Манчестер

В 1933 году Манчестер вряд ли можно было назвать привлекательным городом. Дома, построенные в основном в Викторианскую эпоху, выглядели облезлыми, почерневшими от сажи. Там и тут попадались просто трущобы. В новой части города, где мы поселились, было несколько лучше. Но и тут жилые дома были построены без всякого вкуса. Единственное, что радовало глаз, – новая городская библиотека. К тому же чертовы туманы! Они были такими густыми, что, переходя широкую дорогу, я теряла ориентацию и зачастую, дойдя до середины, шла вдоль дороги, а не поперек. Некоторые даже заканчивали переход на том же тротуаре, с которого начинали, а не на противоположном. Такой туман мог стоять и два дня, и три… Частично он просачивался даже в дом. Из-за этого в доме было холодно. Ну, не только из-за этого. Отопление было из рук вон плохим. Комнаты обогревались каминами, топившимися газом. Возле них было тепло, но стоило отойти на три метра…

Ганс Бете поселился вместе с нами. Это помогло нам с арендной платой. Поскольку денег на машину пока не было, Ганс и Руди купили подержанные велосипеды и на них гоняли в университет – шесть миль туда и шесть обратно. Университет располагался в викторианском здании в довольно бедном районе недалеко от центра. Друзья – мы встретили старых и нашли много новых – своим теплым приемом более чем компенсировали промозглость манчестерской осени и зимы.

Вскоре после нашего переезда Руди пригласили на Сольвеевский конгресс в Брюссель. Это была большая честь. Обычно на эти конгрессы приглашали только великих – уровня Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, Шрёдингера, Чедвика. В 1933 году было решено пригласить несколько молодых людей. В список попали Гамов и Руди. Организаторы конгресса располагали большими финансовыми возможностями и обычно оплачивали все расходы не только докладчиков, но и их жен. Руди очень хотел, чтобы я поехала с ним. «Женечка, в конце будет прием у бельгийского короля! Вряд ли мы еще когда-нибудь попадем на такое мероприятие…»

Но что делать с двухмесячной Габи? В общем, я уговорила его ехать одного. Как только Руди уехал, заболел Ганс. Он слег с высокой температурой. Так что мне пришлось приглядывать не только за Габи, но и за Бете. Положение усугублялось тем, что я не знала, заразен ли Ганс, и поэтому следила за тем, чтобы они оставались в разных частях дома. Когда Руди вернулся, я едва стояла на ногах.

«Все, – сказал Руди, – теперь твоя очередь отдыхать, а я остаюсь с Габи». С этими словами он вручил мне билеты на поезд в Уэльс и квитанцию за отель. Хотя я и опасалась, что Руди не справится с Габи, но все же поехала. Два дня, которые я там провела, были просто сказочными. Fabelhaft! Я долго ходила вдоль моря, по вечерам слушала шум прибоя из окна и беседовала с хозяином о русской литературе. Вернулась освеженной и бодрой. С Габи ничего не случилось – Руди прекрасно с ней управился.

Иногда я получала письма от мамы и Нины из Ленинграда. Мама писала о том, как она скучает и как ей хочется взглянуть на внучку. Нинины письма были более деловыми:

Жененок, пошли, пожалуйста, в Баку, 2-я Слободская, 47, кв. 5, Леночке 3 фунта. Это раз, и два, узнай – можно ли в английские медицинские и биологические журналы посылать статьи на немецком языке, с тем чтобы их либо печатали по-немецки, либо переводили за счет редакции или, может быть, за счет гонорара, если английские журналы платят. Эти сведения, я думаю, тебе легко даст Рудин приятель-биолог. Узнай, деточка, поскорей, а то у Максика готов труд по патологии, и он не знает куда его девать, и расстраивается (здесь переводить на английский очень дорого, а он нам очень помог во время Настиной болезни, вот за него и хлопочу).

Мы получили Гаврюшкины карточки. Это прекрасная солидная девушка, мы ею очень довольны, но зачем ты ей сделала нос á la Павел Первый?

Целую всех крепко.

Нина.

P. S. Аббат – очаровательная шляпа. Он мне дал твое письмо, и там действительно нет ничего, кроме легкого подлизывания после продолжительного неписания.

