Руди в Ленинграде. Чудеса случаются

Последнюю неделю февраля я считала дни до приезда Руди. Температура пришла в норму, но меня все равно слегка лихорадило. Руди опоздал на день – ледокол из Стокгольма не смог пробиться в Хельсинки из-за толстого льда в Финском заливе. Тот год был холодным. Пришлось вернуться и искать обход.

Я еще была в Петергофе. Это даже хорошо, потому что на вокзале его сразу взял в оборот Яков Григорьевич Дорфман, сотрудник Якова Ильича Френкеля, в то время находившегося в Миннесоте, в Америке. «Итак, – сказал Дорфман – мы хотим большой курс лекций по квантовой физике твердого тела, и чтобы вы прочли его на русском языке!»

Только на следующий день Руди приехал ко мне на Моховую. Честно говоря, ни я, ни он не знали, как себя вести, тем более при родителях. Он все же обнял меня… Мама, Исай Бенедиктович и Нина захлопали в ладоши. Лекции Руди читал почти каждый день, читать на русском ему было нелегко, с утра он долго готовил наброски, заглядывал в статьи, которые привез с собой, и в словарь. Прошло несколько долгих дней, прежде чем мы остались вдвоем.

Руди сел рядом и сказал:

– Женя, я хочу сказать тебе кое-что, о чем не хотел писать в письмах.

Сердце мое сжалось в комок и рухнуло куда-то в живот. «Вот и всё», – подумала я.

– Я говорил с надежным человеком. Он сказал, что разрешение уехать СССР все труднее с каждый месяц. Женя, давай поженимся прямо сейчас, деньги будем думать потом. (Наверное, от волнения он стал делать ошибки.)

– Ты делаешь мне предложение? Да? Но ты ведь писал…

Неуверенная, что правильно его поняла, я вскочила и переспросила по-английски.

– You want to marry me?

– Да, дорогая, ты согласна? Я написал об этом отцу еще из Цюриха, перед отъездом. Он был очень, очень angry, но это не имеет для меня никакого значения. Когда видеть тебя, ты ему понравишься. Точно я знаю…

У меня закружилась голова и все мысли спутались. Почему я не смогу уехать с мужем хоть в Швейцарию, хоть на край света? С мужем же!

Запрета на брак с иностранцами тогда еще не было. В январе моя знакомая студентка с химфака вышла замуж за немецкого инженера-химика. Правда, на свадьбе я не была, но она мне рассказывала.

– Конечно согласна, конечно, конечно, конечно…

Мы долго целовались, потом решили пойти в ЗАГС в пятницу, 13 марта, чтобы обмануть судьбу.

– Я не суеверный, – сказал Руди, – но так действительно будет лучше. Именно в пятницу и именно 13-го.

Сказать, что я была счастлива, – ничего не сказать. И мама, и Исай, и Нина…

Первоначальный план, как всегда, провалился. За пару дней мне сделали прививку от оспы, и 13-го я оказалась в постели с высокой температурой. О свадьбе не могло быть и речи. Ее перенесли на воскресенье, 15-го. Воскресенье не было выходным, даже слово «воскресенье» тогда старались не употреблять. У нас была пятидневка. ЗАГС работал. Туда мы и отправились: я, Руди, мама, отчим, Нина и Настя. Разумеется, мы с Ниной надели свои лучшие темно-синие платья.

Подходим к ЗАГСу в приподнятом настроении и видим… вход заколочен досками, крест-накрест. Я запаниковала, Исай увидел проходившего мимо милиционера.

– Ничего страшного, ЗАГС перевели в другое место, – сказал он, – всего минут десять отсюда.

И мы двинулись дальше. Процедура оказалась настолько обыденной, что никак не соответствовала нашему настроению. Женщина-сотрудница заполнила формуляр, который мы должны были подписать. Руди посмотрел и сказал, что его фамилия написана неправильно. Женщина бросила на нас неприветливый взгляд, скомкала испорченный формуляр и выписала новый. Теперь Пайерлс было написано правильно, но вместо Каннегисер она написала Канегиссер. Тут она совсем расстроилась и никак не могла закончить теперь уже третий формуляр. Мы все ей помогали. В конце концов, написав в графе «профессия» – «научные работники», она протянула нам ручку для подписи со следующими словами:

– Подпишите. Не могу поверить, что научные работники бывают такими смешливыми. А вы точно научные работники?

