Глава 3

На перепутье

Послевоенные мемуары, несмотря на их исполинский объем, невиданный ранее масштаб описываемых в них событий, несмотря на все многообразие трактовок с необходимостью учета мириад факторов и интересов множества людей, не занимали все время Черчилля. В период с 1948 по 1953 год Cassell and Company Ltd. опубликовало пять сборников его речей под редакцией Рандольфа. В августе 1948-го вышел сборник «Мускулы мира», который объединил двадцать девять выступлений, прозвучавших в период с октября 1945 года по декабрь 1946-го, в феврале 1950-го появился сборник «Объединись, Европа», включавший пятьдесят два выступления 1947–1948 годов, в октябре 1951-го – «На перепутье», с текстами пятидесяти восьми выступлений 1949–1950 годов. Четвертый сборник, «В борьбе с приливом» с текстами пятидесяти двух выступлений, пришедшихся на 1951 и 1952 год, поступил в продажу в июне 1953-го.

Содержание и формат, а также время создания этих сборников были особенными. Поэтому для понимания высказанных в них идей с их внутренним развитием и внешним контекстом необходимо отойти от привычного формата изложения, оставив за рамками исследования и историю написания этих сборников, и моменты, связанные с их публикацией. Тем более что и о том, и о другом, говорить особенно нечего. Главной задачей всех этих книг было выражение авторских взглядов и представление их читателям. Взгляды, разумеется, касались наболевших вопросов, причем основной упор был сделан на разборе международной ситуации.

Столь явный крен в сторону внешнеполитических проблем объясняется несколькими факторами с достаточно долгой историей. Сам Черчилль не был неофитом в этой сфере. Он погрузился в бурные воды внешней политики больше тридцати пяти лет назад, когда во время Агадирского кризиса 1911 года сцепы, сдерживающие мир от кровопролития, подверглись опасному испытанию на прочность. На тот момент милитаристского запала для начала боевых действий оказалось недостаточно. Но пройдет всего три года, и человечество погрузится в беспощадный хаос глобальной войны, которая сначала войдет в историю, как Великая, а затем прочно закрепится в анналах под названием Первая мировая. Спустя двадцать лет после того, как мирные договоры были подписаны, а пушки зачехлены, человечество вновь подвергнется испытанию чудовищным катаклизмом, который унесет жизни миллионов людей и еще больше оставит искалеченными. После подобных потерь, казалось бы, сколько еще жизней нужно принести на алтарь всеобщего мира и погашения захватнических амбиций отдельных политиков? Но борьба за сферы влияния продолжалась. «Будущее внушало мрачные предчувствия» – такими словами Черчилль охарактеризовал международное положение после окончания Первой мировой войны. Аналогичные слова он мог бы повторить и осенью 1945 года².

Наступивший после окончания Второй мировой период будет связан для Черчилля с активной внешнеполитической деятельностью и строительством того мира, который он считал правильным, или, если соблюдать политкорректность, приемлемым для своей страны. Несмотря на то что этот временной промежуток оказался относительно непродолжительным – всего девять лет, несмотря на то что в первые шесть лет этого периода Черчилль был ограничен в возможностях, находясь в оппозиции и не занимая никакого исполнительного поста, а следующие три года большую часть времени уделяя заботе о собственном здоровье, принятые в этот временной отрезок решения стали одними из самых обсуждаемых в его политической карьере. Причем мнение о них сложилось достаточно противоречивое и неоднозначное.

Большая часть принятых в послевоенные годы решений объяснена и подробно изложена Черчиллем в упомянутых выше сборниках. Но одного их прочтения недостаточно, чтобы пролить свет на истинный характер сформулированной внешнеполитической концепции, а также понять причины, повлиявшие на предпочтение выбранного курса. Обычно, когда имеешь дело со столь запутанными эпизодами, дабы не дать себя увлечь на ложные тропы, имеет смысл начинать исследования с того момента, когда все зародилось. И первая сложность, с которой обычно сталкиваются при таком подходе, заключается в простой, но труднопреодолимой особенности – определить «с чего начиналось» бывает практически невозможно.

Да что говорить об исследователях! Взять, к примеру, того же Черчилля. Он начал думать о послевоенном мировом устройстве не в 1945 году. Еще в ноябре 1942 года, выступая в палате общин, он открыто признался, что «проблемы, связанные с победой, более приятны, чем проблемы, связанные с поражением, но они неизмеримо сложнее». Он предупредил своих коллег, что в своем «стремлении захватить инициативу мы столкнемся с многочисленными трудностями и неотвратимыми опасностями, а также в полной мере встретимся с ошибками, огорчениями и разочарованиями». Эти слова были произнесены отнюдь не на закрытой сессии парламента. Более того, Черчилль включил их в один из сборников военных речей, тем самым давая понять, что не собирается скрывать своих взглядов относительно запутанности проблем, с которыми неизбежно столкнутся политики после достижения победы³.

Впоследствии Черчилль будет неоднократно возвращаться к высказанным опасениям. Например, в феврале 1945 года он отметит: «Единственное, что связывает союзников, это общая вражда». Спустя три недели будет добавлено: «Ныне мы вступаем в мир факторов, не поддающихся точному учету, где на каждом шагу возникают сомнения». В ноябре 1947 года, выступая перед учениками Хэрроу он констатирует, что проблемы «ревущей и грохочущей войны» сменили заботы «мучительного и обглоданного мира»⁴.

И тем не менее, для того чтобы продолжить повествование, все равно придется от чего-то отталкиваться, приняв, пусть и условно, какое-то событие или какой-то момент за начало. Выберем в качестве точки отсчета окончание Второй мировой войны, когда Германия лежала в руинах, а Япония капитулировала. Казалось бы, цель достигнута, общие враги антигитлеровской коалиции разгромлены. Но какой ценой? Не будем сейчас говорить про СССР, вклад которого в общую победу был самым значительным, оставим на время за рамками обсуждения и США, сосредоточив внимание на одном государстве – Великобритании.

На протяжении многих десятилетий британским политикам, некогда стоящим во главе огромной империи, приходилось решать множество сложнейших внешнеполитических и макроэкономических проблем. Но та ситуация, в которой они оказались осенью 1945 года, поразила даже самых выдержанных государственных деятелей. Хотя чему удивляться? Печальный опыт Первой мировой учил, что войны такого масштаба не проходят бесследно. Уже тогда, в 1919–1920 годах, стало понятно, что мир изменился. Привычная для британской политики практика загребать жар чужими руками начала давать сбои. Слишком много сил было отдано на полях Первой мировой, слишком могущественны стали другие страны, чтобы соревноваться за место под солнцем. Первый болезненный удар по британскому самолюбию был нанесен в феврале 1922 года с подписанием Вашингтонского морского соглашения, вводившего ограничения на тоннаж линкоров и линейных крейсеров, который на флотах Великобритании, США, Японии, Франции и Италии определялся теперь отношением 3:3:1,8:1:1. А ведь за десять лет до проходившей в столице США конференции «владычица морей» считала, что ее флот должен превосходить по силе флоты двух самых сильных потенциальных противников.

С потерей господства на море недалек был крах и всей империи, который не замедлила приблизить новая война. Вместо зияющих доспехов и внушающих почтение лавров победа превратилась, по словам Черчилля, в «мешковину и пепел»⁵. На мировой сцене корону гегемона примеряли не в Лондоне. А Лондону, чтобы указать на его новое место, в мае 1945 года были сокращены поставки по ленд-лизу. В августе они прекратились вовсе. Отныне Британия должна была оплачивать все покупки на общих условиях. А чем платить? Страна оказалась на грани банкротства. Война обошлась в девять миллиардов фунтов, поглотив 4,2 миллиарда авуаров и разогнав внешний долг перед США до 4,3 миллиарда фунтов⁶.

Проблемы на общегосударственном уровне не замедлили сказаться на жизни простых граждан: мясо, масло, яйца, сыр, мыло, одежда, бумага – все это и многое другое выдавалось теперь по талонам; нормировался расход бензина, угля и прочего горючего, подача электроэнергии прекращалась с 14:00 до 16:00 и с 21:00 до 12:00; наблюдались перебои в транспортной системе и работе коммунальных служб; требовалось срочное решение жилищной проблемы, так как в результате авианалетов были разрушены или серьезно повреждены свыше 750 тысяч домов.

В столь тяжелой экономической ситуации выходов было немного. За новым займом был предпринят заморский вояж. Делегацию возглавил выдающийся экономист Джон Мейнард Кейнс (1883–1946). После нескольких месяцев напряженных переговоров в декабре 1945 года Британии удалось получить от США кредит, правда, на жестких условиях. Вместо запланированных 4,4 миллиарда долларов было получено лишь 3,75 миллиарда со ставкой 2 % годовых и погашением равными долями, начиная с 1952 года на протяжении последующих пятидесяти лет. Полностью долг был погашен только в декабре 2006 года. Помимо выплат, Британия попадала под ряд требований, связанных с отменой валютных ограничений и вводом конвертируемости фунта в соответствии с Бреттон-Вудским соглашением, что в 1949 году привело к девальвации фунта с 4,08 до 2,80 доллара за одну единицу британской валюты⁷.

Несмотря на то что летом 1945 года Черчилль сложил с себя полномочия главы правительства, он как никто понимал истинный масштаб экономической катастрофы, накрывшей его страну. «Не знаю, каким образом мы расплатимся с нашими долгами», – недоумевал он в беседе с супругой в начале сентября 1945 года. Пройдет два года, а ситуация не улучшится. В личной переписке с Клементиной экс-премьер продолжал жаловаться на «депрессию при мысли о будущем». «Я и в самом деле не понимаю, как наш маленький остров заработает себе на выживание, когда вокруг столько трудностей»⁸. Аналогичные мысли высказывались и при общении с помощниками. Тридцатого ноября 1947 года поздравить бывшего шефа с днем рождения на Гайд-парк-гейт, 28 приехал Джон Колвилл. После беседы с Черчиллем он записал в дневнике, что «Уинстон пребывает в мрачном настроении, будучи убежден, что наша страна обречена на мучительные экономические страдания». Даже во времена Битвы за Атлантику, Черчилль переживал меньше, чем сейчас. «Еще никогда в своей жизни он не чувствовал такого отчаяния», – отметил со слов политика Дж. Колвилл⁹.

Впоследствии некоторые историки, например, Дж. П. Тэйлор (1906–1990), будут утверждать, что среди виновных в произошедшем был, в том числе, и сам Черчилль. Мол, если бы в последний период войны место премьера занимал более скромный государственный деятель, который приберег бы остаток ресурсов на послевоенное время, возможно, восстановление не стало бы столь тяжелым, а зависимость от США – столь подавляющей. Подогреваемый имперскими амбициями, а также верой в англо-американский союз, Черчилль стремился обеспечить своей стране одно из основных мест среди воюющих держав, чем истощил национальные ресурсы, увеличил государственный долг и практически обнулил экспортную торговлю с США¹⁰.

Сам Черчилль возлагал основную вину за постигшие Британию экономические беды на лейбористское правительство. Но дело было не только в экс-премьере, лейбористах и вообще в национальной политике. Огромное влияние стали оказывать внешние факторы. И тот же Черчилль этого не мог не сознавать, сокрушаясь, что метрополия способна обеспечить едой всего шестьдесят процентов собственного населения¹¹. Остальное зависит от внешних поставок, лишь усугубляющих пропасть экономического порабощения.

В один из июньских дней 1952 года он принимал у себя в Чартвелле членов секретариата премьер-министра. После стандартной процедуры кормления рыбок: в аквариумах – в кабинете, а также в прудах – в саду, Черчилль пригласил гостей на ланч. Во время застольной беседы он начал обсуждать экономические вопросы, заметив: «Я повидал многое на этом свете, но могу вас заверить, что это самый ужасный пейзаж, который я когда-либо наблюдал»¹². Экономические проблемы окажутся не только «самым ужасным пейзажем», но и самым непреодолимым барьером в многолетней карьере политика. Даже возвращение на пост премьер-министра в 1951 году не позволит ему в корне изменить ситуацию. Отойдя отдел, Черчилль выразит в сентябре 1956 года опасение, что его страна «продолжает катиться вниз»¹³.

В последующие годы за Черчиллем закрепится репутация милитариста и поджигателя войны, подталкивающего свою страну, США и Европу к новому военному противостоянию, на этот раз с коммунистическим соперником. Ниже мы еще вернемся к рассмотрению этой составляющей внешнеполитического курса, но уже сейчас приведенных оценок и мнений относительно устойчивости британской экономики вполне достаточно, чтобы усомниться в наличии приписываемого политику боевого задора. Об инициации какого масштабного конфликта можно говорить, когда собственная страна находится в состоянии полномасштабного кризиса?

Другое важное наблюдение состоит в том, что за шаткостью экономического положения последовала сдача позиций на внешнеполитической арене. «Наше влияние в мире уже не то, что было в прошлом», – с грустью признавал Черчилль во время одного из своих выступлений в октябре 1951 года¹⁴. После своего возвращения на Даунинг-стрит и возобновления плотного общения с заокеанским партнером, он еще больше убедился в том, насколько сократилась роль великой некогда Британии в мировой политике. Причем прозрение не заставило себя долго ждать. Уже во время своего первого (после назначения главой правительства) официального визита в США в январе 1952 года он констатировал в личных беседах с близким окружением, что США стали «слишком великими, в то время как мы – слишком маленькими».

«Бедная Англия», – грустно вздыхал потомок викторианских мастодонтов¹⁵.

Изменение роли и места Британии в мировой политике оказало серьезное влияние на взгляды Черчилля. Какого бы мнения отныне он ни придерживался, каких бы решений ни принимал, какие бы планы ни вынашивал, все это определялось положением его страны на послевоенной геополитической карте.

Что же предлагал Черчилль, и какой путь в резко изменившихся условиях он предлагал для горячо любимой им Британии?

В годы войны, выступая в ноябре 1942 года в Мэншн-хаусе, резиденции лорд-мэра лондонского Сити, Черчилль произнес ставшие впоследствии знаменитыми слова: «Я не для того стал первым министром короля, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи»¹⁶.0 том, как подобное заявление воспринималось в послевоенную эпоху, можно судить по высказыванию великого актера Чарльза Чаплина, вполне далекого от политики (хотя и пострадавшего за свои убеждения) человека: «Может быть, сказано это очень хлестко, но перед лицом современной действительности звучит пустой фразой»¹⁷. Но Черчилль не собирался отступать. Он считал, что у Британии, даже ослабленной войной, даже придавленной прессом экономических проблем, даже вступившей в фазу деколонизации, есть что предложить миру и на чем построить новое могущество, сохранив «ведущее положение и оставшись великой державой, которая способна устоять против нажима извне»¹⁸.

Одним из таких козырей Черчилль считал «британскую парламентскую систему», отмечая, что она «вызывает во всем мире все больше уважения»¹⁹.

Вторым джокером в колоде он называл английский язык. Еще в начале своей карьеры Черчилль выражал надежду, что английский язык продолжит триумфальное шествие по миру, находя новых поклонников и «оказывая значительное влияние на развитие человечества»²⁰. Он одним из первых политиков понял, что «империи будущего будут империями, построенными на интеллекте»²¹. Не количество самолетов, кораблей и пушек определяют отныне силу государства. Секрет влияния лежит в технологиях и научно-техническом прогрессе. И язык в этом случае выступает лакмусовой бумажкой, отражающей масштабы и глубину проникновения чужеземных идей. Когда национальный язык оказывается не в состоянии находить слова для обозначения новых понятий, предметов, явлений или открытий, он заимствует их из других языков. Так, например, стало с термином «спутник», перешедшим из русского языка в связи с отсутствием подходящего аналога в Европе и США. Но влияние языка является улицей с двухсторонним движением. Заимствование иностранных слов может означать не только распространение зарубежных идей и открытий. Являясь средством выражения мыслей, чувств и мировосприятия, язык определяет мышление человека. Соответственно, оказывать влияние и прививать вкус к новому образу жизни можно не только путем внедрения новшеств, но и популяризацией своего языка в других странах.

Во второй половине 1920-х годов английский лингвист, писатель и философ Чарльз Кэй Огден (1889–1957) познакомил общественность с международным искусственным языком Basic English. От основного английского он отличался упрощенной грамматикой и ограниченным набором слов – всего восемьсот пятьдесят единиц, позволяющих овладеть Basic English любому желающему за относительно непродолжительное время. Черчилль был одним из тех, кто активно поддержал лингвистическую новинку. Особенно в годы Второй мировой, когда после вступления в войну СССР и США роль Британии в мировой политике стала постепенно сужаться.

В июле 1943 года Черчилль направил секретарю кабмина Эдварду Бриджесу докладную записку, отметив, что широкое распространение детища Огдена может стать для Британии «более долговременным и плодотворным, чем присоединение огромных территорий». Он предложил сформировать комитет под председательством министра по делам Индии и Бирмы Леопольда Эмери (1873–1955), который должен был внимательно изучить потенциал Basic English и в случае положительных результатов подготовить рекомендации по внедрению нового языка. Кроме того, Черчилль распорядился, чтобы Би-би-си в рамках «своей пропаганды» начало ежедневное обучение радиослушателей Basic English, а также способствовало использованию этого языка для «обмена мнениями»²².

Исполнение этого указания постигла судьба, которая довольно часто наблюдается в сфере управления. Его просто блокировали. В конце сентября премьер-министр с негодованием обнаружил, что за прошедшие два с половиной месяца сформированный им комитет не собрался ни разу. Коллеги не оценили предложение шефа, сославшись на занятость по другим вопросам. Но Черчилль от своих идей не отказался. По приглашению президента Гарвардского университета Джеймса Конанта он согласился выступить в начале сентября перед студентами и преподавателями знаменитого учебного заведения. Мероприятие состоялось в театре Сандерса, расположенного в Мемориал-холле, огромном здании из красного кирпича в готическом стиле. Облаченный по торжественному случаю в мантию и головной убор оксфордского преподавателя (специально были позаимствованы в Принстоне), Черчилль указал уважаемой аудитории на необходимость «распространения английского языка по всей планете». Он одобрил деятельность сформированной в Гарварде комиссии по изучению английского языка, которая была направлена на популяризацию Basic English в странах Южной Америки, а также среди проживающих в США мигрантов. По его мнению, экспансия английского языка не только укрепит положение англоязычных стран на международной арене, но и позволит сохранить мир во всем мире²³.

