Судьба

Последний раз я видела маму и отчима в 1934 году. Тогда я приехала в Ленинград с дочуркой Габи, которой еще не было и года. Мама так хотела увидеть свою первую внучку! Кажется, в марте 1935 года поздно вечером в наш дом в Манчестере, где тогда работал Руди, влетела соседка, с которой мы были дружны, Полина Шапиро.

– Скорее, скорее, вам звонит ваша сестра из Ленинграда, очень срочно.

В нашем доме телефона не было, поэтому для чрезвычайных ситуаций я дала Нине телефон Шапиро. Беда – сразу поняла я. Нина плакала, но сквозь рыдания я поняла, что Исай Бенедиктович арестован НКВД. Его забрали в тюрьму. За что?

Я звонила Нине каждый день. Она не могла сказать ничего определенного до тех пор, пока отчим не вернулся через десять дней. У него случались сильные спорадические боли в ногах. Это было началом эндартериита, не сразу распознанного. Никакого обвинения в тюрьме ему предъявлено не было, на допросе следователь каждый день, снова и снова, задавал вопросы о Леониде Каннегисере и его родителях, а потом обо мне. Точнее, о Руди и обо мне. На десятый день, без суда, Исай Бенедиктович получил высылку из Ленинграда. Вместе с ним были высланы мама с Ниной сроком на пять лет. После убийства Кирова в декабре 1934 года такие административные высылки приняли массовый характер. Местом ссылки была определена Уфа – в то время небольшой провинциальный город близ Урала, заселенный в основном башкирами.

Неужели мой брак с Руди и отъезд в Европу мог послужить причиной? Неужели? Я задавала себе этот вопрос каждый день. Если бы я думала об этом четыре года назад… Но как же я могла такое предвидеть! Или могла? Мучила себя до тех пор, пока Нина не дала мне понять, что так или иначе отчима арестовали бы: «Почти все его друзья, знакомые уже далеко от Ленинграда». Только спустя несколько месяцев чувство вины притупилось. Родился сын, Ронни, и вместе с ним пришли бесконечные хлопоты.

На сборы им дали пять дней. Из Ленинграда Исай, мама и Нина выехали специальным эшелоном – таких эшелонов на восток страны отправлялось в то время по несколько в день. В апреле 1935 года Уфа была уже переполнена ссыльными из Ленинграда. К счастью, переписка со мной поначалу была разрешена. Год я получала письма, в которых мама и Исай старались писать мне только о хорошем. Лишь позднее я начала догадываться, какова на самом деле была их жизнь в Уфе. В 1937 году переписка практически прервалась. Во время войны, когда Англия и СССР стали союзниками, удалось обменяться несколькими телеграммами. Я почти ничего не знала о судьбе родителей 25 лет! Лишь когда через четверть века, уже при Хрущеве, Нина приехала ко мне в гости, она рассказала мне о них и показала некоторые письма из ссылки. Читать их было невозможно, сердце разрывалось на части.

Рассказ Нины

В Уфе мы с трудом нашли комнату (14 метров) в деревенском домике на окраине города. Несмотря на тесноту и, мягко говоря, неустроенный быт, Исай Бенедиктович немедленно приступил к работе над переводом Шиллера. Работа была для него единственным средством отвлечения от невзгод. На новые заказы рассчитывать было трудно: редакции остерегались сотрудничать со ссыльными. Приступы боли в ногах у И. Б. постепенно учащались и скоро стали очень продолжительными – бывало, что Исай Бенедиктович по несколько дней не мог выйти из дому. Пришлось отказаться от мысли о какой-нибудь регулярной службе.

Книги и всю мебель Исай Бенедиктович и мама оставили в Ленинграде, раскидав по знакомым, теоретически наименее уязвимым к высылке. В Уфу они привезли только один сундук с книгами, отобранными наспех, так как за пять дней ликвидировать имущество, накопившееся у целой семьи за двадцать пять лет жизни в Ленинграде, невозможно. Среди привезенных книг был Шекспир на английском. Английский язык Исай знал хуже, чем французский или немецкий, учил его самостоятельно, по книгам, в частности читая Шекспира параллельно по-английски и в немецком переводе Тика, знаменитом своей точностью. Он предусмотрительно привез тиковский перевод в Уфу.