Ни я, ни Руди не хотели громкого торжества. Волшебную свадьбу мы отмечали дома, в кругу семьи: Руди, мама, отчим, Нина, Настя и я. Мы позвали Эрика, нашего дальнего родственника и соседа, он вышел из своей комнаты с фотоаппаратом и снял нас шестерых перед ужином. Я и сейчас смотрю на эту фотографию, на которой почему-то улыбаемся только мы с Настей. Я мечтала об этом дне, и вот он наступил и прошел. Изменил ли он меня? Не знаю. Но он круто изменил всю мою дальнейшую жизнь.

На следующий день мы с Руди заполняли выездные документы. Они должны были рассматриваться в Москве. Потом Руди побежал на лекцию на Физтех, русский язык теперь давался ему гораздо легче, а я – в лабораторию. Разумеется, новость разлетелась со скоростью света. Первым меня поздравил Аббат, подаривший мне вазу с цветами. Потом Амбарц, Димус, и даже Дау заглянул и сказал: «Женя, от тебя не ожидал. Оставайся с нами и пиши куплеты».

По вечерам мы ходили в театр или ужинали дома с мамой, Исаем и Ниной. Исай был в ударе и рассказывал самые веселые истории из своего нескончаемого запаса. Проходили день за днем, из Москвы ничего не было слышно.

Два месяца – март и апрель – пролетели быстро, как будто бы время сжалось. И вот уже Руди надо возвращаться к Паули в Цюрих. Как я рыдала в день его отъезда! Не могла остановиться. Он прижал меня к себе, гладил по голове и успокаивал: «Все будет хорошо, Женя. Я вернусь за тобой летом, и тогда уже точно мы уедем вдвоем…»

Год спустя он признался, что вовсе не был в этом уверен. Он боялся, что ему больше не разрешат приехать в СССР и он меня никогда не увидит.

И снова письма, письма, письма…

Дорогой Руди! Завтра с раннего утра мне надо быть в лаборатории. А я закрываю глаза и вижу тебя в вагоне, ты машешь мне рукой из окна. Уже прошло два дня, точнее, только два дня. Ты только что приехал в Берлин и рассказываешь, рассказываешь, рассказываешь… Мне бы хотелось подслушать. Но ты ведь напишешь мне все, да? Это письмо пишу авторучкой, давным-давно украденной у Джонни. Она была сломана, вчера мне ее починили, но она все равно царапает бумагу. Антисемитская ручка! Эрик сфотографировал нас с балкона в тот момент, когда мы выходили из подъезда, чтобы ехать на вокзал. Фото очень занятное: маленькое такси и большие шляпы. Я его пришлю в следующем письме. Руди, мне так одиноко по утрам.

Милый Руди! Вот прошла уже неделя с твоего отъезда. Потихоньку привыкаю. По утрам больше не тянусь к тебе. Я в лаборатории, трубка электрометра перед глазами, а в руках тикает секундомер. Мне кажется, что все, что случилось в марте и апреле, – все это я себе вообразила. Конечно, эти два месяца меня сильно изменили. Я выросла и теперь скучаю по тебе совсем по-другому: намного глубже, намного сильнее, но и спокойнее. Вчера я видела Дау, который приехал с каким-то математиком к Кибелю обсудить уравнения гидродинамики. Он метал громы и молнии. Зимнюю одежду сменил на летнюю, то есть снял галстук. Через два дня у меня начинаются уроки немецкого. Подходят к концу измерения в лаборатории, и дальше буду работать в Радиевом институте. У них есть свинцовая пушка – буду изучать гамма-излучение! Ночью мне снился сон, что я в Берлине, но ты не можешь меня найти. Вполне возможно, что, когда я приду домой, увижу на столе письмо из Иностранного отдела: «Пожалуйста, зайдите 7 мая за документами». Вот было бы здорово! Тебе повезло с женой, Herr Doktor. Целую,

твоя жена, добродетельная и голодная.

Руди, дорогой, ты не представляешь, как я разозлилась на почте, когда мне сказали, что авиапочтой больше не отправляют. Сегодня вдруг пришло письмо от тебя. Комната, которую ты сейчас снял, – она на короткое время или ты учел меня тоже? Сегодня выходной, у меня целых два приглашения. Во-первых, начальник пригласил меня и еще двух мальчиков в Петергоф, во-вторых, Дау и Аббат зовут меня в Токсово. Кажется, я никуда не поеду – на улице только плюс два и жуткий ветер. Но все же я вышла на улицу поменять марки, которые ты прислал.