Озвученные в театре Сандерса идеи были не просто фантазиями отвлекшегося от управления войной государственного деятеля. Черчилль придавал огромное значение своему выступлению в Гарварде. Спустя несколько дней после посещения университета он попросил Брендана Брекена, занимающего в тот момент пост министра информации, подготовить «в табличной форме отчет о реакции всех популярных американских газет на мое заявление с указанием, кто из них выступил в поддержку, а кто высказался против»²⁴.

По иронии судьбы, выступление Черчилля, хотя и привлекло внимание, в ряде изданий не попало на первые полосы. Настоящий ажиотаж среди редакторов вызвали крупные железнодорожные аварии, произошедшие примерно в это же время. Сначала за неделю до выступления британского политика пассажирский поезд на пути между Нью-Йорком и Чикаго столкнулся с товарным составом, в результате чего погибли двадцать семь человек. Затем, непосредственно в день выступления, поезд класса люкс, следовавший из Вашингтона в Нью-Йорк, сошел с рельс на северо-востоке Филадельфии. Последняя трагедия, ставшая одной из самых крупных в истории железнодорожного транспорта США, унесла жизни семидесяти девяти человек.

По возвращению из Гарварда Черчилль заставил сформированный им комитет приступить к работе. В декабре были подготовлены первые предложения о переводе на Basic English наиболее популярных произведений с последующим продвижением результатов этой работы при поддержке Британского совета, колониального ведомства, Министерства информации и Би-би-си. «Мое убеждение, – заявил Черчилль Рузвельту, – что Basic English принесет человечеству великое благо и окажется мощным подспорьем для повышения влияния англосаксов в мировых делах»²⁵. В июле 1945 года он заметит, что «распространение нашего языка по всему миру является лучшим способом» достижения поставленных целей²⁶.

И без этого признания было очевидным стремление Черчилля максимально использовать лингвистический инструмент для обеспечения Британии достойного места под солнцем. Но могли Basic English стать реальной опорой PaxBritannica нового формата? Тот же Рузвельт, который хотя и надеялся, что английский в скором времени сменит французский и станет основным языком дипломатов, был скептически настроен относительно возможностей Basic English. В частности, он задался вопросом, насколько бы изменился ход Второй мировой войны, если бы в мае 1940 года Черчилль предложил британцам всего лишь «кровь, работу, воду из глаз и воду на лице»? Basic English был хорошим средством приобщения к англоязычному миру, но недостаточным для погружения в его тонкости. Специалисты столкнулись с серьезными трудностями при переводе знаменитых произведений, особенно поэтического жанра. Красоте языка и богатству средств выражения не было место в новой конструкции. После того как лейбористы одержали летом 1945 года победу, заняв Даунинг-стрит и Уайтхолл, развитие Basic English было спущено на тормозах. Глава Би-би-си не без удовлетворения сообщил своим подчиненным, что Basic English можно «поместить на высокую полку и положить в темный угол»²⁷.

На этом указании судьба Basic English не закончится, и ему еще суждено будет увидеть и развитие, и распространение. Что же до Черчилля, то он продолжит испытывать трепетное отношение к языку. В 1949 году он призовет «оберегать английский язык от современного сленга, искажений и чуждых заимствований». Вместо этого следует «всячески популяризировать и поддерживать свой язык»²⁸. Однако для повышения влияния своей страны на внешнеполитической арене Черчиллю придется использовать не только возможности лингвистики. И прежде чем перейти к рассмотрению предложений старого льва, остановимся на том, что собой представляла эта арена в середине 1940-х годов.

Есть разные способы описания какого-либо явления. Учитывая, что погружение в дипломатические перипетии выходит за рамки настоящего исследования, воспользуемся методом контраста, показав, в чем состояли принципиальные отличия геополитики послевоенного периода от ситуации в 1920-1930-е годы. Задолго до описываемых событий, завершая в 1835 году первый том своего знаменитого и не потерявшего по сей день актуальности трактата «Демократия в Америке», французский политик Алексис де Токвиль (1805–1859) проницательно предположил, что настанет день, когда США и Россия будут «держать в своих руках судьбы половины мира». Спустя сто двадцать лет американский политолог Ганс Иоахим Моргентау (1904–1980) в своем magnum opus «Политические отношения между нациями» констатировал, что «международное положение свелось к примитивному спектаклю с двумя гигантами, наблюдающими друг за другом с настороженностью и подозрением»²⁹.

Речь шла о двух колоссальных глыбах, масштаб которых был настолько велик, что они фактически образовали собой полюса нового мира. Разумеется, США и СССР существовали и раньше, играя немаловажную роль в мировой политике еще до начала Второй мировой. Но произошедшие события оказали сильное влияние на эти супердержавы. Советский Союз образца 1945 года, несмотря на все понесенные потери и неизбежное ослабление после четырех лет титанического напряжения, значительно отличался от позиций молодой Советской республики, которая в танталовых муках коллективизации, раскулачивания и обращения к ГУЛАГу проводила масштабную индустриализацию, одновременно являясь парией во внешнем мире и постоянно подвергаясь остракизму со стороны зарубежных политиков и дипломатов. Теперь это был гигант, переломивший хребет самой мощной армии в Европе, понесший самые значительные потери, устоявший под расплющивающими ударами судьбы и требовавший к себе уважения.

Изменилась и роль США, оставивших европейскую сцену после Первой мировой войны и настойчиво напоминавших о себе в 1930-е лишь необходимостью возвращения военных долгов и взысканием репараций. Вторая мировая война безжалостным катком разрушений прошлась почти по всем странам-участницам, оставив разбитыми экономические, политические и военные институты. Исключение составили только Соединенные Штаты, на территории которых не велось боевых действий, национальная промышленность которых продолжала развитие, а союзники и те, кто потерпел поражение, превратились в их должников. Не стоит забывать, что США были монополистом в атомном оружии и производили половину мировой промышленной продукции³⁰. В одном из своих выступлений военного периода Черчилль заметил, что «судьбы человечества не решаются арифметическим подсчетом материальных величин»³¹. Но бывают случаи, когда без подсчета не обойтись. В 1945 году Соединенные Штаты, значительно окрепшие после войны, предпочли гегемонию изоляционизму, решив играть активную роль во всех сферах международной политики.

Итак, есть СССР, есть США. Есть повергнутая в экономический кризис Британия. Еще есть Европа, разрушенная, ослабленная, но с огромным потенциалом. Разрабатывая свою внешнеполитическую концепцию, Черчилль предложил так называемую модель трех сфер, в каждую из которых входили страны с демократическими режимами. К первой сфере относились Содружество наций и Британская империя. Ко второй – англоязычные страны, объединенные вокруг США. К третьей – Европа. Прелесть этой модели по Черчиллю состояла в том, что Британия была единственной страной, входившей в каждую из трех сфер, и последнее обстоятельство определяло ее «великую роль» связующего звена, отвечающего за интеграционные процессы. «Только наше государство, через которое проходят все морские и воздушные пути, способно связать эти сферы между собой», – было заявлено на конгрессе консерваторов в 1948 году³². Черчилль рассматривал Британию в качестве гаранта мира. «Если начнется война, это произойдет, потому что мировые силы выйдут из-под британского контроля», – подчеркивал он роль своей страны³³.

Концепция Черчилля отличалась амбициозным настроем и глобальным размахом. В связи с чем невольно возникает вопрос, каким образом британский политик собирался реализовать свои планы в жизнь, если речь шла о находящемся на грани банкротства государстве? Черчилль всегда верил в индивидуальное начало и огромные возможности персональной дипломатии. Так и теперь, он решил сделать ставку на отдельную личность – на себя. Пусть после всеобщих выборов он уже не был премьер-министром, но на международном Олимпе он продолжал занимать особое положение. Осознавая прерогативность своей позиции и максимально используя сформированный за годы мировой войны политический капитал, Черчилль устремился в бой. Несмотря на свой возраст и отсутствие официальных полномочий, он начал целую серию международных турне, выступая в университетах, ратушах, собраниях. Наблюдая за его активностью (в среднем пятьдесят выступлений в год), журналисты не просто восхищались его энергией, но и недоумевали над тем фактом, что занимающие в официальной иерархии более высокое положение британские политики – премьер-министр и глава Форин-офиса – были известны в Европе и США куда менее их неугомонного коллеги из оппозиции³⁴.

Важной составляющей этих выступлений было то, что при их подготовке Черчиллю пришлось определиться в отношении к трем ключевым субъектам нового миропорядка: СССР, Европе и США. Именно от выбранного курса взаимодействия с каждым из них в отдельности, а также в комплексе взаимоотношений друг с другом зависела реализация внешнеполитической модели. Следуя этой логике, рассмотрим последовательно подход Черчилля в отношении СССР, Европы и США.

Начнем с СССР. Из предыдущих глав видно, что отношения Черчилля с союзником по антигитлеровской коалиции отличал разнонаправленный и противоречивый характер. Но главным являлось то, что разногласия на идеологической почве держались в латентном состоянии. По мнению британского премьера, война была не тем периодом, когда следовало «руководствоваться идеологическими симпатиями»³⁵. Но подобного рода толерантность носила временный характер и сохранялась до тех пор, пока продолжали греметь пушки. Стоило забрезжить лучику мира, как тут же неприятие коммунизма вышло из тени и начало оказывать влияние на суждения и мнения западных политиков.

Свою долю беспокойства добавлял и геополитический фактор. Советские войска не просто крушили вермахт, а с каждой новой победой неудержимой волной продвигались на запад, усиливая позиции своего руководства за столом переговоров. Черчилль решил положить конец этому давлению и перехватить инициативу. Для вытеснения Красной армии за пределы Польши, а также в целях «принуждения России подчиниться воле Соединенных Штатов и Британской империи» он поручил в апреле 1945 года Объединенному штабу планирования военного кабинета разработать план экстренной военной операции против СССР³⁶. В начале третьей декады мая документ был представлен на утверждение. Одним из ключевых положений подготовленного плана было использование людских резервов и сохранившегося промышленного потенциала Германии.

На этом обстоятельстве имеет смысл остановиться подробнее, заглянув несколько вперед. За неделю до своего восьмидесятилетия, 23 ноября 1954 года, Черчилль, в тот момент премьер-министр, выступал перед избирателями в Вудфорде. В своей речи он упомянул, что незадолго до окончания войны он направил фельдмаршалу Монтгомери телеграмму, в которой приказал «аккуратно собрать» все вооружение вермахта для дальнейшего использования в случае возможного противостояния с СССР. Заявление в Вудфорде произвело эффект разорвавшейся бомбы. Пресса не упустила возможности отметить эту речь на своих страницах, выразив недоумение и негодование. Через несколько дней некоторые парламентарии-лейбористы отказались даже поставить свои подписи в приветственном адресе восьмидесятилетнему юбиляру, мотивируя свое решение тем, что не могут чтить человека, который собирался «использовать бывших нацистских солдат против наших военных союзников». Были и те, кто, потрясенные до глубины души откровенным признанием, попросили представить документальные подтверждения приказа. В ответ на этот запрос поступила рекомендация обратиться к последнему тому «Второй мировой», который наверняка содержит необходимые доказательства. Один из дотошных критиков – Эмануэль Шинвелл (1884–1986), занимавший в правительстве Эттли пост военного министра, прочитал шестой том от корки до корки, но нашел лишь записку Черчилля от 17 мая 1945 года начальнику штаба ВВС и генералу Исмею, в которой запрещалось «уничтожать немцами или нами без предварительного разрешения кабинета» «германские самолеты, пригодные для использования в боевых операциях», а также телеграмму генералу Эйзенхауэру от 9 мая 1945 года, где отмечалась важность «сохранить все, что заслуживает сохранения», поскольку вооружение немцев может «остро потребоваться» в будущем³⁷.

Не обнаружив нужных документов, Шинвелл вынес вопрос на рассмотрение парламента. Его интересовало, зачем премьер-министр исключил столь важные свидетельства из своих мемуаров и чем он руководствовался, обнародовав свою резолюцию сейчас, спустя почти десять лет после упоминаемых событий. Черчилль попытался что-то ответить в свое оправдание, но выглядело это неубедительно. «Похоже, я свалял дурака в Вудфорде, забыв, что сделал на самом деле», – признается он своему врачу после заседания в парламенте.

Возможно, Черчилль и забыл о своих решениях десятилетней давности, но само заявление в Вудфорде не было экспромтом. Речь тщательно готовилась. Хотя сам факт письменного распоряжения, адресованного Монтгомери, вызывал у автора сомнения. Причем не в 1954 году, а ранее. Еще в марте 1950-го Дикин передал Келли просьбу Черчилля найти в архиве политика указанную телеграмму. После безуспешных поисков в Чартвелле к исполнению поручения присоединился Генри Паунэлл, обратившийся к записям военного кабинета. Но никакого документального следа найти не удалось. После выступления в Вудфорде масштабное прочесывание правительственных архивов было инициировано Норманом Бруком, но вновь безрезультатно. Нашлась лишь стенограмма выступления Черчилля на заседании Комитета начальников штабов от 16 мая 1945 года, где он высказался против «уничтожения оружия противника». По его мнению, следовало «сохранить по мере возможности все оружие противника». Последнее, по его словам, может «понадобиться для вооружения освобожденных людей»³⁸.

Оставалось обратиться к самому Монтгомери. Фельдмаршал не собирался отмалчиваться. Он подтвердил факт передачи ему привлекшей внимание общественности телеграммы. Однако, порывшись в своем архиве и не найдя никаких письменных подтверждений, добавил, что телеграмма была передана по секретным каналам и уничтожена после прочтения. В 1959 году Монтгомери вернется к истории со злополучным документом. Согласно новой версии, никакой телеграммы не было. Имело место лишь устное общение с премьер-министром, которое состоялось 14 мая 1945 года на Даунинг-стрит. Спустя месяц после этой аудиенции, озадаченный необходимостью выделения большого количества войск для охраны собранного вооружения, Монтгомери запросил у Военного министерства подтверждение о целесообразности хранения немецкого оружия. Не получив ответа, он отдал через неделю приказ уничтожить собранные трофеи³⁹.

Профессор Д. Рейнольдс не склонен принимать признания Монтгомери на веру, особенно после того, как в промежутке между 1954и 1959 годом тот изменил свою версию случившегося. Учитывая, что Черчилль всегда очень трепетно относился к письменной фиксации своих обращений, а также принимая во внимания тот факт, что никаких документов, подтверждающих указание фельдмаршалу, найти не удалось, вполне вероятно, что телеграммы действительно не было. Но это нисколько не исключает, а признания Черчилля и его попытки найти письменные свидетельства только подтверждают, что сама идея использования немецкого оружия и немецких солдат имела место. И именно она нашла отражение в подготовленном плане экстренной военной операции против СССР.

Как бы там ни было, но даже планируемого обращения за помощью к бывшим ресурсам вермахта оказалось недостаточно для победы, поэтому авторы плана предупреждали политиков об изнурительной и продолжительной тотальной войне с сомнительными шансами на успех. Британское военное командование не обманывало себя относительно перспектив нового конфликта. В подготовленной версии плана слово «рискованный» встречается восемь раз. Фельдмаршал Алан Брук назвал заложенную в плане идею «безусловно, фантастичной», а шансы на успех определил, как «иллюзорные». «Вне всяких сомнений, отныне Россия самая могущественная страна в Европе», – записал он в своем дневнике в конце мая 1945 года⁴⁰. Черчилль также не питал иллюзий относительно результата возможного противостояния с СССР, но сама мысль о том, что коммунистическая держава стала самой могущественной в Европе, не могло оставить его равнодушным.

Подход воевать с недавним союзником, да еще с использованием немецких ресурсов, был немыслим по своей сути, что нашло отражение и в названии разработанного плана – «Немыслимое». Однако этот план остался в истории. И дополнительных баллов Черчиллю он не добавляет, хотя сам он никогда не относился к этим штабным наработкам серьезно, назвав их 10 июня 1945 года «превентивным исследованием того, что, я надеюсь, останется исключительно гипотетической случайностью»⁴¹.

По мнению историков, отмечающих «поистине смехотворный характер» разрабатываемого плана, операция «Немыслимое», как, впрочем, и сама идея использовать немецкое вооружение, не преследовала своей целью военную конфронтацию, а лишь была направлена на укрепление британских позиций на дипломатическом поприще перед запланированной встречей Большой тройки⁴². Если и так, то инициативы Черчилля и отношения с СССР, напротив, добавили холодка в преддверие Потсдамской конференции. Отечественные исследователи полагают, что в Москве знали о прорабатывавшихся в Лондоне сценариях. Неслучайно маршал Г. К. Жуков предпринял в июне 1945 года неожиданную перегруппировку сил, а также уделил внимание дополнительному изучению дислокации англо-американских войск в Европе⁴³.

Одного описания операции «Немыслимое» недостаточно для представления целостной картины. Необходимо заглянуть под покров принимаемых решений и рассмотреть, что обусловило разработку этой инициативы. Ход рассуждений Черчилля понять непросто, поскольку у него было амбивалентное отношение к бывшему союзнику. С одной стороны, ему претило продвижение СССР на запад. Еще в годы войны, наблюдая за тем, как Красная армия, выгнав захватчиков со своей территории и перейдя в наступление, погнала их восвояси, освобождая от нацистской тирании одно государство за другим, он выражал крайнюю обеспокоенность происходящим. «Уинстон не может думать ни о чем другом», продвижение красноармейцев стало для него «наваждением», отмечал в дневнике лорд Моран⁴⁴. В сентябре 1945 года, отдыхая на вилле Эйзенхауэра в Антибе, Черчилль жаловался супруге на «большевизацию Балкан», а также на возросшее советское влияние на правительства «Центральной, Восточной и Южной Европы». «Будущее наполнено мраком и угрозой», – констатировал он⁴⁵.

