Глава 8

Она зажала между большим и указательным пальцем обтрепанный край моего свитера и теребила его, пока мы слушали Аннабел. Я пыталась сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но чувствовала, что не получается. Рука Робин, настойчивая, не желавшая отрываться от меня, оттягивала на себя все внимание.

– Естественно, вы, как и все дети, играли в игрушки, – говорила Аннабел, – придумывали волшебные истории, создавали целые миры для себя и своих друзей. Для детей игра и развитие воображение – это способ самовыражения, обретения опыта. Детьми мы учимся заключать договоры и соглашения, разделять веру в вещи, которые для посторонних кажутся фантазиями и выдумками, игрой воображения. Но для ребенка это не преднамеренный процесс – все воображаемое для него подлинно. Вот я, например, верила в фей – я видела их, была убеждена в их существовании, как сама леди Коттингтон, которая, рисуя их, уверяла родителей, что захлопывает их между страницами альбома, чтобы остались отпечатки. Детьми мы можем верить во все что угодно, даже когда действительно знаем свою роль в создании этих фантазий.

Робин поерзала и еще больше придвинулась ко мне, ее рука переместилась на мою ладонь. Я постаралась отодвинуться.

– Вы рассказывали истории, полные откровений, потрясающие, головокружительные истории про жизнь и смерть, любовь и измену, про миры, в которых сталкиваются времена. Истории, опирающиеся на мифы, пронизывающие весь опыт человеческого существования. – Аннабел посмотрела на нас. – Но как? Откуда нам, детям, знать, что предательство любимого человека может привести к страданию и смерти? И что спасти нас в последнюю минуту может хороший врач? Что являются существа с крыльями, прекрасные и устрашающие неповторимые, как тень смерти? Что месть порой именно то, что нужно?

Робин закашлялась, перевела взгляд на Алекс и Грейс, упрямо смотревших куда-то вперед, избегая ее взгляда. Ссора, случившаяся до прихода Аннабел, повисла между нами, переполненная невысказанными словами.

– Повторяю, нас оставили наедине с чем-то таким, что мы бессильны объяснить. Это проблеск вечности, то, что дано изначально, действующий архетип. Ведь мы знаем, что эти фантазии лежат в основе всего нашего существования, нашей человеческой формы. Это могут быть просто игры, просто детские забавы, но они составляют основу историй, которые учат нас тому, как надо жить, – или напоминают нам об этом.

При этом, – продолжала она, переворачивая страницу в блокноте, где слова были окружены легкими карандашными набросками, а на полях угадывались эскизы фигур Джакометти, – при этом вы, несомненно, осознаете или начинаете осознавать, что в зрелости личность медленно уменьшается, ослабляется воображение, иссушается вера, действительным становится только то, что можно подержать в руках. Мне лично даже сейчас представляется странным, что переход в зрелость воспринимается как нечто позитивное, как «избавление» от прежних фантазий, стремление к жизни, которая проживается просто и скучно. Брак, офис, отказ от чуда. Движение в сторону смерти, и по дороге к ней происходит утрата внутреннего знания, любви к красоте, радости. Тупая, механическая, бессмысленная работа; жалкие развлечения вперемежку с приобретением значимого опыта. Часы бодрствования, когда мы только и ожидаем момента погружения в безмятежный сон без сновидений; приятные во всех отношениях и совершенно пустые разговоры. Скольжение, метр за метром, к пропасти.

Птицы, рассевшиеся по циферблату башенных часов, перестали махать крыльями и замерли. Ветер утих, вокруг наступила тишина. Я думала обо всех тех, кто не был нами, не был частью нашего тайного общества, кто видел жизнь такой, какой она им казалась, а не такой, какой была в действительности.

– А вот для древних греков реальность была чем-то неотделимым от того, что мы сейчас назвали бы воображением. У Гесиода деймоны сосуществовали рядом с простыми смертными; в «Федоне» Платон повествует о душах разгневанных мертвецов, которые парят над захоронениями и кладбищами. А у Ксенофонта в «Киропедии» те же самые души отыскивают злоумышленников, желая отомстить.

