Глава 13

Я искоса посмотрела на Робин: слегка откинув голову назад, та перерисовывала что-то со страницы, вырванной из старого учебника по медицине. Я всегда любила слова, имеющие отношение к анатомии, медицинские термины – или, по крайней мере, полюбила их с тех пор, как проводила время в больнице, прислушиваясь, с какой решительностью произносит их медицинский персонал, словно сами эти термины способны принести исцеление; а в этом учебнике было полно самых лучших из них. Я повторяла их про себя, один за другим: подключичная, гортанная, плечевой сустав, сонная артерия, рассечение… Блокнот Робин пестрел подобного рода рисунками («Хорошая практика», – говорила она), но без названий. Их-то я и переписывала в дневник, восполняя пробелы.

– Где они?

Она оторвалась от блокнота, закинула прядь волос за ухо.

– Придут.

Я отхлебнула кофе. Он остыл. Вылила содержимое на землю, смяла, наступив, бумажный стаканчик, отбросила его на шпалы. Послышался ровный стук колес приближающегося поезда. Робин вернулась к своим зарисовкам, а я смотрела на поезд, один пустой вагон за другим, окна золотятся при рассеянном свете утренней зари.

С тех пор как мы нашли запись, Робин была необычно спокойна, но в самом этом спокойствии ощущалась какая-то напряженность, ощущалась почти физически («Словно Эмили вернулась в нашу компанию», – с завистью думала я). Я наматывала на палец шнурок, который нашла на берегу; наматывала и наматывала, пока ладонь не онемела.

Послышались шелест листьев и треск веток под ногами. Из рощи вышли Алекс и Грейс и, не говоря ни слова, сели по обе стороны от нас. Вдали ядовитыми цветами мерцали огни города. Алекс откашлялась и посмотрела мимо меня на Робин, все еще занятую своими рисунками.

– Так что случилось? – спросила она наконец.

Робин не ответила, лишь немного сильнее надавила на карандаш. Алекс с некоторым раздражением перевела взгляд на меня.

– Мы нашли запись, – пояснила я. – Декан говорит с Эмили. Просит ее о чем-то.

– А поточнее? – Алекс вздернула бровь.

– Не знаю. Но она отказывается. Говорит, что в любом случае «это неправильно».

– И все? – Алекс посмотрела на Грейс.

– На этом месте запись обрывается. Больше ничего нет ни на одной из сторон.

Наступило молчание. Алекс сильно прикусила костяшку пальца, оставив отчетливый след зубов. Она всегда так делала, задумавшись о чем-то, и я всякий раз вздрагивала.

– Как она к вам попала? – спросила она, глядя, как ястреб кружит над церковным кладбищем. – Кассета, я имею в виду. Где она была?

– Он подвозил ее до дома, – сказала Робин, не глядя на меня. – На своей машине.

Алекс снова перевела взгляд на Грейс, глаза у нее сузились.

– Я задержалась в школе, – сказала я. – Не хотелось…

– Почему? – В тоне Алекс послышалась язвительная нотка, заставившая меня покраснеть. Я слышала, как она говорит таким тоном с одноклассницами, глазеющими на нас или притихшими за соседними столами в надежде заполучить какую-нибудь пищу для сплетен. Я почувствовала то же, что и они в таких случаях, – словно становлюсь меньше. – Почему ты задержалась?

– Я помогаю ему в работе. Вместо факультатива. Я… Мне нужны рекомендации.

– Для чего?

– Для универа.

– И что, думаешь, Аннабел недостаточно? – фыркнула она. – С ее рекомендацией куда угодно или почти куда угодно возьмут.

– Я не… Этого я не знала.

Алекс вздохнула и пробормотала что-то про себя. Она посмотрела куда-то вдаль, словно заставляя себя успокоиться.

– Ну, и чем ты занимаешься? – спросила она наконец.

Я вонзила ногти в ладони.

– Это имеет значение?

– Не знаю, а ты как думаешь?

Робин с силой, так что порвалась страница, провела карандашом по бумаге.

– О господи, Алекс, что ты к ней прицепилась? Не в этом дело. Эмили была напугана. Напугана им. Поэтому мы здесь и собрались. А вовсе не потому, что Вайолет чертова зубрила.

– Я просто не понимаю, почему она… – сквозь зубы выдохнула Алекс. – Ладно. Проехали.

Грейс посмотрела на меня сквозь опущенные ресницы.

– Вы уверены, что все так и было?

– На все сто, – опередила меня Робин. Она закурила, в воздухе на миг полыхнул язычок серного пламени, сделала затяжку и протянула мне сигарету.