Недовольство активностью СССР выражалось не только в близком кругу, но и в беседах с коллегами. Причем Черчилль не ограничивался использованием лишь дипломатического языка, заявляя о своих взглядах открыто и даже агрессивно. Именно эта агрессия, а также новый круг вопросов, с которыми столкнулись британские политики после окончания войны, вынудит Идена предположить, что поражение консерваторов на выборах 1945 года оказало их лидеру несомненную услугу. «Возможно, так лучше для репутации Черчилля в истории», – записал он в дневнике⁴⁶. Возможно, так оно и было. По крайней мере сам Черчилль, обсуждая в сентябре 1945 года положение дел в Европе, заметил, что счастлив «не нести ответственность за происходящее»⁴⁷.

Черчилль должен был благодарить судьбу не только за то, что не отвечал за формировавшиеся в первые годы после войны договоренности, но и за то, что могло произойти, останься он у власти. На следующий день после бомбардировки Хиросимы экспремьер посетил лорда Камроуза в его офисе на Флит-стрит. Обсуждая последние новости с газетным магнатом, он признал, что с атомной бомбой Америка будет доминировать в мире следующие, как минимум, пять лет. И дальше добавил: если бы он сохранил за собой пост главы правительства, он убедил бы американцев использовать новое оружие для «сдерживания русских»⁴⁸.

К тому, что понималось под «использованием», а также об истинном отношении политика к атомной бомбе, мы вернемся позднее. А пока напомним о неоднозначности намерений Черчилля, который не только критиковал СССР, но и признавал права Советского Союза на перенос западных границ. В частности, в «Надвигающейся буре» он отмечал, что «горе тем вознесенным триумфом на головокружительные вершины руководителям, которые за столом конференции откажутся от того, что было завоевано их солдатами на сотнях кровавых полей сражений!»⁴⁹. Есть у Черчилля упоминания и конкретно об СССР. Он осуждает Чемберлена, забывшего в конце 1930-х годов о Советской России: «События шли своим чередом так, как будто этой страны не существовало вовсе. Впоследствии мы дорого поплатились за это»⁵⁰. Сетуя, что «мы ничего не знаем, что делается позади» русского фронта, и опасаясь попадания в сферу влияния СССР восточноевропейских стран, Черчилль в то же время признавал, что с некоторыми из государств, например с Чехословакией, Россия связана «узами славянства» и «известной расовой близостью», а учитывая «все, что пережил русский народ из-за Германии», это «дает ему право на безопасность собственных границ» и наличие у себя «на западе дружественного соседа»⁵¹. Негодуя, что «Польша, хотя и освобожденная от немцев, сменила одного хозяина на другого», Черчилль, тем не менее, был согласен, что «Польша означала для России ряд политических и стратегических проблем вековой давности»⁵². Еще в октябре 1939 года, оценивая вхождение советских войск в Польшу, он объяснил «необходимость» этого шага «защитой России от нацистской угрозы»⁵³. По прошествии пяти лет, когда Красная армия вернется в Польшу, британский премьер вновь возьмет слово, констатировав, что «если бы не колоссальные усилия и жертвы со стороны России, Польша была бы обречена на полную гибель от рук немцев»⁵⁴. Кроме того, на страницах своих мемуаров он «приветствовал Россию в качестве великой морской державы» и поддерживал внесение правок в конвенцию Монтрё с более благоприятным для России режимом доступа к Средиземному морю⁵⁵.

Все эти цитаты обычно не принято приводить в исследованиях, представляющих Черчилля убежденным и агрессивным представителем антисоветизма. Они выбиваются из общей критики большевиков, которой нет недостатка в обширных сочинениях и выступлениях потомка герцога Мальборо. Да и как быть со столь непоследовательными и противоречивыми взглядами, когда в один период Черчилль осуждает вовлечение восточноевропейских стран в советскую орбиту, в другой – признает право СССР на подобные действия? На самом деле никакой непоследовательности нет, если посмотреть на проблему за пределами черно-белого формата. Кроме того, заявления Черчилля разнесены во времени. Он поддерживал притязания Москвы во время войны, пусть даже в ее завершающейся фазе, и выступал против после капитуляции Германии. В этой связи уместно привести высказывание профессора Джона Рамсдена, который в качестве одной из «самых устойчивых политических особенностей Черчилля» выделял «постоянное изменение тактики по мере того, как события указывали на разные пути достижения конечной цели»⁵⁶.

На отношение к СССР влиял и другой немаловажный фактор – Черчилль не понимал ни Россию, ни те политические силы, которые правили в ней на тот момент⁵⁷. Это и неудивительно. «Трудно разобраться в политике своей страны и почти невозможно понять политику чужих стран», – заметил он однажды⁵⁸. Особенно трудно понять такую страну, как Россия, с ее неисчерпаемыми ресурсами и плохо прогнозируемыми для внешнего наблюдателя возможностями. Недаром тот же Черчилль в своем первом выступлении на радио в годы войны назвал Россию «загадкой, окутанной тайной и спрятанной в неизвестном месте»⁶¹.

Непонимание – это еще полбеды. Куда опасней была конструкция: что не понимаю, то боюсь. Страх – эмоция не совсем характерная для Черчилля, но именно он стал преобладающим в его отношении к СССР. Еще во время войны, размышляя над послевоенным будущим, британский премьер признавал, что «Россия станет величайшей в мире сухопутной державой». Делясь в сентябре 1943 года своими догадками с фельдмаршалом Смэтсом, он отмечал, что в новых условиях «хорошие отношения и дружественное равновесие между нами и Россией» сможет обеспечить только «братская ассоциация» Британского Содружества с Соединенными Штатами. «Что будет дальше – глазом простого смертного не видно, а у меня пока нет достаточных познаний о небесных телескопах», – делился он с южноафриканским другом⁶².

По мере завершения войны опасения Черчилля начали приобретать более четкие формы. В конце февраля 1945 года британский премьер со своим штатом отдыхал в Чекерсе. После просмотра недавно вышедшего фильма «Принцесса и пират» с Бобом Хоупом (1903–2003) и Вирджинией Майо (1920–2005) в главных ролях, а также прослушивания любимых граммофонных записей политик стал вспоминать Викторианскую эпоху, в очередной раз сравнив ее с правлением Антонинов в Древнем Риме. Затем он сказал, что «тень победы» нависла над Британией. «Что расположится между белыми снегами России и белыми скалами Дувра?» – недоумевал он, опасаясь, что после разгрома гитлеровской Германии Красная армия продолжит движение на Запад и вторгнется на Туманный Альбион⁶³.

Впоследствии Черчилль признавался, что после капитуляции немцев, пробираясь во время майских торжеств среди ликующей толпы лондонцев, его ум «занимали опасения за будущие многочисленные сложные проблемы». Он вспоминал другой день триумфа, когда четверть века назад направлялся с супругой на Даунинг-стрит, двигаясь среди такой же «непомнящей себя от восторга людской массы». «Тогда, как и в этот раз, я понимал мировую обстановку в целом, – отмечал Черчилль. – Но в то время, по крайней мере, не существовало могучей армии, которой нам нужно было бы бояться». В своих мемуарах Черчилль откровенно говорит: «Я не мог избавиться от страха перед тем, что победоносные армии демократии скоро разбредутся, в то время как настоящее и самое трудное наше испытание еще впереди»⁶⁴.

Победа над Германией запустит механизм вывода американских войск из Европы и их передислокацию на Тихоокеанский театр военных действий. Причем произойдет это довольно быстро. Буквально через несколько дней после подписания актов о безоговорочной капитуляции Германии британские газеты сообщат о выходе армии США из Европы. Одиннадцатого мая 1945 года Черчилль отправил телеграмму Энтони Идену, который в тот момент находился в Сан-Франциско на международной конференции, посвященной созданию ООН. Он делился с ним последними новостями, сообщал о крупных перебросках американских военных из Европы, а также задавался вопросом: «Что мы будем делать?» В скором времени британская армия будет вынуждена начать демобилизацию, в то время как «у русских могут остаться сотни дивизий, и они станут хозяевами Европы от Любека до Триеста и греческой границы на Адриатике». На следующий день, 12 мая, Черчилль связался с Гарри Трумэном, выразив «глубокую обеспокоенность положением в Европе». Он боялся «сочетания русской мощи и территорий, находящихся под контролем» СССР. Он опасался, что Красная армия, «если ей будет угодно, сможет достаточно быстро выйти к Атлантике и Северному морю. «Американская армия испарилась, наша – истощена, ничто не может остановить русских двигаться туда, куда они захотят», – делился он своими опасениями с лордом Мораном. Тринадцатого мая фельдмаршал Брук записал в дневнике, что у него создалось впечатление, будто премьер «стремится к новой войне»: «Даже если это означает войну с Россией!» Идя на поводу навязчивых страхов, отвергнув в начале июня план операции «Немыслимое», Черчилль озадачил военных подготовить предложения об «обороне нашего острова» на случай, если американцы отведут все войска на войну с Японией, оголив для русских Северное море и Атлантику⁶⁵.

Опасения Черчилля не были спонтанными. Еще в апреле 1943 года, указывая, что Россия станет «доминирующим фактором в будущем», он считал, что «не следует ожидать, будто Соединенные Штаты оставят в Европе значительную армию». По его оценкам, после команды «прекратить огонь» уже через четыре года в Европе не останется ни одного американского формирования⁶⁶. Так бы оно и было, если бы хозяином Белого дома был Рузвельт, который неоднократно высказывался против присутствия сухопутной армии США в Европе⁶⁷. Но в апреле 1945 года бразды правления оказались в руках Трумэна, который придерживался отличных от своего предшественника взглядов.

Ошибется британский премьер и относительно послевоенного сохранения состава Красной армии. В конце июня 1945 года в СССР был принят закон о демобилизации армии и флота, который вступил в силу 5-го числа следующего месяца. За последующие три года армия и флот сократились с одиннадцати до менее трех миллионов человек, были упразднены ключевые органы управления военного периода: Государственный Комитет Обороны и Ставка Верховного Главнокомандования. Одновременно сократилось количество военных округов: с тридцати трех до двадцати одного с постепенным выводом войск из Северной Норвегии, Чехословакии, Дании и Болгарии⁶⁸.

Все эти факты недвусмысленно говорили, что после чудовищных потерь и непреодолимых испытаний, через которые пришлось пройти гражданам СССР, Сталин не планировал новой войны. Изменение подхода нашло отражение и в политических методах борьбы за коммунистическую идеологию. В 1943 году был расформирован Коминтерн. В 1944–1945 годах, инструктируя коммунистических лидеров в европейских странах, генсек призывал отказаться от прихода к власти революционным путем. «Сегодня социализм может существовать даже под английской монархией, – объяснял глава СССР. – В повсеместной революции больше нет необходимости»⁶⁹. В сентябре 1945 года Черчилль вспомнил об одном из разговоров со Сталиным, во время которого вождь произнес: «Почему вы боитесь русских? Вам не следует нас бояться. Мы не собираемся завоевывать мир, хотя и смогли бы это сделать, если бы пожелали»⁷⁰. Но Черчилль, который после Ялтинской конференции заявил в палате общин, что «никогда никакое правительство не выполняло точнее свои обязательства, даже в ущерб самому себе, нежели русское Советское правительство»⁷¹, не поверил Сталину. Он продолжил бояться русских.

Примечательным в позиции Черчилля было то, что, отмечая опасность со стороны СССР, он не знал, что делать для нивелирования угрозы. Отсюда эти отчаянные поручения разработать планы возможного противостояния с восточным гигантом. Но подобное безысходное состояние продолжалось относительно недолго. В первой декаде августа 1945 года произошли события, которые по своему влиянию на позицию Черчилля в отношении к СССР могут быть сравнимы лишь с капитуляцией гитлеровской Германии. США опробовали атомное оружие, всесокрушающая мощь которого не просто произвела на британского политика впечатление. Она указала ему средство, способное вывести из тупика напуганного состояния.

Сохранилось несколько свидетельств современников, запечатлевших мнение экс-премьера относительно решающего значения нового вида оружия. Ограничимся лишь двумя упоминаниями, которые приходятся на сентябрь 1945 года. Первое прозвучало в разговоре с военным хирургом, бригадиром Гарольдом Клиффордом Эдвардсом (1899–1989): «Слава богу, что секрет атома оказался в правильных руках. России потребуется три года, прежде чем оседлать это открытие»⁷². Второе признание также имело место в частной беседе и сохранилось благодаря дневниковым записям другого врача – лорда Морана. После описания того, в каком беззащитном положении оказалась Англия с уходом американцев, Черчилль добавил: «Но атомная бомба изменила все»⁷⁵.

Отныне Черчилль стал активным поборником позиционной внешнеполитической борьбы против бывшего союзника. Начиналась «холодная война». Как правило, в изучении этого периода фокус большинства исследований сосредоточен на отношениях между США и СССР, которые считаются основными игроками латентного противостояния. Учитывая мощь двух держав, этот подход нельзя считать ошибочным. Тем не менее свою роль на новый формат международных отношений также оказала и Великобритания, которая, по мнению профессора Фрейзера Джефкоата Харбута (1937–2016), привлекала самое пристальное внимание со стороны советского руководства. Британия обладала разветвленной сетью военно-морских баз и выступала в ряде регионов (например, на Ближнем Востоке) геополитическим противником СССР. Кроме того, Лондон был знаменит своими внешнеполитическими комбинациями с объединением вокруг себя различных союзников против континентального соперника. Один из вариантов такой комбинации проглядывался невооруженным глазом: дробление антигитлеровской коалиции с формированием англо-американского союза, направленного на сдерживание СССР⁷⁴.

Со своей стороны Сталин также начал дипломатическую игру, целью которой стало возвращение утраченных после Октябрьской революции позиций: расширение влияния СССР на Восточную Европу (Лифляндская, Эстляндская, Курляндская и Виленская губернии Бессарабия и Царство Польское входили в состав Российской империи), задержка с выводом советских войск из Северного Ирана (территории к северу от линии Касре-Ширин – Исфахан – Йезд также входили в состав царской России), озвучивание претензий в отношении черноморских проливов (переданы Российской империи по секретному англо-франко-русскому соглашению от 18 марта 1915 года). Активность Москвы не могла оставить британские власти равнодушными. Началось противостояние, одним из первых и наиболее известных эпизодов которого стало выступление Черчилля в Вестминстерском колледже в городе Фултон, штат Миссури, 5 марта 1946 года. Ниже мы подробнее остановимся на этом знаковом выступлении. Здесь же отметим основные моменты, связанные с антисоветской темой.

Сам Черчилль сказал, что в его словах «не следует усматривать ничего, кроме того, что услышите»⁷⁶. Но анализируя подобные речи, исследователь оказывается почти всегда в сложном положении. Во-первых, такие тексты не создаются экспромтом, а являются результатом долгого и продуманного труда. Во-вторых, на закладываемые в них идеи влияют прошлые установки, современные события и будущие надежды. В-третьих, даже в столь публичных заявлениях не все сказанное Черчиллем следует рассматривать, как окончательные суждения. Где-то он и сам еще не определился до конца в верности выбранного курса. Поэтому, учитывая эти и другие особенности, для понимания позиции Черчилля пойдем при рассмотрении знакового выступления от простого к сложному.

Если абстрагироваться от ряда нюансов, британский политик представил картину двухполюсного мира, где на одной, близкой Черчиллю стороне, расположились США, Великобритания, Канада и европейские страны, а на другой, вызывающей настороженность, – СССР. Распределяя роли именно таким образом, экс-премьер исходил из следующей установки. Несмотря на прошедшее с окончания Второй мировой войны и использования атомной бомбы время, он по-прежнему не знал, что ожидать от советского руководства⁷⁷. И это обстоятельство вызывало у него тревогу. Поскольку боялся Черчилль не карамазовского «безудержа», а именно холодного расчета. В свое время, работая в конце 1920-х годов над четвертым томом «Мирового кризиса», он назвал руководство большевиков «сообществом крокодилов, обладающих образцовыми интеллектами». В его понимании, эти «реалисты в высшей степени» «используют любые средства для достижения поставленной цели». В 1945 году он вернулся к своей характеристике, сравнив коммунистов с «ящерицами-реалистами, представителями семейства крокодилов»⁷⁸.

Как считал Черчилль, дело было не только в руководстве СССР, а в исповедуемой ими идеологии. Для достижения своей цели «коммунизм воспользуется любой причиной, стимулом и поводом, какими бы грязными и воинственными они ни были»⁷⁹. А своими главными целями, опять же в понимании Черчилля, коммунисты считали распространение своей идеологии. Именно против идеологии он и выступил в Фултоне, выразив беспокойство, что во множестве стран «создаются коммунистические пятые колонны», которые действуют «слаженно и согласованно, в полном соответствии с руководящими указаниями, исходящими из коммунистического центра». По мнению британского политика, «коммунистические партии представляют собой растущую угрозу для христианской цивилизации». В результате их деятельности «жизнь простых граждан проходит под жестким контролем и постоянным надзором», который осуществляется «самолично диктатором или узкой группой лиц посредством привилегированной партии и политической полиции»⁸⁰.

Вспоминая спустя годы свою речь в Фултоне, Черчилль заметит, что «всегда следует быть осторожным, выступая за рубежом»⁸¹. Но назвать речь в Вестминстерском колледже «осторожной» – значит, погрешить против истины. Черчилль срывает занавес дипломатической размытости и переходит к конкретным формулировкам. Он заявляет, что многие страны Центральной и Восточной Европы «подвергаются все более ощутимому контролю, а нередко и прямому давлению со стороны Москвы». Он произносит ставшие эпохальными слова: «протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, на Европу опустился железный занавес»⁸².

