Глава 9

Воспоминания об этой бухточке на берегу окутаны теплом и сладостью детства: я играла в развалинах старой кирпичной кладки, залезая в крохотные щели на поверхности ноздреватых утесов. Морская вода плескалась о разрушенные стены, проникала в окна – может, когда-то это был сказочный замок со множеством шпилей и башен.

Я воображала себя потерявшейся принцессой, пока заглядывала в щели в покрытых водорослями стенах, вытаскивала из трещин крошечных крабов и морских звезд. После рождения сестры мы больше сюда не приходили – по тропинке, ведущей к утесам, детскую коляску не протащишь. А к тому времени, когда она научилась ходить, это место стало известно как пристанище бродяг, хиппи, приходящих, чтобы встретить рассвет (по какому-то своему особому расписанию), и подростков, ищущих, где бы выкурить косячок.

Или, может, я просто достаточно повзрослела для того, чтобы видеть вещи такими, какие они есть.

Так или иначе, несколько лет я не отваживалась, тем более в темное время суток, ступать на эту поросшую с обеих сторон вязами узкую тропинку, ведущую к утесу. Да и вообще не поднималась туда с самого детства, хотя картинки тех вечеров все еще мелькают в моей памяти – четкие, цветные, отпечатавшиеся в сознании, – которые я не забуду никогда. Старый шпиль стонет на ветру, развалившиеся кирпичи беспорядочно валяются у подножия утеса, и чайки, подобно стервятникам, описывают круги высоко в небе. Под ногами скрипит песок, налипший на камни, крабы шмыгают между камней, лисы шипят и тявкают посреди руин.

В пустом окне мелькнул огонек. По бухте эхом раскатились голоса; где-то радостно вопили мальчишки, а наверху утеса сидели двое стариков в одежде со въевшейся в нее грязью, равнодушные к начавшемуся дождю и усиливавшемуся ветру. Вглядевшись, через арочный проем я увидела девушек (одетых, как и я, в черное по указанию Робин); они сидели вокруг костра, разведенного посредине комнаты и постреливавшего в них искрами.

Вокруг огня громоздились охапки цветов и кустиков, выдернутых из земли: голубоватого морского остролиста, морской капусты, горько-сладкого паслена и румянки. А еще свечи разных размеров и форм, стеклянные бусы, отшлифованные морем стеклышки. А вокруг костра – четыре позолоченных факела, испещренных резьбой, и четыре ножа, воткнутые лезвиями в землю.

– Виви. – Робин с широкой улыбкой повернулась ко мне; при свете костра волосы у нее полыхали. – Вот и ты.

– Мы ведь договорились на половину девятого, разве не так? – Я посмотрела на часы.

– Невтерпеж ждать. – Она пожала плечами. – Решили прийти пораньше и все приготовить до темноты.

Я мрачно улыбнулась. Вряд ли Алекс и Грейс было так уж невтерпеж. Алекс, например, долго пыталась избежать участия в нашей авантюре и только в самом конце недели с многозначительной улыбкой сказала: «До завтра». Хотя Робин сразу говорила, что она знает Алекс и, сколько бы та ни возражала, в конце концов не устоит.

В углу началось какое-то движение, шевелились тени. Я повернулась и увидела, что Грейс постукивает по прутьям старой позеленевшей клетки для птиц.

– Это еще что такое? – Я подошла поближе.

Послышался скрежет когтей, легкий звон проволоки; она бережно подняла и поднесла клетку к огню. Внутри сидел голубь с гладкими серебристыми крыльями и серовато-зеленой грудкой.

– Удалось поймать только такого, – улыбнулась Грейс. – Похоже, охотницы из нас те еще. Стоило птичке подойти поближе, как Алекс бросалась бежать в испуге.

Робин фыркнула; Алекс, покраснев, покачала головой.

– Просто не люблю птиц. Они… как бы это сказать… – Она невольно вздрогнула. – Они разносят заразу. Они противные.

Я вгляделась в голубя: глазки янтарно-черные, с золотым ободком. Прижав ладонь к дверце, Грейс подтолкнула клетку поближе ко мне.

– Присмотри за ним. Главное, чтобы не улетел.

Всякий раз, как огонь разгорался сильнее, птица начинала беспокойно хлопать крыльями; наверное, огонь слепил ее, а языки пламени опасно подбирались к кончикам крыльев и хвосту. Последний раз я была в такой же вот близости к птице, когда сидела забившись в угол гостиной нашего дома, пока отец вытаскивал воробья, залетевшего в дымоход. Мы с Анной хихикали и визжали от восторга.

