Лос-Аламос

– Рони, Габи, угомонитесь уже, давно пора спать. Смотрите, папа уже уснул.

Тук-тук-тук… Мерно стучат колеса на стыках рельс. Наконец-то в купе стало тихо. Мне не спится. Разрозненные сцены из последних лет – Бирмингем, Атлантический океан, Нью-Йорк, Руди в бомбардировщике, дети в Торонто – все это мелькало, как в калейдоскопе. Хотя напряжение последних дней отчасти спало, я нервничала, но не хотела никому это показывать. Мы едем в неизвестность. Что ждет нас в Нью-Мексико?

В «Памятке о прибытии», которую нам выдали перед отъездом, были указаны только железнодорожная станция Лами близ Санта-Фе и число, когда нам следовало туда прибыть. «Вас там встретят. По дороге вы не должны упоминать вашу профессию. Отныне вы просто господин и госпожа Пайерлс, едете с детьми в отпуск».

В справочнике я прочла: «Железнодорожная станция Лами, в 18 милях от города Санта-Фе, была построена в 1909 году, в испано-мексиканском стиле. Названа в честь первого архиепископа Санта-Фе Жана-Баптиста Лами. Роман Уиллы Кэсер “Смерть приходит за архиепископом” навеян его образом».

Попасть туда на поезде было непросто: сначала надо доехать до Чикаго, а оттуда на калифорнийском экспрессе, курсирующем между Чикаго и Лос-Анджелесом. Слово «экспресс» в названии выглядело издевкой. Даже до войны он часто выбивался из расписания, а сейчас и вовсе тащился как черепаха, останавливаясь на каждом полустанке, чтобы пропустить военные эшелоны. Руди хотел лететь самолетом через Альбукерке, но генерал Гровс категорически запретил ему воздушное путешествие, как, впрочем, и всем остальным ведущим сотрудникам проекта, опасаясь несчастных случаев. Нильс Бор ехал на этом же поезде за несколько месяцев до нас, причем, в отличие от нас, его сопровождала охрана. Из предосторожности они сошли с поезда, не доезжая до Лами, на предыдущей станции. «Какое счастье, что мы едем сами по себе», – обрадовался Руди.

Время было военное, с билетами часто происходила путаница, иногда одно и то же место в купе доставалось двум пассажирам одновременно. Чтобы избежать подобной неприятности, мы решили приехать на вокзал пораньше, с большим запасом. Перрон был забит людьми и чемоданами. У меня перед глазами тут же встали сцены из нашего с Руди путешествия по Кавказу в 1930 году. Люди выглядели измотанными, некоторые разыскивали пропавший багаж.

Нас провожали друзья, которые и помогли нам пробиться к вагону. «Только бы не потерять Рони и Габи! Если они отобьются, пока мы будем их искать, поезд уйдет».

Как только мы уселись в купе, пришли пассажиры с билетами на наши места. «Видишь, Женя, что я тебе говорил!» Проводник удалился на несколько минут, потом вернулся и объяснил нам, что действительно вышла ошибка. «Ваше купе совсем в другом вагоне. Но не волнуйтесь, я вижу, что ваши дети очень устали, так что первую ночь вы можете провести здесь, а завтра утром я провожу вас».

Сначала наш путь лежал на запад. Прерии перемежались рощами и живописными озерами. Потом пошли кукурузные поля от горизонта до горизонта, с редкими вкраплениями ферм. Мы проехали без остановок мимо двух-трех городков и свернули на юг. Постепенно исчезли реки и ручьи, и мы въехали в край неземных пейзажей. По сторонам холмы, покрытые можжевельником, солнечный свет, перемежаемый тенью, каньоны и обширные пустынные равнины с торчащими кое-где кактусами, раскинувшиеся под бесконечным небом. Церкви из саманного кирпича, древние индейские поселки – пуэбло… Снежные горные пики, дюны из белоснежного песка, горячие источники, пересохшие русла горных ручьев. «Арройо», – сказал проводник, указав на глубокую промоину за окном. Доселе незнакомое испанское слово врезалось в память. От проводника же я научилась правильно произносить слово «adobe» – адобе. Так называются местные саманные кирпичи.

