Глава 7

Ники указала на девушек, собравшихся около вяза. Я представила себе, как сжигают мисс Баучер, а вокруг женщины визжат и заламывают руки, моля пощадить несчастную. Декан и директор с помощью заборных столбиков и ленты сооружали нечто наподобие изгороди вокруг почерневшего ствола – после удара молнии, случившегося во время зимних каникул, ветви расщепились и беспомощно повисли.

– Конечно, это всего лишь слухи, ты ведь знаешь, как у нас любят посплетничать. Но говорят, после той вечеринки она на лестнице отсосала у Патрика Чейза. Поверить, правда, трудно, ведь она такая святоша.

Мне нравилась Ники, по крайней мере, я не могла понять, почему она не нравится другим. Хорошая девчонка, пусть и сплетница, лично я извлекала из этого только выгоду: благодаря ей можно было понять, кто есть кто в школе. Еще она была своего рода гидом в лабиринте секретов, которыми делятся одноклассницы, для которых я все еще оставалась «новенькой».

– Но как бы там ни было, все это ерунда в сравнении с тем, что я слышала про Викторию Рили – ну ту, у которой родители держат конюшню. Выглядит она соответствующе – лошадиное лицо, толстые ляжки. Ну так вот, Анна сказала, что ее видели…

Я отвлеклась, глядя, как школьницы перешептываются, передразнивая декана, пока тот сражается со столбом, упорно отказывающимся сохранять вертикальное положение в твердой земле.

– А твоя приятельница Робин тоже…

– Погоди, погоди, о чем это ты? – Знакомое имя заставило меня вернуться к болтовне Ники.

– Она там тоже была, в прошлом году.

– Где там?

– В клинике. С Мелани Баркер.

– В какой клинике?

Ники прищурилась.

– Эй, ты вообще слушаешь, что я говорю, или нет?

– Ой, извини, задумалась. Повтори, пожалуйста.

– Ладно, – вздохнула она, – еще раз: Мелани Баркер, ну, та, что похожа на Мадонну, то есть была бы похожа, если бы та вдруг стала уродиной и толстухой, – Ники говорила нарочито медленно, как если бы обращалась к человеку, плохо понимающему английский.

Никакой Мелани я не знала, но на всякий случай кивнула.

– У нее булимия, хотя по виду не скажешь. В прошлом году она стала глотать таблетки для похудения, кто-то ей их насоветовал. Оказалось, это что-то вроде крэка. В результате девчонка полностью свихнулась.

Интересно, подумала я, сама-то Ники крэк пробовала? Вряд ли. На вид она такая наивная, хотя кто знает, может, это не так уж плохо. Рубец на моей ладони все еще саднил.

– Родителям это, естественно, не понравилось, и они отправили ее в «Эппл-ярд». Это что-то вроде женского монастыря, только для крутых, там полно детей богатеньких родителей, которые слишком много пили, либо тырили у мамочки валиум, либо вытворяли еще что-нибудь в том же роде.

– Ясно. – Я потеребила браслет на руке, хотя старательно делала вид, что все это мне неинтересно. – Ну а Робин-то тут при чем?

– Они были там в одно и то же время. Мелани и Робин. Правда, они этого не афишируют.

– А Робин как туда угодила?

– Понятия не имею. – Ники пожала плечами. – Наркотики, выпивка, еда, мозги набекрень, да мало ли что – это заведение вроде как универмага – найдется средство на любой вкус. Но в один прекрасный день твоя подружка слетела с катушек. То есть в буквальном смысле слетела. Стала бегать по коридорам и орать, что Эмили Фрост никогда не найдут, тело никогда не найдут и это она во всем виновата, бла-бла-бла. В общем… – Тут Ники переключилась на что-то другое, что-то связанное с Мелани, правдой и смелостью, бутылкой вина – дослушивать у меня не было ни малейшего желания.

Я оглянулась на вяз. Учителя закончили наконец свою работу, декан сделал шаг назад, прикрывая глаза ладонью от серебристого света, острыми иглами протыкавшего ветки. Директор сказал что-то школьницам, и они дружно рассмеялись. Декан покачал головой, повернулся и, стиснув кулаки, зашагал прочь. Заметив, что я наблюдаю за ним, словно застигнутый врасплох, он расслабился, помахал мне на ходу и, опустив голову, погруженный в свои мысли, исчез в проеме арки.

Аннабел сидела в удобном кресле с подголовником, скрестив ноги; мы четверо расположились на диванах в окружении книг, попивая ароматный чай и слушая, что нам говорят. В древних батареях Колокольни что-то булькало и завывало, женщины с портретов на стенах наблюдали за нами. В настоящее время мы сосредоточились на изучении женских архетипов, источниках того, что Аннабел называла «феминистским мифом». Я спряталась за книгой – мне казалось, я слишком мало прочитала и мне не догнать остальных. Книги, которые я взяла на каникулы, лежали брошенные и непрочитанные среди пепельниц и наполовину опустошенных бутылок, как маминых, так и моих, – мы обе цеплялись за забвение, как за щит.