Последнее выражение – «железный занавес» – прославило нашего героя и устремило многих исследователей на поиск первоисточника. Первый раз политик использовал эту метафору в телеграммах Трумэну от 12 мая и 4 июня 1945 года, затем во время дискуссий в палате общин 16 августа и в письме своей супруге 24 сентября того же года⁸³. Некоторые исследователи утверждают, что авторство этого термина принадлежало Й. Геббельсу⁸⁴. Министр пропаганды Третьего рейха действительно использовал этот термин в Das Reich в феврале 1945 года, но были и другие первоисточники. Одним из первых к образному выражению обратился выдающийся русский мыслитель Василий Васильевич Розанов (1856–1919), который в своей последней работе «Апокалипсис нашего времени» (1918–1919 годы) написал: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес». Европейцев с этим фразеологизмом в плоскости политических реалий познакомила сторонница лейбористов Этель Сноуден (1881–1951) в своей книге «Через большевистскую Россию» (1920 год). В 1924 году британский посол в Берлине Эдгар Винсент (1857–1941) использовал аналогичную идиому во время присутствия французских войск в Рурской области, назвав последнюю «железным занавесом между сценой и зрителями».

Был еще один источник, который, хотя и появился раньше книги Розанова, не касался политических катастроф. Речь идет о романе Герберта Уэллса «Пища богов» (1904 год), где знакомое выражение употребляется дважды. Не исключено, что Черчилль, который был прекрасно знаком с произведениями фантаста, позаимствовал театральный термин именно из этого романа. Хотя сам он в этом не признавался. Когда в 1951 году его спросили, был ли он знаком с каким-нибудь из упомянутых источников, он ответил: «Нет, я не слышал это выражение раньше, хотя, как и все, был знаком с „железным занавесом“, который опускается» на театральную сцену во время пожара⁸⁵.

Подобное признание на первый взгляд не сообщает ничего нового. Но на самом деле оно важно, поскольку объясняет, в каком контексте Черчилль использовал этот термин. Опуская на Европу «железный занавес», он не собирался разделять ее на две враждующие стороны. Он стремился остановить распространение пожара. Это же подтверждает лингвистический анализ текста, проведенный отечественными филологами⁸⁶.

Для более адекватного представления точки зрения Черчилля, выраженной во время выступления в Фултоне, необходимо также учитывать формирование внешнеполитических взглядов экс-премьера в первые месяцы после окончания войны. В конце октября 1945 года во время встречи с премьер-министром Канады Макензи Кингом Черчилль выразил недовольство «режимом в России». По его мнению, западным демократиям «не удастся много добиться», пока руководители СССР не поймут, что «мы их не боимся»⁸⁷. Спустя две недели, готовясь к выступлению в палате общин, лидер тори собирался упомянуть о подстерегающем человечество новом мировом конфликте, гораздо более страшном, чем только что закончившаяся война. Он хотел подбодрить слушателей тем, что президент США «не станет терпеть ошибающиеся, несправедливые и тираничные правительства». Однако в процессе редактирования Черчилль исключил эти пассажи⁸⁸. Вместо этого в ноябре 1945 года во время очередного выступления перед Центральным советом Консервативной партии он противопоставил свободных людей – «социалистическим доктринам с их всеобъемлющей пропагандой, классовой ненавистью, любовью к тирании, партийной машиной, ордой чиновников и бюрократией». Остальные тезисы о способности Западного мира защитить демократические свободы британский политик приберег до Фултона⁸⁹.

В СССР жестко ответили на фултонские откровения. «Сталину не понравилось выступление, и его реакция была незамедлительной», – утверждают У. Манчестер и П. Рейд⁹⁰. Трудно спорить с первой частью этого утверждения, чего нельзя сказать про вторую. Реакцию Сталина сложно назвать «незамедлительной». Он ответил только на восьмые сутки, когда все крупнейшие (в том числе и советские) СМИ уже высказались по поводу событий в Фултоне. Ответ Сталина был предложен в формате интервью газете «Правда». Наиболее интересным представляется ответ генсека на один из первых вопросов: «Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?» В своем ответе немногословный глава СССР акцентировал внимание на трех принципиальных моментах. Во-первых, на образе «Черчилля-поджигателя войны». Во-вторых, на поддержке США позиции британского политика. И, в-третьих, на сходстве потомка герцога Мальборо с фюрером: «Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». Дальше Сталин развил эти тезисы, объясняя, что «господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война». По словам генералиссимуса, «установка господина Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР»⁹¹.

Принято считать, что Фултонская речь, а также упоминаемые в мемуарах Черчилля тезисы, что «Советская Россия стала смертельной угрозой свободному миру» и «должен быть срочно создан новый фронт против ее стремительного продвижения»⁹², носят выраженный русофобский характер. На самом деле, это не так. Разумеется, имела места внешнеполитическая борьба, причины которой упоминались выше. Но Черчилль не являлся противником России. Он выступал против тирании в целом и коммунизма в частности, считая, что это учение отделяет от остального человечества «фундаментальный разрыв»⁹³.

В Фултоне Черчилль провозгласил право каждого гражданина любой страны «избирать правительство своей страны и изменять характер или форму правления» в результате «свободных и беспрепятственных выборов»; он отстаивал «свободу слова и мысли», а также «независимость судов от исполнительной власти и каких-либо партий»⁹⁴. В дальнейшем Черчилль продолжит нападки на чуждую ему идеологию и ее апологетов. Он осуждал советских руководителей, которые настолько боятся открытого диалога с Западом, что запрещают своим гражданам выезжать за пределы «советского домена». Считая, что в открытом диалоге коммунизм проиграет капитализму, он заметит как-то своему секретарю Дж. Колвиллу, что в Москве «гораздо больше боятся нашей дружбы, чем нашей вражды»⁹⁵.

Отвечая на обвинения в непоследовательности в отношении СССР, Черчилль заметит, что еще во время своего выступления по радио 22 июня 1941 года он ясно дал понять, что «поддержка России никаким образом не означает ослабление оппозиции к коммунизму, который представляет собой смерть души в человеческом теле». В дальнейшем он неоднократно будет повторять, что «на протяжении всей своей жизни являлся противником коммунизма», этой «обманчивой философии, фатальной для индивидуальной и демократической свободы, насаждаемой тираническим правлением, либо диктаторами, либо многочисленными чиновниками». В его понимании, опасность продвижения Красной армии заключалась в распространении коммунистической идеологии. «Коммунизм поднимал голову за победоносным русским фронтом, – пишет он в мемуарах. – Россия была спасительницей, а коммунизм – евангелием, который она с собой несла»⁹⁶.

О том, насколько важной была коммунистическая тема в Фултонской речи, можно судить по реакции Сталина, уделившего последнюю (другими словами, самую важную) часть своего интервью «Правде» пафосному описанию торжества коммунистической идеологии. Отмечая, что «влияние коммунистических партий выросло не только в Восточной Европе, но почти во всех странах Европы, где раньше господствовал фашизм или где имела место немецкая, итальянская или венгерская оккупация», вождь всех времен и народов провозгласил, что «рост влияния коммунистов» является не случайным, а «вполне закономерным явлением». Он напомнил, как после Первой мировой войны Черчилль «бил тревогу и организовал военный поход» против молодой Советской республики, «поставив себе целью повернуть назад колесо истории». «Но история оказалась сильнее черчиллевской интервенции, – считал Сталин, – и донкихотские замашки господина Черчилля привели к тому, что он потерпел тогда полное поражение»⁹⁷.

Трудно найти область, в которой два государственных деятеля отличались бы в своих взглядах больше, чем перспективы верховенства коммунистической идеологии. В то время как Сталин считал, что коммунизм победил, Черчилль, напротив, был убежден, что это учение обречено и у него нет будущего. В 1947 году он призвал, чтобы «солнце светило ярко по обе стороны железного занавеса», поскольку, если «количества света по обе стороны будет одинаково, то и занавес исчезнет»⁹⁸. По мнению британца, подобный сценарий был лишь вопросом времени. В беседе с Джоном Колвиллом в январе 1953 года политик заметил, что сам он не доживет, но его секретарь обязательно застанет тот день, когда Восточная Европа освободится от коммунизма⁹⁹. Выступая в конце марта 1949 года в Массачусетском технологическом институте, он выразил сомнение в том, что «какой-то народ можно вечно удерживать в рабстве. Пропагандистская машина может забить ложью мозги нескольких поколений, но для того, чтобы разбудить душу человека, находящуюся в трансе или замороженную в течение долгой ночи, достаточно одной искры, прилетевшей неизвестно откуда, и тогда в один момент рухнет структура, основанная на лжи и насилии»¹⁰⁰.

Акцент в выступлениях Черчилля на губительных последствиях коммунизма позволяет рассматривать истоки «холодной войны» не только в плоскости борьбы за территориальные приобретения и обеспечение собственной безопасности, но и с учетом идеологической подоплеки происходивших событий. При таком ракурсе причиной противостояния западных демократий и СССР стал, по мнению В. Лота, «антагонизм во взглядах на должную организацию общества», а само противостояние превратилось, по словам историка Мелвина Леффлера, в «духовную битву за душу человека», или, как выразился профессор Джон Льюис Гэддис, в попытку ответить на вопрос: «Как лучше организовать человеческое общество?» Идеологическая трактовка предлагает не только новый взгляд на генезис «холодной войны», но и иные временные рамки этого конфликта, указывая в качестве начала конфронтации не 1945-й или 1946 год, а 1917–1918 годы, когда произошло столкновение идеологии Вудро Вильсона и В. И. Ленина¹⁰¹.

Что касается выступления в Фултоне, то этот эпизод часто рассматривается в качестве эпохальной вехи, которая обозначает изменение внешнеполитических взглядов самого Черчилля с переходом от сотрудничества с СССР в годы войны к периоду противостояния после, а также символизирует начало нового этапа международных отношений, вошедших в историю, как «холодная война». С точки зрения истории и последующих поколений, это выступление действительно стало водоразделом. Но было ли оно таким уж неожиданным для государственных мужей? Особенно советского руководства? Отечественный исследователь Е. В. Хахалкина в своей докторской диссертации считает, что нет. В качестве аргумента она приводит письмо Черчилля Сталину, в котором британский премьер указывает на «раскол мира на две части»: «с одной стороны будете господствовать вы и ваши страны, а также коммунистические партии в других государствах, с другой стороны сплотится весь англоговорящий мир с их партнерами и доминионами». Помимо модели двухполюсного мира Черчилль также обращает внимание Сталина, что «вражда этих двух миров разорвала бы мир на части, и тогда лидеров этих миров накрыло бы чувство стыда перед историей». Примечательной является дата письма – 29 апреля 1945 года, то есть почти за год до поездки в Миссури¹⁰².

Примечательным является и тезис о крайней нежелательности военного противостояния двух систем. Причем это был не только отвлекающий маневр, призванный ввести Кремль в заблуждение относительно истинного характера замыслов британского руководства. Черчилль неоднократно озвучивал необходимость сохранения диалога. Например, во время Тегеранской конференции он отметил, что три лидера антигитлеровской коалиции «должны оставаться друзьями, чтобы обеспечить счастливую жизнь во всех странах». «Я считаю, что мы должны поддерживать дружественные отношения с Россией», – скажет он на встрече с турецким руководством в январе 1943 года. Даже в мае 1945 года, размышляя над операцией «Немыслимое» и выражая опасения насчет возможного продвижения Красной армии на Запад, Черчилль стремился не допустить развязывания новой войны. В своей переписке с Трумэном он неоднократно обращал внимание, что «первоочередной целью должно стать совещание со Сталиным». «Сейчас жизненно важно прийти к соглашению с Россией», – отмечал он в небезызвестной телеграмме от 12 мая¹⁰³.

Отличительной особенностью приведенных заявлений военного периода является то, что все они были сделаны до первого успешного испытания атомного оружия, что может поставить под сомнение их определяющую роль в формировании мировоззрения британского политика. Перечитаем внимательно текст выступления в Фултоне. Среди прочего в нем присутствует следующий фрагмент: «Общаясь в годы войны с нашими русскими друзьями и союзниками, я пришел к выводу, что больше всего они восхищаются силой и меньше всего уважают слабость, в особенности военную»¹⁰⁴. Фактически, Черчилль призвал западные демократии сплотиться и продемонстрировать силу. И в этой связи актуальным становится вопрос, что понималось под демонстрацией силы, готов ли был Черчилль пустить в ход атомное оружие против недавнего союзника?

В ноябре 2014 года Daily Mail вышла с претендующей на сенсацию статьей, заголовок которой, казалось бы, дает исчерпывающий ответ: «Согласно обнародованному секретному документу ФБР, Уинстон Черчилль „предлагал использовать атомную бомбу против России“ для победы в холодной войне». Но не будем спешить с выводами.

Во-первых, почему, несмотря на кричащее заглавие, никакой сенсации среди историков не произошло? Источником публикации послужила служебная записка агента Д. М. Лэдда на имя директора ФБР, датированная 5 декабря 1947 года и приведенная в книге американского журналиста Томаса Майера «Когда львы рычат: Черчилли и Кеннеди». В этой записке сообщалось, что во время беседы представителя спецслужб с сенатором Генри Стайлсом Бриджесом (1898–1961) последний рассказал о подробностях своего разговора (летом 1947 года) с британским политиком, во время которого Черчилль призвал использовать атомное оружие против СССР. Чем не сенсация? На самом деле это свидетельство было не единственным зафиксированным рассуждением экс-премьера на тему нового вида оружия и противостояния с Москвой. Оно также встречается в дневниках лечащего врача лорда Морана, оставившего потомкам высказывания политика от 8 августа 1946 года. Схожие мысли можно обнаружить в записях Макензи Кинга, который приводит диалог с Черчиллем от 26 ноября 1947 года. И откровения Морана, и записи Кинга были впервые опубликованы более чем за сорок лет до появления книги Майера. Кроме того, они нашли свое отражение в последнем томе официальной биографии британского политика, вышедшем в 1988 году и переизданном в 2013-м.

Во-вторых, кто был собеседником Черчилля? Стайлс Бриджес являлся сенатором от Республиканской партии с 1936 года. Он не занимал никаких постов в правительстве и администрации президента США, а на момент своей встречи с Черчиллем возглавлял Совместный комитет международного внешнеэкономического сотрудничества. Бриджес был знаменит своими критическими заявлениями в адрес президента Трумэна, а также показал себя активным сторонником сенатора Джозефа Маккарти (1908–1957), который заработал себе репутацию ненасытной ненавистью к коммунистам. Если бы Черчилль хотел донести свою мысль до государственных деятелей, определяющих военную и международную политику США, и подтолкнуть их к определенным действиям, был ли председатель не связанного с военной областью комитета, да еще член не правящей партии, той персоной, через которую следовало организовать подобное обращение? Вряд ли, особенно если учесть тот факт, что Черчилль имел прямой выход на действовавшего главу Белого дома и следующего президента США Дуайта Эйзенхауэра, между прочим, члена уже Республиканской партии. Аналогичные выводы касаются и авторов других упоминаемых выше свидетельств. Несмотря на высокую должность главы правительства и почти тридцатилетнее пребывание в большой политике, Макензи Кинга трудно отнести к ключевым игрокам рассматриваемого периода. Тем более что через год после беседы с Черчиллем он покинет свой ответственный пост, а еще через два года – оставит грешную Землю.

Еще менее подходящей кандидатурой, способной оказать влияние на принятие судьбоносного решения, был личный врач нашего героя. По мнению секретарей Черчилля, к записям лорда Морана следует относиться осторожно, поскольку политик нечасто доверял врачу свои истинные мысли. По словам Колвилла, лорд Моран «редко, если вообще когда-либо, присутствовал там, где творилась история; как правило, его приглашали на последующий ужин»¹⁰⁵. Ему вторит Энтони Монтагю Браун, отмечавший, что представить Черчилля, который ведет с врачом серьезный разговор на политическую тему, так же сложно, как обсуждающим состояние своего пищеварительного тракта с военачальниками¹⁰⁶.

В-третьих, что именно сказал Черчилль? Судя по признаниям сенатора Бриджеса, заявления не отличались дипломатичностью: «Если президент Соединенных Штатов объявит, что Россия угрожает миру во всем мире и нападет на Россию, это станет единственным спасением мировой цивилизации». Также Черчилль указал, что «если атомный удар будет нанесен по Кремлю», последний «будет стерт с лица Земли, что позволит достаточно легко уравновесить оставшуюся без руководства Россию». В том же случае, если этого не произойдет, «в следующие два или три года Россия нападет на Соединенные Штаты, когда будет иметь собственную атомную бомбу». Посмотрим на записи лорда Морана, сделанные за шестнадцать месяцев до составления рапорта ФБР. «Нам не следует ждать, пока Россия будет готова. Я полагаю, ей потребуется восемь лет, прежде чем она получит новое оружие. Американцы знают, что пятьдесят два процента мотостроения сосредоточено в Москве, которая может быть стерта с лица Земли одной бомбой»¹⁰⁷.

Если оставить за рамками исследования версию, что собеседники Черчилля могли в своих свидетельствах усилить реплики известного человека, то бросается в глаза несомненное сходство между тем, что записал лорд Моран, и тем, что сообщил ФБР Бриджес. Даже некоторые фразы: «стереть с лица Земли», повторяются чуть ли не дословно. Правда, так же отчетливо бросается в глаза залихватский мотив обоих заявлений. Легко сказать – сбросить бомбу. Сначала ее надо доставить до места сброса, пролетев свыше тысячи километров над территорией предполагаемого противника. Разве Черчилль это не понимал? Прекрасно понимал, и в этой связи уместно задастся вопросом: верил ли Черчилль сам в то, что говорил?