Милый Руди! Штудирую немецкую грамматику, хотя она и внушает мне отвращение (прости, прости). После урока заехала навестить Дау. Он принял меня в своей отвратительной комнате, довольно темной, с окнами во двор, возле кухни и т. д. Но в этой квартире живет его тетя, и она его кормит. Он был занят вычислением каких-то астрономических данных; в показателях экспоненты я заметила 85/11 и 112/13 – ужас какой! Дау был очень милым, выглядел немного одиноким, я заставила его рассмеяться, и мы написали письмо Джонни. Он по-настоящему забыл, как пишут письма, это ужасно. Вечером у нас были гости: Амбарц, Дау, Глеб и др. Аббат потерял свой пыл в отношении Галины Ульяновой. Дау считает, что он был влюблен, и пытался доказать это теоретически. Но поскольку исходные данные у него были фантастичные, он не смог получить никаких результатов. Да, Дау наконец-то увидел мое обручальное кольцо. Когда Нина сказала мне: «Женя, ты потеряешь кольцо!» – Дау воскликнул: «Как? Ты носишь кольцо? Это же буржуазная привычка, как вульгарно!» и прочее в том же духе. Но вскоре успокоился. 14-го мы едем в Еврейский театр, чтобы посмотреть комедию Шолом-Алейхема. Кажется, будет весело. Скоро будет два месяца со дня нашей свадьбы. До свидания, мой дорогой, мой возлюбленный. Я целую тебя и люблю тебя так сильно.

Руди! Я опять в санатории, в Детском Селе. Ночь, полная луна, белый кот с серым хвостом карабкается по дереву. Я пробуду здесь три дня. Fabelhaft! Когда твоя рука исчезла из виду и я пошла по перрону к вокзалу, увидела растерянного Дау, вбежавшего на платформу. Он проспал. Вид у него был отчаянный, будто его проткнули копьем. Ужас. Даже Аббат, который обычно ничего не замечает, был встревожен. Получила твою открытку из Лугано и очень рада, что ты смог встретиться с родителями и они больше на тебя не сердятся. Да? В моем корпусе полно разных людей. Одна женщина из второго класса, вторая из третьего, остальные из бросовых. Мой дорогой, дорогой маленький мальчик, завтра жди от меня философское письмо. Снимаю твои очки и целую глаза.

Дорогой Руди! Не писала тебе уже пять дней и не знаю, с чего начать. Начну с плохого. 17 мая я заглянула в Иностранный отдел. Меня отправили к заместителю начальника, довольно вежливой женщине, которая тут же переправила меня в другой кабинет. Там меня встретила сотрудница, которая принимала наши документы. Она узнала меня и вспомнила тебя. Даже спросила, уехал ли ты. Затем она полезла в картотеку, долго искала нужную карточку, заглянула в шкаф и сказала: «Ой, ваши документы еще здесь. Они даже не ушли в Москву». Я чуть не расплакалась. Два с лишним месяца ожидания коту под хвост! Пожалуйста, приезжай и забери меня… Если ты приедешь в августе, я попробую достать путевки для нас двоих в Теберду. Там нам будет хорошо, подумай об этом. Письмо от тебя пришло позавчера. Авиапочта работает замечательно, жаль, что только в одну сторону. Я была в Еврейском театре с Аббатом и Исаем Бенедиктовичем. Отчим понял половину, а я отдельные слова. Но игра выше всяких похвал, особенно Михоэлс. Fabelhaft! 18-го меня пригласил один знакомый из института. Он уже почти старый, ему 43 года, у него бородка (что бы сказал Дау?!), а его жена, довольно манерная, играет роль enfant terrible. У них коллекция картин современных русских художников – как раз моих любимых. Портреты Зинаиды Серебряковой и несколько ее набросков, две небольшие картины Остроумовой-Лебедевой и неоконченная работа какого-то художника, который изобразил Мейерхольда. Тебе скучно это читать? Скучно? Вчера я свозила Дау в Токсово. Никто больше не захотел к нам присоединиться. Дау много философствовал, развивая свою теорию ситуаций. Я его кое-чему научила – например, как распознать кукушку. Он даже слегка повеселел. Потом мы – Дау, Амбарц, Нина и я – ходили в кино. Сначала показывали хронику. На экране промелькнул Иоффе, и мы начали хлопать. А когда пошло кино – безудержно хохотать. Нас чуть не выставили. Я купила себе пару обуви за 30 рублей!

Руди, не думай, что я все время плачу. Обычно я плачу очень редко. У нас с тобой все произошло слишком быстро. Знаешь, я не думала, что мы поженимся. Я считала тебя слишком рассудочным, чтобы жениться в 23 года. И когда я писала тебе в ожидании 1 марта, не могла и представить, что это произойдет. В какую трудную ситуацию ты попал, ведь тебе было гораздо труднее, чем мне, из-за родителей! Я была совершенно неопытна, меня даже никто еще не целовал. О таких вещах не стоит писать и даже говорить, да? Я бы не хотела, чтобы ты думал, что я свалилась тебе на шею, я не хочу, чтобы ты когда-нибудь сказал, что я связала тебя, что я – тяжелая обуза. Боже, почему сегодня такие мрачные мысли… Уже три ночи, а мне рано на работу. Я доверяю тебе и знаю, что ты любишь меня и скучаешь. Что касается меня, я скучаю по тебе так сильно, что не могу не плакать, и скоро мои слезы зальют эту страницу.