В греческой космологии эти души смертных шагали бок о бок с богами и чудовищами. Божества ходили по земле во плоти, к ним можно было прикоснуться. Они существовали в царстве смертных, они были частью их реальности, находясь в том же физическом пространстве. Греки, как и люди почти всех культур, предшествовавших нашей, были настроены на эту волну: их воображение не было стеснено необходимостью взрослеть, оно расцветало, позволяя видеть мир одновременно во всех его измерениях, мир без стен, которыми мы его обнесли.

И при этом мы еще удивляемся, отчего нас постоянно преследует чувство утраты. Чувство, будто нам чего-то не хватает, но мы не можем найти слов, чтобы описать, что же мы потеряли. Мы спрашиваем себя: чего нам недостает в жизни? Чего мы хотим? В чем нуждаемся?

Я почувствовала, что меня ущипнули за ногу, и отбросила руку Робин. Аннабел, недовольная тем, что ее перебили, замолчала. Дождавшись, пока она снова заговорит, я повернулась к Робин и одними губами прошептала: «Отвали». Робин покачала головой и снова ущипнула меня.

После урока она собиралась к Энди и всячески зазывала меня с собой. Но риск наткнуться на Тома был слишком велик. После нашего «свидания» мы не виделись, он не звонил. Наверное, я должна была чувствовать себя подавленной, но на самом деле испытывала лишь облегчение. Мне почти удалось забыть эту историю, она оживала только во снах (в тех же снах, в которых я молилась о забвении всего, что следовало забыть как можно скорее: крови, костей, разбитого стекла). Вот бы еще забыть не почти, а совсем.

Я пошла домой, посмотрела телевизор, полистала книгу. Покурила у окна и нырнула в постель. Уже засыпая, я вдруг вскочила от удара в окно и отдернула штору: на стекле расходилась трещина в форме молнии.

– Какого черта? – прошипела я.

Внизу, в одной футболке, дрожа от холода, стояла Робин.

– Впусти меня. – Она указала в сторону черного хода.

Я осторожно спустилась по лестнице, миновав спавшую в неудобной позе на диване мать. Медленно прислушиваясь к каждому шороху, я приоткрыла заднюю дверь.

Робин влетела внутрь и порывисто обняла меня. Руки у нее были холодные как лед. От нее пахло корицей и дымом, а когда она прижала ладони к моим щекам, я уловила отчетливый запах марихуаны; глаза были красные, непроницаемо темные зрачки расширены.

– Ты что здесь делаешь? – прошептала я.

Она прижала палец к губам, потом указала наверх.

Поднимаясь на второй этаж, я испытывала тупое щемящее чувство неловкости – заметила, что она искоса посмотрела на одинокую фигуру матери и мерцающий голубой экран телевизора. Что, интересно, она думает о покосившихся перилах, о щелях на потолке и в стенах, через которые задувает ветер? С каждой новой ступенькой я все больше и больше съеживалась. Берясь за ручку двери, ведущей в мою спальню, я даже подумала, что, может быть, еще не поздно попросить ее уйти и забыть все, что она здесь видела.

– Эй, – Робин помахала рукой прямо у меня перед носом, – что это с тобой?

– Ничего, – отмахнулась я и открыла дверь.

Она походила по комнате, осматриваясь, прикасаясь ко всему, до чего могла дотянуться; я села на кровать и не сводила с нее глаз. Она открыла дверь гардероба, ощупала подол старого потрепанного платья; взяла в руки горящую свечу, воск с которой капал на блестящую фанерную поверхность письменного стола. Потрогала края тумбы с ящиками, наклонилась, чтобы рассмотреть поближе бусы, висевшие на пыльном потрескавшемся зеркале.

– Робин, – спросила я наконец, – зачем ты пришла? Поздно ведь.

– Ну, ты же знаешь, я ночная птаха. – Она с ухмылкой повернулась ко мне, оплетая пальцы шнурком, на котором я давным-давно навязала узелков.

– Ты – точно ночная. Но я нет. И я устала.

– У тебя горел свет.

– Я как раз собиралась его погасить. – Тут я соврала. После автокатастрофы я всегда спала при свете: безотказное детское средство против страха. Я стряхнула с себя остатки сна.

