Кембридж, 1933 г.

В начале апреля 1933 года мы покинули Рим и отправились в Англию. Как всегда, заехали в Берлин. Гитлер уже канцлер Германии. «Арийцы высшая раса» – уже официальный лозунг. Дахау уже открыт. Руди снова пытается уговорить родителей уехать из Германии, и снова безуспешно.

В Англии я еще никогда не была. Отличия от континентальной Европы, к которой я уже начала привыкать, поразили меня сразу же. Холодные спальни в пансионах, игрушечные железнодорожные вагоны, двери которых открываются только снаружи, дороги шириной в один автомобиль, движущийся слева, а не справа, бесконечные зеленые изгороди, фунты вместо килограммов и мили вместо километров. Традиция превыше всего.

О еде и говорить нечего. Плачевная еда без вкуса и запаха. Думаю, это связано с пуританской идеей, что еда – это нечто материальное, недостойное того, чтобы ею интересоваться. Хотя, если готовить самому из продуктов, которые есть в магазинах, можно добиться любого результата. В Англии Руди полюбил стряпню, это стало его хобби на долгие годы. От меня он научился русской кухне. Вот уж я радовалась!

Одним из немногих теоретиков в Кембридже, который, собственно, и пригласил Руди, был Ральф Фаулер, занимавшийся в основном астрофизикой. В любой задаче его интересовала прежде всего математическая сторона. Как-то Руди заметил:

– Вряд ли я смогу сотрудничать с Фаулером, у меня совсем другие интересы. Впрочем, кое-что полезное я от него узнал. «Даже если вы считаете своего оппонента полным идиотом, а его работу грубо ошибочной, в вашей ответной статье вы не можете написать “полный идиот”. Вы должны дать это понять читателю иносказательно. Этот элемент нашей работы я бы назвал искусством».

Разумеется, мы познакомились с Резерфордом. Иногда он устраивал приемы у себя дома. На них приглашались все его сотрудники с женами. Он любил рассказывать истории из своей жизни. Однажды он вспомнил, как король Георг V и королева Мария посетили Кембридж по случаю открытия новой библиотеки. Король задал библиотекарю какой-то глупый вопрос, но, прежде чем тот успел ответить, королева кольнула его (короля) в бок кончиком зонтика и довольно громко сказала: «Георг! Не глупи!»

Про Резерфорда говорили, что он недолюбливал теоретиков. Однако Нильс Бор был его близким другом. Однажды Резерфорд сказал Руди, что высоко ценит Гамова за его объяснение альфа-радиоактивности. Поскольку срок нашего пребывания в Кембридже истекал в сентябре, Руди решил не начинать новой темы, а закончить те темы, над которыми он работал в Цюрихе.

Среди молодых теоретиков, пожалуй, самым дружелюбным был Невилл Мотт (позднее он стал лордом). Высокий, подтянутый, внешностью он был похож на Гамова. Когда оба находились в Кембридже одновременно, с расстояния десяти метров их часто принимали одного за другого.

Сильное впечатление на Руди произвел Петр Капица. В то время он уже руководил Мондовской лабораторией, которую специально для него построил Резерфорд. Резерфорд считал его лучшим учеником, и когда Капице требовались деньги на новое оборудование, он получал их незамедлительно. У Капицы особенно интересовали Руди измерения магнитосопротивлений. Теорией этого явления Руди занимался в Цюрихе.

Я не могу сказать, что мы стали близкими друзьями. Этому мешала разница и в возрасте (Капица был на тринадцать лет старше), и особенно в положении. Но нас сближали русская культура и русский язык. У Капицы была совершенно очаровательная жена Аня и двое сыновей – одному тогда было лет пять, а второму малышу около двух. К этому времени моя беременность стала очевидной для всех. Так что у нас с Аней появилась новая темя для обсуждений. Анна Крылова – это ее девичья фамилия – уехала из России во время Гражданской войны, на которой погибли ее братья. Мать увезла ее сначала в Женеву, а потом в Париж.

История ее любви чем-то напоминает мне мою историю, много параллелей; впрочем, иногда параллелей наоборот. Я приведу ее так, как рассказывала она сама.

«В Париже я бегала заниматься живописью на Монпарнас, это было рядом с нашим домом, всего десять минут ходьбы. Там были такие свободные ателье, где стояла натура, ты платил один-два франка и мог заниматься. Кроме того, я стала серьезно изучать археологию в Эколь-де-Лувр. Особенно меня увлекали археологические раскопки в Сирии и Палестине, и я уже собиралась писать дипломную работу по керамике. Лувр и его коллекцию я знала очень хорошо, но мне хотелось поработать еще и в Британском музее в Лондоне. В английском консульстве в Париже мне вежливо, но твердо отказывали в визе со словами: “Мадемуазель, зачем вам ехать в Лондон, ведь Лувр такой хороший музей”. Я была эмигранткой – гражданкой с нансеновским паспортом (выдавался Лигой Наций беженцам из послереволюционной России).