Отец Руди писал из Берлина. Он старался писать только о хорошем, но все равно кое-что о реальной ситуации в Германии проскальзывало. «Твой дядя со всей семьей Вайгертов перебрался в Южную Африку. Они поселились в Кейптауне. Какая решимость!» Или: «Как нам хочется посмотреть на Габи! Увы – согласно новому закону, я могу поменять на фунты только 200 рейхсмарок. Этого не хватит даже на несколько дней. Так что отложим до лучших времен. Наша сноха уже настолько напугана, что утверждает, что она не русская, а украинка. Кое-что рассказали про немецкую Dichterakademie (Литературная академия), и действительно, почти все немецкие писатели – сволочи».

В те времена в английских университетах считалось нормальным, что главные направления были представлены одним профессором (Оксфорд и Кембридж – исключения). Профессором физики в Манчестере был Лоуренс Брэгг, занимавшийся рентгеновской кристаллографией. В 1915 году он и его отец получили Нобелевскую премию «за анализ кристаллической структуры посредством рентгеновского облучения». Когда я с ним познакомилась, ему было слегка за сорок, симпатичный и импозантный мужчина, который напоминал преуспевающего бизнесмена. Брэгг хотел заинтересовать Руди своей темой. Руди пошел на лекцию Брэгга и кратко подытожил свои впечатления: «Блестящий лектор, но мне хочется заниматься чем-то новым. Например, нейтрино».

Нейтрино придумал Паули всего год назад, а имя этой гипотетической частице дал Ферми. По-итальянски нейтрино – «нейтрончик» – звучит ласково, особенно в мягком произношении Ферми. Энрико был под впечатлением от открытия нейтрона Чедвиком в 1932 году.

И действительно, Руди занялся теорией нейтрино. Работал он и с Дираком над теорией позитронов. В 1934 году вышла их статья «Вакуум в дираковской теории положительных электронов». О боже, неужели тогда еще говорили «положительные электроны», а слово «позитроны» не было изобретено? Неужели я такая старая…

Кстати, о Дираке. С первого раза, как только я его встретила, мне сразу стало понятно, что он – гений. По сравнению с ним даже Ландау казался поверхностным. Взгляд Дирака всегда был обращен в себя, даже не в себя, нет, – в какие-то глубины, которые только ему были ведомы. И только они его и интересовали. Впрочем, иногда он вдруг всплывал наружу и произносил нечто неожиданное. Однажды он шел с Руди по Кембриджу. У Руди в кармане плаща лежал почти пустой пузырек с пилюлями от простуды. Пилюли дребезжали, Руди извинился. «Понимаю, – сказал Дирак, – дребезжание достигает максимума, когда пузырек пуст ровно наполовину». Однажды на вечеринке в нашем доме кто-то заметил, что почти у всех физиков Кембриджа в последнее время рождались только девочки, мальчиков было гораздо меньше. Я сказала: «Наверное, что-то такое блуждает в воздухе». «Или в воде», – добавил Дирак после небольшой паузы.

Ядерная физика – тема, определившая научные интересы Руди на годы вперед, – возникла из вопроса, заданного мимоходом лордом Чедвиком. В то время Чедвик облучал рентгеном ядра тяжелой воды. Ядра эти называются дейтерием и состоят из одного протона и одного нейтрона, связанных друг с другом сильным взаимодействием. Чедвик предположил, что жесткое излучение будет разбивать их на составные части. К тому моменту, когда Руди встретил его в Кембридже, Чедвик уже знал, что так и происходит, но Руди ничего не сказал, заметив только на ходу: «Я готов поспорить, что вы не сможете построить теорию фоторасщепления дейтрона…», и скрылся за поворотом коридора.

Это был явный вызов. Руди не только сам окунулся в эту тему, но и заразил Ганса Бете. Кажется, я уже писала о том, что английские поезда ходили очень медленно. Дорога из Кембриджа в Манчестер занимала около четырех часов! К тому моменту, когда Руди и Ганс сошли на платформу в Манчестере, теория была почти готова, оставалось только записать. Руди заразил Бете и нейтрино; в том же году они опубликовали две статьи на эту тему. Помимо научной близости их связывали еще и долгие беседы по вечерам на немецком языке. Других друзей, говорящих по-немецки, в Манчестере у нас не было. Целый год они работали вдвоем как сумасшедшие. К сожалению, летом 1934 года Ганс нас покинул. Вдруг ни с того ни с сего пришла телеграмма из Итаки, из Корнеллского университета. «Ура, меня приглашают в Корнелл ассистентом! Ехать или не ехать? Ведь вся моя семья в Европе… Америка так бесконечно далеко…» Разумеется, он принял приглашение и вскоре отплыл в Новый Свет. В 1936 году Бете написал в письме:

Меня встретили в Итаке очень тепло, и довольно скоро я почувствовал себя как дома. Как приятно сбросить с себя чопорные немецкие привычки и условности! За обеденным столом в колледже мы сидим все вместе – профессора, ассистенты и аспиранты, физики и химики – и каждый беседует с тем, с кем ему интересно. А какие здесь замечательные холмы и долины! Я понял, что мои детские и юношеские годы в Германии были случайностью, я должен был бы родиться здесь, в Америке. Это лето я провел в Германии, навестил родственников и еще отчетливее ощутил, как я счастлив в Америке. Во что бы то ни стало уговорю маму переехать сюда.