– Выпить хочешь?

Она кивнула.

– В кухне должно что-нибудь найтись. Сиди здесь и ничего не трогай. – Я встала с кровати. – Если мама проснется и заметит тебя, мне несдобровать.

Вернувшись, я застала Робин сидящей с ногами на кровати и сдирающей с ногтей черный лак. На коленях у нее лежала книга – книга Алекс, страницы золотились в электрическом свете.

– Это еще что? – спросила я, разливая вино по двум разнокалиберным кружкам. Только их я могла бы вернуть в кухню, не вызывая подозрений, да и все винные бокалы были либо с трещинами, либо стояли где попало на пыльных поверхностях с высохшим осадком на дне.

Я села на кровать, и Робин повернула книгу ко мне.

– Слышала когда-нибудь про кукольную магию? – Я покачала головой, и она ткнула пальцем в страницу. – Читай.

– «Использование кукол для завораживания конкретного объекта, – прочитала я вслух. – Объект завораживания находится исключительно во власти осуществляющей его ведьмы, независимо от цели, будь то защита или порча. – Я провела пальцами по рисунку куклы из веток и ткани. – Завораживание должно осуществляться с величайшим тщанием. – Кукольная магия – искусство, не предназначенное для начинающих».

Я посмотрела на Робин.

– Что он сделал?

– Кто он?

– Энди.

– Ничего. С ним все в порядке, спасибо.

– Тогда… тогда к чему все это?

– Ники, – коротко бросила она.

Я вздохнула, закрыла книгу и отодвинула ее в сторону.

– Ни за что.

– Ты защищаешь ее? Ее?

– Она не сделала ничего дурного.

– Чушь.

– Робин, заканчивай. Все это просто нелепо.

– Не будь такой неженкой. – Робин схватила меня за руку. – Если здесь кто и заслуживает такого, то это Ники. Да и что, собственно, страшного мы собираемся сделать? Немного волшебства. Магии. Великое дело. – Она слегка ущипнула меня.

Я отдернула руку.

– Ладно, делай что хочешь. – Едва выговорив эти слова, я почувствовала, что это неправильный выбор. – И что дальше?

Робин широко улыбнулась, обнажив зубы.

– Барби у тебя есть?

– Что?

– Барби. Кукла. Ну, не обязательно Барби. Любая кукла.

– Ты чокнулась, Робин? Мне шестнадцать.

– Я ведь не спрашиваю, играешь ли ты с куклами. Я спрашиваю, не найдется ли в доме какая-нибудь кукла. На чердаке, под кроватью… Что-нибудь в этом роде.

Я почувствовала, как у меня внутри все переворачивается, как всегда, когда я начинала думать о папе или сестре. Перед глазами возникла голубая вспышка, запахло кровью.

– Зачем? – спросила я наконец.

– Это значит – да?

– В комнате сестры, – вздохнула я. – Она любила играть в кукол.

Робин вскочила с кровати и бросилась к двери.

– Пошли посмотрим.

– Погоди. Погоди, Робин. Я не могу.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми блестящими глазами.

– Почему?

– Я ни разу не заходила туда после ее смерти. Мама хочет, чтобы там все оставалось как было.

– Господи, мы все вернем на место. Минутное дело.

– Да зачем тебе вообще все это нужно? – Я почувствовала, что голос срывается. – Не можешь же ты…

– Да спокойно ты, я сама быстренько схожу и больше ничего не трону, клянусь.

– Робин… – прошелестела я, но она уже выскочила в коридор. Я откинулась на спинку кровати и закрыла глаза, чувствуя, как ярость накатывает волнами. Минуты шли одна за другой, бесконечно. Я молилась, чтобы она поскорее вернулась. Боялась, что придется идти за ней, а значит, войти в опустевшую комнату сестры с ее медвежатами, волшебными фонариками, рисунками птиц, вырезанными из книг и расклеенными по стенам.

– Ну вот, посмотри, какая красавица, – прошептала Робин, просовывая через щель в двери куклу-блондинку.

– Робин, заходи скорее, – прошипела я.