Бесконечные строки греческой и римской литературы, которые, как предполагалось, должны были сформировать основу знаний о формах, доминировавших в то время в искусстве, медленно плыли перед моими глазами, их ритмы были хрупкими и нескладными.

– Женщины в афинском обществе, – с улыбкой рассказывала Аннабел, – будучи унижены, отодвинуты наряду с чужеземцами на самую обочину жизни, в трагедиях героизировались и обретали силу. Возьмите, к примеру, Медею, к речам которой нередко апеллируют наши правители, находя в них перекличку с нашим временем. Как правило, женщина пребывает в страхе, она слишком слаба, чтобы защитить себя, пугаясь одного вида меча, но стоит совершиться измене, как она превращается в кровожадную львицу. От нее исходит страшная угроза. Женщина, преданная мужчиной, жаждет мести, да такой беспощадной, против которой аудитории – состоявшей, не забывайте, в основном из мужчин, – трудно будет что-либо возразить.

Грейс кивнула. Я заметила, что Робин, вытянув шею, пытается поймать мой взгляд.

«Знаешь, шлюшка, все никак не могу поверить, что это правда, – сказала она по пути на занятия, имея в виду моего “грязного кобеля”, только на эту тему она в последнее время и говорила. – И долго еще не смогу».

«Я тоже», – холодно ответила я, с удивлением заметив, что в ее глазах мелькнуло нечто похожее на понимание. В этот момент нас нагнала Грейс, и мы сменили тему. Робин то и дело смущенно улыбалась. Но перехватить ее взгляд мне никак не удавалось.

– Чего еще боятся мужчины? Давайте обратимся к жанру трагедии – вместилищу их самых немыслимых страхов, к тому, что может случиться в исполнении актеров на глазах у зрителей. Сестринские взаимоотношения, судя по сюжету, в полном порядке: Антигона и Исмена, Электра и Хрисофемида – все они прекрасно относятся друг к другу, что совершенно не противоречит духу трагедии. Хор тоже состоял в основном из женщин, благожелательно относившихся к женским персонажам.

Но женщины без присмотра? О, это совсем иное дело. Женщины, оставаясь наедине друг с другом, без контроля мужчин, почти всегда вызывали несчастье в доме, да и шире – в обществе; эта свобода оказывалась чревата безумием, гневом, похотью или ревностью, приводившими к трагедии. Женщин нельзя оставлять в своем кругу, иначе трагический исход неизбежен.

Аннабел постучала растрепанным корешком книги по коленям.

– Взять хоть критика, утверждающего – цитирую: «Женщины становятся трагическими персонажами в отсутствие или вследствие неправильного воспитания со стороны мужчин. – Ее голос перешел в возмущенное шипение. – Антигона у Софокла приступает к своим действиям после того, как ее дядя Креон отказывается похоронить ее брата Полиника. В „Орестее“ Клитемнестра захватывает власть в Аргосе лишь после того, как ее муж десять лет провоевал в Трое». И она убивает его за то, что он принес в жертву свою дочь, а также за иные дурные дела, добавила бы я. Медея становится агрессивной после того, как муж оставляет ее, обрекая вместе с детьми на голодную смерть, ради новой свадьбы, которая, как ему представляется, укрепит его общественное положение. Это, – заключила Аннабел, закрывая книгу и кладя ее на стол, – ваш первый текст для изучения классиков. При этом любая из нас готова выступить против тех, кто осудит действия этих женщин, будь они сколь угодно кровавыми. Это ведь мужчины подтолкнули их к мести, и не потому, что, как утверждает критик, их не было рядом или они неправильно воспитывали своих жен, а собственной жестокостью и себялюбием.

В этот момент Аннабел, как обычно, когда собиралась сформулировать тезис, поднялась и, не оборачиваясь, подошла окну. На колени мне опустился скомканный листок бумаги. Я подняла голову и увидела, что Робин выжидательно смотрит на меня.

«У тебя печальный вид», – гласил текст, написанный ее корявым почерком во всю ширину листа. Я скомкала его и задумалась, что бы ответить.

– Представьте себе общество, в котором господствует следующая основополагающая идея: действия мужчин безусловно разумны, действия женщин – просто в силу женской природы – неразумны и неправильны. Надеюсь, на это вашего воображения хватит.

Я взяла ручку и начала писать. «Потому что мне грустно». Я бросила скомканный лист обратно. Аннабел повернулась к нам и улыбнулась. Тонкий зимний свет был ей к лицу; она стояла гордо, как женщины, о которых говорила. Сейчас, читая лекции, я представляю себе ее и чувствую себя исполнительницей, как, наверное, и она.