Исследователи жизни британского политика считают, что приведенные слова экс-премьера не следует воспринимать серьезно. Они ссылаются на особый мыслительный процесс лидера консерваторов, любившего рассматривать несколько, порой противоположных точек зрения, не исключая их обсуждения с собеседниками. Нередко Черчилль просто обыгрывал разные сценарии, знакомя с ними своих коллег и внимательно наблюдая за их реакцией. И в этом отношении, как замечает профессор Фармело, 1946–1947 годы стали «зенитом атомной воинственности Черчилля»¹⁰⁸. Хотя даже в этот период он выражал надежду на сохранение мира. Так, в конце октября 1946 года во время беседы все с тем же лордом Мораном, когда врач высказал предположение, что скорее всего до новой мировой войны дело не дойдет, Черчилль согласился с ним¹⁰⁹.

Метания Черчилля не были бесконечны. В мае 1947 года он отнес Советский Союз наряду с США, Европой и Британской империей к одной из четырех «главных опор всеобщего храма мира»¹¹⁰. В начале 1948 года, то есть еще до того, как в СССР появилась собственная атомная бомба, экс-премьер пришел к выводу, что единственным способом избежать войны является открытый диалог с советским руководством для последующего достижения взаимовыгодного соглашения. Об этом Черчилль заявил публично во время одного из январских заседаний палаты общин¹¹¹. Кроме того не сохранилось никаких свидетельств, чтобы Черчилль обращался к президенту США и руководству Государственного департамента с целью убедить американцев использовать против бывшего союзника атомную бомбу в военных целях. Историки склонны считать, что он и не помышлял об этом. А тем, кто с трепетом относится к личным разговорам нашего героя, полезно будет ознакомиться с еще одним его признанием, сделанным на этот раз своему личному секретарю в конце 1950-х годов: «Я всегда боялся, что руководство США поддастся давлению масс и решит использовать водородную бомбу против СССР, когда у Советов еще не было в наличие подобного оружия»¹¹².

Поигравшись с идеей атомного конфликта, Черчилль одним из первых западных политиков понял бесперспективность обращения к последнему слову науки и техники в области вооружений. «Катастрофа, которая последует в случае применения противоборствующими сторонами атомной бомбы, будет настолько чудовищной, что вызовет не только гибель всего того, что мы называем цивилизацией, но и, по всей видимости, приведет к прекращению жизни на Земле», – предупреждал он еще в 1946 году¹¹³.

Однажды Черчилль уже дал свое согласие на использование атомной бомбы. И нельзя сказать, что этот поступок его не тяготил. В июле 1946 года в беседе с лордом Маунтбэттеном, Джоном Андерсоном и Аланом Кэмпбелл-Джонсоном (1913–1998) он заметил, что решение о бомбардировке Японии является, пожалуй, единственным, к которому история предъявит серьезные вопросы.

– Возможно, меня даже спросит Создатель, зачем я использовал эту бомбу? Я буду защищать себя энергично и решительно, сказав: «Зачем Вы дали нам это знание, когда человечество свирепствовало в яростных битвах?»

Но уместно ли вести так диалог со Всевышним?

– Вы не можете обвинять ваших судей, – парировал Джон Андерсон¹¹⁴.

Да Черчилль и сам не мог не понимать шаткости своей защиты. В январе 1953 года, незадолго до того как Трумэн должен был оставить свой влиятельный пост, Черчилль принимал президента в британском посольстве в Вашингтоне. Среди прочих, он поднял вопрос, что их ждет у Небесных врат за участие в бомбардировке Хиросимы и Нагасаки.

– Мистер президент, – спросил премьер-министр, – я надеюсь, вы уже приготовили свой ответ, когда мы предстанем перед святым Петром и тот спросит: «Я полагаю, что вы двое несете ответственность за сбрасывание тех атомных бомб»?

Трумэн не стал отвечать. В дискуссию с Черчиллем вступил сторонник наращивания американского военного потенциала министр обороны Роберт Ловетт (1895–1986).

– Вы уверены, премьер-министр, что вас и президента доставят на допрос в одно и то же место?

– Ловетт, мое громадное уважение к Создателю нашей и множества других вселенных внушает мне уверенность, что Он не вынесет приговора в отношении отдельного человека, пока не выслушает его.

– Согласен, но ваши слушания не обязательно начнутся в Верховном суде или в том же суде, что и слушания президента. Они могут происходить в совершенно ином, далеко удаленном месте.

– Я не сомневаюсь в этом, – ответил Черчилль. – Но где бы они ни происходили, они будут следовать принципам английского общего права.

Дальше политик сослался на одно из основополагающих положений английского общего права – презумпцию незаконности задержания, означающую право арестованного быть лично доставленным в суд вместе с доказательствами, подтверждающими необходимость ареста¹¹⁵.

Как будет показано дальше, Черчилль не только задумывался над тем, как объяснить и чем оправдаться за содеянное. Он также стал выступать против эскалации международной напряженности и превратился в оппонента агрессивно настроенных политиков и военных, не исключавших применение страшного оружия.

Но если Черчилль не собирался прибегать к атомной бомбе, тогда к чему были все эти громкие заявление, как, впрочем, и само заигрывание с опасной темой? Ответ на этот вопрос состоит в том, что атомная бомба рассматривалась им не как средство подавления в возможной войне, а как инструмент оказания влияния за столом переговоров. Именно этот подход британский политик и обсуждал в упоминаемом выше разговоре с Макензи Кингом. Он считал, что до руководства СССР должно быть доведено: Запад «не позволит разрушать Восточную Европу и распространять свой режим дальше», и если «Россия не готова к сотрудничеству», тогда Запад будет вынужден перейти к активным формам давления. Согласно сохранившимся записям, Черчилль был уверен в том, что «если Молотову, Сталину и другим» советским политикам «сказать, что произойдет», «они уступят и прекратят свой блеф»¹¹⁶.

Схожие мысли Черчилль высказал в марте 1949 года в беседе с Трумэном, призвав президента публично объявить, что США готовы использовать атомную бомбу для защиты демократии. И президент это заявление сделал в апреле 1949 года, во время встречи с недавно избранными членами Конгресса¹¹⁷. Черчилль также не ограничился кулуарными беседами. Выступая в августе 1950 года по радио, он подчеркнул, что «единственный способ иметь дело с коммунистической Россией заключается в обладании превосходящим вооружением, а также проведением политики разума и справедливости»¹¹⁸. В понимании Черчилля атомная бомба стала единственным препятствием между свободной Европой и «полным подчинением ее коммунистической тирании»¹¹⁹.

Черчилль называл свою концепцию «планом борьбы за мир и единственным планом, который имел шанс на успех»¹²⁰. Исследователи назовут его риторику «политикой силы». Но по сути, то, к чему обратился британский политик, представляло собой шантаж. Неслучайно в беседе с Макензи Кингом Черчилль употребил слово «блеф». Он не верил в серьезность намерений СССР относительно стран Восточной Европы. Оставаясь заложником борьбы с политикой умиротворения пятнадцатилетней давности, он считал, что категоричных заявлений будет достаточно для оказания влияния. И в этом состояла его серьезная ошибка.

Черчилль рассматривал сложившуюся после мировой войны ситуацию с опасной для геополитики долей упрощения. На это обращали внимание многие его современники, в том числе и в самой Британии. Описывая одно из знаменитых своей агрессивностью выступлений лидера оппозиции в октябре 1948 года

The Times недвусмысленно заявила, что «угроза бомбой наверняка не заставит Россию принять условия Запада». Журналисты считали, что «ни одна великая и гордая нация не станет вести переговоры под давлением»¹²². Но дело было не только в гордости. Арсенал США в части атомного оружия был на тот момент достаточно примитивен. Он мог подойти для устрашения Японии, но не такой сверхдержавы, как СССР¹²³.

Как и следовало ожидать, советские руководители не поддались на шантаж. Пытаясь объяснить их неуступчивость, Черчилль счел, что в Советском Союзе не до конца понимают мощь нового оружия¹²⁴. Но в Москве прекрасно знали о потенциале ядерных технологий и о том, насколько серьезное оружие находится в руках американцев. Как сказал Молотов на одной встрече в Лондоне: «Конечно, мы должны с великим вниманием слушать, что говорит мистер Бирнс, потому что Соединенные Штаты являются единственным народом, производящим атомные бомбы». Комментируя эту реплику главы советского МИД, профессор Анатолий Иванович Уткин (1944–2010) замечает: «Но уважение не означает сервильность»¹²⁵. Не собирался СССР и отставать от западных держав. В конце августа 1949 года на полигоне в Семипалатинской области Казахской ССР были проведены успешные испытания первой атомной бомбы «РДС-1», мощность которой составила двадцать две килотонны. Монополия США на ядерное оружие подошла к концу. Если раньше кто-то и сомневался в том, насколько глубоко советские лидеры осознают опасность нового вида оружия, то теперь от этих сомнений не осталось и следа. Как заметил Черчилль в однотомной версии «Второй мировой войны», отныне советское «военное и политическое руководство должно быть прекрасно осведомлено, что каждый из нас может сделать друг с другом»¹²⁶. В мировой истории начался новый этап. Новый этап начался и во внешнеполитической концепции Черчилля, который теперь полагал, что единственным средством сохранения цивилизации является сворачивание «холодной войны».

Новая модель Черчилля несколько диссонирует с тем образом «поджигателя войны», который распространился в общественном сознании. А ведь во время все того же выступления в Фултоне он признался, что «лично сам восхищается героическим русским народом» и что в Британии «с глубокой симпатией и искренним расположением относятся ко всем народам Советской России». Он подчеркнул, что «нам понятно желание русских обезопасить свои западные границы и устранить возможность новой германской агрессии». Он признал, что «мы рады видеть флаг СССР на широких просторах морей». Поэтому «невзирая на многочисленные разногласия и возникающие в связи с этим всяческого рода проблемы», Черчилль декларировал «намерения и в дальнейшем укреплять отношения с русскими». Политики всех стран, какие бы решения они не принимали, не должны допускать катастрофы, подобной Второй мировой. А добиться этого, считал Черчилль, «возможно лишь путем налаживания нормальных отношений и всеобъемлющего взаимопонимания с Россией под эгидой ООН»¹²⁷. И наконец, вспоминая о выступлении в Фултоне, не следует забывать, что свою речь британский политик назвал не «Железный занавес», а «Мускулы мира».

Подобные зигзаги представляют портрет другого Черчилля – мечущегося между страхом перед войной и ненавистью перед тиранией, сомневающегося в правильности жесткой политики, ищущего выход из внешнеполитического тупика. Кроме того, повторимся, нападки Черчилля были направлены против режима и враждебной его естеству и миропониманию идеологии, а не страны. Даже во время своей последней крупной речи в палате общин на посту премьер-министра (март 1955 года), затронув тему противопоставления «коммунистической дисциплины и индивидуальной свободы», он обратил внимание слушателей, что сознательно старается не использовать в своем выступлении слово «Россия». «Я восхищаюсь русским народом: их смелостью, многочисленными талантами, доброй натурой». И когда он говорил о борьбе, то в первую очередь имел в виду борьбу с «коммунистической диктатурой и амбициями коммунистической партии»¹²⁸.

В этой связи уместно заметить, что хотя в истории «холодной войны» Черчилль и остался одним из самых рьяных ее зачинщиков, на самом деле он не соответствует сформировавшемуся образу и на фоне многих англоязычных коллег отличается достаточной умеренностью, особенно после 1949 года. Другое дело, что, являясь одним из виднейших западных лидеров и не чуждым громким публичным заявлениям мастодонтом мировой политики, Черчилль гораздо лучше подходил для наклеивания ярлыков и поднимания на щит, чем неприметные чиновники Госдепа или до поры до времени неизвестные широкой публике новые руководители Великобритании и США. А ведь тот же Клемент Эттли, лидер Лейбористской (!) партии, являлся не менее, а в какой-то степени даже более решительным сторонником политики сдерживания СССР, чем его оппонент из консервативного блока. Именно при нем в апреле 1949 года Великобритания вступила в Североатлантический альянс, чем, по мнению академика В. Г. Трухановского, возложила «на английский народ тяжкое бремя вооружений»¹²⁹. Именно при Эттли Великобритания приняла участие на стороне США в войне с Кореей в 1950 году.

Еще больший антисоветизм был характерен для Гарри Трумэна, который разительно отличался по взглядам от своего предшественника, ищущего варианты включения Советской России в «семейный круг» и разделения с ней обязанностей гаранта мира и стабильности¹³⁰. Дистанцируясь внешне от выступления Черчилля в Фултоне, на самом деле Трумэн был знаменит своей более категоричной и агрессивной позицией. В конце марта 1946 года он выразил Генри Уоллесу (1888–1965) «резкое недовольство умиротворением Советского Союза». По его мнению, США необходимо «без промедления занять более жесткую позицию»¹³¹. Уоллес придерживался иного мнения, за что через несколько месяцев был отправлен в отставку с поста министра торговли. По мнению А. И. Уткина, президент США уступал Черчиллю в проницательности и в системности оценки ситуации. В отличие от британского политика, всегда повторявшего, что единственным пониманием поведения России является обеспечение ее национальных интересов, и в первую очередь безопасности, Трумэну «трудно было поверить» в эти стремления. Он даже «не мог себе представить, как другие страны могут опасаться „миролюбивых“ Соединенных Штатов». Из-за своей «прямолинейности» он предпочитал рисовать «черно-белую картину», признаваясь, что его «удручают детали»¹³². Когда Черчилля спросили после первой встречи с Трумэном, какое мнение у него сложилось о преемнике Ф. Д. R, опытный политик ответил: «Он человек огромной решительности. Он не замечает изысканного и тщательно ухоженного газона, он его просто топчет»¹³³.

Нелюбовь Трумэна к деталям не мешала ему придерживаться стойкого убеждения в том, что США имеют прямое отношение к любым мировым и региональным процессам. «Хотим мы этого или нет, мы обязаны признать, что одержанная нами победа возложила на американский народ бремя ответственности за дальнейшее руководство миром», – заявил он в обращении к Конгрессу в декабре 1945 года¹³⁴. Подобный подход нашел отражение в новой внешнеполитической концепции США, ставшей известной как «доктрина Трумэна», которая была представлена в марте 1947 года и пришла на смену доктрине Монро. В то время как получившая свое имя в честь пятого президента США Джеймса Монро (1758–1831) и обнародованная 2 декабря 1823 года декларация основных внешнеполитических принципов США означала невмешательство государства во внутренние дела европейских стран и осуждала вмешательство европейских стран во внутренние дела двух Америк, новая доктрина провозглашала право американского правительства подключаться к решению любых мировых процессов, если подобное участие отвечало интересам Соединенных Штатов.

Неудивительно, что в свете сформировавшейся внешнеполитической концепции, не считая таких нацеленных на сотрудничество политиков, как Генри Уоллес, в США в основном был распространен антисоветизм. Среди западных стран в Вашингтоне первыми обозначили, что СССР должен признать «право США на мировой контроль», а также развиваться исходя их тех «внутренних и внешних условий», которые будут заданы американскими политиками. Еще до выступления Черчилля в Фултоне в США были разработаны следующие документы: секретная директива Объединенного комитета начальников штабов США№ 1496/2 (сентябрь 1945 года), рассматривающая Советский Союз в качестве врага номер один, война с которым должна вестись средствами атомного оружия; «Стратегическая концепция и план применения вооруженных сил Соединенных Штатов» (октябрь 1945 года), где вновь подчеркивалось, что СССР является не только главной, но, по сути, единственной военной угрозой; «Возможности России» (октябрь 1945 года), документ, подготовленный разведывательным управлением Объединенного комитета начальников штабов и указывающий на «экспансионистский, националистический и империалистический» характер внешней политики СССР; «Стратегическая уязвимость СССР по отношению к ограниченному воздушному нападению» (декабрь 1945 года), по сути, первый подробный план ведения атомной войны против недавнего союзника с указанием семнадцати советских городов и объектов Транссибирской магистрали, по которым атомный удар должен быть нанесен в первую очередь¹³⁶.

В декабре 1945 года разведка информировала советское руководство о высказываниях военного атташе США генерал-майора Фрэнка Нидхэма Робертса (1897–1975), который считал, что «война не должна откладываться, тем более что мы владеем величайшим оружием нашей эпохи – атомной бомбой, а русские нет». По словам Робертса, его точку зрения разделяло «высшее руководство США»¹³⁷. От военных не отставали и дипломаты. Больше всех отметился «архитектор холодной войны» Джордж Кеннан, отправивший 22 февраля 1946 года из посольства США в Москве свою знаменитую «длинную телеграмму» объемом восемь тысяч слов, в которой подробно доказывалась невозможность сотрудничества с СССР и обосновывалась политика сдерживания¹³⁸.

Предшествовавший выступлению в Фултоне февраль 1946 года вообще стал определяющим месяцем. Двенадцатого числа госсекретарь Бирнс проинструктировал американского представителя в Вене, чтобы до австрийского правительства была доведена следующая информация: СССР является главным препятствием в достижении четырехстороннего соглашения. Спустя три дня Бирнс обвинил Москву в нарушении Потсдамских договоренностей относительно распространения деятельности Контрольного совета союзнических сил на Болгарию, Румынию и Венгрию. Еще через неделю глава Госдепа предложил оказать помощь правительству Ирана в переговорах с СССР относительно северных территорий. Пятого марта, когда Черчилль произносил свою речь в Вестминстерском колледже, Бирнс связался с Кеннаном и дал ему указание запросить у Советского правительства (согласно Ялтинским договоренностям) копии всех договоров, заключенных с восточноевропейскими странами. В тот же день Бирнс направил составленную в недружелюбных выражениях памятную записку представителю Болгарии в Вашингтоне. Также он направил протест Молотову в связи с экономическими требованиями Советского Союза к Китаю. Затем было обнародовано заявление, что полномочия генерала Макартура распространяются на все территории, где находились японские войска, в том числе на находящуюся под контролем СССР Маньчжурию. И наконец, все в тот же день – 5 марта – Бирнс направил в Москву протест относительно иранской проблемы с требованием незамедлительного вывода советских войск с северных территорий согласно англо-советскому соглашению. На следующий день внешнеполитическое ведомство США объявило, что тело скончавшегося в 1944 году в США турецкого посла будет доставлено в Стамбул на борту знаменитого линкора «Миссури» с входом последнего в Черное море¹³⁹.