Она закрыла за собой дверь и села на кровать, размахивая куклой в воздухе.

– К твоему сведению, Вайолет, это не Барби. Это Сэнди, эдакая Барби-дешевка, скверный английский аналог Барби. Страхолюдина. Возможно, даже шлюха-наркоманка. Что, надо признаться, как раз соответствует нашим целям. – Она помолчала. – Как звали твою сестру?

– Анна.

Это было в первый раз, когда я назвала сестру по имени после ее гибели.

– Ну, за Анну. – Робин подняла кружку, пролив немного вина на пол. – Давай свечи.

Я перегнулась через кровать. Свечи, что мы купили утром, все еще лежали в бумажном пакете. Робин достала из своего рюкзака швейцарский армейский нож, моток черной ленты, несколько небольших пузырьков (такие продавались в магазине товаров для рукоделия), набитых сухими листьями и порошками, с зелеными ярлыками.

– Мусорная корзина есть? – Она оглядела комнату.

– Что?

– Корзина для мусора, спрашиваю, есть?

Я указала на корзину под столом, набитую бумагой, обрезками ногтей, окурками и чеками. Робин вывалила содержимое на пол и поставила корзину рядом с кроватью.

– Обязательно было все раскидывать?

– Извини. Но беспорядок тут был до меня, верно?

– Черт бы тебя побрал. – Я пнула ее пяткой.

Робин повернулась ко мне и села на кровать, скрестив ноги, кукла валялась между нами лицом вниз. Робин снова открыла книгу и принялась шелестеть тяжелыми страницами.

– Ну что ж, сначала я думала, что куклу придется мастерить самим, но, думаю, эта бездушная шлюшка-страшила вполне подойдет для Ники, согласна?

– Согласна. – Я закатила глаза. – И что мы должна делать?

– Представь себе, что Ники здесь, что эта кукла – она.

Робин начала вытаскивать из пузырька чертополох, но резко отдернула руку и сунула палец в рот – видимо, укололась шипом. Затем прижала три стебелька к груди куклы и передала ее мне.

– Держи, а я буду перевязывать.

Я держала Синди перед собой, стараясь не шевелиться, а Робин медленно обвязывала ее лентой.

– Куколка, – шептала она, не отрывая от нее глаз, – мы знаем, кто ты и откуда. Виви, – Робин повернулась ко мне, – мы должны проговорить это вместе. Повторяй за мной. – Она откашлялась и начала сначала: – Куколка, мы знаем…

Я шепотом повторяла каждое слово. Робин, продолжая произносить заклятье, крепко обвязывала лентой руки и шею куклы; затем нажала кнопку на рукоятке ножа – выскочил штопор.

– Ты что… – начала было я.

– Ш-ш-ш, – оборвала меня Робин. Она прижала штопор к губам куклы и начала медленно его проворачивать; пластмасса негромко треснула. – Храни свои секреты, куколка, хорошо храни. И да исполнится наша воля.

Она посмотрела на меня. Я перехватила штопор и, повторяя ее слова, крутанула его с нажимом: глаза куклы по-прежнему сияли, но на лице ее образовалась ужасная рваная дыра с зазубренными краями.

– Мы проклинаем тебя, куколка, за то, что ты уже совершила, и не позволим тебе делать это впредь. Пусть фурии заберут твое дыхание, а парки пресекут нить твоей жизни. – Я не сводила глаз с Робин. Это звучало куда серьезней, чем просто «немного волшебства». Робин дернула за ленту, и кукла со стуком упала в мусорную корзину. – Задержи дыхание, – сказала она.

– Что?

– Задержи дыхание, говорю.

Она сковырнула крышечку с тонкого стеклянного пузырька и вылила в корзину черную клейкую жидкость; волосы куклы стали похожи на змей, а сама она, с этой жуткой дыркой на лице, – на вопящую горгону Медузу. Даже задержав дыхание, я почувствовала во рту химический привкус, горьковато-сладкий, как бензин, лак для ногтей или лекарство от кашля. Вспыхнула спичка, и только тут я поняла, что задумала Робин.