– А вот Меланиппа говорит – говорит через строки Эврипида, драматурга-мужчины: «Мужские нападки на женщин – это просто пиликанье на расстроенном инструменте либо злобная болтовня. Женщины лучше мужчин, и я сейчас это покажу… Возьмите, например, их роль в религии, ибо это, с моей точки зрения, главное. Мы, женщины, играем ведущую роль, ибо устами фиванских оракулов доносим до людей волю Зевса. Да, именно женщины, собираясь у святилища Зевса в Додоне, рядом со священным дубом, передают волю Зевса на вопрошания афинян. Да и священные ритуалы парок, мойр и безымянных эриний не обладали бы никакой святостью, если бы их совершали мужчины; а в исполнении женщин они обретают величие. Таким образом, женщины по праву занимают свое место в служении богам. Чем же тогда они, женщины, заслужили свою дурную репутацию?» У нее есть своя точка зрения, и она ее высказала. Тем не менее даже из этого фрагмента следует, что женщины обречены следовать одному из двух уделов. Либо это непредсказуемые и иррациональные смертные, которых всячески унижают и подавляют мужчины, либо священные существа, богини в горних пределах, среди парок и фурий.

Большие стрелки на башенных часах одновременно сдвинулись, застыв на отметке «пять». Аннабел вздохнула, обвела взглядом всех присутствующих и откинулась на спинку стула, словно обессиленная, как будто мощь этих слов оказалась чрезмерной даже для нее самой.

– Что ж, девушки, на сегодня все, – негромко закончила она. – Постарайтесь не давать слишком большую волю чувствам перед следующим уроком.

Когда мы добрались до города, полная и яркая луна, уличные фонари и игровые автоматы ярко горели в темноте, Робин обняла меня за плечи, и мы молча пошли к русалке.

– Все они подонки, – лаконично заявила она.

Я на мгновение положила ей голову на плечо – мягкие волосы Робин пахли сладким табачным дымом – и молча отстранилась. Внезапно она все поняла, она побледнела, руки, когда мы садились в автобус, немного дрожали. Когда Алекс и Грейс вышли на своей остановке, Робин стиснула мою ладонь, и, хоть меня все еще мутило, разделенная боль казалась чуть слабее.

– Можно спросить тебя кое о чем? – негромко сказала я.

Она кивнула.

– Ты знаешь Мелани Баркер?

Вообще-то я не собиралась задавать этот вопрос, но вырвалось. Она смотрела прямо перед собой и никак не отреагировала. Потом повернулась ко мне.

– Кого?

– Мелани Баркер. – Очередная пауза. – Ту, что выглядит как Мадонна, только толстая и уродливая.

– Нет.

Вновь повисло молчание, нарушавшееся лишь отдаленным криком чаек, чертивших круги над пристанью. Я глубоко вздохнула и сделала еще один шаг вперед.

– Ники сказала, что вы в одной клинике лежали. Там и познакомились.

– И ты ей поверила? – ледяным тоном спросила Робин.

– Я… Не знаю.

– Серьезно, Вайолет, неужели ты веришь хоть единому слову этих сучек? Чего они только не напридумывают, чтобы хоть как-то разнообразить свою скучную жизнь. – Робин помолчала. – Вообще не понимаю, зачем тебе с ней разговаривать. Особенно если учесть, что это она распускает слухи о тебе и…

Я густо покраснела. «Кто еще знает?» Меня залила волна стыда. О чем бы еще поговорить? Только бы не про это.

– Как там остальные?

– Кто?

Я недоуменно повернулась к ней: кто же еще? Грейс и Алекс ушли, не говоря ни слова, хотя Грейс на прощание бросила на меня многозначительный взгляд, как бы предлагая следовать за ней. Увидев, что я заколебалась, Алекс закатила глаза, а Робин улыбнулась, как мне показалось, победоносно. Поколебавшись в нерешительности с десятую долю секунды, я сделала выбор в борьбе, сути которой даже не понимала.

Робин с горечью засмеялась.

– Да ты сама все понимаешь.

– Книга?

– Откуда ты про это узнала?

Я промолчала, ожидая продолжения.

– Ее собирались сжечь, – проговорила она наконец.

– Зачем?

– Не знаю. Но тебе известно, кто сжигает книги? – Она вытащила из-под носка какого-то жучка, поднесла к глазам, затем ленивым щелчком сбросила в песок. – Нацисты, вот кто.

В голосе ее прозвучала такая убежденность, что я засмеялась. Она посмотрела на меня.

– Что смешного?

– Не верю, что ты можешь уподобить Алекс и Грейс нацистам.

Она недовольно отвернулась, хотя от меня не ускользнула улыбка, мелькнувшая в уголке ее рта.