Дорогой, каждый день я воображаю, что прихожу домой и вижу на столе конверт из Иностранного отдела. Увы, это лишь мое воображение. Я записалась в очередь за путевками в Теберду с 10 по 25 августа. Но если ты задержишься, это не страшно. И вообще, еще не известно, дадут ли мне их.

Прошел почти месяц после твоего отъезда. Господи, как мне надоело считать дни. Сначала мы считали дни или даже часы на Кавказе, потом эти шесть месяцев – 180 дней. Потом ты приехал, а две недели спустя мы снова начали считать дни до конца апреля. Теперь ты уехал, а я снова считаю. Боже, эта арифметика сведет меня с ума. Мое предыдущее письмо было глупым. Понял ли ты из него хоть что-нибудь? Было так поздно, и мне так взгрустнулось… Мама и Исай Бенедиктович уехали на три дня в Детское Село. Их поселили в разные комнаты, но зато фантастически хорошо кормят. Вчера им давали клубнику со сливками!

Ты знаешь, когда мы плыли на «Грузии», я была удивлена тем, что все европейские физики хорошо знают друг друга, обмениваются письмами, открытками по праздникам и т. д. Это чувство – одной большой семьи – сразу же заметно, и оно мне ужасно понравилось. С нашими учеными все по-другому, их слишком мало, и они все собраны в двух-трех институтах… Кстати, что ты думаешь о Рокфеллеровской стипендии? Мне кажется, лучше было бы подать заявление поздней весной (мечты, мечты…). К этому времени я к тебе уже точно приеду, но мне бы хотелось сначала спокойно пожить и привыкнуть к новым для меня обстоятельствам, а не начинать с чемоданов, поездов, морской болезни и отелей. Мне бы хотелось, чтобы у нас сначала сложился жизненный распорядок, а скитания – позже. Понимаешь? Сейчас у меня занятное состояние, с шоколадом во рту и слезами в горле – смесь соли и радости. Знаешь, сейчас, когда у меня нормальная температура, вспоминаю, как больна я была. И в марте, и в апреле меня лихорадило, я к этому привыкла, но чувствовала себя слабой. Я гораздо более радостная, когда здоровая. Мне нужен не медовый месяц с тобой, а обычная жизнь. Конечно, любовь – это не райский подарок. Это было бы слишком скучно. Чтобы жить вместе, надо освоить специальную науку. Надо «войти друг в друга». Любовь не выносит статической жизни. Она требует новой пищи все время. Если бы мы не поженились 15 марта, наша любовь, наверное, умерла бы. Видишь, я сначала пишу, а потом думаю…

Ленинград, 2 июня 1931 г.

Если ты не выбрит в собственный день рождения из-за меня, я прошу прощения и поздравляю и целую тебя даже небритого и немытого. Я послала тебе подарок 29-го и надеюсь, ты получишь его вовремя. Руди, как бы я хотела запаковать саму себя и отправить тебе по почте! Это было бы прекрасно, да? И тебе не пришлось бы встречать меня – коробку принесли бы тебе домой, тебе осталось бы ее только распаковать и вытащить меня.

Я люблю Бабеля, но ты бы ничего не понял. Я сама не понимаю у него треть слов, а спросить об их значении у кого-нибудь неудобно – можно поставить человека в неловкое положение. Дорогой Руди, я виновата – не купила книги для Фани Московской: встаю рано, когда книжные еще закрыты, а возвращаюсь домой, когда они уже закрыты. Ну никак не получается. 30-го мы ездили в Петергоф навестить наших родителей, у меня не хватило времени купить книги утром. Но завтра я все исправлю. Пожалуйста, извинись перед Фаней Московской – я действительно сейчас очень занята. В Павловске замечательно. Дом и сад прекрасны, но моя лаборатория еще туда не переехала, потому что ремонт еще не закончен. Нужно сделать полки, провести водопровод в комнаты и т. д., то есть переделать бывший жилой дом в настоящую лабораторию. 6-го перевезут некоторые приборы, а 10–12-го и я туда перееду. Как здесь хорошо летом, но ведь мне придется ездить туда и зимой!