Чем дальше на юг, тем суше равнина. Вдалеке показались горы Сангре-де-Кристо – Кровь Христа, – чьи заснеженные вершины действительно становятся кроваво-красными на закате. «Какая бесконечная земля и как мало людей, – думалось мне, – как бессмысленна война…» Красота не от мира сего, видимо, околдовала Роберта Оппенгеймера, вот почему именно здесь он решил построить свой секретный город на Холме.

Мы сошли на полустанке, состоящем из одного небольшого домика с черепичной крышей. Вокруг было совершенно пустынно, только кусты перекати-поле, раскачивавшиеся на сильном ветру. К нам тут же подошла высокая стройная девушка в форме Женского армейского корпуса. Она улыбнулась, отчего ее веснушчатое лицо показалось мне еще более милым, и представилась: «Сьюзан Полинг».

– Добро пожаловать, мистер Пайерлс! Здравствуйте, госпожа Пайерлс. Мне поручено отвезти вас сначала в Санта-Фе, а потом на Холм. Чемоданы оставьте здесь. Их заберут чуть позже.

Я переглянулась с Руди, но ничего не сказала. «Наверное, тут так положено», – подумала я.

Девушка помогла детям забраться в армейский джип. Через полчаса мы въехали в Санта-Фе. Даже сейчас это небольшой город, а тогда, в 1944-м, его и городком-то назвать было трудно. В 20-е годы Санта-Фе облюбовали художники – за экзотический колорит, смешение культур (рядом располагались индейские пуэбло), дикую красоту природы. «Наш город – один из самых старых в Штатах, – с гордостью заметила Сьюзан, – его основали испанцы около 1600 года. Тогда он назывался La Villa Real de la Santa Fé de San Francisco de Aśis».

Мы пересекли реку, проехали мимо часовни Лоретто, справа остался собор Святого Франциска, гостиница «Ла-Фонда» (речь о ней впереди), потом центральная площадь, Пьяцца. Джип остановился около неприметного дома, на котором значилось: «Палас-стрит, 109». Сьюзан завела нас за угол и указала на дверь: «Вам туда, мистер Пайерлс, а я подожду вас в машине».

Комната, куда мы вошли, никак не соответствовала представлению о гигантском сверхсекретном проекте. Два письменных стола с пишущими машинками – одна явно не новая, массивный сейф, несколько шкафов, телефон. Одна из двух женщин в комнате встала поприветствовать нас: «Меня зовут Дороти Маккиббин. Я занимаюсь вашим устройством. Знаю, что вы устали. До вашего нового дома всего 35 миль. Последнее усилие». Она тепло улыбнулась.

Дороти оформила пропуска мне и Руди и какие-то документы на детей. Название Лос-Аламос в них не упоминалось. В одном месте я прочла: «Армейский инженерный корпус». Когда Дороти инструктировала нас, она говорила «на Холме» или «на Месе». «На Холме есть хорошая школа, вам там понравится, – заверила она Рони и Габи. – Ну вот и всё. Гладкого вам пути наверх». Зазвонил телефон, Дороти подняла трубку: «Да, здесь. Сейчас спрошу».

– Господин Пайерлс, мне только что сообщили, что господин Вайскопф сейчас по делам в Санта-Фе и предлагает подвезти вас наверх. Вы ведь знаете господина Вайскопфа?

* * *

Еще бы нам было не знать Виктора Вайскопфа! Впервые мы встретились с ним, кажется, в 1932-м, у Бора в Копенгагене. Он был на год младше Рудольфа. Руди попытался объяснить ему уравнение Дирака, но мысли Вайскопфа витали далеко. Он влюбился в очаровательную датскую девушку – Эллен, так ее звали. В следующий раз наши пути пересеклись в Кембридже год спустя. И Виктор и Руди были стипендиатами фонда Рокфеллера. Случайно всплыло, что стипендия Руди на 25 % выше. «Как же так? – не мог успокоиться Вайскопф, – разве это справедливо?» «Все правильно, – ответил Руди, – у меня есть жена, а у вас нет». Вскоре Вайскопф сделал Эллен предложение.