– Мы мерзавки, мы нацистки-лесбиянки, мы пришли жечь книги, – сказала я, одновременно недоумевая, почему, собственно, я должна ее в чем-то убеждать. В сложившихся обстоятельствах это было уже слишком.

Она фыркнула, и атмосфера несколько разрядилась, дышать стало легче.

– Ну и дура же ты.

– Так где сейчас книга? – помолчав, спросила я.

– Не скажу.

– Почему?

– Ты проболтаешься Алекс.

– Не проболтаюсь.

– Извини, Ви, я не хочу рисковать. – Она усмехнулась. – Разве что ты… ну, сама понимаешь.

Я ничего не ответила, делая вид, что поглощена изучением клочка бумаги, прилипшего к моему ботинку.

– Ну ты же и правда все понимаешь!

Проходившие мимо две девушки посмотрели в нашу сторону, явно почуяв запах сплетни.

– Тихо! – шикнула я. – Да, я ничего я не понимаю.

Даже в собственных ушах слова прозвучали фальшиво.

– Ну, ну, ну! – Робин схватила меня за руку. – Брось, Ви, не ври самой себе. Будет классно.

– Классно? Как в прошлый раз? Когда ты полоснула меня?

– Да ничего я тебя не полоснула, – засмеялась Робин. – Это была клятва дружбы, связавшая нас навеки.

– Да? Я бы предпочла парные браслеты.

– Подольше побудем вместе, я тебе и браслет подарю. – Робин распустила тугой узел и дала волосам свободно упасть на плечи. – Слушай, ты подумай. А пока… – Она подхватила сумочку и перебросила ремень через плечо. – Надо купить кое-каких продуктов к субботе. Если решишь, что… немного поразвлечься все же не повредит, я буду здесь в одиннадцать.

– Зачем продукты? – бросила я ей вслед, но она даже не обернулась.

«Таким образом, Посейдон наказал красавицу Горгону, и она сделалась чудовищем – существом, которое в отместку за богохульство отныне обречено превращать в камень любого, кто на него посмотрит. – Я завороженно перевернула страницу. – Этот образ вдохновлял Леонардо, Караваджо и многих других художников разных эпох: блеск в глазах, добыча, оборачивающаяся хищником, и наоборот. Женщина, которая бежит с предназначенного ей места, которую возвращают на него: ее отсеченная голова – предупреждение нам всем».

Я погладила пальцами глянцевую бумагу, на которой была напечатана книга, и слова Аннабел отразились в свете ламп приемной, куда меня вызвали, чтобы забрать – так мне сказали – кое-какие документы, связанные с посещением занятий, на которых я снова подделаю подпись матери.

– Вайолет, на два слова, пожалуйста.

В проеме двери, ведущей в кабинет, стоял декан, улыбаясь и точно клешнями вцепившись шишковатыми пальцами в ручку. Неприятный сюрприз. Я перехватывала отправляемые по моему домашнему адресу письма, запечатанные в конверты с эмблемой «Элм Холлоу», в содержании которых у меня не было никаких сомнений. «У нас есть основания для беспокойства» – наверняка начинались они примерно так, а заканчивались приглашением маме «побеседовать» с деканом.

Взрослые привычны к разного рода бессодержательным встречам; бесконечные «присаживайтесь» и «давайте поговорим», в конце которых ничего не меняется. Но в ту пору, да и наверняка сейчас, с точки зрения моих собственных студентов, свидание родителей и учителей представлялись тяжелейшим испытанием – позором, который я лично пережить бы не смогла.

Встреча декана с мамой, в ее запачканной толстовке поверх грязных джинсов, это стало бы моим позором. Но если на месте декана окажется Аннабел и увидит, кто я, откуда и в кого, стало быть, могу превратиться, – об этом было даже подумать страшно. Такого мне точно не выдержать: вида Аннабел, которая, побледнев, отворачивается от меня и уходит прочь. Страшная картина. Чтобы предотвратить такую встречу, я на что угодно готова была пойти.

Я присела на краешек старого кресла, глядя, как декан устраивается за столом: сквозь рукава рубашки проглядывали пухлые руки, под мышками проступали пятна пота. Он улыбнулся, мягко, с привычным дружелюбием, которое я не раз наблюдала в поведении санитаров, врачей, полицейских: ни к чему не обязывающее сочувствие со стороны профессионалов, обученных опекать других. Что-то во всем этом было неуютное, а в сложившихся обстоятельствах даже несправедливое: перед зимними каникулами мне выставили оценки, пусть и не выдающиеся, но вполне приличные. Посещаемость занятий, правда, оставляла желать лучшего, соблазнам уличных прогулок с Робин противостоять было нелегко. Тем не менее у меня все, на мой взгляд, было более или менее в порядке – по крайней мере, до последнего времени.

– Ну, как вам у нас, Вайолет?

– Все хорошо, сэр, – твердо ответила я, разглядывая свои сложенные на коленях руки.