США намного быстрее и тверже ослабевшей Великобритании определили расстановку сил в послевоенном мире, свое место под солнцем и главного стратегического противника. После поражения Германии, Италии и Японии они начали заполнять образовавшийся политический вакуум. В сферу их влияния стали попадать все больше стран, за исключением СССР, который превратился в «главную преграду на пути американской экспансии»*¹⁴⁰.

На фоне внешней политики США кулуарные и частные беседы Черчилля воспринимаются иначе. Особенно если учесть, что даже в резкой фазе своего антисоветизма он не переставал выступать за налаживание отношений с Москвой. «Мы должны быть готовы достигнуть более дружественных и доверительных отношений с Советской Россией», – наставлял он в ноябре 1945 года министра иностранных дел в правительстве Эттли Эрнеста Бевина¹⁴¹. «Я всегда хотел, чтобы советское правительство сыграло одну из решающих ролей в восстановлении раздробленного мира», – заявил он в одном из своих пресс-релизов в конце октября 1946 года¹⁴². В отличие от американских коллег, Черчилль прекрасно понимал, что в «случае возникновения какого-либо страшного раскола между западными демократиями и русским народом» человечество ожидает «мрачная судьба»¹⁴³. Начиная с лета 1945 года своим главным стремлением он указывал «сохранение мира»¹⁴⁴, которое нельзя обеспечить без восстановления отношений с СССР, включая вхождение Советского Союза в объединенную Европу.

Европа стала вторым направлением черчиллевской внешней политики. Уделив достаточно внимания разбору отношений с СССР, перейдем к анализу взглядов британского политика в европейском вопросе. Как и с предыдущей темой, в точке зрения Черчилля на послевоенную Европу осталось много противоречий и двусмысленностей. Чего только стоит факт, что и сторонники, и скептики евроинтеграции считают нашего героя своим духовным отцом¹⁴⁵. И самое интересное, что каждый из них прав по-своему.

В 1930 году Черчилль написал объемную статью «Почему бы не „Соединенные Штаты Европы“?», которая вышла вначале в The Saturday Evening Post, затем (в 1938 году) в News of the World, а также в сокращенном виде под названием «Великая большая идея» в John Bull. Это эссе примечательно своим началом, которое тем более удивительно, поскольку не содержит ни ожидаемого обоснования необходимости объединения Европы, ни перечня конкретных политических инициатив, ни состава организационных мер для реализации предлагаемой «большой идеи», ни даже объяснения самого термина «Соединенные Штаты Европы», авторство которого принадлежит Черчиллю. Вместо раскрытия всех этих важных тем автор предается общим рассуждениям об идеях, их живучести, долговечности и плодовитости. Он сравнивает идеи с искрами, которые могут либо погаснуть в безвестности, либо раздуть огонь новых свершений¹⁴⁶. Черчилль пытается обосновать тезис, что правота идеи еще недостаточна для ее долговечности.

Как расслабленному в библейском эпизоде у Овчей купели для исцеления недостаточно возмущения воды, ему нужна посторонняя помощь, чтобы кто-то опустил его в эту купель, так и идеям необходимы благоприятные условия, которые позволят поджечь сухой хворост в знойную жару и озарить окружающее пространство новым светом.

Не слишком ли отвлеченный характер носят подобные умозаключения? Возможно. Но, как и во многих великих делах и начинаниях, именно с идеи и необходимо начинать рассмотрение вопроса объединения Европы, поскольку, несмотря на то что само воплощение в жизнь этих воззрений принимало разные формы, мысль о единой Европе пережила века и эпохи. Ее отголоски можно найти и в Древнем Риме, и в империи Карла Великого, и в наполеоновской Франции. В XX веке существенный вклад в создание единого европейского альянса внес австрийский философ Рихард Николаус Куденхове-Калерги (1894–1972), основавший в 1923 году Панъевропейский союз. В отличие от предыдущих попыток объединения Европы на базе какой-либо страны, панъевропейское движение Куденхове-Калерги было направлено на процветание единой Европы с ее богатой культурой и огромными возможностями.

В Англии идеи Куденхове-Калерги ждал довольно прохладный прием. В 1920-е и 1930-е годы британские государственные деятели были сосредоточены на экономическом соперничестве с Францией, которое вместо горизонтальных связей, окутывающих всю Европу, приводило к созданию вертикальных связей, замыкающихся на Туманном Альбионе. Одним из немногих англичан, горячо поддержавших идеи Куденхове-Калерги, был Уинстон Черчилль. Нельзя сказать, что экономическое превосходство его страны не беспокоило потомка герцога Мальборо. Более того, он считал «высокое экономическое процветание» одной из основных «потребностей населения во всех странах»¹⁴⁷. Просто появившиеся на горизонте и стремительно приближающиеся новые внешнеполитические угрозы волновали его гораздо сильнее. Да и сам он позиционировал себя, как «истинный европеец», и «почитал за возвышенный долг предпринять возрождение богатого творческого гения и восстановление подлинного величия Европы»¹⁴⁸.

Анализируя последствия Первой мировой войны и итоги Парижской мирной конференции, Черчилль акцентировал внимание на появлении новых независимых государств, которое удовлетворило давние националистические интересы многих европейских народов, но самостоятельность оказалась не только благословением. Обеспечение суверенитета было сопряжено с множеством проблем: созданием собственной армии, развитием промышленности, становлением ресурсной базы, формированием научной и творческой элиты. Каждый из подобных вопросов требовал приложения значительных усилий, но не каждый из них мог быть решен. Некоторые вновь созданные армии были не в состоянии противостоять масштабному вторжению, а экономическая система была неспособна обеспечить независимость в принятии судьбоносных для страны решений. В итоге пострадали не только новые государства, но и вся Европа, разделенная границами и самостийными образованиями. Доходило до абсурда. В своих статьях Черчилль приводил наблюдение одного профессора, что путешествие из Парижа в Стокгольм (меньше двух тысяч километров) потребовало пересечения семи границ, использования пяти языков и шести национальных валют. А между тем каждая новая граница приводит к увеличению себестоимости товара и времени его доставки, тормозя тем самым главный двигатель экономического прогресса – торговлю¹⁴⁹.

Поддерживая панъевропейские идеи Куденхове-Калерги, Черчилль выступил со своей концепцией объединения Европы, которая должна была стать конгломератом региональных федераций под управлением центрального органа – Совета Европы. При этом ряд государств (Германия, Франция, Италия и Британия) сохраняли свою самостоятельность, а более мелкие страны объединялись в конфедерации: Балканскую, Дунайскую, Скандинавскую (затем переименованную в Северную) и Центрально-Европейскую (позже – Среднеевропейскую). В своем подходе Черчилль исходил из двух основных положений. Первое – маленьким государствам не выжить экономически и политически в условиях изоляции: «При современных условиях мощь великой державы, направленная против малого государства, является подавляющей», – констатировал он¹⁵⁰. Второе – «крупное сообщество может быть жизнеспособным только в том случае, если его основой являются более мелкие, хотя и совершенно самостоятельные и естественные образования»¹⁵¹.

Конфедеративная концепция единой Европы была сформулирована Черчиллем еще до начала Второй мировой войны и в дальнейшем использовалась им в военных переговорах с И. В. Сталиным и Ф. Рузвельтом. В октябре 1942 года британский премьер признавался Идену, что его «мысли сосредоточены в первую очередь на Европе – на возрождении величия Европы, колыбели современных наций и цивилизации». Он выражал надежду на создание СШЕ, при которых «барьеры между нациями будут сведены к минимуму», а «экономика Европы будет изучаться в целом». В мае 1943 года Черчилль вновь вернулся к своей идее, считая, что Европа может состоять из двенадцати штатов: государств и конфедераций. Отдельно он выделял Дунайскую конфедерацию, которая должна была «заполнить брешь, образовавшуюся в результате исчезновения Австро-Венгерской империи». Размышляя над канувшей в Лету империей Габсбургов, Черчилль вспоминал высказывание мудрого Бисмарка (1815–1898): «Если бы Австро-Венгрии не существовало, ее пришлось бы выдумать». «Это был бы большой район, в котором не только мир, но и дружба могли бы воцариться гораздо раньше, чем при любом другом решении», – отмечал британский политик.

Распространяя свои взгляды на остальной мир, Черчилль также предлагал создание регионального совета для американских стран с участием Канады, которая будет представлять Британское Содружество наций, а также регионального совета для Тихого океана, в котором должна принять участие Россия. Региональные советы должны были подчиняться Верховному совету, образовав, таким образом, треножник: Всемирный совет, опирающийся на три региональных совета: европейский, американский и тихоокеанский¹⁵².

Взгляды Черчилля оказывали непосредственное влияние на принимаемые им внешнеполитические решения. Например, выбирая, на кого из балканских лидеров сделать ставку: на руководителя народно-освободительной армии Югославии И. Б. Тито или командира четников генерала Драголюба Михайловича (1893–1946), он руководствовался не идеологическими, а геополитическими соображениями, отдав предпочтение коммунисту Тито, который фактически предложил создание Балканской конфедерации.

После 1945 года Черчилль вернулся к своей общеевропейской идее. На этот раз – в целях сохранения мира. Предлагая объединение Европы в качестве антидота развязывания войны и порабощения малых стран, он на самом деле не сказал ничего нового. Одной из целей Панъевропейского союза было создание механизмов блокирования милитаристских тенденций и недопущения эскалации напряженности. Об этом же говорил и Черчилль в своей статье 1930 года¹⁵³.

Несмотря на отсутствие оригинальности, эти идеи заиграли новыми красками после разгрома нацистской Германии. «В Европе заложено большинство причин, приведших к двум мировым войнам», – признавал Черчилль. Без учета этих причин создать действенный механизм, гарантировавший мир, не представлялось ему возможным. Выступая в ноябре 1945 года на совместном заседании сената и палаты представителей Бельгии, Черчилль заявил, что предлагаемое им создание СШЕ означает «подход в объединении европейского континента, невиданный со времен падения Римской империи», подход, который гарантирует, что все население Европы «будет жить вместе в процветании, справедливости и мире»¹⁵⁴. Аналогичные тезисы с упоминанием «континентального единства, которого Европа не знала с момента падения Римской империи», Черчилль повторит в мае 1946 года во время выступления в нидерландском парламенте в Гааге¹⁵⁵, а также в своей статье «Объединенная Европа: Единственный путь предотвращения войны», которая вышла в двух номерах Daily Telegraph от 30 и 31 декабря 1946 года. Если же говорить о том, как новая конструкция должна соотноситься с СССР, то Черчилль во время одного из своих программных выступлений в мае 1947 года заявил, что «именно Советский Союз в первую очередь и главным образом заинтересован в создании процветающей и довольной жизнью Европы»¹⁵⁶. Также он выразил надежду на «участие Советской России в нашем проекте, ибо в этом случае можно было бы и в самом деле рассчитывать на надежный успех»¹⁵⁷.

Рассматривая мотивы Черчилля в создании единой Европы нельзя не оставить без внимания и личный фактор. Оказавшись после выборов 1945 года за пределами большой политики, экспремьер нуждался в актуальной и масштабной теме, которая позволила бы вновь оказаться среди небожителей международного политического Олимпа. Объединение Европы прекрасно подходило для этих целей и не обмануло возложенных ожиданий. Еще до своего возвращения на Даунинг-стрит в 1951 году Черчилль смог обеспечить себе уважение среди зарубежных коллег, явно выходящее при всех прочих равных за рамки стандартного восприятия лидера оппозиции. Во время посещения Страсбурга по случаю получения почетной награды газеты писали о нем как о «британской персоналии, о которой континенту известно больше всего»¹⁵⁸. Во время Гаагской конференции 1949 года, когда он вошел в зал, все делегаты из различных европейских стран приветствовали его стоя. Так же стоя ему будут аплодировать, когда он призовет к созданию СШЕ. Черчилль в долгу не останется. Подобные знаки внимания настолько растрогали его эмоциональную натуру, что он, по старой привычке, не смог сдержать слез.

Личному фактору, как правило, не принято придавать много внимания, в отличие от объективных потребностей и закономерностей. Но политики тоже люди, и слабости, эмоции, надежды порой оказывают на принимаемые ими решения не менее сильное влияние, чем системные рассуждения и глубокие расчеты. В пользу большой значимости в случае с Черчиллем и СШЕ личного фактора говорит и то, что для продвижения своих идей британский политик выбрал не аппаратные методы, а собственные качества и навыки: кудесника слова и мастерство оратора. Среди выступлений Черчилля, посвященных европейской тематике в послевоенный период, было несколько знаковых речей, на которых имеет смысл остановиться подробнее.

Наиболее известным стало выступление 19 сентября 1946 года в Цюрихском университете. Эта речь стала программной, а о ее авторе заговорили не иначе как об одном из отцов-основателей единой Европы. Тем не менее, как отмечает ряд исследователей, заявления британского политика отличал контурный характер построения объединенной Европы с отсутствием деталей перехода к новому образованию¹⁶¹. Черчилль и сам признавал, что «не собирается излагать» в своей речи «подробную программу построения новых взаимоотношений между странами». По его мнению, в этом нет необходимости. Если народы Европы захотят объединиться, то для этого им «нужно будет лишь выразить свою волю», и «тогда уж найдутся и методы, и конкретный механизм для воплощения их всеобщего желания в жизнь»¹⁶².

Отсутствие деталей объяснялось и другими факторами. Во-первых, сама тема требовала деликатного обращения. «Мы имеем дело не с вопросами силы, а с мнениями, поэтому мы не можем приказывать, мы можем только убеждать», – объяснял Черчилль. Во-вторых, на обтекаемость формулировок повлиял внешнеполитический фактор. Выступая за несколько месяцев до посещения Швейцарии в Фултоне, Черчилль уже призвал к созданию англо-американского военного союза. Поэтому теперь поддерживая СШЕ, ему приходилось демонстрировать чудеса политического лавирования, с одной стороны, высказываясь за объединение Европы, с другой – избегая противовеса между СШЕ и США, а соответственно, и негативного влияния на отношения с Америкой. О том, насколько сильны были эти опасения, можно судить по той значительной роли, которую американский фактор играл в последующих публичных выступлениях политика. Например, очередной раз призвав к объединению Европы в своей речи в Альберт-холле в апреле 1947 года, он заметил, что происходящие на континенте трансформации ни в коем случае не должны «вбить клин» между Великобританией и США, или каким-либо иным образом «испортить крепнущий союз в мыслях и действиях, в идеалах и целях между англоязычными странами»¹⁶³.

О теме англоязычного союза еще будет возможность поговорить отдельно. Сейчас, возвращаясь к выступлению в Цюрихе, важно сделать одно дополнение. Несмотря на выраженную обтекаемость прозвучавших формулировок, призыв Черчилля содержал один принципиальный момент, непосредственно затрагивающий вопрос перехода к объединенной Европе. В качестве «первого шага воссоздания европейской семьи народов» Черчилль выделил «налаживание партнерства» между Францией и… Германией. «Только так, и никаким иным образом, Франция может вновь обрести ведущую роль в Европе», – заявил оратор, считая, что «духовное возрождение Европы без участия Франции и Германии попросту невозможно»¹⁶⁴.

В первом томе военных мемуаров, создававшемся как раз в описываемый предвоенный период, Черчилль вновь вернулся к этой теме, заметив, что «высшей целью» для него является «прекращение тысячелетней вражды между Францией и Германией», которое позволит «Европе вновь возродиться». При этом в качестве основного инструмента примирения он указывает создание не военного или политического союза, а «объединение галлов и тевтонцев вместе благодаря экономическим, социальным и моральным связям» на основе «совместного процветания и взаимозависимости»¹⁶⁵. Тем самым Черчилль дает понять, что в решении геополитических вопросов более тонкие механизмы, затрагивающие институциональные процессы и повышающие благосостояние обычных граждан, оказываются более эффективными, чем грубые силовые методы и неподкрепленные снизу договоренности на высшем уровне.

Предложение Черчилля об укреплении связей между Германией и Францией в корне отличалось от позиции его однопартийцев, считавших, что основу СШЕ должен составить англо-французский союз. Но насчет Британии у Черчилля были другие планы. Что же до его заявления, то оно расходилось с ожиданиями не только консерваторов и не только британцев. Идея франко-германского союза была плохо встречена во Франции, где все граждане «категорически возражали против создания объединенного рейха в какой-либо форме». «Твердую веру» в этот план выразил лишь де Голль. Но даже он полагал, что Европейский союз должен начаться с партнерства между Францией и Британией, которым следует заранее определиться в своем отношении к Германии и прийти к пониманию в этом вопросе¹⁶⁶.

Осознавая, что принятие послевоенной Германии в семью европейских народов вызывает отторжение, Черчилль указал на важный фактор успеха всего дела – «благословенные акты забвения». Есть вещи, которые нельзя забыть, но движение вперед, считал политик, невозможно без того, чтобы не «повернуться спиной к ужасам прошлого». «Мы не можем брать с собой и нести через грядущие годы груз ненависти и жажду мщения, рожденные ранами прошлого», – наставлял он своих международных коллег¹⁶⁷.

Призывы установить равноправные партнерские отношения с Германией, забыв былые обиды, звучали революционно и даже кощунственно для многих современников нашего героя, но они все-таки будут приняты преемниками. Рой Дженкинс (1920–2003), занимавший в период с 1977 по 1981 год пост председателя Европейской комиссии, считает «главным достоинством» выступления Черчилля в Цюрихе то, что оно «содержало предвидение и указание на объединение Европы на основе франко-германского партнерства». Эта идея оказалась «преждевременной» для большинства, но буквально через несколько лет ей суждено будет стать «аксиомой»¹⁶⁸. Сам же Черчилль заговорил о реабилитации Германии еще в годы войны. Признавая, что в «среде побежденных народов действует один общий принцип – ненависть к немцам», он, тем не менее, отмечал, что «когда-нибудь немцы получат место в общей семье народов» после ликвидации «всех признаков нацизма и милитаризма»¹⁶⁹.