Когда ему наконец удалось вытащить птичку из дымохода, он дал нам погладить ее; шелковистые перышки и пуховая шейка трепетали, в больших папиных ладонях к воробышку возвращалась жизнь. Я хотела рассказать эту историю подругам, но в пересказе она звучала глупо и по-детски. Я заметила, что Алекс и Грейс обменялись взглядами, но смысла их понять не смогла; они повернулись к мне с одинаково бледными улыбками.

– Ну что, паршивки, – Робин величественно поднялась и простерла над огнем руки, словно проповедник, – пора за дело.

Она села у костра, мы последовали ее примеру, каждая рядом с факелом и ножом: Алекс и Грейс по бокам от нее, я напротив. В языках пламени, в дыму и летящих на ветру искрах огня она походила на горгону Медузу из дешевого сувенирного магазина.

Дождь усилился, он молотил теперь по крыше с такой силой, что казалось, будто это не дождь, а само море бросает ревущие волны. Робин вытащила пробку из бутылки красного вина и плеснула немного в костер, в ответ тот вспыхнул оранжевым пламенем и, раскидывая искры, покрыл песок вокруг пятнами ржавчины.

– Во имя наших богинь!

Она отпила прямо из горлышка и передала бутылку по кругу. Алекс протянула бутылку мне, я сделала глоток, задержав на языке горьковато-сладкую жидкость.

– Надеюсь, все вы сделали домашнее задание, – Робин пугающе точно подражала интонациям Аннабел. Я кивнула, перебирая в памяти мутные фотографии, которые вручила нам Робин, когда мы уходили с последнего занятия в Колокольне. «Фурии и парки», – гласила выцветшая надпись, внизу – бледная фотокопия картины Бугро «Орест, преследуемый фуриями».

Особенно мне запомнилось одно пояснение: «Призвав фурий, вы уже не можете отослать их обратно, они уходят лишь по собственной воле. Потому призвать их беспричинно – значит подвергнуться риску прожить всю жизнь в муках, в невыносимых страданиях души человеческой. Они и судьи, и присяжные, и палачи, и их слово – последнее слово».

Я остановилась и подумала о Томе; вспомнила острую боль внутри, холод земли под спиной, его потное тело. «Вот вам и причина», – подумала я и продолжила чтение.

– Ну что, начинаем? – повторила Робин, потирая руки и приближая их к огню. – У тебя все с собой?..

Я кивнула и передала ей юбку и нижнее белье, которые были на мне в тот день, – они, все в засохших пятнах, так и валялись с тех пор среди других вещей в недрах моего гардероба. Робин бережно взяла одежду и положила рядом с собой. Затем медленно поднесла факел к огню; резко запахло керосином, и почти в тот же момент пламя взметнулось вверх. Мы трое, окружив костер и дрожа от возбуждения, проделали то же самое. Птица бешено забила крыльями и отчаянно-нервно заворковала. Я прижала колено к дверце клетки, чувствуя прикосновение перьев рвущегося наружу голубя.

– Повторяйте за мной.

Робин откашлялась и высоко подняла над головой факел. Я увидела, как в другой ее руке блеснуло лезвие ножа, и наклонилась за своим. Она закрыла глаза и медленно, глубоко вдохнула. Никогда не забуду выражения на лицах моих подруг, пока мы тревожно ожидали, когда она наконец выдохнет. Глаза Грейс, обычно задумчиво, робко опущенные, сейчас расширились от страха. Алекс застыла с приоткрытым ртом.

– Фурии, вот мы стоим перед вами, – начала Робин низким, хриплым от дыма голосом. – Мы умоляем вас поделиться с нами своими тайнами, своим знанием, своей силой. Мы явились к вам как ваши покорные слуги, готовые принять любой ваш суд, если вы решите его вынести.

Мы повторяли эти слова, и голос мой казался мне не своим, незнакомым, словно исходил не из моей груди, а откуда-то еще, сзади, с расстояния одного-двух футов. Прошелестел ветерок, ветки в костре зашевелились. Я почувствовала, как кожа на руке покрылась мурашками, стало вдруг очень холодно, и я закрыла глаза. Мы подняли факелы повыше.

– Фурии, мы вызываем вас из вашего подземного мира и молим подняться в наш мир смертных. – Раздался оглушительный треск, это разгорелось толстое полено, выбросив вверх языки пламени, осыпав песок золотой пылью искр; птица снова заклокотала, сначала тихо, потом все громче и все отчаяннее.

Робин открыла глаза и посмотрела на меня. Грейс взяла у меня факел.

– Возьми в руки птицу.

Я посмотрела на Алекс.

– Она говорила, что у них блохи.

– О господи, Ви, шевелись. Нельзя быть такой трусихой.

– Но…

– Ох! – Она закатила глаза. – Действуй. Ты все портишь.