– Что ж, рад слышать. Очень рад. – Он поцокал языком и наклонился ко мне. – И все же, Вайолет, кое-что меня немного беспокоит. Я видел ваши оценки, и вы немного не оправдываете наших ожиданий. – Он помолчал, пытаясь перехватить мой взгляд. – Я знаю, вы привыкли к другим методам обучения, так что я решил разобраться. Вам трудно привыкнуть к нашим порядкам?

Я почувствовала, как уязвленная гордость разбухает у меня в груди, и подняла голову.

– Нет, сэр.

Он облизнулся, словно котенок.

– Стало быть, с пониманием заданий у вас затруднений нет.

– Именно так, сэр. – Я выдавила из себя слабую улыбку, скорее походящую на гримасу.

– В таком случае, Вайолет… хотелось бы спросить… может, есть что-то еще, мешающее вам в полной мере проявить свои способности?

Я молчала, продолжая пристально смотреть на него, в надежде, что моя твердость заставит его переменить тему. Он ответил таким же взглядом; по спине пробежал холодок, мне вдруг стало страшно, непонятно почему. Сильно заколотилось, перекатываясь в груди, сердце.

– Сэр, – робко начала, я, – если я что-то натворила…

– Ничего вы не натворили, – перебил декан и откинулся на спинку заскрипевшего под ним кресла. – Мне просто хотелось немного поговорить, посмотреть, что можно сделать, чтобы помочь вам вернуться на правильную дорогу. Насколько я понимаю, вы хотите поступить в университет?

– Да, сэр.

Это было не совсем так, хоть и нельзя сказать, будто я солгала. Я, конечно, иногда думала об этом, но ни с кем не делилась. Для учащихся «Элм Холлоу» университет был путеводной звездой, целью, которой стремились достичь все. В чем, пожалуй, был некоторый смысл, ибо кому в здравом уме захочется похоронить себя в таком жалком городишке, как наш.

– Это хорошо. Очень хорошо. Но буду с вами откровенен, Вайолет. Ведущие университеты начинают прием заявлений в октябре. К ним прилагается копия аттестата, а тут, честно говоря, вам пока особенно нечем похвастать. – Он вздохнул, и его живот еще больше навис над ремнем. – Понимаю, дело это нудное, но вам придется более четко планировать свое расписание, чтобы подтянуть успеваемость, если вы, конечно, думаете о поступлении в один из ведущих университетов. Что, учитывая ваши прежние, до нынешнего семестра, оценки, представляется более чем возможным.

Я почувствовала першение в горле, краска прилила к щекам. Он осторожно положил ладонь мне на руку, я отвернулась. Я злилась на себя за такое жалкое поведение, за слезы, особенно в присутствии учителя, особенно декана, известного своей готовностью прийти на помощь в любой момент. Кто из нас не слышал рассказов про то, как он «сделал для Эмили все от него зависящее», как пожертвовал неделей отпуска, чтобы принять участие в ее поисках. Но мне не хотелось быть очередным объектом его благотворительности. Стоило выкатиться из краешка глаза одной слезе, как за ней последовала другая, третья, и вот уже мои плечи затряслись от рыданий.

Он протянул мне бумажную салфетку.

– Ничего страшного, Вайолет, оступиться может каждый. И с каждым это случается. Вы же сейчас в таком положении, когда все можно исправить и никто ничего не узнает. – Я почувствовала на своей руке его жаркую влажную ладонь, узловатые, жесткие, как канат, пальцы, и подняла голову. – Можно придумать план, как очень быстро вернуть вас на верную дорогу.

Я неуверенно пожала плечами, не зная, как еще ответить на подобное участие, и опасаясь, что расплачусь еще сильнее, если только открою рот. «Оставь меня в покое», – взмолилась я про себя, думая о Томе, содрогаясь от одного воспоминания о прикосновении его отвратительно потных ладоней. В конце концов он отстранился. Я поспешно вытерла руки о юбку.

– Итак, что мы можем сделать? – сказал он, делая вид, что ничего не заметил, и неторопливо листая толстую книгу с перечнем университетов и их программ. – Кое-кто из наших учениц записывается на дополнительные занятия, демонстрируя таким образом свой интерес к предметам. Как у вас с факультативами?

– Никак. – Он выжидательно молчал. – Спорт меня не интересует.

– А как насчет музыки? В каком-нибудь оркестре не участвуете?

– Я ни на чем не умею играть, – вздохнула я.

Он откинулся на стуле и постучал носком ботинка по ножке стола.

– А как насчет… Гм-м.

– Насчет чего?

– Видите ли, я сейчас работаю над книгой, и мне нужен помощник-библиограф. Имейте в виду, это не обычный факультатив. Но я мог бы, когда университеты начнут принимать заявления, написать самый лестный отзыв – если, конечно, вы его заслужите.