Из Кембриджа он собирался ехать в Цюрих, к Паули. «Я его заранее побаиваюсь, – признался Вайскопф, – все говорят, что Паули грозный и помыкает своими ассистентами». Руди постарался переубедить его и дал полезные советы.

* * *

Подъем на Холм был каким угодно, только не гладким. Узкая дорога с выбоинами и булыжниками, грунтовки, разбегающиеся по сторонам. Потом начался горный серпантин с пропастью справа. Глядеть туда я боялась, у меня начинала кружиться голова. На крутых поворотах дорога была особенно разбита армейскими грузовиками, перевозящими оборудование для лабораторий. Последний участок длиной миль десять вообще не был асфальтирован. Колея шла по гравию, но ее часто пересекали русла иссохших ручьев – арройо. Каждую весну ручьи оживали, превращая этот участок в непроходимую для машин трясину. 35 миль заняли долгих два часа.

Строительство Лос-Аламоса началось в декабре 1942 года. Площадку выбирали Гровс и Оппенгеймер. Их внимание привлекла уединенная частная школа-интернат для мальчиков, расположенная на плоской вершине потухшего вулкана, на месе длиной около трех километров. Кроме школы и нескольких небольших ферм, ничего там не было. Меса возвышалась почти на два с половиной километра над уровнем моря. Школу, ферму и всю землю на месе выкупили военные. Первые научные обитатели Лос-Аламоса – инженеры, физики и обслуживающий персонал – прибыли в марте 1943-го.

Когда мы выехали из Санта-Фе, на дворе стояло жаркое лето. Здесь, на высоте, было гораздо прохладней и ветреней. Горы в отдалении испускали предвечернее сияние, от которого перехватило дух. Впрочем, их величественная красота несколько умерялась видом армейских бараков, разбросанных там и тут, казалось, без всякого плана. Улиц как таковых не было. Глинобитные проезды еще не были заасфальтированы. Я подумала о том, как они будут выглядеть после дождя. Позднее стало ясно, что я недооценила способность местной почвы превращаться в грязь.

Одна улица выделялась старинным очарованием. Местные жители называли ее Банным рядом. Она состояла из солидных бревенчатых домов, добротно построенных лет двадцать назад. За полтора года до нашего приезда именно здесь располагалась школа для мальчиков – учебный корпус, спальный и вспомогательные постройки. В каждом из этих домов были настоящие ванные комнаты – отсюда и пошло название улицы. Здесь жили Оппенгеймер и все начальство. Сюда же селили высоких гостей, когда они заглядывали в Лос-Аламос.

Остальные семейные научные работники располагались в квартирах в двухэтажных деревянных домах, сколоченных наскоро. Дом, куда нас привез Вайскопф, находился на другом конце города. «Этот район не особо престижный, – сказал Вики, – но ничего, когда вы там поселитесь, он быстро станет респектабельным». В каком-то смысле это ободряющее замечание оказалось провидческим. Вскоре приехали Ферми и поселились в квартире прямо над нами. Семья Бете жила в одном из домов неподалеку.

Подробности первого дня врезались мне в память. И вот почему. Не успели мы распаковать чемоданы, как принесли записку от Оппенгеймера. Он приглашал нас на ужин.

– О! – сказал Руди. – Оппи знает, что мы приезжаем сегодня. Пойдем?

– Конечно пойдем! Я быстро приму душ, а ты пока уложи детей. Они устали и быстро заснут.

– Не уверен, но попробую.

В доме Оппенгеймера нас встретила его жена Китти, с которой мы еще не были знакомы. «Роберт где-то там, в другом углу залы, разносит мартини». В том углу действительно столпилось несколько пар и слышался гул голосов. Из всех гостей мы знали только Эмилио Сегре, с которым познакомились еще в Риме. Крепко обнялись, будто бы и не прошло стольких лет, и каких!

– Как я рада снова увидеть тебя, Эмилио!

– Тсс… Женя, запомни, здесь я зовусь Юджин Самсон.