– Эй! – начала я, но она уже бросила спичку в мусорную корзину, ее содержимое полыхнуло ярким пламенем, поднялся столб черного дыма, запахло плавящейся пластмассой и горящими волосами.

Я распахнула окно, и Робин подставила корзину под дождь, морщась от пара, поднимавшегося вокруг ее рук. Когда она закрыла окно, руки ее оказались обожжены, на коже вздулись волдыри.

– Черт, – пробормотала она, роняя корзину на пол. Я поддела ее ногой, чтобы поставить прямо, палец обожгло протекшей расплавленной пластмассой.

– Наверное, поэтому рекомендуют проводить этот ритуал на улице, – сухо заметила Робин.

– И вот почему следовало использовать… с чем угодно, только не с Синди.

Мы посмотрели друг на друга, потом на корзину, где изуродованное лицо куклы расплавилось в жуткую ухмылку, руки изогнулись, волосы спекались в застывшую вонючую массу. Мы с Робин еще раз переглянулись и засмеялись. Сначала это был негромкий смешок, потом – дикий хохот, до боли в ребрах и скулах.

Когда мы наконец пришли в себя, продолжая, впрочем, время от времени пофыркивать, икать и хихикать, Робин извлекла куклу со дна корзины и, взяв двумя пальцами, перевернула ее вверх ногами.

– Пойду отнесу на место, – сказала она и вышла в коридор.

Я легла на кровать и вскоре услышала, как щелкнула, закрываясь, дверь, и почувствовала, что Робин легла рядом и сплела свои пальцы с моими. Я повернулась к ней, она едва заметно улыбалась.

– У меня совсем не осталось сил, – еле слышно выговорила она. – Это было слишком хорошо. – И она провалилась в сон.

Мы спали, держась за руки. Когда я проснулась, Робин уже не было. К подушке была приколота бумажная птичка-оригами. Я развернула ее, испачкав руки в еще не просохших чернилах.

«Увидимся в школе. Люблю тебя».

Продолжая улыбаться, я села на кровати. Шторы хлопали на ветру. Это был день, который хотелось удержать, сохранить в памяти, как в янтарной смоле. Я потянулась к дневнику, слова рассказа о прошедшем замечательном и волнующем дне уже складывались в голове.

На тумбочке я обнаружила пустые кружки, горку пепла и каменной крошки, какие-то смятые бумаги и ручки, но дневника там не было. Я заглянула под тумбочку, затем под кровать, порылась в ящиках. Перевернула вверх дном всю комнату, заглянула в каждый уголок. Порылась в памяти, вспоминая момент, когда я видела его в последний раз.

Дневника не было.

Придя на следующий день в башню, я заметила, что девочки смотрят на меня большими глазами. Я подошла к столу, они стояли вокруг какой-то книжки. Узнав порванные страницы и расплывшиеся чернила, я вздрогнула.

Мой дневник.

Теперь мои секреты не только мои.

Я вспомнила написанное – слова, которые собиралась вычеркнуть, замазать, – ужас пережитого с Томом, запечатленный на бумаге по свежим следам. Хотя с каждым днем он все более стирался из памяти. Теперь, когда они прочитали написанное, я почувствовала, будто меня вновь изнасиловали.

Я посмотрела на Алекс и Грейс и стала вслушиваться в то, что говорила Аннабел, стараясь поймать нить ее мысли.

– Быть может, – говорила она, – лучше всего прожить жизнь в стремлении к тому, что объединяет оба мира – реальный и воображаемый. Быть может, лучше тянуться не к будущему, к тому, что, вероятно, представляется вам невообразимой тоской, сплошными повторами, медленным умиранием, а к волшебству нашего собственного уникального прошлого. Обратиться к прошлому, которое мы разделяем с теми, кто был до нас, для кого повседневный жизненный опыт представлял собой стремление к тому, что заставляет наши сердца биться чуть быстрее, наполняет нашу жизнь волшебством, а души – восторгом самопознания. – Она закрыла книгу, по очереди посмотрела на каждую из нас. – Быть может, нам следует тренировать свой ум, следовать своим убеждениям, зову собственной воли. Может, это и есть то, что называется жизнью. Или – дорогой к возвышенному.

