серьезно переписывал начало, связанное с древним периодом и становлением государственности¹⁴⁹.

Несмотря на отчаянные попытки завершить «Историю» к концу года, Черчилль понимал, что может не успеть. Для ускорения литературного процесса он нанял в июне еще одного секретаря, мисс Элизабет РоудУайджери (1915–1991?). Но проблема со сроками была не единственной беспокоившей автора. Как это уже не раз случалось в его творческой биографии, по мере создания произведения первоначальный объем стал разрастаться, вынуждая переписывать куски, уплотняя мысли и описания. В конце июня, делясь своими планами с Маршем о переделке первой части, Черчилль признался, что планирует сократить текст на десять тысяч слов, а также «поднять повествование на более высокий уровень»¹⁵⁰. Но даже с учетом этой коррекции оставшийся текст все равно превышал отведенный лимит. Еще до завершения первой редакции общий объем на начало июня перешагнул отметку четыреста пятьдесят тысяч слов¹⁵¹.

В начале июля Черчилль сообщил очередной статус Флауэру (на этот раз Флауэру-старшему). Учитывая, что до исполнения обязательств оставалось меньше полгода, автор постарался придерживаться исключительно оптимистического настроя. В первом же предложении он торжественно заявил, что издатель «может быть доволен», книга «сейчас практически завершена». Не желая напрягать Флауэра раньше времени разросшимся объемом, Черчилль указал только на 460 тысяч слов (буквально через десять день лорду Ротермиру он сообщит о «почти 480 тысячах слов»¹⁵²). При этом больше половина из написанного текста уже проработана и по ней подготовлена вторая редакция. Принимая во внимание все эти факты, автор обнадеживал издателя относительно завершения труда в установленные сроки¹⁵³.

Черчилль постарался быть максимально деликатным с издателем. Еще бы! В составленном им плане поступления наличности за вторую половину 1939 года гонорар от Cassell & Со. Ltd. занимал первое место – 7500 фунтов. Среди других доходов значились гонорары за статьи в News of the World – 4200 фунтов, Collier’s – 700 фунтов и Daily Mirror – 600 фунтов, а также 2780 фунтов за публикации в европейских газетах¹⁵⁴.

На конец июля и первую половину августа у Черчилля приходится активное общение с Янгом и Маршем, а также коррекция глав о правлении Генриха III, Генриха VI и доработка черновика Алана Баллока¹⁵⁵. В последние дни августа Черчилль связался с Дикиным, направив ему все готовые на тот момент материалы, а также сообщив планы по разбиению произведения на тома. Флауэру-старшему наш герой признался в конце августа, что «каждую свободную минуту и каждую частичку своих сил посвящает исключительно исполнению контракта»¹⁵⁶.

Черчилль и в самом деле полностью отдавался литературному труду. Но ни характер выполненной работы, ни полный смысл создаваемого им произведения нельзя полностью понять, если оставить за рамками те внешние условия, в которых рождалось многотомное сочинение. С каждым словом, которое приближало автора к завершению его книги, в мире происходили события, приближавшие начало войны. Предательство в Мюнхене в сентябре 1938 года и неуверенная внешняя политика руководителей европейских стран в первой половине 1939-го сняли последние барьеры, останавливавшие Гитлера начать всемирный потоп. Черчилль видел, что происходит, и отчаянно пытался донести свою позицию до властей предержащих, но его мнением пренебрегли, а высказываемые на страницах многочисленных газет и журналов призывы – проигнорировали. Гостивший в середине июля в Чартвелле Виктор Казалет (1896–1943) записал в дневнике: «Уинстон очень мрачен. Считает, что вероятность наступления войны 60 против 40». «Я сомневаюсь, что успею закончить книгу до начала войны», – признается политик Вирджинии Коулз (1910–1983), показывая в своем кабинете рукопись нового произведения¹⁵⁷.

Чем сильнее сгущались тучи на политическом горизонте, тем больше отрады находил Черчилль в литературной деятельности. На протяжении многих лет творчество служило для британского политика отдушиной, спасая его в период одиночества и поражений. Теперь оно создавало иную реальность, вселяя надежду и давая силы жить и бороться в суровом мире. Своим друзьям Черчилль сообщал, что «очень непросто погрузиться в прошлое, когда будущее оскалило перед нами свои клыки». Да, это действительно было непросто. Но, перемещаясь во времени, он не мог не признать, насколько «комфортно в столь беспокойный год удалиться в прошлые века»¹⁵⁸.