В каком-то смысле Нобелевская премия, присужденная Бете в 1967 году, выросла из семян, посеянных в Манчестере. Ганс часто говорил, что 1933/34 академический год был самым плодотворным в его жизни.

* * *

Одним прекрасным вечером Руди спросил:

– Женя, а ведь у нас так и не было настоящего медового месяца, правда?

– Руди, у нас уже столько всего было. Почему ты об этом заговорил?

– Меня пригласили с лекциями в Париж, в Институт Анри Пуанкаре. На две недели. Хочу, чтобы ты поехала со мной. Мы пройдем по всем романтическим местам Парижа, где бывают влюбленные парочки. Посмотрим все красоты и увезем их с собой в памяти. Попробуем гастрономические изыски, которые вкушают новобрачные…

– Руди, а как же Габи?

– Мы отдадим ее в ясли на две недели.

– Руди, я так не могу…

– Женечка, прошу тебя, пусть эти две недели будут нашим медовым месяцем.

И я согласилась. Правда, не обошлось без маленькой ложки дегтя. Читать лекции Руди должен был на французском. Каждое утро он уходил на лекцию со страхом, что скажет что-нибудь не то. Французы очень чувствительны к своему языку и не любят, когда иностранцы его искажают. Иногда он путал слова или произносил их неправильно, над ним смеялись. Руди переживал.

Но все время после обеда было наше. Мы блуждали по Латинскому кварталу, набережным Сены с букинистами, копались в их книжных развалах, любовались Лувром и другими дворцами – боже, сколько же их в Париже! – обедали в уютных кафе, катались на кораблике, побывали на Монмартре и на Монпарнасе, целовались в подъездах… А какие там уличные музыканты! Ланжевен пригласил нас в гости к себе домой. Домой! Совершенно неслыханное событие.

На обратном пути Руди завел разговор:

– Мне надо немедленно начинать поиски работы.

– Но ведь твой грант кончается только через полтора года.

– Время летит быстро. И потом, разве ты не видишь, сколько новых беженцев прибывает из Германии каждый месяц… Чем дальше, тем труднее будет найти работу. Я уже на все согласен. В последнем номере Nature напечатано объявление о вакансии в Индийском институте науки в Бангалоре.

Директором этого института был Чандра Раман. Изучая рассеяние света в 1928 году, он открыл до того неизвестный эффект, который теперь носит его имя. Важность открытия – оно подтверждало квантовую природу света – было осознано почти сразу. В 1930 году Раман получил Нобелевскую премию. Кстати, мой близкий родственник, Леонид Исаакович Мандельштам, провел в Москве почти те же измерения, правда на более узком наборе образцов. Никакую премию ему, конечно, не дали. Некоторые говорили, что Нобелевский комитет допустил ошибку. Эх, сколько таких случаев… Я еще напишу о Лиз Мейтнер.

Руди, после некоторого размышления: «Пожалуй, я попрошу рекомендацию у Арнольда Зоммерфельда. Он подружился с Раманом, когда Раман был в Мюнхене! Он пытается помочь всем изгнанникам из Германии вроде меня».

28 января 1934 года

Господину советнику А. Зоммерфельду

Университет Мюнхена

Уважаемый господин советник!

В Журнале Nature от 6 января опубликовано объявление о вакансии в Индийском институте науки в Бангалоре, директором которого является профессор Раман. Я собираюсь подать туда заявление. Для этой цели мне необходимо рекомендательное письмо. Если бы Вы согласились его написать, Ваша рекомендация, безусловно, имела бы особый вес.

Я сейчас в Манчестере, на кафедре Брэгга, работаю вместе с Бете. Мне здесь очень нравится, но, к сожалению, шансы на получение постоянной работы весьма малы.

Ваш Рудольф Пайерлс.

Зоммерфельд согласился и вскоре послал письмо Раману, копию которого любезно переслал Руди. Вот что написал Зоммерфельд:

Дорогой Раман!