Я помолчала.

– Что за книга?

– История «Элм Холлоу» и связанных со школой легенд. – Он постучал карандашом по крышке стола. – Если это вам неинтересно, ничего страшного. Уверен, мы сможем подобрать вам что-нибудь более…

– Нет-нет. – Я не дала ему закончить. – Очень интересно.

Я смяла салфетку и еще раз промокнула глаза.

– Прекрасно, – заключил он. – Будем встречаться по вторникам, вечерами – то есть если мама позволит вам задерживаться.

Я воспользовалась случаем и встала.

– Да она и не заметит, даже не переживайте.

Он прищурился, но решил пропустить мою реплику мимо ушей.

– Только об одном хочу вас попросить, Вайолет, – сказал он, провожая меня до дверей. – Буду признателен, если все это останется между нами.

– Конечно, сэр.

Он улыбнулся, обнажив десны, – на губах выступила узкая полоска слюны, – и закрыл дверь. Я вздрогнула, пытаясь скинуть с себя его взгляд: липкий, приторно-участливый взгляд, намекающий на то, что он каким-то образом понял, что будет, если я позволю ему хотя бы попробовать. Наконец я смогла уйти. Сумки с книгами набивала синяки на моих бедрах.

Алекс и Грейс я застала в курилке; на обеих были теплые пальто, но голые ноги посинели на зимнем ветру. Пока я разговаривала с деканом, пошел дождь, по стеклянной крыше колотили тяжелые капли.

Едва поздоровавшись, я поняла, что прервала разговор, и с неизменным юношеским эгоизмом подумала, что, может, речь шла обо мне, – от этой мысли сразу сделалось неприятно. Грейс улыбнулась, Алекс уткнулась взглядом в колени; на одном краснела ссадина – похоже, упала.

– Что это у тебя? – полюбопытствовала я, указывая на ссадину.

– В хоккей играла, – пожала плечами она. – Как обычно. Ники псих в атаке.

– Ты выглядишь… – мягко заговорила Грейс, – …выглядишь усталой. Что-нибудь не так?

Может, рассказать им про историю с Томом, на мгновение подумалось мне. Признаться: да, мол, я почти не спала, не могла есть, а потом еще этот допрос.

– Да нет, все нормально. – Я вымученно улыбнулась. – Но спасибо за чуткость.

– Ну, смотри, если что… Словом, сама знаешь…

Мы снова замолчали. Над Колокольней сгущался туман. Грейс прищурилась и пригляделась к часам.

– Домашку по эстетике сделала?

Я поморщилась.

– Даже не помню, что задано. Аннабел убьет меня.

– Не убьет. Ты у нее в любимицах. Везет тебе.

– Не-а. – Я покачала головой, довольная, однако же, самим предположением. Иное дело, что оно тут же сменилось чувством стыда за то, что через какую-то пару часов мне придется кое-кого разочаровать. – Я не…

– Можешь у меня списать, если хочешь.

– А, ну да. Конечно. Спасибо.

– Не за что.

Вновь наступило молчание. Это потому, что с нами не было Робин, которая вообще не переносила тишины, точнее говоря, допускала только намеренное молчание, драматическую паузу, призванную подчеркнуть важность момента. Мне представилось, как выглядит наше дружественное трио со стороны: покой, тишина и – с печалью подумала я – скука.

– Не знаешь, что там Робин задумала? – спросила наконец Алекс. Интересно, может, она думала о том же, о чем и я?

– Ты о чем?

– Знала бы, не спрашивала, – засмеялась Алекс.

Она открыла упаковку жевательной резинки и перед тем, как положить пластинку на язык, свернула ее. Грейс наклонилась, словно собравшись надкусить жвачку подруги. Я покраснела, потом еще сильнее, стыдясь пылающих щек, будто меня поймали на подглядывании.

– Впрочем, я и не думала, что ты мне что-то скажешь, – дружелюбно заметила Алекс. Кажется, она была благодарна, что я ничего не комментировала. Они были единственной такой парой в школе, по крайней мере, только они признались. – Но ты, похоже, и вправду не знаешь?

– Она не обязана говорить мне обо всем, – резко бросила я.

– А было бы неплохо.

Грейс протянула мне лист бумаги – он затрепетал на ветру.

– Домашка. – Мы с Алекс с недоумением смотрели на подругу. – По эстетике. Если тебе надо, конечно. – Я взяла листок, стараясь разобрать ее мелкий неровный почерк. – А ты, – продолжала она, ткнув Алекс в плечо двумя пальцами, кажется попав в старый синяк, – кончай допрашивать Вайолет. Знала бы – сказала бы. Правда, Ви?

Честно говоря, я не была в этом уверена, но широко улыбнулась и кивнула.

– Конечно.