Погружение в прошлое во время бурлящего настоящего оказало на потомка герцога Мальборо не только релаксирующий, но и формирующий эффект. Он еще больше осознал, что является главной темой и основным посылом его произведения. И речь шла не об англо-американском сотрудничестве. В своем творчестве Черчилль отстаивал «распространение свободы и закона, защиту прав личности, подчинение Государства фундаментальным и моральным установкам сознательного общества»¹⁵⁹. В начале января 1939 года он дал интервью редактору New Statesman and Nation Бэзилу Кингли Мартину (1897–1969), коснувшись, среди прочего, краеугольных законодательных актов Британии: Хартии вольностей, акта Хабеас корпус и Петиции о праве. Без этих документов, считал Черчилль, отдельный гражданин до сих пор зависел бы от «благосклонности официальной власти и оставался бы уязвим для слежки, а также предательства, в том числе в собственном доме»¹⁶⁰.

В начале политической карьеры Черчилль писал одному из коллег: «Каждый человек, не нарушающий своими высказываниями закон, имеет право выражать собственное мнение, и затыкать ему рот только потому, что его взгляды ненавистны большинству, является очень опасной и фатальной доктриной»¹⁶¹. Борьба за право выражать свое мнение, как и отстаивание других свобод, станет лейтмотивом всей деятельности Черчилля. В годы войны, выступая в Гарвардском университете, он укажет, в очередной раз вернувшись к этой теме, на важный критерий здорового общества – «приверженность к личной свободе»; также он процитирует Киплинга, который отстаивал право на «возможность жить без чьего-либо позволения под сенью закона»¹⁶².

В новом произведении автор уделяет отдельное внимание становлению и развитию законодательных институтов Туманного Альбиона. Безусловно, процесс их формирования не был быстр и гладок. На протяжении веков оставались «хитросплетения судопроизводства», которые Черчилль назвал «вечным кошмаром тяжущихся сторон и кормушкой для юристов»¹⁶³. При этом значительные финансовые траты в результате испорченного судопроизводства были еще не самой серьезной проблемой. Имели место и незаконные аресты, и пытки невинных, и казни благородных. Но знала эта история и светлые моменты. Один из них – Великая хартия вольностей. По мнению многих историков, этот документ из 63 статьей являлся, по сути, «длинным перечнем привилегий» – привилегии дворянству за счет государства», и решал мелкие и чисто технические вопросы взаимоотношения монарха и баронов. Однако Черчилль считал основной заслугой и ключевым посылом Хартии верховенство закона. Хартия устанавливала, что отныне закон должен соблюдаться всеми, в том числе – сувереном. Rex non debet esse sub homine, sed sub Deo et lege Хартия стала «незыблемым свидетельством того, что власть Короны не абсолютна» и «король связан законом». «Иными словами, – объяснял Черчилль, – единоличное правление со всеми его скрытыми возможностями для угнетения и деспотии не должно допускаться»; «правительство должно означать нечто большее, чем самоуправство кого-либо, а закон должен стоять даже выше короля»¹⁶⁴.

Одновременно с Хартией вольностей и прочими законодательными актами вторым важнейшим элементом, определившим, по мнению Черчилля, британское общество, стал парламент. Вечером 5 марта 1917 года после очередного заседания палаты общин политик направился к выходу. Его сопровождал депутат от Либеральной партии Александр Маккалум Скотт (1874–1928). В свое время Маккалум Скотт написал биографию своего коллеги, ставшую первым исследованием подобного рода в объемной и многотомной черчиллиане. Уинстон благожелательно относился к историческим изысканиям однопартийца и даже процитировал его книгу «Викинги и их плавания» в первом томе своей «Истории»¹⁶⁵. Но это все фон, а принципиальным для настоящего повествования является фраза, которую произнес Черчилль, обращаясь к Макка-луму Скотту. Был самый разгар Первой мировой войны. «Посмотри на это, – воскликнул он, показывая рукой на зал заседаний палаты общин. – Это небольшое помещение разительно отличает нас и Германию. Благодаря ему мы кое-как достигнем успеха, в то время как выдающаяся эффективность немцев в условиях отсутствия парламента, приведет Германию к окончательной катастрофе»¹⁶⁶.