Капица приехал в Париж с Семеновыми. Я с удовольствием показывала им Париж, который к тому времени успела хорошо изучить. О Капице я ничего не слышала раньше, хотя он был давно знаком с моим отцом. Мы были очень счастливы все вместе и много веселились. Ходили в маленькие ресторанчики и кабачки, в кино и музеи. ПЛ (Петр Леонидович) был веселым, озорным, способным на всякие глупости и проделки. Мог, например, совершенно спокойно ради развлечения влезть на фонарный столб посреди Парижа и смотреть на мою реакцию. Ему нравилось, что его выходки меня не шокируют и я принимаю вызовы с таким же озорством. Вскоре он вернулся в Кембридж.

…Написала Птице-Капице. Получила от него письмо из Кембриджа. Нашел мне археолога на случай моего приезда в Англию. Ранней весной 1927 года я получила, наконец, визу и оказалась в Лондоне. Денег у меня было не очень много, и я поселилась в общежитии YWCA (Young Women Christian Association) – это очень дешевое общежитие, где останавливались девушки, приезжавшие в Англию учиться и работать… Я сейчас же написала ПЛ в Кембридж, и он приехал очень быстро. Мы много времени проводили вместе. По субботам и воскресеньям он непременно наведывался в Лондон, а иногда и я приезжала в Кембридж. Петр Леонидович любил искусство, особенно живопись, прекрасно в ней разбирался. Мы вместе осматривали музеи и галереи, ходили в театр и кино, гуляли по городу. И очень много разговаривали.

Однажды, под конец моего пребывания в Лондоне, Петр Леонидович сказал: “Хотите поездить по Англии? Посмотреть страну, ваши любимые замки и соборы?” Я тут же согласилась. Да и кто ж не согласится отправиться в поездку по Англии на открытой машине! Только у меня совсем не было денег. Но Петр Леонидович сказал: “Я вас приглашаю”. И мы отправились. Ездили по многим старинным аббатствам и старинным городам…

Путешествие закончилось, и вот Петр Леонидович уже провожает меня на вокзале Виктория. В окно вагона я увидела грустную, как мне показалось, маленькую фигурку, одиноко стоящую на перроне. И тут я почувствовала, что этот человек мне очень дорог…

Петр Леонидович чуть ли не на следующий день приехал в Париж. И я поняла, что он мне никогда не сделает предложение, что я сама должна сделать это. И сказала ему: “Я считаю, что мы должны пожениться”. Он страшно обрадовался, и спустя несколько дней мы поженились. Мама хотела, чтобы мы непременно венчались в церкви, что мы и сделали. Кроме того, надо было зарегистрировать наш брак в советском консульстве, а для этого мне необходимо было взамен эмигрантского получить советский паспорт. Мой отец пришел к послу и сказал: “Моя дочь снюхалась с Капицей. Ей нужен советский паспорт”. “Это очень непросто и займет много времени, – ответил посол. – Мы поступим проще: попросим персидское посольство дать ей персидский паспорт, и тогда нам будет легко поменять его на советский”. Отчего-то отцу совсем не понравилась перспектива превращения его дочери в персиянку, он страшно рассердился и поднял такую бучу в посольстве, что очень скоро все формальности были улажены.

Решив, что надо устроить что-то вроде медового месяца, мы поехали в Довиль – очень модный и симпатичный курорт на Ла-Манше. Но не прошло и нескольких дней, как ПЛ сказал мне: “Знаешь, мне очень хочется уехать в Кембридж, работать. Поедем”. И мы поехали. Довольно скоро я поняла, что первое и главное для него – работа. А все остальное к ней прилагается. И мне не надо по этому поводу устраивать ему никаких скандалов, хотя можно иногда сердиться…»

* * *

Воспоминания, оставшиеся у меня от того лета, – волнение, которое я старалась скрыть от Руди, ожидания и ощущение недосказанности. В начале лета мы получили письмо от нашего лучшего друга, Ганса Бете. В нем он писал, что один из первых расовых законов, принятых после прихода Гитлера к власти, Gesetz zur Wiederherstellung des Berufsbeamtentums, вступил в силу. Этот закон предписывал немедленное увольнение всех евреев с государственной службы. Поскольку сотрудники университетов считались государственными служащими, уволили и Ганса. А ведь всего полгода назад он так радовался тому, что его взяли ассистентом в университет Тюбингена!

«На пару месяцев меня пристроил Зоммерфельд в Мюнхене, а потом – всё!» Этим мрачным предложением заканчивалось письмо Бете. Это «всё» напомнило мне о том, что срок стипендии у Руди тоже скоро истекает. Правда, нам удалось скопить немного денег на черный день, но даже при самой строжайшей экономии их не хватило бы и на два месяца. По просьбе Бете Руди собрал все объявления об открывшихся вакансиях в Англии и отправил их Гансу. Мне он сказал: «Женечка, не волнуйся, я уверен, что найду себе здесь работу и у нас все будет хорошо». Думаю, он просто не хотел меня расстраивать. А может быть, Руди не учел, что потерял работу не только Бете, но и все остальные профессора-евреи в Германии, ассистенты и даже лаборанты и библиотекари. Первая волна беженцев захлестнула Англию. А ведь здесь в это время еще не закончился экономический кризис.