Не ограничиваясь выступлением в Цюрихе, Черчилль продолжил популяризацию своих взглядов. На май 1947 года приходится еще одно знаковое выступление британского политика с категоричным заявлением: «Мы ни за что не дадим идее Европы умереть». Наблюдая за текущим положением дел в Европе, представляющей «груду обломков, кладбище, рассадник эпидемий и ненависти», населенной «измученными голодом и несчастьями людьми», которых «терзают застарелые межнациональные распри» и которых «втягивают в современные идеологические баталии», Черчилль задается вопросом: «Разве Европе больше нечего дать миру, кроме чумной заразы?» Вместо того чтобы «растрачивать плоды тяжелого труда на отделение друг от друга новыми фортификационными сооружениями, тарифными барьерами и пунктами паспортного контроля», Черчилль призвал «объединить силы и совместно взяться за дело ради общего блага», чтобы «фонтан свободы, счастья и материального изобилия вновь забил, орошая все вокруг своими целительными водами». Понимая, что одними призывами дело с мертвой точки не сдвинуть, Черчилль вновь предлагал не рубить сверху, а сделать ставку на распространение «нравственной, духовной и культурной идеи, вокруг которой все смогут объединиться», которая «овладеет умами британцев настолько, что окажет воздействие на их поступки». Для этого он предлагал создать в Британии организацию, которая занималась бы «продвижением идеи объединенной Европы, поддерживала бы интерес к ней и наполняла ее содержанием»¹⁷⁰.

Черчилль стал одним из инициаторов проведения в мае 1948 года в Гааге первого конгресса Европы, посвященного обсуждению практических шагов и дальнейших планов объединения континента. Используя свое огромное влияние, он смог обеспечить присутствие на конгрессе ведущих представителей европейского политического бомонда: экс-премьера Франции Поля Рейно, премьер-министра Италии Альчиде де Гаспери, главу правительства Бельгии Поль-Анри Спаака (1899–1972). Также при формировании состава британской делегации он захотел обеспечить участие всего политического спектра, однако в этом вопросе столкнулся с оппозицией руководства лейбористов, не придававших большого значения событию в Гааге. Хотя и здесь уважение к личности экс-премьера сыграло свою роль, и из ста сорока британских делегатов, направившихся в Нидерланды, двадцать два были членами Лейбористской партии. Сам Черчилль не только возглавил делегацию, но и выступил с новой программной речью, в которой, помимо призывов активизировать военное и политическое сотрудничество, акцентировал внимание на культурных сцепах, объединяющих европейские народы, а также на проблеме государственного суверенитета. На первый взгляд может показаться, что при объединении государственный суверенитет каждой страны-участницы сокращается, в то время как на самом деле он расширяется за счет дополнительных прав, получаемых при вступлении в союз¹⁷¹.

Следующей вехой в продвижении СШЕ стало подписание в мае 1949 года Лондонского соглашения о создании Совета Европы. Штаб-квартирой новой международной организации был выбран Страсбург, расположенный на франко-германской границе и символизирующий примирение двух стран. Черчилль принял участие в двух первых сессиях Совета в августе 1949 и 1950 года, вновь отметившись на ниве публичных выступлений. Особенно выделялась речь от 11 августа 1949 года, произнесенная перед двадцатитысячной аудиторией, внимавшей оратору на открытом воздухе. «Подобного спонтанного энтузиазма в поддержке дела Европы никогда до этого не видели в Страсбурге, не увидят его и после», – комментирует популярность своего соотечественника Рой Дженкинс¹⁷².

В своих многочисленных выступлениях Черчилль рассматривал различные аспекты европейской интеграции, в том числе такой немаловажный вопрос, как место Великобритания в новых преобразованиях. Позиция Черчилля по этому вопросу сформировалась еще в 1930-е годы, оказав впоследствии значительное влияние на коррекцию его взглядов и позволив евроскептикам зачислить известного политика в свой лагерь.

По мнению французского историка Франсуа Бедариды (1926–2001), Черчилль отводил Великобритании в перспективной схеме европейского устройства «одно из самых скромных мест»¹⁷³. На самом деле это не так. Черчилль отвел Британии отдельное, но отнюдь не «скромное место». Скорее даже наоборот, речь шла о привилегированном положении. В его представлении, Великобритания должна «благословлять и способствовать всем изменениям на континенте», она должна «оказывать помощь, выступать гарантом и всячески поддерживать движение к европейскому единству», ей следует «непреклонно искать возможности находиться в тесной связи с союзом». Но при этом она не должна «являться обычным членом союза»¹⁷⁴. Черчилль считал, что «Британии нужно быть полноценным членом европейской семьи», но на таких условиях, которые бы «ни в коей мере не мешали нашим отношениям и нашему союзу с доминионами»¹⁷⁵. «Мы с Европой, но не в ней, – хитроумно объяснял он свою позицию. – Мы связаны с Европой, но не заключены в нее. Мы ассоциированы с Европой, но не поглощены ею». Для большей выразительности он также приводил слова Сонамитянки из 4-й Книги Царств: «среди своего народа я живу»¹⁷⁶.

По сути это означало выделение Великобритании в ранг мировой, а не региональной европейской державы. Рассуждая в формате Большой тройки времен войны, Черчилль считал, что его страна, наряду с СССР и США относится к «голубым фишкам» мировой геополитики и так же, как и эти супердержавы, может оказывать влияние и определять структуру новых институтов. Более того, в соответствии с упоминаемой выше концепцией трех сфер, Великобритания, опираясь на империю и Содружество наций, способна выступить связующим звеном между Старым и Новым Светом. В упоминаемой выше речи в Цюрихе, призывая восстановить партнерство между Францией и Германией, Черчилль акцентировал внимание на особой роли Британии – не участника, а арбитра с сохранением собственной глобальной роли во внешнеполитическом пасьянсе. «Во вселенной Черчилля Британия, безусловно, была европейской державой, возможно, величайшей европейской державой, – поясняет Борис Джонсон (род. 1964). – Но ее роль в объединенной Европе должна быть скорее гарантом, свидетелем, чем участником договора»¹⁷⁷.

Теоретические взгляды Черчилля повлияли на практические шаги, предпринятые им после возвращения на пост премьера в октябре 1951 года. К удивлению многих, он продолжил отстраненную политику своего предшественника в отношении евроинтеграции. К тому времени на европейской сцене особой популярностью (в том числе со стороны США) пользовались наднациональная идея генерального комиссара по планированию Франции Жана Монне (1888–1979) и сформированный на ее основе проект министра иностранных дел Франции Робера Шумана (1886–1963) с объединением металлургической, железорудной и угледобывающей промышленности Франции и Западной Германии. Черчилль признавал, что план Шумана резко сокращает либо вообще делает невозможным военное противостояние между Францией и Германией, но Британия, по его мнению, «не может принять наднациональные федеральные институты», составляющие основу этого плана¹⁷⁸. Он выступил против присоединения своей страны к созданному в соответствии с планом Шумана «Европейскому объединению угля и стали», а также заблокировал отправку британских войск в «Европейское оборонительное сообщество». Современные историки склонны критически относиться к воззрениям Черчилля, считая, что старый лев ошибся касательно роли империи и привилегированного положения Британии. Кроме того, он неправильно оценил будущее своей страны, которое не было связано с исключительными возможностями пересечения трех геополитических сфер¹⁷⁹.

Просчеты Черчилля были закономерны и объяснялись его креном в сторону Атлантического союза. После СССР и Европы США были третьим и, по мнению нашего героя, самым важным субъектом геополитики, от выстраивания продуктивных и здоровых отношений с которым напрямую зависело будущее его страны. Но так же, как с Европой, и тем более с Советской Россией, взгляды Черчилля относительно заокеанского партнера не были статичны и формировались на протяжении нескольких десятилетий. Причем траектория движения его мыслей не всегда была одинаковой.

Для того чтобы лучше понять, какие факторы оказывали влияние на Черчилля по этому вопросу, необходимо погрузиться в прошлое, в самое начало жизни будущего политика. И первое, на что необходимо обратить внимание, – Черчилль был полукровка, в его жилах текла американская кровь. Идейно, духовно и ментально – хотел он того или нет, но он был связан с Новым Светом. Показательно, что одним из самых ярких детских впечатлений его матери Дженни Джером (1854–1921) стали похороны Авраама Линкольна (1809–1865). В ее детской памяти отчетливо отложилось, как их дом на Мэдисон-сквер был снизу доверху покрыт черной материей, а «весь Нью-Йорк выглядел, как один большой мавзолей»¹⁸⁰. «Крайне необычно, что женщина, которая стала частью британского общества и ассоциировалась со всем британским, пережила столь формирующее личность событие в родной Америке», – считает биограф Дженни Анна Себба¹⁸¹. Старшему сыну Дженни суждено будет дожить до другого инцидента, произошедшего спустя почти век и также связанного с убийством президента – причем президента, на мировоззрение которого сам Черчилль оказал значительное влияние. Но не это главное. Примечательно, что Линкольн стал, по собственному признанию Черчилля, одним из пятерых исполинов, которые наиболее сильно повлияли на становление его личности¹⁸².

По мере взросления Уинстон активно увлекся историей США. Еще в школьные годы он погрузился в изучение Гражданской войны и сохранил интерес к этому периоду на протяжении всей своей жизни. Когда ему минуло двадцать, он отправился на родину своей матери, где познакомился с ее другом, адвокатом и политиком Уильямом Бурком Кокраном (1854–1925). Молодой патриций установил с Кокраном теплые отношения, продолжавшиеся до кончины последнего. У Черчилля и дальше будет много влиятельных друзей в Америке – финансист Бернард Барух, промышленник Чарльз Майкл Шваб (1862–1939), медиамагнат Уильям Рандольф Хёрст (1863–1951). В феврале 1921 года Черчилля выберут президентом Англоязычного союза, благотворительной британской организации, основанной в 1918 году журналистом Джоном Ивлином Лесли Ренчом (1882–1966).

Родословная, любовь к истории, друзья, общность языка – казалось бы, все это создавало идеальные условия для укрепления любви к США. И вначале именно так и было. В мае 1898 года, томясь от безделья в Бангалоре и грезя об участии в Суданской кампании, Черчилль признается матери, что «одним из принципов моей политики станет постоянное продвижение хорошего понимания между англоязычными сообществами»¹⁸³.

Через два с половиной года после написания этих строк Черчилль совершит вторую поездку в США. Ее целью будет чтение лекций о личном участии в англо-бурской войне с причитающимся для таких мероприятий пополнением собственного бюджета. Лекционный тур не оправдает ожиданий амбициозного британца, но это не помешает ему начать стремительную политическую карьеру на родине. В следующий раз Черчилль посетит США только спустя тридцать лет, большая часть которых прошла в решении насущных вопросов ведения войны и мира.

Исполняя свои должностные обязанности в различных министерствах и ведомствах, Черчиллю придется часто взаимодействовать с американскими политиками и пересекаться с американской политической системой. По большей части, он оставался сторонником укрепления англо-американских отношений. Выступая в феврале 1921 года на торжественном обеде Англоязычного союза, он призвал «использовать все влияние для того, чтобы правительства и люди, находящиеся по обе стороны океана, понимали взгляды друг друга и стремились привести политику друг друга к гармонии»¹⁸⁴. Рассказывая Клементине о своем избрании президентом Англоязычного союза, Черчилль заметил, что «единственный путь, по которому мы должны следовать, заключается в поддержке максимально дружеских отношений» с США¹⁸⁵.

Несмотря на весь свой восторг в отношении Америки и свои призывы дружить с Новым Светом, Черчилль не питал иллюзий насчет сложностей реализации этой политики. Еще в июне 1898 года он признавал, что «идея англосаксонского альянса может вдохновить или, наоборот, напугать редакторов, шовинистов и идиотов из различных стран». По его словам, «дипломаты хорошо знают, что ни о каком альянсе не может быть и речи, пока не будет достигнута общность интересов». «Насколько вероятно, что хитрый Дядя Сэм станет доставать для нас каштаны из костра в Азии, Африке и Европе?» – задавался молодой потомок герцога Мальборо вопросом, ответ на который и так был очевиден¹⁸⁶.

Не тешил Черчилль себя ложными ожиданиями и в 1920-е годы, понимая разногласия, разделявшие два государства. Клементина неслучайно, описывая своего супруга, говорила, что «Уинстон наполовину американец и на сто процентов англичанин»¹⁸⁷. Какое бы восхищение он ни испытывал перед американскими политиками, какую бы симпатию ни питал к родине своей матери, всегда и в первую очередь он оставался британским государственным деятелем, стоящим на страже интересов своей, и исключительно своей страны. Поэтому, даже призывая укреплять отношения с США, он не переставал делать критические замечания в адрес американской республики. И для этой критики у него имелись веские основания.

Основу недовольства британцев заокеанским партнером составлял конфликт интересов. Однажды Черчилль даже указал одному из послов США на угрозу «американского империализма». Дипломат попросил его разъяснить, что он понимает под этим термином. «Завоевания! Колонии! – ответил наш герой. – Вы вскоре будете такими же, как мы»¹⁸⁸. После Первой мировой войны Соединенные Штаты значительно подвинули европейские страны на внешнеполитической арене. Выйдя из войны единственным победителем, обогатившимся за счет боевых действий и превратившимся фактически во всемирного кредитора, Америка стала резко теснить на Олимпе мирового господства уютно и давно расположившуюся на троне Европу. «Три века Европа правила миром, а сегодня она уже не уверена, что правит, и тем более – что будет править», – не без сожаления констатировал в 1930 году Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955). По мнению испанского философа, основная проблема заключалась не в том, что США стали новым лидером, проблема заключалась в том, что «Нью-Йорк не обещает ничего нового», он «фрагмент европейского завета, который в отрыве от остального утратил смысл». В своем magnum opus «Восстание масс» Ортега-и-Гассет следующим образом описал перспективы нового правления: «Америка сильна своей молодостью, которая служит современному культу „техники“. <…> Америка только начинает свою историю. Ее тревоги и распри еще впереди. Ей предстоит еще много перевоплощений. <…> Америка еще не испытана жизнью; наивно думать, что она способна править»¹⁸⁹.

Но американских политиков это не останавливало. Они четко следовали курсу на концентрацию в своих руках мирового господства. В соответствии с Вашингтонским морским соглашением в 1922 году был достигнут паритет линкоров и линейных крейсеров в ВМФ Великобритании, США, Японии, Франции и Италии. Через пять лет администрация президента Джона Калвина Кулиджа-младшего (1872–1933) вышла с предложением распространить соглашение на все военно-морские суда. Британский кабинет готов был поддержать американскую инициативу. Одним из немногих, кто выступил против, был Уинстон Черчилль, занимавший в тот момент пост министра финансов. Он считал, что ни о каком паритете не может быть и речи, поскольку, если для Британии ВМФ является «жизненной необходимостью», то для других стран – флот «всего лишь вопрос престижа»¹⁹⁰.

Для Черчилля не составило труда понять, что на самом деле стоит за инициативой американцев. В одном из своих меморандумов на эту тему он написал строки, которые не потеряли актуальности и по сей день: «Мы не желаем попадать под власть Соединенных Штатов. Мы не можем сказать, как они себя поведут, если в недалеком будущем окажутся в положении, когда смогут давать нам указания относительно нашей политики, скажем, в Индии, или Египте, или в Канаде, или в любом другом важном вопросе. <…> Кроме того, достижение равенства в тоннаже кораблей будет означать, что Британия может быть уморена голодом с целью обеспечить согласие по любому важному для американцев вопросу. Я бы не доверил Америке командовать, как и не доверил бы Британии подчиниться»¹⁹¹.

В сентябре 1928 года Черчилль признался графу Данди: американцы «заносчивы и полностью враждебны нам, они стремятся доминировать в мировой политике». «Нам следует твердо ответить, что мы сами будем решать, насколько большой флот нам необходим»¹⁹².

Британского политика часто обвиняли в излишней драматизации. Но на этот раз его прогноз оказался точен. Американцы не просто рассчитывали стать гегемоном. В 1930-е годы в недрах военных ведомств разрабатывались планы боевых действий с Британской империей, сначала на территории Канады, а затем в крупном сражении на море. Американские стратеги провели несколько военных игр, и каждый раз примерно с одинаковым результатом – если кто-нибудь не допустит ошибку, то окончательной победы не сможет одержать ни одна из сторон, и боевые действия должны будут сменить переговоры, которые и определят исход войны. В итоге в Вашингтоне откажутся от решения вопроса военным путем и сосредоточатся на более тонких методах, давших впоследствии более эффективный и долгоиграющий результат.

А что же Черчилль? Он был раздираем противоречивыми установками. С одной стороны, он хотел для своей страны независимости в выработке собственной политики и принятии собственных решений. С другой – ему не давал покоя имперский комплекс, вынуждая искать способы, которые позволили бы Британии продолжать исполнять роль хранителя и защитника мирового порядка. Едва устояв в Первой мировой войне и находясь под громадным экономическим прессингом в 1920-е годы, отныне Лондон был не в состоянии нести в одиночку груз имперский ответственности планетарного масштаба. Необходимо было срочно найти партнера для разделения ответственности и блага мирового господства.

Вариантов для выбора было немного. Восток с чужеродной Черчиллю культурой – исключался автоматически. Пораженная коммунизмом Россия, ослабленная Франция и зависящая от иностранных кредитов Германия – тоже слабо подходили для этих целей. Оставались только США. Отныне идея не враждовать на Олимпе, а объединить совместные усилия стала занимать все больше места в мировоззрении Черчилля.