Почему Черчилль придавал столь существенное значение парламенту? Наряду с законодательными инициативами, этот институт стал вторым эффективным инструментом, ограничивающим власть короля, или, как выразился Черчилль, он был «конституционной оппозицией, способной контролировать управление, не разрушая его». Для того чтобы нагляднее показать развитие нового института, Черчилль начал описание истории парламента с разбора этимологии этого термина, которое происходит от французского parler – говорить. Он указывает, что в 1086 году Вильгельм Завоеватель «долго разговаривал» со своими приближенными, прежде чем приступил к составлению знаменитой «Книги Страшного суда». Будучи сам не понаслышке знаком с парламентскими процедурами, Черчилль высоко ценил дискуссии и споры. «Полемика обеспечивает жизнестойкость правительства и позволяет ему оставаться на плаву», – заметит он во время одного из заседаний палаты общин. По его мнению, «процесс поиска ответа» на очередное критическое замечание, порой является «толчком к поиску средства для решения проблемы».

Со временем, помимо консультаций с монархом, у парламентариев появится дополнительная функция – разбор жалоб и общее регулирование законодательства, также расширится и их представительская платформа. Все большей популярностью начнет пользоваться идея, что «если королю недостаточно „обсудить дела“ с собственным Советом, то и бароны, представляющие фактически самих себя, не могут претендовать на исключительное право считаться Советом королевства», – поясняет Черчилль. На сцене появились новые участники: мелкопоместное дворянство и горожане, которые постепенно оттеснят баронов, изрядно ослабших в гражданских смутах XV века. Парламент станет «пусть и не идеальным, но представителем интересов всей нации». Знакомя читателей с этими изменениями, Черчилль указывает, что «вместо своевольного деспотизма короля» была предложена «не губительная анархия феодального сепаратизма, а система сдержек и противовесов, которая позволяла согласовывать действия с монархией и препятствовала извращению сути королевской власти тираном или глупцом»¹⁶⁷.

Анализируя систему государственного управления, Черчилль одновременно излагал и собственные взгляды. «Я презираю тиранию в любом обличье и в любом месте, где бы и как бы она ни появилась», – заметит он Морису Эшли в апреле 1939 года, добавив, что «все это, разумеется, применимо к нынешней ситуации»¹⁶⁸. В 1939 году тирания приняла «обличье» Гитлера, а «местом», где она начала господствовать, стала Германия. Ни до, ни после Второй мировой Черчилль не питал враждебности к немцам. Но тот факт, что родина Гёте, Вагнера и Планка дала жизнь противному человеческой природе политическому учению, представлявшему угрозу для всего мира, оказало существенное влияние на его произведение.

В первом сохранившемся тексте «Истории», датированном 9 сентября 1938 года (накануне подписания Мюнхенского соглашения), есть фрагмент, в котором описывается, что обнаружил бы житель Римской Британии III века, «проснись он в наше время». Кому как ни Черчиллю было знать, сколь многое изменилось за прошедшие семнадцать веков – особенно «скорость передвижения и объем печатной и вещательной продукции». Не все изменения, правда, были положительны. Замечая, что путешественник во времени обнаружил бы «более толстые книги по истории, уступающие Тациту и Диону Кассию», автор проходится по деградации интеллектуальных стандартов; а напоминая, что некоторые испорченные граждане постарались бы вызвать у вымышленного героя «множество племенных и расовых предубеждений и враждебных чувств, которых он не испытывал прежде», он указывает на происходящие на континенте бесчинства. Но главная мысль, которую Черчилль хотел донести до читателей, сводится к другому. Да, многое изменилось, однако многое осталось неизменным. Совершивший скачок во времени нашел бы, что «многие законы являются прямым продолжением тех, которые ему знакомы». Он обнаружил бы ту же религию и знакомые ему «шедевры древней литературы». Он увидел бы «прочное правительство» и ощутил бы «чувство принадлежности огромной империи». Он испытал бы те же страхи: «он так же опасался бы гуннов». В дальнейшем Черчилль заменит последнее слово на «пришельцев из-за Северного моря». Но общий посыл с угрозой от «империи, расцвет которой уже миновал» и «боязнью внезапного нападения варварских сил, вооруженных равным по мощи оружием», сохранился¹⁶⁹.