Я аккуратно положила листок с домашним заданием в сумку и направилась к выходу.

– Пока, увидимся на уроке, – весело бросила я. Интересно, услышали они, как глухо прозвучал мой голос?

Вокруг русалки завывал ветер, а Робин, по обыкновению, опаздывала. Сунув зонтик под мышку, я с трудом раскурила сигарету, через тонкую ткань куртки холод пронизывал до костей. Сквозь серую пелену мороси казалось, что город находится еще дальше от красоты «Элм Холлоу», – унылый захолустный приморский городок с грязными пляжами, где песок усеян осколками стекла и пластмассовыми пакетами.

В нескольких ярдах от меня на мостовую опустилась чайка – глаза желтые, мертвые. Тут к ней подбежала Робин, птица, лениво хлопая крыльями, взлетела.

– Не знаю, обратила ли ты внимание, но я только что спасла тебе жизнь, – заявила она. – Эти твари – настоящие чудовища. – Я засмеялась, она ответила ухмылкой. – Хорошо, что ты пришла.

– Ну да, – неловко пробормотала я. – Я… я тоже рада.

Мы двинулись по замусоренной набережной, мимо детей, размахивавших игрушечными вертушками, и стариков, отправляющих грязными пальцами в рот жареную картошку; воздух был соленый и сухой.

Мы шли мимо кондитерских, мясных лавок, обветшавших магазинов, игровых автоматов, со звоном глотающих монеты, издающих хриплые, булькающие звуки какой-то непонятной музыки, вдыхали запахи жареных пирожков и несвежего пива из забегаловок; шли по булыжникам узкой улицей, зажатой между черно-белыми домишками, заговорщически клонившимися друг к другу, скрипевшими под тяжестью земного притяжения и преклонного возраста.

На скамейке сидели двое мужчин, они по очереди прикладывались к бутылке виски; какая-то женщина умоляла ревущего что есть мочи малыша замолкнуть, ну хотя бы на мгновение, на секунду перестать плакать.

– Ну вот, – объявила Робин, останавливаясь рядом с запыленной витриной и выцветшей синей дверью. Деревянная вывеска в форме полумесяца поскрипывала на ветру. «Лунная руна» – было выведено на ней неровными буквами. – Пойдем. – Она схватила меня за руку и поволокла внутрь.

Дверь захлопнулась, звякнул и замолк колокольчик; в нос ударил острый запах ладана, сандалового дерева и лаванды. С низких балок свисали потревоженные нашим приходом колокольчики и ловцы снов.

На полках громоздились свечи, игрушки и камни; рядом с ними – карточки, содержащие объяснение неповторимого мистического смысла каждого предмета. Кто-то невидимый исполнял нечто среднее между пением китов и ревом обезьяны, отчего у меня застучали зубы.

– Это вы, дамы? – прозвучал знакомый голос.

– Мать твою! – Робин посмотрела мне за спину. Я круто повернулась. – Ой, извините. Привет, Аннабел. Не думала вас здесь увидеть.

– То же самое могла бы сказать про тебя. – Учительница слегка улыбнулась.

Робин по привычке покачалась с носков на пятки.

– Что покупаете, мисс?

– Ты же знаешь, я предпочитаю, чтобы меня называли Аннабел. – Она протянула руку и потрогала фитиль длинной белой конусообразной свечи. – Нынче не найдешь свечи, способной продержаться дольше одной ночи. – Она посмотрела на меня, затем повернулась к Робин, та напряглась, встретившись с ней взглядом. Я вздрогнула от одной мысли, что стала первой, что на меня в кои-то веки посмотрели на первую. – А вас что привело сюда, девушки?

– Просто посмотреть зашли, – ответила Робин.

Интересно, голос у нее действительно дрогнул или мне только показалось? Обычно в присутствии Аннабел она не смущалась, по крайней мере этого не было заметно, но тут она показалась неуверенной в себе, даже растерянной. Робин снова покачалась взад-вперед и отвернулась.

Аннабел с улыбкой посмотрела на нее, потом повернулась ко мне.

– Ну что ж, увидимся в понедельник. Хороших выходных.

Она резко повернулась к нам спиной, так же как – вспомнилось – во время первого моего с ней разговора в студии. Впечатляет, как она обрывает разговор простым движением: будто тебя здесь вообще не было. А собеседник в итоге испытывает болезненное желание быть замеченным, хочет, чтобы она обернулась снова, чтобы впустила в свой мир.

Мы молча бродили по магазину, прислушиваясь к мерному звону старенького кассового аппарата, приглушенным разговорам покупателей и шороху бумажных пакетов. Звякнул дверной звонок – это наконец ушла Аннабел. Робин рассмеялась.

– Как чуднó видеть учителей не в школе. Правда?

– Особенно в таком месте, как это. – Я закрыла книгу, которую рассеянно листала все это время: на иллюстрациях танцевали женщины, их волосы запутались в ветках деревьев.