– Может, следует… Может нам надо сообщить в полицию? – робко предложила я.

Алекс фыркнула, и не успела я поднести сигарету к губам, как она вырвала ее у меня.

– Ни в коем случае, – бросила она. – Никакого толку от этого не будет.

– Почему?

– Он что, сказал: «Я убью тебя, Эмили Фрост»?

– Нет, но…

– Тогда тебя просто пошлют куда подальше. Подумай сама. – Она пристально посмотрела на меня, затем на Робин. – В полиции решат, что мы просто раздуваем скандал. Там уже и так думают, что мы что-то затеваем, из-за тебя, между прочим.

– Это еще как следует понимать? – Робин вздрогнула.

– Ну знаешь, порхать, словно бабочка, по школе, когда ты должна оплакивать лучшую подругу…

– Должна?

– Ты понимаешь, о чем я.

– Нет, Алекс, не понимаю. Просвети, сделай одолжение. – Руки у Робин дрожали; я потянулась и сжала ее пальцы.

Алекс вздохнула и, перехватив мой взгляд, повернулась к Грейс. Та только головой покачала.

– Ладно, оставим это, – сказала она наконец. – Извини… Я просто… устала.

Ястреб наконец высмотрел что-то и внезапно камнем упал на землю; затем, сжимая в когтях нечто похожее на крысу – хвост болтается, тельце извивается, – взлетел, разрезая черный воздух.

– Так что делать будем? – беспомощно спросила я. Мне показалось, что ответ был известен каждой из нас, – впрочем, не исключено, что так кажется только теперь, задним числом, – словно все мы на какой-то краткий миг пришли к одной мысли. Сделать мы могли только одно.

Мы переглянулись, дружно вздохнули. Грейс покачала головой, опустила глаза. Робин снова принялась за рисунок. Так мы и сидели в молчании, ожидая, пока взойдет солнце.

Остаток недели я прогуливала школу, прослушивая на автоответчике сообщения декана насчет того, что он «беспокоится о моем самочувствии» и «остро» нуждается во встрече. А потом и слушать перестала. Каждый вечер я ждала появления Робин, она швыряла камешки в уже и без того треснувшее окно и всякий раз выражала сожаление, что оно никак не разобьется конца.

Она неизменно приносила с собой «позаимствованные вещи» (после обнаружения тела Эмили ее тяга к воровству явно возросла): растрепанные экземпляры «Вога», которые стянула у Алекс, вырезав оттуда портняжными ножницами фотографии моделей; пакет засушенного шалфея, обвязанный алой тесьмой; серебряные часы непонятного происхождения; старинное издание, посвященное знаменитым супружеским парам, с фотографией Мэрилин Монро во всей красе на обложке.

Но того, что нам нужно, не было: ни волоска, ни ногтя – ничего, что позволило бы нам провести ритуал. Она заходила к нему в кабинет, притворялась плачущей (рассказывая мне об этом, она смеялась – что-то вроде нервной реакции, по-моему). Она даже вывалила наружу содержимое мусорной корзины в надежде найти грязную салфетку – все без толку.

Хуже того, мне стали лезть в голову – возможно, потому что я сидела взаперти, – всякие мысли. Я раз за разом прослушивала запись, слова Эмили проникали в сознание, тревожили, вызывали дрожь. И только одного я не могла уловить – страха, который почувствовала Робин в голосе Эмили. «Ты просто ее не знала, – говорила я себе. – Ты и понятия не имеешь, как звучал ее голос, если она была действительно испугана». И все же я вновь и вновь запускала кассету, словно на пятнадцатый или двадцатый раз все могло проясниться.

Дело осложнялось еще и моими собственными сомнениями относительно декана. Он ведь всегда казался таким славным, даже раздражающе славным. Я вспоминала новостные сообщения, в которых говорилось, какой страшной смертью умерла Эмили: кошмарная картина, становившаяся все ужаснее по мере того, как телевизионщики и полиция узнавали новые подробности. Пятнадцать колотых ран. Сломанное запястье, которое сдавили так сильно, что кости просто не выдержали. Глубокие порезы на шее, появившиеся, скорее всего, когда она была еще жива.

Неужели он способен на такое?

Но еще я вспоминала, как он потянулся ко мне, как сдавил руку; как похлопал по плечу, собираясь произнести мое имя; как немного замешкался, выговаривая его, словно обдумывая, вкладывая некий смысл, который я не могла уловить. Не в первый раз меня сбивали с толку мужские намерения, да и не в последний. Может, я была слишком наивна, слишком неопытна, чтобы отличить мужчину от животного. Может, девчонки и правы.