Из письма Исая

…Мария Абрамовна работает медсестрой в здешней больнице. Работа огромная, с ночными, а иногда круглосуточными бдениями и грошовым заработком, равным приблизительно десяти литрам молока, т. е. десятидневной нашей потребности в нем. Остальные двадцать литров зарабатывает Нина. Все остальное нам давала до сих пор продажа на рынке нашего скарба… Четыре месяца этой зимой преподавал немецкий в старших классах средней школы, но застал эти классы в состоянии такого невежества, что отчаялся в возможности поднять их на уровень программ, побоялся, что на экзаменах придется мне порезать две трети учеников, и бросил преподавание… Мы впали в «мизерию», в какой еще никогда не бывали.

Рассказ Нины (продолжение)

Через полгода после приезда в Уфу мы перебрались в отдельную квартиру из двух комнат и кухни, выкроенных перегородками из одной большой комнаты в частном доме, стоявшем на крутом берегу реки Белой (ул. Салавата). Отдаленность Уфы – поездка из Москвы занимала около сорока часов – не помешала некоторым друзьям и родным Исая приезжать к нам в гости в первое же лето. Дважды из Харькова приезжала к Исаю мать, Жанет Гуревич, уже восьмидесятилетняя, вместе с его сестрой. Несмотря на хороший климат и тонус, который придавала работа над Шекспиром, физическое состояние Исая в Уфе было скверное: боли в ногах сделали его малоподвижным, да и некуда было ходить, кроме как в комендатуру «на отметку» и в библиотеку. Он располнел, у него появилась одышка.

В декабре 1935 года Сталин вдруг бросил лозунг: «Дети не в ответе за родителей». Многим молодым людям, высланным из Ленинграда в качестве «членов семей», разрешили вернуться (на время). В конце апреля 1936-го вернулась в Ленинград и я.

Летом 1936 года в Уфу приехала милая Настя, давно ставшая ближайшим и вернейшим членом семьи. Это безмерно помогло маме.

Осенью 1937 года в Уфе начались новые аресты среди ленинградских ссыльных. В марте 1938-го был арестован и Исай Бенедиктович. В уфимской тюрьме он провел восемь месяцев, в переполненной камере и в невообразимой теперь психологической атмосфере тех лет, среди уже истерзанных пытками и еще ожидавших такой же участи заключенных. Лежа на полу под двухъярусными нарами, занятыми ранее прибывшими, в такой тесноте, что, когда поворачивался один, вынуждены были повернуться и все остальные, Исай по памяти переводил Пушкина на немецкий язык. Там перевел он «Гимн чуме», монолог Скупого рыцаря, монолог Сальери, «Пророка», «Три ключа», «На холмах Грузии…». Так же по памяти переводил он и лирику Гейне.

Допросили его два раза, снова об убийстве Урицкого, событии двадцатилетней давности, и о «шпионской деятельности» Рудольфа Пайерлса, в то время уже ученого с мировым именем. Без суда, постановлением особого совещания, Исай Бенедиктович был отправлен в лагерь – Соликамскбумстрой – сроком на три года. В лагере он записал переводы, сделанные в тюрьме. Соликамскбумстрой не был лагерем особого режима, один-два раза в месяц разрешались посылки, а изредка и свидания. Летом 1939 года я навестила отчима, а весной 1940-го, когда срок уфимской ссылки истек, к нему ездила мама. Осенью того же года мы приезжали вдвоем.

После уфимской ссылки вернуться в Ленинград маме не разрешили. Она поселилась в Малой Вишере. В марте 1941 года Исай вышел из лагеря. Когда, уже «с вещами на выход», он пришел в кабинет начальника, оформлявшего паспорта, ему предложили выбрать постоянное место жительства, исключив столичные города, промышленные центры, железнодорожные узлы, курортные, приморские и пограничные зоны и т. п. В кабинете специально на эти случаи висела карта. Исай подошел к ней, осмотрел участок между Ленинградом и Москвой, окрестности Бологого и увидел Осташков. Он вспомнил, что этот городок – излюбленная дачная местность ленинградской артистической элиты, решил, что «элита плохого не выберет», и назвал Осташков.