Доктор Пайерлс попросил меня порекомендовать его в Ваш институт. Он – приятный молодой человек, который, несомненно, закончил бы отличную диссертацию под моим руководством, если бы я провел 1928/29 академический год в Мюнхене, а не путешествовал бы по Японии и Соединенным Штатам.

Кстати, раз уж я пишу это письмо, хотелось бы упомянуть доктора X, который тоже послал Вам заявление. У доктора X большие способности, и он весьма бы Вам подошел. Он женат и у него двое детей, в то время как Пайерлс холост.

Ваш Зоммерфельд.

Руди показал мне эту, с позволения сказать, «рекомендацию». «То есть как это холост? – возмутилась я, – а я, а Габи? Не расстраивайся, Руди, твои работы лучше, чем у этого X…»

В итоге Раман не взял ни Руди, ни X. Он пригласил Макса Борна, но тот вежливо отказался. После трехлетнего пребывания в Кембридже, в 1936 году, Борн получил престижную кафедру естественной философии имени Тейта в университете Эдинбурга. Кого заполучил Раман – мне неизвестно. После того как мы узнали о нем побольше, решили, что нам повезло. Родители Руди очень не советовали ему ехать в Индию, да и мне не хотелось.

Тут пошли слухи, что колледж Тринити в Кембридже учредил специальный грант для беженцев, и Руди – один из кандидатов. Он очень надеялся. Кембридж был его мечтой. Увы – этой мечте не суждено было сбыться, по крайней мере не в этот раз. В Кембридже решили, что им больше нужен математик, чем физик, и взяли Ганса Хайлброна. Мы узнали об этом совершенно случайно, через знакомых, которых мы пригласили на ужин. Я сдержалась с трудом, мне хотелось расплакаться, так мне было жалко Руди.

Однажды весной Руди пришел домой с объявлением в руках о вакансии в Университете Кито, в Эквадоре.

Господи боже мой, да он совсем пал духом.

– Руди, не нужен нам никакой Эквадор! Останемся здесь и будем радоваться каждому дню. Работа подвернется. Ты заслужил ее, и она тебя найдет. Я точно знаю.

И я обняла его…

В конце августа мы все – Руди, Габи и я – отправились в Ленинград. Мама и отчим крутились вокруг своей внучки и не могли наглядеться. Габи только-только исполнился год, она резво ползала по полу и иногда пыталась произнести «баааа…». Разумеется, я была в центре внимания. Мама старалась из квартиры меня не выпускать. Впрочем, Нине иногда удавалось вытащить меня к старым друзьям, например к Аббату, или на какую-нибудь выставку. Навестила я и Якова Ильича Френкеля. «Яков Ильич! Думали ли вы, что именно вам выпадет повернуть мою жизнь столь круто?» – «Не жалеешь?» – «Ну что вы, всегда буду это помнить, спасибо». – «Ты выбрала правильный путь, Женя». Что имел в виду Френкель, мне оставалось только гадать.

Дома я заметила, что Исай иногда прихрамывает. Улучив момент, когда мы были одни, спросила его, в чем дело. Он пытался уйти от ответа, но все же сдался:

– Приступы резкой боли в ногах. Не знаю, что и делать. Впрочем, моей работе не мешает. Только маме ничего не говори.

Через несколько дней после нашего приезда в Ленинграде объявился Ландау. Он был увлечен идеей большого похода по Сванетии.

– Представляете, до прошлого года этот район был вообще закрыт! Совсем недавно его открыли для туристов. Попасть туда можно только по двум тропам и только летом. У них сторожевые башни… Сванетки считаются прехорошенькими, да и нравы их не очень суровы: говорят, для женщины позорно, если она не имела нескольких любовников. Они считают себя христианами, и у них есть церкви, но их христианство – это нечто. Священников выбирают с общего согласия, не знают ни крещения, ни причастия, кое-какие молитвы читают только в дни праздников, и даже во время молитв прихожане не крестятся. Молодцы. Пайерлс, вы будете идиотом, если не пойдете с нами. Мы идем с моим другом, Михаилом Адольфовичем Стыриковичем. Он классный инженер.

Разумеется, Руди загорелся. Они быстро собрались и уехали. Перед отъездом, когда мы все вместе ужинали в нашей квартире, я отвела Стыриковича в сторону.

– Михаил Адольфович, в практическом смысле Дау – ребенок. А Руди слишком наивен. Пожалуйста, возьмите на себя роль капитана и присматривайте за ними.