Зазвенел колокол, и, словно удивившись, она еще раз оглядела нас.

– Ну что ж, – заключила Аннабел, – полагаю, на сегодня это все. И я буду весьма признательна, если до нашей следующей встречи вы уладите свои отношения.

Лишь услышав монотонное жужжание пришедшего в движение лифта, мы разом пришли в движение. Алекс и я повернулись к Робин, тараторя наперебой каждая про свою украденную книгу. Грейс сидела, уставившись в страницу, водя по ней измазанным сине-черными чернилами пальцем. Робин, явно наслаждавшаяся тем, что оказалась в центре внимания, сидела на стуле Аннабел и слегка улыбалась.

Нас снова прервал звон колоколов сверху, и мы замолчали, глядя друг на друга. Над головой лилась мелодия, а птицы будто откликались на нее. Когда все стихло, Робин села, опершись локтями о колени.

– Давайте хоть на минутку все успокоимся.

Алекс и Грейс посмотрели на нее, затем Алекс искоса бросила взгляд и на меня – я в ответ на слова Робин послушно села, а теперь покраснела от такой готовности повиноваться и хотела было уже снова встать.

– Помните, что говорила Аннабел о мести? – торжественно, хоть и с некоторым смущением, свидетельствовавшим о неуверенности, испытываемой человеком, слишком близко подошедшим к краю пропасти, начала Робин.

Эта легкая заминка в ее браваде заставила меня замереть на месте, я моргнула, вспомнив, почему так разозлилась, – но в сравнении с тем, что я испытывала еще несколько мгновений назад, злость поутихла.

– Робин, – начала было Алекс.

– Говорила она, – продолжила, подняв руку, Робин, – что женщины должны мстить за тех, кому причинили зло. – Она посмотрела на Грейс, потом на меня. – Так?

– Она говорила о такой потребности, – поправила ее Грейс. – Она, если не ошибаюсь, говорила, что эта потребность лежит в основе женского единства.

– Точно, – просияла Робин. – Отсюда следует, что когда возможность мести появится, мы, во имя этой общности, обязаны ее использовать, верно?

– Нет, нет, это плохая идея, – мягко возразила Алекс и повернулась ко мне. – Слишком опасно. – Робин за ее спиной закатывала глаза. – Есть ведь и другие книги, там описываются другие заклинания, но…

– Но только это действительно работает, – не дала ей договорить Робин. – Вот что важно.

Я посмотрела на нее, потом на Алекс; потом снова на Робин и наконец спросила:

– Ладно, что там говорится?

Алекс застонала, вскочила со стула, подошла к окну, выходившему на восток, и посмотрела вниз на школьный двор.

– Фурии способны восстанавливать порядок и отбирать власть у тех, кто ею злоупотребляет. Взывая к этим богиням, человек молит о божественной справедливости, которую эти божества вершат, воздавая по заслугам в смертном мире тем, кто творит зло.

– Ну и? – Алекс повернулась к нам. – Что там еще говорится, Робин?

– Ритуалы должны совершаться, – нахмурилась Робин, – только тогда, когда этого действительно требуют обстоятельства, и лишь теми, кто имеет опыт. – Она помолчала. – Это, впрочем, общее правило. И опыт у нас имеется.

– Что у тебя имеется? – Алекс посмотрела на Робин и вздохнула. – Впрочем, знаешь что? Мне это неинтересно. – Она села рядом со мной. – Вайолет, случившееся с тобой ужасно, он не имел права так поступать… Но не дай ей себя уговорить. Это идиотская затея.

Ее тон задел меня, я медленно выдохнула сквозь зубы.

«Этой сучке только бы всех поучать» – так я как-то сказала об Алекс за глаза, выпив слишком много сладких коктейлей с водкой. Я заметила, что в глазах Робин мелькнула усмешка, и подумала, что, может, и она вспоминает тот разговор. Не дав мне заговорить, Робин обняла меня за печи. Я отпрянула, оттолкнув ее.

– Нет, – сказала я. – Нет, Робин. Забудь.

Робин уставилась на меня, на шее проступили жилы.