– Ну да, – кивнула она. – Пошли.

Снаружи магазин выглядел маленьким, непритязательным, но массивная, покрытая плесенью дверь вела в просторную комнату с мезонином, где все было набито книгами. Я шла мимо полок, где были расставлены работы, связанные с кельтскими мифами и фольклором. Целая полка была отдана легендарным существам (со своими подразделениями: «Феи», «Единороги», «Чудовища»).

В секции «Северный боги» книги в кожаных переплетах были зажаты между передними лапами вырезанных из камня волков, а секция с книгами о траволечении была заставлена растениями, чьи липкие листья оставляли следы на корешках.

– Эй, – окликнула меня Робин из противоположного угла зала. Я обернулась, она прижала пальцы к губам.

– Что такое? – прошептала я.

– Иди сюда.

Я подошла.

– Ближе, – прошипела она. Я сделала еще шаг, и она бросилась ко мне, держа в руках белый как мел череп. Я вскрикнула и опрокинула стенд с листовками, рекламировавшими разнообразные методы лечения и гадания с помощью магических кристаллов.

– Могу помочь? – с вопросительной интонацией проговорила, уставившись на нас, появившаяся на пороге худощавая пожилая женщина. Мы едва сдерживали смех.

– Простите, ради бога, – робко сказала Робин. – Моя подруга испугалась.

Женщина, прищурившись, наблюдала, как я собираю рассыпавшиеся листовки. «Мистические пути языческих богов» – было написано на одной из них. «Укрощение моря: практикум» – значилось на другой.

– Что за чушь, – прошептала я. Робин тем временем перебирала в объемистой чаше бусины, создавая звук ревущего моря. – Ничего мы здесь не найдем. Это же просто туристский хлам.

– Да ну? – усомнилась Робин. – Тогда что это такое?

Она повертела в ладони короткую черную свечу в стеклянном цилиндре с пробковой крышкой.

– Свеча.

– Знаешь что, ирония тебе совсем не идет.

– Ладно. – Я закатила глаза. – Что такого особенного в этой свече?

– Как раз то, что нам нужно. – Она передала мне свечу и схватила еще две таких же. Стеклянные цилиндры цокнули друг о друга. – Надо запастись. При случае пригодится.

Мы расплатились, пожилая дама по-прежнему не сводила с нас глаз.

– Это не игрушки, – сказала она.

– Мы знаем. – Робин иронически усмехнулась.

Женщина взяла мятую банкноту, рука ее на мгновение повисла в воздухе – прежде чем она передумала, мы выскочили на улицу, щурясь от резкого серебристого света. Возвращались мы тем же путем, что и пришли, посмеиваясь над старушкой и ее лавкой древностей, а также над покупателями – стареющими хиппи и одинокими женщинами, пришедшими за любовными напитками.

Робин уселась на постамент статуи и принялась за самокрутку. В городах более цивилизованных, чем наш, столь откровенное курение марихуаны было бы занятием рискованным; у нас же – ничего особенного, сладковатый запах косяка смешивался с соленым запахом моря, леса и леденцов. Она сделала ленивую затяжку и протянула сигарету мне.

– Эй, тут у меня… Тут у меня есть кое-что для тебя, – сказала она.

Нехарактерная для нее запинка заставила меня затаить дыхание. Она вроде как выстраивала фразу, подбирала слова. Не дождавшись продолжения, я повернулась к ней, подняла брови и выдохнула дым прямо ей в лицо.

– Да ну тебя, – рассмеялась Робин и ткнула мне локтем под ребро.

– В чем дело-то?

Она пошарила в карманах, сначала в одном, затем в другом, сунула руку глубже.

– Ага, вот оно. – Свободной рукой она вынула самокрутку у меня изо рта, затянулась и, подняв голову, медленно выпустила дым. – Это, конечно, глупость…

– Тоже удивила, – сказала я, толкнув ее локтем.

– Но я подумала, тебе это подойдет.

Робин достала из кармана тонкую серебряную цепочку, сквозь которую была продета еще одна, такая же. На обеих поблескивало по серебряной подвеске.

– Видишь? Браслет дружбы. Ты говорила, что хочешь такой. – Щеки у нее слегка раскраснелись, возможно, на ветру.

– Ну ты и неудачница. – Я обняла ее за плечи.

– Знаю. Протяни руку.

Я закатала рукав, вытянула руку, и она бережно закрепила браслет у меня на запястье.

– Теперь ты. – Я проделала ту же операцию, чувствуя пальцами холод цепочки.

– Ну вот, – удовлетворенно сказала Робин. – Навеки вместе и все такое прочее.

Она взяла меня за руку, крепко стиснула, и мы принялись рассматривать проходящих мимо людей с жалостью. С жалостью ко всем, кто не мы.