Что еще произошло за эти четыре дня? Ландау приезжал навестить меня. Он был кислый, как кислая капуста. Я решила принять специальные меры, чтобы найти ему девушку 1-го класса. Пришли мне как можно скорее фотографию невесты Бретшера: она единственная женщина, которую Ландау отнес к первому классу! Пожалуйста, в четырех экземплярах: я раздам их Аббату, Нине и Амбарцу, пусть они поищут в трамваях, театрах и т. д., потом познакомятся и представят ее Дау. Никакого другого способа пока придумать не могу.

Я уверена, что сейчас я счастлива. Я не могу не смеяться, потому что мои ноги и руки могут двигаться, дыхание глубоко, и я влюблена – очень хорошо! Мы радуемся оттого, что живем (я имею в виду и тебя тоже). Что касается Дау, у него нет радости: он все анализирует, каждый шаг, который он делает, каждый кусочек пищи, который он проглатывает. Может быть, он изменится когда-нибудь, но будет уже слишком поздно, потому что к тому времени его зубы притупятся. Ведь в сорок нельзя быть таким же радостным, как в двадцать пять. Аббат тоже слишком рационален, но он моложе, время от времени забывает анализировать и живет для того, чтобы получать от жизни удовольствие. Придет время, и ты станешь профессором в сорок пять – тогда ты вспомнишь теплые ночи и тихие улицы Цюрихберга и как сильно ты хотел меня видеть; тогда ты скажешь: «Я совсем и не знал, что это и было счастье!» А может быть, ты уже знаешь?

Я по тебе так скучаю, что начала толстеть. Моя любовь к тебе делается сильнее, я так мечтаю сказать тебе утром: «Доброе утро, любимый».

До свидания, дорогой.

Женя.

Mein Kleiner Rudi! Сегодня отправлюсь в поликлинику за медицинской справкой, необходимой для путевок в Теберду. Я читаю Schnitzler по-немецки. Эрик ездил в Москву, и я попросила его позвонить в Центральный исполнительный комитет. Они ничего не знают и предлагают еще раз написать в Иностранный отдел ЦИК. Будет лучше, если ты им сам напишешь. Хорошо? Иоффе спрашивает, куда тебе выслать визу, когда она придет. Дау и Аббат целыми днями занимаются твоей визой.

Руди, похоже, путевок в Теберду я не получу. Не расстраивайся. Если ты приедешь 10 августа, мы можем сами поехать туда на несколько дней, потом спуститься в Сухуми, искупаться в море и поесть персиков. Не забудь привезти мне брюки и нам обоим резиновые подушки. Я сейчас в лаборатории, пытаюсь установить зависимость показателей ионизации разных образцов материала, из которого они сделаны. Вчера мы ходили играть в теннис. Дау сказал, что я неплохо играю, думаю, он мне льстил. Потом мы пошли к Амбарцу выпить вина и поесть мороженого. Но он совершенно забыл о своем приглашении, представляешь?

Мой золотой, я знаю, ты сейчас в Лейпциге. Вчера мне позвонили из Дома ученых и сказали, что путевки в Теберду на две недели нам все-таки дадут. Ура! Передай привет Френкелю. Сплетники говорят, что в Германии он совсем забыл о жене и влюбился в монашку, креольскую красотку. Между прочим, Сара Исааковна больна, а он настоящий поросенок – бросил ее с двумя детьми на целых десять месяцев, а сам разгуливает по Европе. Только не говори ему, что я тебе написала, особенно о болезни Сары Исааковны. Меня беспокоит твоя виза – ни Дау, ни Аббат ничего определенного не добились.

Мой дорогой! Дау позвонил мне и сказал, что вчера он встретил Рубановского (помощник Иоффе) и загнал его в угол. Рубановский обещал еще раз написать в Москву, а как только придет твоя виза, телеграфировать в наше консульство в Берлине. Дау будет заходить к нему ежедневно и дожимать. Поскольку ты уже был дважды в Ленинграде, тебе же должны дать визу, да? Самое главное я и забыла. Теперь я понимаю, почему твой брат Альфред и ты женились на русских женщинах. Оказывается, ты не первый Peierls в России. Вчера совершенно случайно обнаружила, что предок Schwiegers жил в России в XVII веке! В 1604 году, когда на троне был Лжедмитрий, купец из Аугсбурга German Payerls приехал в Россию вместе со своим компаньоном по имени Натан. Это, конечно, еврейское имя, и Payerls тоже был евреем. То, что у него в фамилии «ay» вместо «ei», не важно. В своих мемуарах он часто переделывал «ei» в «ay». Дорогой, ты пишешь, что экономическое положение в Германии ужасно, все время вводят новые налоги и за визу в паспорт теперь надо платить 100 марок. Не расстраивайся.