Заметив Руди, Роберт подошел к нам и после обычных приветствий сказал: «Очень надеюсь, что вам здесь понравится и вы будете моими гостями еще много раз. Любая вечеринка у меня дома начинается с мартини. Я делаю его по своему рецепту». Он протянул по бокалу Руди и мне. Мартини оказался крепким. Самое главное, мы еще не знали, что алкоголь на такой высоте действует на организм совсем не так, как на равнине. К началу ужина у меня уже поплыло в глазах, и один бог знает, что я там наговорила. После ужина Руди помог мне встать из-за стола – сама я не смогла бы этого сделать. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой пьяной. Мы с трудом дошли до нашего дома. Несколько дней спустя Руди признался: «Ты знаешь, в тот вечер я вовсе не был уверен, что смогу привести тебя домой». До второго бокала мартини я успела только запомнить, как Оппи подвел нас к симпатичному молодому человеку и сказал:

– Познакомьтесь, это Роберт Сербер. Он написал учебник для начинающих «Как построить атомную бомбу», который раздают всем вновь прибывшим физикам. Извините, Руди, вы его тоже получите в пакете вместе с другими документами, вам он, разумеется, не нужен, но таков порядок. До войны я несколько раз пытался устроить его к нам в Беркли, но наш декан Раймонд Бердж каждый раз возражал: «Достаточно и одного еврея на факультете». С началом войны это возражение отпало.

Оппенгеймер был поразительным человеком. Любая беда – будь то болезнь его аспиранта или геноцид армян – не оставляли его равнодушным. Если он мог помочь, то делал это без колебаний. Когда в 1937 году умер его отец, оставив Роберту значительное наследство, он пожертвовал его Университету Калифорнии на поддержку аспирантов. Еще раньше он жертвовал немалые суммы в фонд помощи немецким ученым-беженцам и позднее испанским республиканцам, пострадавшим в гражданской войне. Его весьма левые политические убеждения ни для кого не были секретом. И тем не менее Оппенгеймера назначили научным директором Манхэттенского проекта. В июле 1943 года генерал Гровс в секретном письме высшему руководству Манхэттенского проекта написал: «Желательно, чтобы необходимый доступ Роберту Оппенгеймеру был незамедлительно оформлен, независимо от имеющейся у вас информации относительно г-на Оппенгеймера. Он абсолютно необходим для проекта».

Соображал Оппенгеймер мгновенно. Руди говорил, что обычно при разговоре с Оппи к моменту, когда вопрос сформулирован наполовину, Оппи уже все понимал и его ответ был готов. «Он видит главное в любой проблеме, научной или житейской, и, как правило, находит решение, зачастую единственно возможное. Когда он подводит итоги недели – блестяще, – в зале собираются все».

Я сама много раз была свидетельницей того, как быстро Оппенгеймер находил подход к совершенно разным людям, неизменно вызывая у них доверие и симпатию. А вот его жена Китти мне не понравилась. Что бы она ни говорила, всегда проскальзывали нотки высокомерия. По-моему, она и не пыталась их скрыть. Впрочем, мужчины относились к ней по-иному, нежели женщины.

Относительно еды и одежды Роберт Оппенгеймер придерживался строгого ритуала: если кофе, то черный, как ночное небо Нью-Мексико. Молоко и сахар к кофе в его доме не подавали. Если бифштекс, то кровавый. Он носил дорогие костюмы и стильные шляпы.

На следующий день, в воскресенье, мы с Руди решили немного прогуляться по окрестностям. Тропинка причудливо извивалась; иногда ее пересекали другие тропы. Повернув назад и пройдя минут десять, мы вдруг наткнулись на глубокий каньон, преградивший нам путь. По-видимому, где-то свернули не туда. «Ничего, – сказал Руди, – вернемся на основную тропу, и все будет в порядке». Так мы и сделали, но вскоре снова уткнулись в каньон. При этом мы не теряли из виду водонапорную башню в Лос-Аламосе. После следующей безуспешной попытки я поняла, что безмерно устала, и присела на валявшееся бревно. «Вот и хорошо, хоть спокойно посмотрю на закат солнца».

На высоте Лос-Аламоса мы акклиматизировались далеко не сразу.