Я нагнулась к клетке, робко прикоснулась пальцами к проволоке, их сразу сильно обожгло; я отдернула руку, выругалась, но тихо, так чтобы никто не услышал. Огонь, похоже, разгорелся еще сильнее, во всяком случае, спине стало жарко. Я снова потянулась к клетке, схватила птицу за крылья. Она затрепыхалась, отбиваясь лапками; мне удалось выдернуть ее из клетки и прижать к груди: ладонью я ощущала, как она шевелится, извивается, словно чья-то чужая рука, оказавшаяся в моей.

– Мы приносим вам эту жертву, – вновь заговорила Робин, – чтобы убедить вас в серьезности наших намерений. – С широкой улыбкой она кивнула мне, и я ощутила во влажной от пота ладони тепло лезвия. Осознание происходящего более походило на воспоминание о том, что мне было уже известно, – шок подавленной воли.

– Не могу, – хрипло сказала я.

– Ты должна, – сказала как отрезала Робин. Я посмотрела на остальных; Алекс улыбалась, и блеск в ее глазах заставлял задуматься, уж не испытание ли это – экзамен, который я наверняка провалю.

Птица еще раз дернулась и затихла, словно все поняв.

– Это всего лишь голубь, – снова попыталась я.

– Вайолет, – резко оборвала меня Алекс, – ты сама сказала, он разносит блох. И это противно. Подними его, взяв за шею, так проще всего.

Я смотрела на Алекс, вглядывалась в ее блестящие, отражающие багровое пламя костра глаза; кожа у нее была влажной от пота. Я закрыла глаза, набрала в грудь воздуха и высоко подняла птицу, чувствуя, как она бьется в моей руке.

– Смотри не промахнись, – остерегла меня Робин. – А то порежешься.

Я посмотрела на птицу – ее трепещущие лапки описывали круги в пустоте, – набрала в грудь воздуха, задержала дыхание, выдохнула, прицелилась – контур ножа отразился на поверхностях стен – и зажмурилась. «Ты должна смотреть», – подумала я и, открыв глаза, вскинула нож и полоснула лезвием по шее птички, удивившись той легкости, с какой оно прошло через плоть, застряв лишь при соприкосновении с костью. На мои ладони, шею, грудь, в глаза горячими струйками брызнула кровь. Сколько же, оказывается, крови в этом маленьком существе.

Я думала, меня парализует ужас, но ужаса не было. Ни дрожи, ни страха – ничего из того, чего я ожидала и в предчувствии чего застывало и тяжелело мое тело. Напротив, я испытывала какой-то подъем, в груди и на сердце стало легко. Птица в последний раз дернулась и замерла. Моя окаменевшая рука стала липкой от крови.

– Мы приносим вам, фурии, эту жертву и преклоняем перед вами колени. Мы – исполнители вашей воли. Мы умоляем раскрыть нам ваши тайны и помочь покарать зло, причиненное нам и таким, как мы. Мы отдаем вам наши души, нанизанные на золотые нити парок, и просим о благословлении.

Алекс взяла у меня тельце голубя, подняла, держа за лапки, ткнула лезвием в его грудку и передала Робин, которая проделала то же самое. Последней была Грейс. Она прошептала что-то, бросила тельце в огонь и отступила на шаг; огонь сделался черным, затем серебристым и, наконец, вновь золотым.

– Смотрите. – Робин указала на арки в стенах.

Я увидела мелькнувшую фигуру в белом. Позади море черной массой наплывало на берег, звезды в небе сплетались в серебряную паутину. На миг их не стало, и я упала на песок, так и не осознав, что оторвалась от земли.

Я обернулась и увидела, что в каждой из них притаилась белая фигура, длинные пальцы ухватились за края. Позади них черное набегало на песок, сверху – звезды сплетались в серебристую паутину. В мгновение ока они исчезли, а я упала на песок, так и не осознав, что оторвалась от земли.

Проснулась я дома, в своей кровати, со все еще влажными от соленой морской воды волосами, в прилипшей к телу одежде.

Воспоминания набегали, как тени, волнами; вскрик, холодные руки, сомкнувшиеся на моей шее. Низкий вой, словно исходящий от какого-то чудовища, укрывшегося в пещере. Машина скорой помощи, тормозящая рядом, пока я прохожу мимо перевернутой машины с продолжающими вращаться колесами; удар, яркая вспышка на многолюдной улице. Блестящие нити паутины на окне, мерцающие стекла, красные, оранжевые, зеленые. Запах крови, такой же теплой, как у птички, что трепетала в моих руках, когда я перерезала ей шейку.

Я перевернулась на кровати и снова заснула, грезя о ночи.