Робин сидела на моей кровати, то внимательно рассматривая меня, то задумываясь и уходя в себя посреди фразы, хрустя леденцом и посмеиваясь, видя, как я вздрагиваю от каждого постороннего звука.

– Ну и трусиха же ты, – ухмыльнулась она.

– Заткнись. – Я закрыла глаза и откинулась на спинку кровати.

– Боишься повторить?

– Повторить что? – Конечно, я понимала, о чем речь; просто хотела потянуть время. Я открыла глаза и встретилась с ее прямым взглядом.

– Ритуал, – пояснила она. – Что же еще?

– Ничуть, – холодно ответила я.

– А я боюсь.

– Серьезно?

– Да. – Робин перекатилась на спину. – Кажется, еще от того раза не отошла.

– Это было кучу времени назад! – Настала моя очередь смотреть на нее с удивлением.

– Ну да, конечно. И все же… – Она не договорила.

Я понимала, что у нее на уме, но из гордости промолчала. Это была вина и ощущение того, что за тобой наблюдают – и неважно, сколь упорно ты себя убеждаешь, будто все это только кажется, все это лишь разыгравшиеся воображение. Ладонь на плече, пальцы, впившиеся в ребра. От однажды призванных фурий – или, по крайней мере, от их призраков, длинных теней – так просто не избавиться.

– Ты уверена, что нам надо… – мягко проговорила я.

– Да. – Она нашарила выключатель и погасила прикроватную лампу.

Я закрыла глаза, веки сонно отяжелели. Я чувствовала на себе ее мягкую руку. Она всегда так спала – на спине, с какой-то едва ли не вампирической неподвижностью. Иногда, просыпаясь рядом с ней, я подносила ладонь к ее рту, чтобы почувствовать дыхание. А если ладонь его не ощущала, на секунду прикасалась к ее губам и с облегчением убеждалась, что кожа у нее теплая. Она вздыхала, и я отдергивала руку, притворяясь спящей, задерживая, как и она, дыхание, в глубине души разочарованная тем, что она сразу снова проваливается в сон и не отвечает на мое внимание.

Она глубоко вздохнула, словно собираясь заговорить; тишину нарушил громкий стук, разнесшийся по всему дому. Я выпрямилась на кровати, чувствуя, как колотится сердце и начинает саднить горло. Подумалось: полиция, женщина с круглыми, как у лягушки, глазами, выспрашивающая из раза в раз, не помню ли я, что случилось в тот день в папиной машине, не могу ли я помочь восстановить картину случившегося. Представила себе ее разочарованное выражение лица. «Ты уцелела, – говорила она, сжимая мне руку. – Ты храбрая хорошая девочка».

Я повернулась к Робин. Она пожала плечами и прошептала:

– Иди посмотри.

Я вышла в коридор и спустилась по лестнице. Мама тупо смотрела на мерцающий экран телевизора.

– Пойду открою, – предложила я, но она никак не откликнулась. По-моему, она вообще не услышала стука.

За треснутым оконным стеклом мелькнула чья-то тень. Я выглянула наружу, всмотрелась. Снова раздался стук, я вздрогнула и обеими руками схватилась за дверцу буфета. Сверху донесся шорох, я подняла голову и увидела на лестничной площадке Робин, выглядывавшую между балясинами перил.

– Вайолет? – Голос я узнала сразу. Это был декан, голос усталый и тусклый. – Миссис Тейлор? – Я посмотрела на Робин, та резко провела рукой по горлу. – Вайолет, я беспокоюсь. Вас уже несколько дней не видно. Просто хочу убедиться, что с вами все в порядке.

Я была как комок нервов и полна сомнений. Неужели это он убил Эмили Фрост? Этот застенчивый, скромный увалень – как он может быть убийцей? Да, но зачем он явился так поздно? Что могло привести его сюда чуть не посреди ночи? Мысли метались в голове.

Он наклонился, вгляделся через стекло, покрывшееся от его дыхания серебристой дымкой. Наконец – показалось, что прошло несколько минут, – он повернулся и отошел от окна. Я с трудом, будто с гирями на ногах, поднялась по лестнице и закрыла за собой дверь в спальню. Робин, бледная, вся в испарине, сидела, скрестив ноги, на кровати.

– Еще бы чуть-чуть… – невесело усмехнулась она.

Я подвинула стул и села, уперев локти в колени; провела ладонью по волосам, путаясь ногтями в колтунах.

– Ты… – начала я, глядя на нее. – Ты действительно считаешь, что это его рук дело?

– А ты нет? – Она прищурилась.

– Я… Я не знаю.