Фрагмент с аллюзией на Третий рейх был не единственным, где затрагивалась злободневная тема. Немецкий след пустил и более глубокие корни. В год появления Черчилля на свет – 1874-й, английский историк Джон Ричард Грин (1837–1883) опубликовал свою самую известную книгу «Краткая история английского народа». Грин считал, что современные обитатели Туманного Альбиона произошли от немцев, а сама Германия позиционировалась им не иначе как «отчизна английской нации»¹⁷⁰.

Теория Грина не лишена оснований. Взять, к примеру, составной термин «англосаксы». Обе его части происходят от названия древнегерманским племен – англы и саксы, а также находят отражение в названиях таких федеральных земель, как Нижняя Саксония, Свободное государство Саксония и Саксония-Анхальт.

Черчилль был хорошо знаком с произведением Грина. Он прочитал его еще в школе и, безусловно, находился под влиянием высказываемых в нем идей. Однако это не помешало ему выступить против постулатов викторианского историка. В сохранившихся черновиках он открыто спорит с ним, заявляя, что «ни один англичанин не должен воспринимать себя, как продукт тевтонского завоевания». Впоследствии по совету предусмотрительного Янга эта фраза, как и большинство других диспутов с Грином, была исключена¹⁷¹. Но сама критика немецкого происхождения англичан осталась. Сохранилась и та идея, которую автор предложил взамен. По мнению Черчилля, современные англичане наследовали не древним германцам и не древним римлянам. Своим прошлым они обязаны предкам французов – нормандцам.

Если Грин обходит стороной знаменитое сражение при Гастингсе —14 октября 1066 года, то Черчилль, наоборот, уделяет ему самое пристальное внимание. Для будущего премьера битва между англосаксонским королем Гарольдом II Годвинсоном (1022–1066) и нормандским герцогом Вильгельмом (1027/1028-1087) была важна не только тем, что в ней принял участие первый из известных представителей его рода Вандриль де Лион, лорд де Курсель, – с убийством на поле боя Гарольда оборвалось саксонское правление, и началась новая эпоха в истории Туманного Альбиона.

«День битвы при Гастингсе связывает Англию и Францию и вновь делает Англию одним из участников жизни Западной Европы – в династическом, рыцарском и духовном плане», – так охарактеризовал Черчилль это событие в черновиках своей рукописи. В окончательной редакции он также отметил трудную, но неизбежную ассимиляцию двух народов, одновременно указав на отдаленность потомков нормандцев от саксов: «Первое время нормандцы не воспринимали ни манер, ни обычаев англичан. Поначалу завоеватели, презиравшие неотесанных англичан, с их точки зрения грубых и невежественных, правили силой оружия. Но вскоре, что вполне совпадало с истинной нормандской традицией, они начали жениться на местных девушках и отождествлять себя с прошлым Англии»¹⁷².

Если силой своего творчества Черчилль смог расставить в книге акценты и ослабить тевтонское влияние на английскую историю, то в мире людей и идей все оказалось гораздо сложнее. Вечером 31 августа политик работал в Чартвелле. Он дорабатывал текст, посвященный Питту-старшему, годы премьерства которого находил «вдохновляющими». Джорджу Янгу он признался в тот день, что испытывает «утешение во времена, подобные нашим, иметь возможность погрузиться в другие века»¹⁷³. Спать Черчилль пошел, как обычно, поздно. А буквально через несколько часов немецкий броненосец «Шлезвиг-Гольштейн», прибывший накануне в вольный город Данциг, открыл огонь по военно-транзитному складу на полуострове Вестерплатте. Началась Вторая мировая война.

С каким балансом в части завершения своего труда подошел Черчилль к новому историческому событию, которое изменит и его жизнь, и жизни десятков миллионов других людей? В последний день лета, который также стал последним мирным днем на следующие шесть лет, Черчилль сообщил Флауэру-старшему, что основной текст написан. Его объем составил 530 тысяч слов. Осталось лишь «сделать купюры и редакцию»¹⁷⁴.