В межвоенный период британский политик дважды посещал США. Столь длительные (по несколько недель) и разнообразные путешествия с остановкой во множестве городов предоставляли хорошие возможности для знакомства с американской культурой. В одной из своих статей 1937 года Черчилль признавался, что «за последние годы ближе познакомился с образом мыслей и чувствами американцев» и даже «понял их точку зрения»¹⁹³. На следующий день после выхода упомянутой статьи он пригласил тогдашнего министра иностранных дел Энтони Идена на обед в отель Savoy. В ходе обсуждений собеседники пришли к общему выводу о необходимости более тесного сотрудничества с США и вовлечения их в решение европейских проблем. Черчилль считал, что «идеалы двух стран совпадают», хотя и признавал при этом, что «интересы во многом различаются». Поэтому, предлагая партнерские отношения, «не следует банально повторять наши желания, необходимо сосредоточиться на изложении фактов»¹⁹⁴.

После начала Второй мировой войны союз с США стал одним из приоритетных направлений внешнеполитических усилий британского премьера. Он публично называл США «самым могущественным государством в мире» и открыто заявлял о том, что «наши судьбы в значительной степени будут зависеть от политики Соединенных Штатов <…> и мы делаем все возможное, чтобы поддерживать с ними все более тесный контакт»¹⁹⁵.

Черчилль вообще не скупился на публичные заявления. Но одно из них стоит особняком. Речь идет о выступлении в Гарвардском университете в сентябре 1943 года, во время которого он привел высказывание «великого Бисмарка» заметившего в конце жизни, что наиболее могущественным фактором в человеческом обществе конца XIX столетия является общий язык британцев и американцев. Черчилль считал это высказывание «имеющим большое значение», а сам «подарок общего языка» назвал «бесценным наследием», которое необходимо использовать. В самый разгар войны он призвал американский и британский народ объединиться. «Если мы будем вместе – нет ничего невозможного. Если мы разделимся, все будет напрасно», – заявил он американской аудитории¹⁹⁶. В 1944 году Черчилль выразит свое «глубочайшее убеждение»: до тех пор пока Британию и Соединенные Штаты «не свяжут специальные отношения», сохраняется угроза новой «разрушительной войны»¹⁹⁷.

Занимавший в годы войны пост вице-президента Генри Уоллес задастся вопросом, не вызовет ли предлагаемое британским премьером сближение США и Великобритании опасения у других государств насчет претензий двух англоязычных стран на мировое господство? «Подобного рода предположения не должны препятствовать принятию необходимых и правильных мер», – уклончиво ответит ему Черчилль¹⁹⁸.

Сформированный подход распространялся не только на сотрудничество в годы войны. Британский политик стремился установить «особые отношения» с США и после разгрома общего врага. Экс-премьер понимал, что без военной поддержки и экономической помощи Великобритании будет гораздо сложнее преодолеть послевоенный кризис и вернуться на мировую арену. Но как заинтересовать в себе США? Общий язык был хорошим популистским лозунгом, но одного его было явно недостаточно. Черчилль решил начать с признания огромной мощи заокеанского партнера. «Соединенные Штаты достигли вершины славы и власти, которыми не обладала ни одна страна за всю историю человечества», – писал он в одном из писем Трумэну в конце ноября 1945 года. США находятся на «высочайшей точке величия и власти, которую не достигало ни одно сообщество со времен падения Римской империи», – повторит он с понижением в марте 1946 года²⁰¹.

Зачем Черчиллю потребовалось столь непритязательным образом источать откровенный елей? Лесть? Не только. От признания величия и превосходства он переходил к важному тезису: власть дает не только полномочия, но и возлагает «ужасную ответственность». Причем эта ответственность приобретает разные формы. Она может касаться как принятия неправильных решений, так и несвоевременного принятия правильных. Именно эту мысль Черчилль и пытался донести до президента США, используя свой наработанный за годы войны политический капитал²⁰². Но одними кулуарными беседами и личной перепиской вывести отношения на нужный уровень доверия и взаимной полезности не удастся, считал экс-премьер. Необходимы были более решительные и резкие шаги, способные привлечь общественное внимание.

За несколько десятилетий публичной деятельности, написания текстов и декламации сотен речей Черчилль обрел огромный опыт в ораторском искусстве и сформировал свою систему правил успешного выступления. Одно из них гласило, что великая речь должна быть посвящена исключительно одной теме²⁰³. Но правила не только создают, их также нарушают. Причем самое интересное случается, когда правила нарушают большие художники или просто те, кто их придумал. Выступление в Фултоне стало одним из самых ярких в карьере Черчилля отступлением от собственных правил. Это выступление, которое принято считать направленным исключительно против СССР, на самом деле касалось двух тем. И противостояние с коммунизмом была только одна из них, причем не самая главная. Еще во время подготовки этой речи Черчилль отмечал в конце февраля 1946 года, что планирует выбрать предмет, аналогичный выступлению в Гарварде в 1943 году. А именно: «братский союз» англоязычных стран, а также меры обеспечения совместной безопасности²⁰⁴.

Противостояние с коммунистическим блоком и англоязычный союз, хотя и представляют разные грани внешнеполитической концепции Черчилля, на самом деле были крепко связаны между собой. Эти две темы объединены в единый комплекс, рассматривая который можно проследить внутреннюю логику рассуждений британского политика. Согласно профессору Д. Рейнольдсу она выглядит следующим образом: на примере операции «Немыслимое» Черчилль оценил возможность военного противостояния с СССР, понял бесперспективность этого подхода даже при поддержке США, после чего сконцентрировался на поиске дипломатического решения, которое было невозможно для Британии без помощи заокеанского партнера. И в этом отношении выступление в Фултоне с его публичным призывом к «братскому союзу» являлось поистине ключевой вехой на пути укрепления англо-американских отношений²⁰⁵.

Так получилось, что Фултонская речь стала самой известной в более чем полувековой карьере Черчилля. Она вызвала большой резонанс и стала объектом анализа, восторгов и хулы множества историков и экспертов. Подобное внимание к отдельному явлению или эпизоду в истории обычно играет с ним злую шутку, искажая действительность и оставляя потомкам прошедшее через фильтры субъективного восприятия неверное изображение. Настоящее исследование, как и любое другое, не претендует на объективность. Однако учитывая повышенный интерес к упомянутой речи, а также соответствие ее предмету изложения, остановимся теперь более подробно на этом событии, его истории, последствиях и оценках.

В октябре 1945 года, после возвращения из Италии, Черчилль получил от Фрэнка Льюиса Макклюра (1896–1979), президента Вестминстерского колледжа в Фултоне, штат Миссури, письмо с предложением выступить с «серией из трех-четырех лекций» в рамках программы Фонда Грина. Черчилль получал подобные предложения часто, и все они, как правило, удостаивались вежливого отказа. Аналогичная судьба постигла бы и этот запрос, если бы не находчивость Макклюра. Через выпускника колледжа генерала Гарри Гоукинса Вона (1893–1981), военного помощника Трумэна, ему удалось получить на своем обращении следующую приписку президента США: упомянутый колледж «восхитительное учебное заведение в моем родном штате»²⁰⁶. Трумэн надеялся, что Черчилль примет предложение. И, если так, то он даже готов представить экс-премьера аудитории. Черчилль ответил через месяц, согласившись прочитать лекцию о «положении в мире»²⁰⁷.

Не исключено, что приписка Трумэна была сделана из вежливости и сам президент не рассчитывал на столь участливую реакцию Черчилля, у которого были более важные дела, чем выступление в провинциальном колледже по другую сторону Атлантического океана. Но британский политик ухватился за это предложение, решив использовать появившуюся возможность в своих целях. Так же как и в случае с идеей объединения Европы, ему необходимо было как можно скорее вернуться под софиты международного внимания. А для этого требовалось соблюсти несколько условий, связанных одновременно с содержанием и формой. Черчилль сразу дал понять, что собирается выступить с «политическим заявлением первостепенной важности». «У меня есть послание, которое я собираюсь сообщить вашей стране и всему миру», – сказал он Трумэну в январе 1946 года. Наш герой верил, что творит историю, и в дальнейшем оценивал свою речь, как «самую важную в карьере».

Позаботился Черчилль и о форме подачи материала. Еще в начале своей карьеры, сразу после избрания в парламент в 1900 году, он взял за практику для повышения значимости своих выступлений приглашать знаменитых государственных и общественных деятелей, которые не просто присутствовали, а представляли оратора аудитории. Аналогичный подход он использовал и на этот раз, заручившись поддержкой Трумэна, который согласился прибыть вместе с ним в колледж и сказать приветственное слово. Черчилль также не остался в долгу, акцентировав в своей речи внимание на двух моментах. Первый – оказанная ему «большая и невиданная честь» быть «представленным академической аудитории лично президентом Соединенных Штатов». Второй – для того чтобы сделать это, Трумэн, «несмотря на свои непростые и многочисленные обязанности, счел возможным преодолеть более тысячи миль для возвеличивания» этого выступления.

Но и это еще не все. Для освещения исторического эпизода были привлечены все три имевшиеся на тот момент крупные новостные агентства США, была произведена видео- и аудиозапись, а также состоялась радиотрансляция в прямом эфире на всей территории США и Канады. Рассматривался также вопрос телетрансляции, но Черчилль отказался «проводить технические эксперименты» на столь знаковом мероприятии. Одновременно с мощной поддержкой в СМИ был создан ажиотаж с билетами. В начале января Вестминстерский колледж объявил, что на мероприятии смогут присутствовать только обладатели специальных приглашений. Ограничение порождает спрос. За две недели колледж получил пятнадцать тысяч заявок, которые продолжали непрерывно поступать до самого дня X. Для сведения – зал, где состоялось выступление, был способен вместить только три тысячи слушателей²⁰⁸.

Теперь что касается самого текста выступления. Черчилль планировал назвать речь «Мир во всем мире»²⁰⁹. В дальнейшем он изменил название на «Мускулы мира». В отличие от некоторых авторов, сознательно не использующих в заголовках имена протагонистов, Черчилль был в этом отношении проще, предпочитая ставить в заглавие главного героя или главную тему. Именно сохранению мира и предотвращению тех ситуаций, когда «в результате замыслов злодейских умов, поощряемых агрессивными устремлениями <…> простым гражданам приходится сталкиваться с невероятными трудностями, с которыми они не в состоянии справиться»²¹⁰, и было посвящено его выступление. Однако основное внимание публики было приковано не к благородной цели сохранения мира, а к тем средствам, которые политик предлагал для ее достижения.

Черчилль хотел начать выступление с цитаты из байроновского «Паломничества Чайльд-Гарольда»:

 

Всегда теснятся тучи вкруг вершин,

И ветры хлещут крутизну нагую.

Кто над людьми возвысится один,

Тому идти сквозь ненависть людскую.

У ног он видит землю, синь морскую

И солнце славы – над своим челом.

А вьюга свищет песню колдовскую,

И грозно тучи застят окоем:

Так яростный, как смерч, вознагражден подъем.

 

Когда Клементина прочитала черновик речи с этой цитатой, она поставила вопросительный знак рядом со словом «ненависть». Черчилль согласился с замечанием, признав, что «в отношении США преобладающей эмоцией сейчас является не ненависть, а надежда»²¹¹. Перечитывая строки любимого Байрона, Черчилль в итоге отказался от них и решил для выражения своих мыслей использовать более прозаический формат.

Сначала в качестве точки опоры он озвучил тезис превосходства США – «самой мощной в мире державы», и затем уже по мостику ответственности («превосходство в силе означает и огромную ответственность перед будущим») перешел к главной теме выступления: братскому союзу англоязычных стран. Для повышения убедительности своих предложений Черчилль использовал различные риторические и психологические приемы. Он предстал сторонником последовательности, обращаясь к недавнему военному опыту совместного сотрудничества: «Необходимо, чтобы последовательность в мыслях, настойчивость в достижении целей и величественная простота в решениях определяли политику англоязычных стран в годы мира так же, как в годы войны». Он сыграл на контрасте, сначала сгущая краски ужасов войны и тирании, а затем предлагая чудодейственное средство в виде «тесного сотрудничества» во всех областях между США и Британским Содружеством наций. Он вселил надежду, замечая, что если предложенное им сотрудничество станет реальностью, «мир забудет о том неспокойном времени, когда пресловутое, но столь неустойчивое равновесие сил могло провоцировать некоторые страны на проведение политики непомерных амбиций и авантюризма»²¹².

В этой связи будет уместным вспомнить, что в названии речи присутствовало слово «мускулы». В отличие от своих коллег 1930-х годов политика умиротворения Черчилля основывалась на силе. А учитывая, что должной силой для сдерживания СССР Великобритания после войны не обладала, ей необходим был союз с более могущественной державой. Но ирония заключалась в том, что этот союз был необходим Лондону не столько для борьбы с СССР, сколько для собственного выживания. Одним из самых животрепещущих вопросов, стоявших перед британскими политиками в тот момент, было не развязывание новой войны. Куда больше их беспокоило одобрение Конгресса США на огромный кредит, который позволил бы спасти британскую экономику от банкротства. И именно «особые отношения», а не «железный занавес» были главной целью выступления Черчилля. Заявления о «братском союзе», воспринимаемые широкой публикой как агрессивные призывы к созданию военного альянса против Москвы, для знающих представителей администрации Белого дома и Госдепа имели иной подтекст и касались просьбы об экономической поддержке заокеанского партнера.

Выступление в Фултоне продлилось почти сорок пять минут. Оно стало самым продолжительным за два послевоенных года, не считая выступлений на ежегодной партийной конференции. Но и продолжительные выступления заканчиваются. Рукоплескания утихают. Микрофоны выключаются. Начинается анализ сказанного и реакция. Недостатка в обычных для таких мероприятий восторгов и хвалебных заявлений не было. Но не они определили общий тон. Громко и грозно звучали критические замечания. Последних оказалось неожиданно много, и раздались они с разных сторон.

Выше уже приводилась реакция руководства СССР. Не будем останавливаться на ней здесь, как, впрочем, и на других мнениях последователей коммунистического движения, ограничившись лишь одной яркой публикацией американских коммунистов. Они заметили, что после выступления в Фултоне стало понятно, почему солнце никогда не заходит над Британской империей. Просто Господь не доверяет Уинстону Черчиллю в темноте. Образная острота настолько понравилась нашему герою, что он попросил прочитать ее дважды²¹³.

Издания США вообще не церемонились в своих оценках. Например, Chicago Sun, которая всего неделю назад изъявила страстное желание опубликовать сборник военных речей Черчилля, на следующий день после событий в Фултоне вышла с разгромной статьей, увидев в «отравляющих доктринах» экс-премьера идею «обеспечить посредством оружия мировое господство США и Британской империи». Nation обвинила Черчилля в том, что своими заявлениями он «добавил значительную дозу яда в и без того испорченные отношения между Россией и западными странами». Оценивая предложения относительно создания братского союза англоязычных стран, в Wall Street Journal откровенно заявили, что «Соединенные Штаты не хотят никакого союза и всего того, что связано с любым союзом с какой-либо страной». Черчилля журили за возвращение к старой дипломатии с ее альянсами, сферами влияния и гонками вооружений, то есть за все то, что вместо предотвращения войн, наоборот, приводило к военным конфликтам. Британскому политику ставили в вину попрание Устава ООН и стремление вернуть своей стране прежнюю значимость за счет объединения сил с влиятельным союзником.

Ознакомившись с реакцией прессы, Трумэн поспешил откреститься от Фултонской речи, заявив на поспешно организованной пресс-конференции 8 марта, что он не знал заранее о том, что собирается поведать Черчилль. Также он дал указание заместителю госсекретаря Дину Ачесону (1893–1971) не посещать торжественные мероприятия, которые проходили в это время в Нью-Йорке по случаю прибытия туда британского политика²¹⁵.

Прохладный прием ждал Черчилля и дома. На следующий день после его посещения Вестминстерского колледжа The Times вышла с критической статьей, осуждающей антагонизм западных стран и коммунистического блока. По мнению аналитиков известного издания, обоим режимам было чему поучиться друг у друга: «коммунистам – работе политических институтов и соблюдению гражданских прав, а западным демократиям – развитию экономического и социального планирования»²¹⁶. Официальное руководство в Лондоне – премьер Эттли и глава внешнеполитического ведомства Бевин – повели себя так же, как и их американские коллеги. Они дистанцировались от заявлений Черчилля, отрицая выдачу «разрешения британского правительства», а также настаивая на незнании о намерениях экс-премьера²¹⁷ и об отсутствии желания «высказывать какое-либо мнение о выступлении, которое имело место в другой стране и осуществлялось частным лицом»²¹⁸.

Лидера своей партии поддержали депутаты-лейбористы. Девяноста три из них, что соответствовало примерно четверти всех депутатов-лейбористов, заседавших на тот момент в палате общин, выступили с официальным осуждением позиции Черчилля, считая, что его выступление «вредит хорошим отношениям между Великобританией, США и СССР», а также, что оно «враждебно делу сохранения мира во всем мире»²¹⁹. Среди присоединившихся к группе протеста были и бывшие сторонники Черчилля, например Том Льюис Хорэбин (1896–1956), избранный в парламент весной 1939 года и отстаивавший до войны лозунг, что «в час опасности мистер Черчилль – единственная возможная кандидатура на пост премьер-министра», а также влиятельные мужи будущего – премьер-министр Джеймс Каллагэн (1912–2005) и известный мемуарист тэтчеровской эпохи Вудро Ватт (1918–1997).

Насколько Трумэн и Эттли были искренны, заявляя о своем незнании предварительного содержания эпохальной речи? Если внимательно посмотреть сохранившуюся видеозапись выступления, то нельзя не обратить внимания на реакцию президента, не скупившегося на аплодисменты, когда Черчилль произносил ключевые моменты своей речи. Известно, что 10 февраля текст будущего выступления обсуждался с Трумэном. Встреча двух государственных деятелей состоялась не накоротке, а заняла полтора часа. Более того, текст был одобрен адмиралом флота Уильямом Дэниэлом Лехи (1875–1959), руководителем личного штаба президента. Во время совместного путешествия из Вашингтона в Фултон Черчилль показал Трумэну окончательную редакцию, подготовленную накануне. Внимательно прочитав текст, президент нашел речь «восхитительной», заметив, что «хотя она и наделает много шума, результаты будут положительны»²²⁰.