– Алекс так и говорила, что ты забоишься. – Робин вздохнула и откинулась на спинку кровати.

– Я не…

– И еще она говорила, что будешь защищать его.

– Робин…

Она метнула на меня гневный взгляд.

– Нет, Вайолет. Это он виноват в ее смерти. И мы не можем просто… – Дрожа, она обхватила голову руками, расчесывая ногтями лоб. – Мы не можем просто взять и дать ему избежать наказания.

Я закрыла глаза. Какая-то пустота была во всей этой сцене, слова – словно из какого-то фильма: преступление и возмездие, ножи, когти, крики. Все казалось совершенно нереальным, чистой галлюцинацией. Неужели это действительно он убил ее? Я вспомнила запись; скрип двери, осознание того, что теперь их только двое. Вечер, который в его кабинете провела я; выражение его лица, когда он увидел, что мне страшно.

– Верно, – сказала я. – Верно. Не можем.

Я щелкнула выключателем и забралась в кровать. За окном послышался звук заводящегося двигателя, лучи фар, как гвозди, пронзили комнату. Робин во сне крепко стиснула мою руку.

* * *

Утреннее солнце залило комнату серебром, и Робин повернулась на бок, прижав холодную ладонь к моему животу.

– Пойдешь со мной на вечеринку к Ники?

– Как? Ты же ненавидишь ее.

– Тем больше причин пойти. – Она усмехнулась и заговорщически подмигнула мне.

– Ладно, так что с деканом? Как насчет?..

– Не сейчас, Вайолет.

Все еще не вполне проснувшись, я закрыла глаза и тут же, почувствовав ее локоть на бедре, открыла их. Увидев, что она вглядывается в какое-то уплотнение на коже, которое появилось лишь несколько недель назад, я поморщилась; она улыбнулась, небрежно потерла это место ладонью, и я успокоилась.

– Когда собираетесь?

– Сегодня вечером.

– Считается, что я не должна выходить из дома. – Я надула губы. Мой домашний арест был идеей Робин.

– Думаешь, там будет декан? – Она фыркнула. – Включи мозги.

– А что нам там делать?

Я потянулась, почувствовала, что она меня внимательно, со всех сторон оглядывает.

– Ладно, – помолчав, согласилась я.

Похоже, чем худее я становилась, чем больше выпирали у меня ребра, тем больше ей нравилась. Мне казалось само собой, что теперь я даже больше похожа на Эмили, чем прежде. Оно и понятно. Если посмотреть фотографии девушек в журналах, согласишься с Робин: стоит нам, женщинам, стать похожими на смерть, мы превращаемся в красоток, подобных моделям.

Робин усмехнулась, поднялась с кровати, переплела волосы. Приводя себя в порядок перед уходом, она повернулась ко мне: рубашка разглажена, галстук ровно на своем месте, в ушах сережки.

– Да, чуть не забыла, – заговорила она, вытаскивая из сумки папку и бросая ее на кровать, – Аннабел сказала, что болезнь не избавляет тебя от необходимости читать. – Я вспыхнула, представив себе, что Аннабел каким-то образом все известно – и то, чем мы занимались, и то, что я вовсе не больна, пусть даже провела три дня дома перед телевизором, и…

– Пожалуйста, – прервала мои мысли Робин.

– Извини. Спасибо.

Губы ее искривились в легкой улыбке, смысл которой остался мне неясен; на какой-то миг я отвлеклась, и Робин словно перестала для меня существовать.

– Ладно. – Она закинула ранец за спину. – Все, я пошла. Попозже увидимся?

– Конечно. – Я встала с кровати. – Погоди, посмотрю, чист ли горизонт.

Она закатила глаза.

– Да не суетись ты, что-то мне подсказывает, что твоя мамаша все равно ни черта не видит вокруг себя.

Она выскользнула из комнаты, не дав мне времени остановить ее, сказать, что эти слова меня задели, – внезапно возникшее желание защитить мать, чувство вины перед ней за грубость, ведь в словах Робин отразилось мое собственное к ней отношение. Я не двигалась с места, пока внизу, отозвавшись легким дребезжанием оконного стекла, не хлопнула входная дверь. Тут я вскочила, собираясь окликнуть Робин, но она уже отбегала от дома и через секунду-другую исчезла из виду.

Я плюхнулась на кровать и подтянула колени к груди; в лучах солнечного света плавали пылинки. Папка валялась у моих ног; я осторожно потрогала ее пальцами, словно опасаясь, что она может загореться. Внизу ожил телевизор: должно быть, маму разбудил стук двери. Я снова невольно поморщилась, вспомнив хамскую реплику Робин, взяла папку и аккуратно открыла.