Для устройства семейных дел НКВД разрешило И. Б. провести неделю в Ленинграде. С издателями серии «ЖЗЛ» он предварительно договорился насчет книги о Бомарше, который давно занимал его необычностью характера и биографией. В начале апреля 1941 года Исай и мама уехали в Осташков. Больше Исай уже никогда в Ленинград не возвращался. В июне началась война.

Жизнь человека соткана из тысячи случайностей. Большинство из них не оказывают особого влияния, но есть и такие, что приносят либо беду, либо счастье. На этот раз на долю мамы и отчима выпало чудо. Наступление немцев в направлении Торопец – Осташков было стремительным. Ни у мамы, ни у отчима не было разрешения от НКВД на эвакуацию. Получить его было уже не у кого. Они не знали, как поступить. В эти дни эшелон с фондами Публичной библиотеки был отправлен из Ленинграда в город Мелекесс Ульяновской области. Родственница мамы ехала в этом эшелоне. В Бологом она умолила директора дать ей на руки командировочное удостоверение, добралась до Осташкова и забрала маму, Исая Борисовича и Настю с собой. Это чудо и спасло их от смерти. Мелекесс тогда был захолустным райцентром с населением меньше пятнадцати тысяч, но с библиотечным фондом Ленинградской публичной библиотеки.

В лагере в 1940 году Исай Бенедиктович перенес тяжелую пневмонию, закончившуюся вспышкой туберкулеза легких; усилился и эндартериит. В свои 56 лет он выглядел стариком и фактически стал полуинвалидом.

Все же он пытался работать – какое-то время преподавал немецкий язык в школе, потом занимался немецким же с аспирантами-заочниками, преподавателями пединститута. Мама вернулась – после огромного перерыва – к своей юношеской профессии фельдшерицы и работала в городской больнице. В начале сентября в Мелекесс приехала и я – меня опять выслали из Ленинграда. Я немедленно начала работать, и быт семьи более или менее отвечал стандартам военного времени.

Несмотря на усиливавшуюся одышку и частые приступы сильной боли, Исай продолжал переводить в любую свободную минуту. Он перевел «Макбета», «Отелло», «Короля Лира», «Рейнеке-лиса» и «Германа и Доротею» Гёте; закончил начатые в уфимской тюрьме переводы на немецкий «Скупого рыцаря», «Пира во время чумы», «Моцарта и Сальери», перевел «Сцены из рыцарских времен» и «Каменного гостя», а также отдельные стихотворения Пушкина. Перевел также цикл стихов Гюго «Страшный год» – этот труд, по его словам, он мысленно посвятил осажденному Ленинграду – и продолжал переводить лирику Гейне и стихи Гёте. Почти все эти переводы остались ненапечатанными. В издательствах никто не хотел рисковать свободой из-за опального переводчика.

Ранней весной 1945 года у И. Б. произошло сильное обострение туберкулеза легких, едва не стоившее ему жизни. Однако он оправился и через год после окончания войны решил поселиться поближе к Москве. Паспортные ограничения оставались в силе, он не мог жить ближе ста километров от Москвы и по совету друзей выбрал для жительства Малоярославец. Тяга к Москве была у И. Б. обусловлена неугасавшей надеждой на сотрудничество с издательствами, желанием хоть иногда бывать в большом городе, а кроме того, после войны в Москве оказался и самый близкий его друг (и двоюродный брат), профессор Александр Гаврилович Гурвич, до войны живший в Ленинграде.

 

Я полюбил мой Малоярославец,

Хотя всего-то он полгода мой.

Он золотою осенью красавец,

Он дедушка рождественской зимой.

Дай жизни до весны мне, жизнедавец,

Чтоб он зазеленел передо мной,

А малоярославецкое лето

пускай удушит бедного поэта.