– Я все понимаю, Евгения Николаевна. Не беспокойтесь, вернемся в целости и сохранности.

Моховая 26, Ленинград

Евгении Пайерлс

10 сентября 1934 г.

Женечка, дорогая!

Здесь потрясающе красиво. В деревнях возле каждого дома высоченная башня. Когда к ним приближались враги, они забирались на самый верх, поднимали лестницы и ждали, пока опасность минует. Европейская культура их совершенно не затронула. С самого начала у нас была лошадь, на которую мы нагрузили рюкзаки, и местный мальчик, присматривающий за ней. На перевале мы наткнулись на совершенно пустую церквушку. Говорят, что христианство сюда занесли крестоносцы. Хотя мне это кажется сомнительным. В деревнях мы ночуем в почтовых отделениях. Все они построены недавно и совершенно не сочетаются ни с ландшафтом, ни с местными традициями. В одной из деревень почтальон, который должен был впустить нас, куда-то отлучился. В ожидании мы решили приготовить ужин. Пока Дау и Стырикович собирали хворост для костра, я спустился к реке за водой. Когда карабкался вверх с котелком, полным воды, наверху увидел двух людей с ружьями. Они что-то кричали мне на своем языке, направив ружья в мою сторону. Я постарался объясниться с ними, но они не понимали по-русски. Мне стало неуютно. Но тут слово «турист» дошло до них. Один из них кивнул мне головой, и они удалились.

Наутро я увидел их снова на деревенской площади. С ружьями. Мы спросили почтальона, зачем в деревне вооруженные охранники. Он ответил, что это не охранники. Они из другой деревни вниз по долине, в которой разгорелась вражда между двумя семьями. Один из членов семьи «охранников» убил кого-то из членов другой семьи. Честь требовала кровавой мести. «Охранники» спрятались, а вчера, увидев незнакомого человека, испугались больше моего. Вот такие здесь строгие порядки.

Обнимаю, целую, скоро вернусь,

твой Руди.

Много лет спустя Руди вспомнил еще одну деталь: «В ту ночь, когда мы сидели у костра, Стырикович спросил Дау: “А что физики говорят об атомной энергии? Это что, научная фантастика или что-то реальное?” – “Видите ли, задача непростая, – ответил Дау. – Действительно, существуют ядерные реакции с большим энерговыделением. Если облучать ядра протонами, ничего хорошего не получится. Положительно заряженные ядра отталкивают протоны задолго до их приближения, и те не могут их расщепить. Нейтроны – эта другая история. Пока с ними не умеют работать, но настанет день, когда люди найдут такую реакцию, в которой нейтрон, проникая в ядро, разваливает его на части, причем среди продуктов развала будет два-три вторичных нейтрона. Вот тогда большое энерговыделение и сыграет свою роль”».

И ведь это было сказано за пять лет до Гана и Штрассмана, до Мейтнер и Фриша! Впрочем, речь о них еще впереди.

Руди вернулся 21 сентября. Ему надо было спешить в Манчестер. Билеты на пароход до Лондона были уже заказаны. А я решила остаться с родителями еще дней на десять. Как будто предчувствовала, что вижу их в последний раз. В последний раз… 27 сентября пришла телеграмма от Руди из Манчестера: «Уже в Манчестере, уже скучаю».

Поздней осенью Паули пригласил Руди в Швейцарию.

Женечка! Пишу на ужасно скучном докладе. Приехал в эту страну и опять совершенно поразился чистоте. Швейцария мне показалась чистой даже после Германии, но после Англии я совершенно потрясен. Натертый пол в моей комнате гораздо чище, чем любой стол в Англии. Женева – приятный, спокойный, богатый город. Рядом со мной сидит Паули, ужасно смешной. Когда Бриллюэн спросил его, не приехала ли его жена, он сказал, что жена в Вене: «Я воспользовался этой конференцией, чтобы не сидеть в пустом доме в Цюрихе». Паули почему-то заговорил со мной о том, что оставит Вайскопфа в ассистентах еще на год, а после этого ему – Паули – вероятно, придется взять швейцарца. «Видите ли, Пайерлс, Вайскопф женат. То, что он мой ассистент, доказывает ложность слухов, что я якобы не переношу женатых ассистентов».

Как жаль, что Ферми не приехал! Паули спросил меня, как Габи. И в самом деле, Женя, как ты справляешься с ней в пустом доме? Даже Паули скучно сидеть одному в доме, а я тебя бросаю, какое свинство! К тебе, по крайней мере, хоть кто-нибудь приходит в гости?