Некоторые жены местных профессоров, с которыми я встречалась, глядя на мой растущий живот, начинали плакать. Все были осведомлены о нашем шатком положении. Одна из вакансий открылась в Кембридже. И Ганс и Руди подали заявления, но оба получили отказ. Руди возлагал большие надежды на университет Манчестера. Физикой там руководил Лоуренс Брэгг, который был знаком с Руди и некоторыми его работами. В конце июля пришло письмо от Брэгга:

К сожалению, решение оказалось не таким простым, как я думал. Помимо чисто научных критериев имеется много привходящих факторов, о которых я раньше не подозревал. Все, что мне удалось сделать на сегодняшний день, – предложить ограниченный контракт доктору Гансу Бете на то время, пока один из наших профессоров находится в отъезде.

Я считаю своим долгом продолжить поиски источников финансирования для вас.

Ваш Лоуренс Брэгг.

Брэгг не обманул – случилось маленькое рукотворное чудо. Мир не без добрых людей. Как это все-таки прекрасно…

Когда стало понятно, что поток немецких беженцев из академической среды будет только увеличиваться, английские университеты сообща организовали Комитет академической помощи. Отцом-основателем комитета был Уильям Беверидж, директор Лондонской школы экономики. Беверидж начал с небольшого фонда в Школе экономики, но быстро понял, что это капля в море и что проблему не решить без широкой общественной поддержки. Ему нужен был знаменосец – человек, чье имя было бы известно каждому англичанину. Резерфорд! Убедить Резерфорда возглавить Комитет было непросто. Беверидж с блеском справился с этой задачей. 24 мая 1933 года все основные английские газеты опубликовали меморандум, подписанный пятью нобелевскими лауреатами. Среди них был и лорд Резерфорд, президент вновь созданного комитета.

Комитет существовал за счет частных пожертвований. Только за первые месяцы поступило около двенадцати тысяч фунтов! Начали работать комиссии экспертов по основным наукам, которые и распределяли гранты типа Рокфеллеровских, чтобы помочь ученым, изгнанным из Германии (а позднее и других европейских стран), в первые год-два, самые трудные. Грант на год составлял от 200 до 250 фунтов, в зависимости от семейного положения, – вполне приличные деньги по тем временам.

Комитет работал очень эффективно, практически без затрат. У них были лишь две штатные единицы – генеральный секретарь, лондонский историк Уолтер Адамс, и его ассистент, Эстер Симпсон. Она совмещала в одном лице должности секретаря, бухгалтера, ассистента по связям с университетами, по организации встреч и проводов, по решению любых других проблем, включая бытовые. Эстер была заботливой матерью для сотен семей, которых она опекала. Через много лет мы с ней близко познакомились. Как-то в разговоре Эстер упомянула, что до начала войны через нее прошло около девятисот семей, по сути дела спасенных от Гитлера. Не всем удалось найти место в Англии. Около пятидесяти научных работников из Германии Эстер пристроила в университете Стамбула, некоторые отправились в Южную Америку или Индию.

Именно к ней и обратился Брэгг. В результате Руди получил двухлетний грант для работы в университете Манчестера. В тот же день мы поехали в Манчестер, чтобы подыскать жилье. С моим животом я не могла ходить долго, и мы решили заночевать. Но оказалось не все так просто. Нас подвело наше незнание тонкостей английского языка.

Руди взял телефонную книгу и выписал несколько адресов неподалеку из раздела «Отели». Куда бы он ни звонил, на другом конце провода ему отвечали крайним изумлением и не могли понять, чего же он хочет. Кто бы мог подумать, что «отель» в книге означает вовсе не гостиницу, а пивную (паб), а отели в европейском смысле слова идут под рубрикой «Жилье и частные пансионы»!

Стоит ли говорить, что при наших доходах мы не могли рассчитывать на приличный дом в хорошем районе… Нашли подходящий в шести милях от университета. Руди рассчитывал ездить на велосипеде. Дом был построен недавно по принципу «тяп-ляп». «Ладно, – сказал Руди, – на два года сойдет. Кое-что подправим сами».

Вскоре я оказалась в роддоме, где 20 августа родилась Габи. На какое-то время пришлось отключиться от внешнего мира. Всё, кроме Габи, вдруг стало казаться бесконечно далеким.

Бете писал из Манчестера, что ему там одиноко, что он не может есть английскую пищу, а поскольку сам готовить не умеет, голодает и худеет. Я послала ему открытку, в которой пообещала, что, когда мы приедем в Манчестер, он поселится с нами («ведь правда, Ганс?») и я буду готовить замечательные русские ужины, и даже суп раз в три дня.

Пока я занималась Габи, Руди купил мебель для нашего будущего дома. Оказалось, что в Кембридже на аукционах можно купить антикварную мебель за копейки. Руди нашел викторианский стол из красного дерева на шестнадцать персон и стулья к нему всего за один фунт и несколько шиллингов. В самом начале октября 1933 года мы всей семьей – теперь уже втроем (втроем! сладкое слово!) – отправились в Манчестер начинать новую жизнь.