– Что ты…

– Просто оставь это, Робин. Я в эти игры не играю.

Я выбежала из комнаты, девушки молчали, а я слышала, как пульс бьется в ушах. Минуту я постояла за дверью, надеясь, что меня остановят. Но лифт уже приехал, а они даже не пошевелились.

Они продолжали сохранять молчание, словно ждали, пока я уйду.

Я вновь и вновь перечитывала слова, стараясь не обращать внимания на безжалостное постукивание его ручки. Усыпляющее тепло от работающего радиатора, запах толстого слоя пыли на нем (шелушинки омертвевшей кожи, подумалось мне; обугленная плоть). Я отодрала зубами кусочек сухой потрескавшейся кожи с губы, оставив на странице кроваво-красное пятнышко.

Снаружи послышался скрип ворот, один поворот ключа, за ним второй. Процокали, затихая, каблуки миссис Коксон, дверь за нею закрылась. С некоторого времени этот звук, это последнее действие, этот мертвенный щелчок стали мне противны: казалось, что во время нашей совместной вечерней работы мы с деканом были единственными людьми – а еще точнее, единственными живыми существами в школе.

Он на мгновение оторвался от рукописи и посмотрел на меня.

– Ну, как там у вас дела?

– Отлично. – В моем голосе прозвучало легкое раздражение. Я вернулась к рукописи. Почерк у декана был таким мелким, что в первые недели работы мне едва удавалось его разбирать, хотя потом – к какому-то странному для меня удовлетворению – я более или менее привыкала к этим каракулям, манере писать заглавные буквы и вычеркивать слова. Мои обязанности заключались в простом переписывании, переносе этих каракулей на карточки, которые я то и дело находила прикрепленными к стене в самых разных сочетаниях.

Порой я натыкалась на знакомые имена – я видела их высеченными на покрывшихся мхом надгробиях, у которых мы останавливались в тот первый вечер, или нацарапанными на полях книг, что я просматривала в башне в ожидании начала урока Аннабел, – смысл был непонятен, связь казалась случайна.

– Да? А то я слышал, как кто-то вздыхает, – улыбнулся он. – Вы уверены, что…

Я бросила на него быстрый взгляд, ощущая неловкость – будто бы ему что-то было известно и он предвкушал момент разоблачения.

– Не обращайте внимания. – Я отвернулась. – Кстати, какое отношение эта история имеет ко всему остальному?

Разумеется, я знала какое, – знакомые имена: Джейн Уайт, мисс Баучер, белладонна в молоке. Но о ее смерти в его заметках ничего не говорилось – только о том, что во время процессов Джейн жила в городе и скончалась при таинственных обстоятельствах всего за несколько недель до того, как Баучер сожгли на костре. Дурацкое занятие, мы оба только тратим свое время.

Он выглянул во двор: серебристый вечерний свет, силуэты домов, окутанных стелющимся туманом. Всю неделю туман липнул к зданиям – последний вздох зимы. Кампус был почти не виден, за исключением нескольких квадратов света, разрывавших туман, – это были золотые циферблаты башенных часов, четыре луны Колокольни. Мне удавалось избегать разговоров с подругами, хотя они продолжали бросать на меня сочувственные взгляды, которые только усиливали чувство стыда.

– Пожалуй, действительно описание суховатое, – задумчиво сказал он и, повернувшись ко мне спиной, тяжело поднялся с места. – Давай прогуляемся.

Я уставилась на него, почувствовав, как сдалось сердце от его слов и голоса – эха голоса Тома.

– Было бы здорово, сэр, – я слегка покачала головой. – Но извините, я сегодня…

Не договорив, я ощутила, как страх сдавил мне горло ледяной хваткой.

– Вайолет? – произнес он, немного помолчав.

– Я… – Почувствовав, что голос мой дрожит, я попробовала начать заново: – Я поссорилась. С подругами.

Он медленно опустился на стул.

– С какими подругами?

– Робин, Алекс и Грейс. – Называя имена одно за другим, я испытала легкий укол совести: несу бог весть что, как ребенок. Узнают – никогда мне не простят.

– Хм.