Год закончился на неожиданной ноте. 31 декабря я сказала Руди, что опять беременна, но он воспринял ситуацию по-своему.

– Женя, дай я тебя поцелую. Вот теперь настало время всерьез взяться за поиски работы.

* * *

Сегодня выпал снег. Необычно много снега. Поэтому в доме тишина… абсолютная тишина. Редкая машина проедет мимо, да и то вдалеке. Лишь потрескивание дров в камине дает знать, что мы не в склепе, а жизнь продолжается.

* * *

Возвращаюсь в 1934 год. О новых друзьях. В Манчестере мы познакомились с семьей Брентано. Он – физик-экспериментатор, из известной венецианской семьи, она – голландка. Дома они разговаривали по-французски. Именно они посоветовали нам не смешивать языки в разговоре с детьми. «Детям нужен язык, на котором они будут мечтать!» С Руди мы разговаривали на русском, он с Бете – на немецком, а с гостями и коллегами – на английском. Разумеется, нас волновал вопрос, что будет с Габи. И я – неопытная мамаша – предложила Руди: «Давай говорить с Габи только по-английски». Сейчас-то я знаю, что мне надо было говорить с ней по-русски, а Руди по-немецки. Английский она бы все равно выучила в детском саду и школе, а сейчас говорила бы на трех языках, и все были бы родными. Ну и дура я была… Что ж, задним умом все крепки.

Еще мы подружились с Майклом Поланьи. Родился он в Будапеште, в огромной еврейской семье, из которой вышло немало представителей австро-венгерской интеллигенции. Его венгерское имя Михай Полачек. До 1933 года он работал в Берлине директором Института физической химии. После прихода Гитлера к власти ему предложили кафедру в Манчестере.

У Поланьи была своя теория. Он считал, что люди должны жить комфортно в любой стране, поэтому после переезда надо как можно быстрее ассимилироваться. «Новое окружение всегда чем-то да раздражает. Лучше сразу привыкнуть». Я никогда не слышала, чтобы он говорил по-венгерски со своей женой Магдой или с детьми – только по-английски.

В 1936 году Поланьи по приглашению Минтяжмаша съездил в СССР и был принят Бухариным. Бухарин учил его, что в социалистическом обществе научные исследования должны быть направлены только на нужды текущей пятилетки. Поланьи не согласился, разгорелся спор. Впрочем, Бухарин вскоре исчез со сцены. Был человек, и – раз – и его не стало.

В то время научные интересы Руди и Майкла Поланьи частично совпадали, так что они регулярно обсуждали общие вопросы. Постепенно Поланьи ушел из физхимии и профессионально занялся экономикой. В Оксфорд он перебрался уже на кафедру экономики. В 1934 году по вечерам Поланьи изучал экономическую статистику СССР, стараясь читать газеты и другие официальные документы между строк. Он часто просил меня помочь ему. «Женя, что значит эта идиома? Женя, ты наверняка понимаешь подтекст в этом абзаце… А вот в этой таблице указан сбор зерна за 1933 год, а в следующей – его потребление. Почему эти две цифры настолько расходятся? Это что, ошибка, намеренное искажение?»

Юджин Вигнер приехал из Америки навестить Поланьи, своего бывшего учителя. Вигнер тоже был родом из Венгрии, до Гитлера работал в Берлине и Геттингене, а в 1933 году получил приглашение в Принстон – правда, только на два года. Его работы по атомной физике и симметрии в атомах уже были всемирно признаны. «Всюду, кроме Принстона», – заметил он с долей горечи.

Вигнер был известен своей чрезвычайной вежливостью. Про него ходила такая байка. Однажды он поспорил с автомехаником в гараже, где чинили его машину. Исчерпав все свои аргументы и осознав, что автомеханик не уступит, Вигнер сказал: «Пожалуйста, идите к черту!»

Мы пригласили Вигнера к себе домой на ужин. Он перепутал и пришел на день раньше, хотел немедленно повернуться и уйти, но мы не дали. Его извинениям не было конца. Мне пришлось угостить его нашей обыденной стряпней, но он остался доволен. «Огромное спасибо, госпожа Пайерлс! Гораздо лучше, чем в ресторане в Принстоне, куда я иногда захожу…» Я не стала ему говорить, что суп сварил Руди.

Мы близко сдружились с нашими соседями, семейством Шапиро. Он читал лекции по английскому языку и литературе, а его жена Полина была психологом. В отличие от нас, у них дома был телефон, и они предложили нам пользоваться им в любое время. Наша дружба продолжается по сей день.