Руди! Ура, я кончила перевод твоей книги на русский и сейчас отправляю рукопись в Госиздат. Понимаю, ты расстроен тем, что Дау, возможно, будет с нами в Теберде. Да, в Ленинграде будет чехарда, в Москве тоже, и Теберда – единственное место, где мы сможем побыть вдвоем. Если Дау поедет, я ему запрещу разговаривать с тобой о физике. В конце концов, я – твоя жена, а не он!

Милый Руди! Твоей визы еще нет, а сегодня ведь уже 23-е. Дау предлагает написать жалобу, но знаешь … не буди лиха, пока оно тихо. Когда ты получишь это письмо, мне исполнится 23! Я буду 23-летней матроной! Из Госиздата прислали список замечаний по моему переводу. Сейчас нужно составить ответ. Хорошая новость: Нину повысили, теперь она научный сотрудник второго разряда и получает 225 рублей! Fabelhaft! Руди, не привози мне брюки. Думаю, твои старые в полоску вполне мне подойдут.

Ленинград, 26 июля 1931 г.

Дорогой Руди!

Как бы я хотела, чтобы ты наконец получил визу и приехал бы 10 или 11 августа! Между прочим, вполне возможно, что Дау останется в Ленинграде на весь август: приезжает его мать. Что ж, нам будет лучше в Теберде. Теберда просто прекрасна. Рядом с Сухумской дорогой – ущелье, ледник и зеленые-зеленые озера. Мы можем спуститься в Сухуми, чтобы посмотреть на обезьян (я от них без ума) и искупаться в море на заходе солнца, когда диск погружается в воду, как большой апельсин, и золотая дорожка бежит по волнам. Великолепно, да? Проведем в Сухуми день или два, а потом поедем в Гагры на пять-шесть дней. Остановимся в гостинице. Там пальмы, фонтаны, деревья в цвету. Протяженность Сухумской дороги 135 км. 20 км можно проехать на лошадях, 40 км автобусом. Как раз самая неинтересная часть. Оставшиеся 75 км мы пройдем пешком за два-три дня. Там совсем нет людей, а тропинка такая узкая, что лошади с грузом проходят с трудом. Обычно собирается группа восемь-десять человек, и нанимают одну лошадь, так что это недорого.

В Теберде мы пробудем десять-двенадцать дней. Все окрестности в радиусе 30 км невероятно красивы. Скорее всего, комнаты на двоих не будет, но ты ведь засыпаешь в любых условиях, да? Как тебе мой план?

Руди, не забудь привезти запас фотопленки. Там столько красот! Сейчас самое трудное для меня – ждать. Я скучаю по тебе совсем не так, как зимой. Не могу сказать, когда было хуже, сейчас или зимой, но 1 декабря было совсем концом света. Сейчас я больше думаю о будущем. Конечно, оно будет не таким, как я его представляю.

Посылаю тебе несколько фото, сделанных вчера. Ты видишь, я в брюках! Эрик отдал мне свои старые, я покрашу их в черный цвет. Сойдут для прогулок по льду.

Если я начну новую страницу, то никогда ее не окончу. Крепко целую тебя, сняв тебе очки.

Женя.

Ленинград, 31 июля 1931 г.

У нас сенсация – «ситуация» Дау с женщиной, которая, по словам Аббата, принадлежит к 92-му классу. Дау считает, что она из 2-го класса. В любом случае она выглядит довольно вульгарно, с ярко накрашенными губами и желтоватым лицом из-за веснушек.

Она замужем, и Дау склонен рассматривать эту «ситуацию» асимметричной или нулевой. Ее муж – ужасный зануда. Дау для него «горше пареной репы», и поэтому муж терпеть не может с ним пересекаться. Дау и Аббат почти что утопили невинную даму в Неве. В общем, Дау старается, как только может. Это забавно, но он выглядит отвратительно, подавлен, и «ситуация» (хотя Дау и отвергает этот термин) вовсе не веселая. Ты знаешь, он может поехать в Теберду вместе с нами, а потом, когда мы отправимся в Сухуми, поедет в Гагры. Ты доволен? Но я провозглашаю, что там Pauli Verboten theoretische Physik, иначе я засну и скачусь с горы. Ты будешь против? Дау дает свое согласие.

Мой дорогой, здесь у нас есть такое понятие «дачный муж» – мужчина, чья семья на даче, а он ездит туда из города после работы с горой покупок. Этот «дачный муж» – персонаж некоторых юмористических сочинений, в том числе и пьесы Шолом-Алейхема. Обидишься ли ты, если один раз я попрошу тебя сыграть роль «дачного мужа» или, лучше сказать, «заграничного мужа»? Хорошо? Ну, если это не сложно, не хлопотно и т. д. (я стараюсь быть вежливой), то, пожалуйста, привези Neurosmon в таблетках, номер 50, и пирамидон – мама поглощает его, как хлеб. Но в первую очередь привези себя! Пожалуйста! Это будет для меня лично – не для мамы. Мне больше ничего не нужно.