Он сложил руки на груди, пиджак при этом немного натянулся в плечах. После истории с Томом я стала иначе оценивать габариты мужчин, их физическую силу; декан сейчас казался мне фигуристым, широкоплечим, способным на… Я на мгновение закрыла глаза, мысли метались в голове.

– Знаете, – мягко заговорил он, – обычно в таких случаях я предлагаю как-то договориться. Вечно пребывать в ссоре просто нет смысла. – Он задумчиво вздохнул. – Но в данном случае, вынужден признаться, у меня есть сомнения.

Я подняла голову и посмотрела на него, подавив вспышку гнева.

– В вашем возрасте, – продолжал он, – может показаться, что важнее дружбы на свете нет ничего. И это порой заставляет нас не замечать, что иная дружба приносит только беду. – Снаружи выключился и включился уличный фонарь, в ответ ему мигнули лампы в кабинете. – Понимаю, это звучит странно, – сказал он с доброй улыбкой, явно воображая себя мудрецом. – Но иногда лучше не иметь никаких друзей, чем иметь плохих.

Я почувствовала острый горячий укол в груди. Жестоко. «Помимо них, – подумалось мне, – какие у меня еще друзья?» Положим, есть Ники, но разве это дружба, просто знакомство. Тон у него, конечно, поучительный, но – к стыду своему вынуждена признать – в его словах есть доля правды. Без подруг я совсем одна. Я вспомнила, как мечтала попасть в их круг, а теперь, выходит, отталкиваю их? И отчего? Оттого, что Робин хочет отомстить типу, который меня…

– Вайолет, – снова заговорил декан, делая шаг в мою сторону; он прикусил губу – эту привычку я замечала у него бесчисленное количество раз, что-то вроде нервного тика. Я отпрянула в сторону, чувствуя, как бешено колотится сердце, и попятилась к двери.

– Не надо, – почти всхлипывала я. – Не подходите.

Он так и застыл у стола, пораженный; медленно поднял руки, затем наклонился и поднял с пола мои сумку и пальто. Осторожно сделал шаг вперед, передал их мне и потянулся к дверной ручке, едва не коснувшись моего бедра. Замер, не двигаясь, этот момент показался мне бесконечным. От волос тянет сигаретным дымом, острый запах лосьона после бритья, смешанный с запахом тела.

– Вайолет, – снова проговорил он.

Я закрыла глаза, наполненные слезами, почувствовала его дыхание, слишком близко, слишком остро.

Он открыл дверь, и, не говоря ни слова, я выбежала под благодатный покров ночи.

– Я передумала, – сказала я, задыхаясь, с трудом сдерживая хлынувшие потоком слова. – Это надо сделать. Мы должны заставить его…

Я услышала стук закрывающейся двери, гул голосов, доносившийся из дома Робин, стал глуше. Это был мой первый после долгого перерыва звонок Робин. Раньше я бы принялась расспрашивать, как дела у месье, в надежде разузнать маленькие домашние тайны – о близких она говорила мало, лишь закатывала глаза да постанывала.

– Уверена? – тихо спросила она с несвойственной ей нервозностью и даже оттенком чего-то похожего на страх.

Я помолчала.

– Ты тоже передумала?

– Мам! – крикнула она; я вздрогнула, отвела трубку от уха. – Положи вторую трубку, это всего лишь Грейс. – Послышался негромкий щелчок, повисла мертвая тишина. – Не обижайся, просто Грейс она знает, а тебя нет.

Я пробормотала что-то, чувствуя, как из-за этого комментария моя решимость убывает.

– Что ж, если ты и впрямь готова, – едва слышно продолжила Робин, – я с тобой. Только тебе придется уговорить остальных. Они не откажутся, но должны быть уверены, что это все ради тебя.

Я услышала, как в гостиной мама поднялась с дивана и зашлепала на кухню, придерживаясь по дороге за мебель, которая дребезжала и скрипела от ее прикосновений. Я посмотрела на свои руки: от царапин и порезов не осталось и следа; услышала дыхание Робин в трубке.

– Я готова, да, – сказала я, и от этих слов мне стало легче, словно бремя с плеч свалилось. – Давай сделаем это.