В 1934 году произошло еще одно событие, вроде бы не связанное с нами напрямую, но на самом деле сыгравшее поворотную роль в нашей жизни. Осенью Капица с женой поехали в СССР. Они уже несколько раз проводили там отпуск. Проехав на машине через скандинавские страны, в первых числах сентября пара прибыла в Ленинград. Капица был приглашен на Международный конгресс, посвященный 100-летию со дня рождения Менделеева. Затем он отправился в Харьков, где в течение нескольких дней знакомился с работами Украинского физико-технического института, консультантом которого он был с 1929 года, и рассказывал о своих работах. 21 сентября он вернулся в Ленинград и стал готовиться к возвращению в Кембридж. 24 сентября Капицу вызвали в Москву, в правительство, где Пятаков, замнаркома тяжелой промышленности, предложил ему остаться. Капица отказался. Тогда его отправили «наверх», где ему было сказано, что его виза аннулирована, в Англию он не вернется. Никогда. Намекнули, что распоряжение пришло от самого Сталина. Капица пытался объяснить, что в Кембридже его ждет специально для него построенная лаборатория, но ничего не помогло.

Так он остался в Ленинграде, поселившись в небольшой комнате вместе с матерью, а его жена Анна вернулась в Кембридж к детям. Все эти детали я от нее и узнала.

Капица был разгневан. Руди беседовал с Резерфордом, и тот сказал ему, что это свинство и что он постарается помочь Капице чем только сможет. «Так с людьми не поступают», – закончил он свою тираду. Слышать столь сильные выражения от Резерфорда Руди еще не приходилось. Обычно он (Резерфорд) был предельно вежлив. Резерфорд написал полпреду СССР в Англии письмо с вопросом: почему выдающемуся физику отказывают в возвращении в Кембридж для продолжения уже начатых экспериментов? В ответном письме советский посол сообщил, что возвращение Капицы в СССР необходимо для запланированного в пятилетнем плане развития советской науки и промышленности. Резерфорд глубоко вздохнул: «О чем можно разговаривать с таким правительством…»

Вот что он написал Бору:

Кембридж, 6 декабря 1934 г.

Дорогой мой Бор,

Вы, наверное, уже слышали о том, что П. Капица был задержан в России, но будет лучше, если я сообщу Вам информацию, которой мы располагаем. Капица и его жена отправились летом в Россию, имея обратные визы. Он прочитал несколько лекций в Харьковском университете и принял участие в Менделеевской конференции. За несколько дней до возвращения [в Англию] ему приказали явиться в Москву и сказали, что желают, чтобы он немедленно приступил к работе над физическими проблемами в России. ‹…› Ему отказали в паспорте, но г-же Капице было разрешено вернуться в Англию, чтобы присмотреть за его делами.

Узнав об этом от г-жи К., я написал неофициальное письмо здешнему русскому послу для выяснения ситуации. Копию моего письма и его ответа прилагаю. Из его письма Вы увидите, что он недвусмысленно заявляет, что К. как советскому гражданину было приказано остаться в России. Попытки заинтересованных лиц путем разных неформальных обращений выяснить, что можно было бы предпринять в этом деле, никаких указаний на какое-либо изменение позиции советских властей не дали.

Несколько дней тому назад мы провели заседание Комитета Мондовской лаборатории и доложили о ситуации Университету и Королевскому обществу. Мы предложили предоставить Капице отпуск сроком на один год, чтобы дать время на дальнейшие переговоры. Я не сомневаюсь, что и Университет, и Королевское общество вмешаются в это дело и обратятся с протестами к соответствующим властям как здесь, так и в России.

Нынешняя ситуация очень неблагоприятна для связей между английской и русской наукой. Они всегда были хорошо осведомлены о работе Капицы, и они позволили ему принять должность профессора Королевского общества и взять на себя ответственность за строительство специальной Мондовской лаборатории без какого-либо намека на то, что его услуги могут понадобиться в России. Но как только новая лаборатория оказалась в рабочем состоянии и Капица собрался пожинать плоды ее организации и оборудования, от него в срочном порядке потребовали, чтобы он оставил работу в Англии и приступил к работе в России…

Конечно, где-то в глубине души я всегда знал, что существует вероятность того, что К. в конце концов вернется в Россию, но и он и мы попали в крайне неловкое положение из-за того, что были брошены в подвешенном состоянии его лаборатория и его аспиранты. Думаю, что К. чувствует, что с ним обошлись скверно. Как мне известно, он отказался приступить к работе в области физики, пока ему не будет разрешено вернуться.