Невероятно, но факт. За один год Черчилль смог написать больше полумиллиона слов. Это означало, что каждый день он писал (или диктовал) текст объемом в полторы тысячи слов. С учетом активности на политическом фронте это была огромная нагрузка, которая не могла не сказаться на состоянии автора – немолодого человека, приближающегося к своему шестидесятипятилетию. «Под конец меня стали все больше одолевать сомнения, и я рад, что мне хватило сил завершить этот труд», – напишет он Эдварду Маршу в конце июля 1939 года¹⁷⁵.

Достижение Черчилля бесспорно, но не абсолютно. Его нельзя рассматривать в отрыве от двух важных дополнений. Во-первых, объем. Флауэр не мог подтвердить названные автором цифры. Отказавшись рассматривать текст по частям, он вынудил Черчилля обратиться для печати готового материала к Харраггу. Но даже если заявленные объемы и соответствовали действительности, то речь шла исключительно о первой редакции, которая значительно отличалась от финальной версии. Это подтверждал и опыт предыдущих работ, и признание самого автора, заметившего в конце марта Морису Эшли: «Насколько ты знаешь, моя черновая рукопись имеет мало общего с конечным продуктом»¹⁷⁶.

Во-вторых, хотя Черчилль и выполнил обязательства в части объема, говорить о завершении произведении, или как выразился сам автор – создании «конечного продукта», не приходилось. Ставка на объем привела к снижению качества и изменению первоначальной структуры. Причем одно цепляло за собой другое. Стремление как можно быстрее набрать необходимое количество текста способствовало раздутости повествования и отказу от намеченного распределения исторических периодов по томам. В итоге, хотя Черчилль и достиг полумиллионного рубежа, исполнение контракта оставалось под вопросом. А с учетом начавшейся войны и назначения автора на должность первого лорда Адмиралтейства – под весьма большим вопросом.

Но Черчилль не отчаивался. Что и не удивительно. Удивляет другое, окунувшись вновь в воды государственного управления и занявшись решением животрепещущих проблем обороны страны, новоиспеченный министр не оставлял планов по исполнению своих обязательств и завершению начатого труда. А завершать было что. Реально был отработан текст, завершавшийся кончиной королевы Анны в 1714 году и не превышавший по объему 320 тысяч слов. Остальное находилось в несвязанных фрагментах, требующих упорядочивания и значительной переработки¹⁷⁷.

На самом деле за стремлением Черчилля завершить начатое стояла не маниакальная привязанность к своей книге, а гораздо более банальная, но от этого не менее серьезная потребность в деньгах. От исполнения контракта с Cassell & Со. Ltd. даже после попадания в состав военного кабинета зависело многое, вплоть до выставления в очередной раз любимого поместья на продажу. Но у продолжения литературной деятельности имелось серьезное законодательное ограничение. Полученные в результате совмещения сочинительства и политической деятельности доходы Черчилля попадали под сложную систему налогообложения, оставляя автору малую толику от полученного гонорара.

Несмотря на это обстоятельство, первый лорд отчаянно пытался поставить точку в многотомном сочинении. Своему другу и бывшему парламентскому секретарю Роберту Бутсби он признался через неделю после начала Армагеддона, что с момента своего назначения в Адмиралтейство он работает без устали, отвлекаясь только на сон и принятие пищи¹⁷⁸.

Спустя три дня после этого признания глава британского ВМФ нашел время между составлением объемного (четыре страницы) послания премьер-министру Невиллу Чемберлену, написанием писем экс-премьеру Нидерландов Хендрику Колейну (1869–1944), главе внешнеполитического ведомства лорду Галифаксу, министру военного снабжения Эдварду Лесли Барджену (1887–1945), а также составлением нескольких письменных указаний адмиралам и офицерам направить материалы своей книги Джорджу Янгу. В развернутом сопроводительном письме он сообщал о статусе выполненных работ, а также о том, что требовало дополнений, разбивки по главам, редактуры и коррекции. Учитывая изменившиеся обстоятельства, Черчилль принял решение максимально быстро пройтись по оставшимся кускам и сформировать к 15 ноября единый блок с последующим чтением свежим взглядом перед отправкой издателям. Также решено было отказаться от сокращения текста до согласованного с издателями объема 430 тысяч слов¹⁷⁹.