Дорогой, дорогой, я тебя крепко целую, выкручивая шею!

Руди приехал в Ленинград 15 августа. Он был настолько измучен, что мы решили задержаться на пару дней дома и только потом отправиться в Теберду. Поезд шел через Москву. На вокзале нас встретил мой родственник, тоже физик, Леонид Исаакович Мандельштам. Он отвез нас к себе домой. Его сын Сергей был частым гостем у нас на Моховой. Все звали его Буби. Интересно почему? На следующее утро первым делом – звонок в Иностранный отдел насчет выездных документов. Увы, ничего нового.

На Курский вокзал нас отвез Буби на такси. Поезд до Невинномысска идет более суток, дальше – автобус. Подхожу к кассе, показываю билет и спрашиваю, с какой платформы отходит поезд. Женщина в окошке отправляет нас на какую-то дальнюю платформу, в тьмутаракань. Дотащившись, мы не видим и следа нашего поезда, никакого поезда вообще. Оставив Буби стеречь багаж, бежим обратно к вокзалу. Я запаниковала. Руди, как всегда, очень рассудительно сказал: «Надо спросить у агента ОГПУ, только они знают все. Те, кто в форме, вполне безопасны. Они отвечают за порядок и благосклонны к иностранцам».

Это идея. Заглянув в соответствующую дверь, Руди протянул билеты и спросил с подчеркнутым акцентом, куда делся поезд. Два офицера тут же принялись обзванивать по телефону все вокзалы и быстро выяснили, что тот поезд, который нам нужен, отправляется с Казанского вокзала! Руди побежал на дальнюю платформу за Буби с багажом, я ищу такси. Вот одно подъехало, и тут же его облепили пассажиры с чемоданами и баулами, как рой ос. Водитель невозмутимо:

– Я в парк, я в парк…

Во мне сработала пружина. Растолкав и разметав всех в стороны, я прокричала ему в открытое окно: «Казанский, 10 рублей!» И мы помчались.

Приехали, бегом на платформу, не обращая внимания на встречный поток. Успели в последнюю минуту. Если бы не успели, купить новые билеты на ближайшие дни я бы не смогла. Их просто не было.

Мы ехали в мягком вагоне, в комфортабельном купе, проводница приносила чай чуть ли не каждый час. Никогда раньше я не ездила в мягком, никогда не видела такой поездной роскоши. Ресторан в поезде отсутствовал, но я заготовила еды еще дома. Кроме того, на каждой станции крестьянки выстраивались возле поезда и предлагали хлеб, жареных цыплят, яйца, а южнее – дыни и виноград. Все безумно дешево. На следующей станции фрукты выглядели еще вкусней, их тоже надо было попробовать, потом на следующей, на следующей и т. д. Короче говоря, приехав в Теберду, я слегла с расстройством желудка на несколько дней.

Автобус от станции вез нас по узкой и пыльной проселочной дороге. Впереди показался другой автобус, и наш водитель вдруг решил его обогнать. Во мне, наверное, живет душа джигита. Я стала ему помогать:

– Сейчас левее, поднажми, давай, давай, еще поднажми! – подбадривала я его.

Все остальные пассажиры, которых бросало из стороны в сторону, стали на меня кричать. Руди спросил, что именно они кричали.

– Это трудно перевести.

– Женя, пожалуйста, я же должен выучить русский.

– Милый, я не знаю этих слов по-английски. Вернемся домой, посмотрю в словаре.

В доме отдыха ученых нас ждал приятный сюрприз: для нас нашли маленькую комнату с двумя кроватями и одной тумбочкой между ними, в пристройке между мужским и женским корпусом. Пока я лежала с больным желудком, Руди освоил крутую тропинку в главный корпус, откуда приносил мне вареный рис, чай и градусник. Разумеется, в нашей комнате не было ни ванны, ни туалета, а уборная на улице зияла проемом; кто-то украл дверь. Чтобы избежать конфуза, находясь в уборной, нужно было без перерыва громко петь или декламировать.

Все эти проблемы меркли перед красотой вокруг: зачарованные долины с шелковой травой всех оттенков зеленого, величественные горы со снежными вершинами… Никакого транспорта не было, но за небольшую плату можно было ездить на лошадях в сопровождении местного мальчишки, который за ними приглядывал и указывал нам дорогу. Разумеется, нам давали самых послушных лошадей, справиться с ними было несложно. Однажды, когда Руди надо было спешиться, его горный ботинок застрял в стремени. Лошадь, которая до того стояла и мирно жевала травку, вдруг пошла и потянула Руди за собой. Боже, как я испугалась! Копыта цокали возле его головы. К счастью, подбежал мальчик и вызволил его.