Насколько я знаю, он приступил тем временем к работе с Павловым в области физиологии. ‹…› Я же тем временем взял на себя руководство [Мондовской] лабораторией на один год – проследить за тем, чтобы дела там шли своим чередом, и чтобы дать время на переговоры и обсуждение…

Ваш Э. Резерфорд.

П. Л. Капица – Э. Резерфорду:

Ленинград 23 октября 1934 г.

Дорогой профессор!

Постепенно оправляюсь от шока. Вам все уже, наверное, известно от Анны, вот почему я и не писал Вам раньше. Спасибо Вам большое за Вашу доброту и за помощь – за то, что Вы приглядываете за моими мальчиками в лаборатории. Тут надо позаботиться лишь о двух вещах. Первое: не давать Милнеру делать слишком много разных приспособлений. ‹…› И второе: сказать Шёнбергу, что эксперимент важнее теории… И это всё.

В глубине души Резерфорд, конечно, надеялся на возвращение своего лучшего ученика. Но… прошел год, он сдался и согласился продать часть лаборатории в Москву.

Я нечасто встречалась с Аней, только когда Руди брал меня с собой в Кембридж. Однажды она показала мне письма мужа:

Ленинград, 2 ноября 1934 г.

…Вчера ходил к Ивану Петровичу [Павлову]. ‹…› Мы хорошо с ним побеседовали. Он охотно предоставляет мне возможность работать у себя в лаборатории, и, как только подготовлюсь, буду делать опыты над механикой мускулов…

Ведь ты не можешь себе представить, как мы мало знаем о том, как мускулы работают. Ведь непосредственный переход химической энергии в механическую мы наблюдаем только в одушевленной природе. ‹…› Конечно, этот вопрос должен решаться не физиологом. Все, что тебе нужно знать, – это строение мышцы, а это можно узнать очень скоро. Иван Петрович тоже считает, что после двух-трех месяцев физик может достаточно подготовиться к этому вопросу, и приветствует эту работу… Еще большое преимущество в том, что нет необходимости в помещении и большой лаборатории, и я смогу все начать один…

Москва, 26 января 1935 г.

…Посмотришь вблизи организацию промышленности – страшно становится от беспорядка… Так может быть, и наша судьба – беспорядок, нелепица, а смотришь, может быть, и выйдет что-либо для нашей науки?

Главное, нельзя оставаться пассивным и бездеятельным. В физиологию я уйду полностью только тогда, когда увижу, что не могу ничего сделать для нашей науки по главной линии моих знаний. Поэтому я пользуюсь каждой возможностью, чтобы воссоздать мою лабораторию здесь…

Москва, 8 марта 1935 г.

…Мне часто во сне снится моя лаборатория, и до боли хочется поработать…

Москва, 11 марта 1935 г.

…Получил письмо от Джона [Кокрофта]. Они хотят пустить мой гелиевый ожижитель. Мне как-то боязно, что они не справятся без меня и его сломают. Скажи ему об этом…

Как-то бесконечно больно, что где-то люди работают с моими мыслями, а наши, вместо того чтобы гордиться, что их товарищ достиг таких результатов, только терзают его душу…

Москва, 31 марта 1935 г.

…Я чувствую, как все внутри меня ворочается: хотят – соблаговолят принять, хотят – нет; хотят – заставят ждать в приемной полтора часа, хотят – нет; хотят – выпустят за границу, хотят – нет… Одним словом, как кусок собачьего говна на панели – прохожий пыряет, дворник подметает…

Москва, 13 апреля 1935 г.

…Жизнь изумительно пуста сейчас у меня. Другой раз у меня кулаки сжимаются, и я готов рвать на себе волосы и беситься. С моими приборами, на моих идеях в моей лаборатории другие живут и работают, а я здесь один сижу, и, для чего это нужно, я не понимаю. Хочется кричать, ломать мебель. Мне кажется подчас, что я схожу с ума…

Москва, 21 мая 1935 г.

…Ты мне присылаешь Nature, который приходит регулярно. Те статьи, которые касаются моих работ, я не могу читать, а то впадаю в полусумасшедшее состояние. Ты знаешь, мне понятно состояние тех наркоманов, которых насильно оставляют без гашиша. Я понимаю, что люди могут сойти с ума, но я никогда не думал, что до такого полуисступленного состояния я мог бы быть доведен сам, будучи оставлен без моей научной работы…