В один прекрасный вечер нас повезли в местный колхоз показать его достижения. Когда мы вошли в клуб, колхозники – почти все карачаевцы – что-то оживленно обсуждали между собой на татарско-джагатайском языке. В зале были одни мужчины. Всю работу в поле и по дому выполняли женщины. Мужчины в свободное от ссор время ходили на охоту. Один из отдыхающих из мужского корпуса, приехавший из Москвы, спросил, что они думают о проблеме женского труда. Ему ответили: «Нет такой проблемы. Они работают просто замечательно».

Поскольку Руди нужно было возвращаться в Цюрих, к Паули, все остальные этапы моего плана пришлось пропустить. В поезде по пути в Москву у Руди украли чемоданчик. Кражи в поездах – обычное дело в те дни. На ночь одна из входных дверей в вагон запиралась на ключ, а возле другой сидел проводник, по идее наблюдавший за входящими и выходящими пассажирами. Но в ту ночь, то ли случайно, то ли нарочно, обе двери оставались открытыми. Вор, видимо, зашел через неохраняемую дверь и прошелся по купе в поисках легкой добычи.

Потеря чемоданчика очень расстроила Руди, даже не из-за денег, которых там было немного, а из-за фотопленок. В Теберде он много снимал, и все эти замечательные снимки так и остались на непроявленных пленках, которые – я уверена – вор просто выбросил в мусор. Пассажир из соседнего купе, с которым мы познакомились, оказался в гораздо худшем положении. Вор украл его единственные брюки со всеми деньгами и документами.

По совету проводника на следующей станции мы пошли в милицию. Когда описали случившееся дежурному милиционеру, он развел руками:

– Ничем не могу вам помочь. Вас честно обокрали.

– Что вы имеете в виду? Что значит честно?

– Ну… если бы вас ударили по голове…

В Москве мы опять остановились у Мандельштамов, и я тут же позвонила в Иностранный отдел. Голос на другой стороне провода:

– Еще раз, пожалуйста, вашу фамилию, имя и отчество.

– Каннегисер, Евгения Николаевна.

– С двумя «н» или с одним?

– С двумя.

– Так… подождите минутку. Ваше прошение одобрено. Документы высланы в Ленинград.

Прошение одобрено, прошение одобрено, прошение одобрено – стучало у меня в ушах.

Вечером этого же дня мы выехали в Ленинград, чтобы приготовиться к отъезду. Прошла неделя, потом другая, я чувствую, как Руди нервничает, я тоже, но стараюсь не показать вида. Неужели опять расставание надолго? «Нет, – сказал Руди, – завтра еду в Москву и попробую все уладить».

Через два дня из Москвы пришла телеграмма: ВЫЕЗЖАЮ С НАДЕЖДОЙ РУДИ.

Я была в таком заторможенном состоянии, что спросила у мамы, кто такая Надежда, с которой Руди едет в Ленинград. Оказалось вот что. Когда он пришел в Иностранный отдел, в окошке ему «отрубили»:

– Все документы отосланы в Ленинград, мы больше не имеем к этому делу никакого отношения.

– По какому адресу они отосланы? – настаивал Руди.

– По правильному.

– А не могу ли я поговорить с человеком, который занимается рассылкой? Пожалуйста.

– Не можете.

Взглянув на его лицо, женщина в окошке смягчилась:

– Хорошо, если вы настаиваете, я пойду и спрошу.

– Да, настаиваю, пожалуйста.

Выяснилось, что документы были отосланы в Ленинград совсем по другому, неправильному адресу. У меня в тот день поднялась температура, и по неправильному адресу я отправила Нину. Документы нашлись, но не сразу, а после поисков в ящиках письменного стола. «Ох уже эта Марья Ивановна, вечно она сует бумаги не туда, куда нужно…»

Я так ждала момента, когда, взявшись за руки, мы пойдем с Руди по перрону и рядом с нами будут радостные мама, Исай Бенедиктович и Нина. Но все оказалась не так. Я проревела весь вечер накануне отъезда и полдня уже в поезде. Руди меня утешал. (Когда в следующем году я ехала на том же поезде, проводник узнал меня и спросил: «Ну как вы, больше не плачете?»)

На вокзал пришли наши многочисленные родственники и друзья. Кто-то пытался засунуть мне в сумку баночку икры, кто-то буханку черного хлеба. Аббат принес мне в подарок свою любимую книгу. Он держал ее прижатой к груди.