К верхнему краю первой страницы скрепкой был прикреплен сложенный вдвое лист бумаги. Я развернула его и увидела четкий почерк Аннабел.

«Это может быть тебе интересно, – написала она. – Непременно прочитай».

Внизу была пририсована карикатура – явно дело рук Робин (ее стиль – твердый штрих). Я разозлилась: какого черта она читает записки, адресованные исключительно мне, да еще что-то корябает на них? Я представила, как она касается бумаги своими липкими детскими пальцами, перевернула лист в поисках чего-нибудь еще – то ли ясного указания, что делать дальше, то ли хотя бы намека на это, – но ничего не нашла. На улице засмеялся ребенок; проезжавшая мимо машина на секунду остановилась и двинулась дальше. Я вернулась к чтению.

«В 1484 году Генрих Крамер предпринял одну из самых ранних попыток преследования женщин, обвиненных в ведовстве, – такими словами начинался текст. – Почти сразу после этого местный епископ отрешил его, назвав „старым безумцем“, от службы в приходе, и далее он был вообще изгнан из Инсбрука. В качестве ответного удара последовал Malleus Maleficarum – рассуждение о ведовстве, приобретшее во всем западном мире огромный авторитет и влияние и приведшее к казни тысяч женщин в Европе и за ее пределами».

Я читала не отрываясь: детальное описание процессов; повсеместное помрачение умов, отравленных рассказами о магии, и случайных отклонений от нормы. Я представила себе Маргарет Баучер, пожираемую языками пламени, и буквально содрогнулась от гнева: жестокое и бессмысленное убийство.

«Таков ущерб, который способен нанести всего один человек, – так заканчивался текст. – Обида уязвленного эго, холодная ярость преданного анафеме человека: все это чревато последствиями, тяжесть которых невозможно преувеличить. Остается лишь надеяться, что все мы как цивилизация оставили подобные вещи далеко позади, и все же, все же…»

Завороженная, я перевернула страницу, но она оказалась пустой. «Выводы делайте сами, – сказала однажды Аннабел, наклоняясь вперед на своем колченогом стуле. – Примените эти уроки к собственной жизни и думайте – всегда думайте сами».

Я всегда думала, что Ники живет в такой же старинной роскоши, как Алекс, в обстановке не выставляющего себя напоказ богатства. Но все оказалось не так: сверкающий белизной дом, окруженный просторными газонами и серебристыми березами, выложенные каменными плитами застекленные террасы, отсвечивающий на закатном багровом солнце бассейн. «Нувориши», – скривилась Робин, и я в который уж раз подумала: а что она думает о моем доме, да и обо мне самой? Через газон к нам направлялась Ники, и я отбросила эти мысли.

– Холодновато для плавания? – хмуро осведомилась Робин.

– Ничуть. – Ники одарила нас ослепительной улыбкой, под ее круглыми, как у куклы, глазами расплылась тушь. – Хорошо, что смогли прийти. – Она повернулась ко мне. – Тебе как, лучше?

– Гораздо лучше, – кивнула я.

– Тобой сегодня мистер Холмсворт интересовался, – продолжала Ники; надеюсь, она не заметила, как резко мы с Робин ощетинились при упоминании декана. – Он славный, правда?

– Ну да, – чуть помолчав, откликнулась я.

Робин взяла себя в руки и потянула меня за собой.

– Алекс и Грейс не видела?

– Они там. – Ники ткнула пальцем в сторону дома. – Налейте себе чего-нибудь, барменом у нас Нейтан работает.

– Это твой парень? – спросила я, чувствуя, что Робин все настойчивее сдавливает мне кисть и увлекает за собой.

– Да с чего ты взяла? – засмеялась Ники. – Брат.

Я улыбнулась в ответ, смущенно пожала плечами и, уступая нажиму Робин, двинулась следом за ней; улыбка Ники угасала на глазах.

Из дома неслись звуки музыки, Робин низким голосом подпевала: слова из песни «Нирваны» – «вывалянная в грязи, отбеленная в хлорке» – до сих пор звучат у меня в памяти. В доме девушки, рассевшись стайками по диванам, пили из пластиковых стаканов и угощались закусками, искусно разложенными на блюдах с крупной надписью фломастером: «Вечеринка!»

– Та еще вечеринка, – проворчала Робин, когда мы подошли к Алекс и Грейс. Их голые ноги прилипли к прозрачному пластику, защищавшему диван.

Алекс слабо улыбнулась в ответ; при ярком свете на ее лице особенно отчетливо выделялись голубовато-серые круги под глазами. Я посмотрела на Грейс: она грызла ногти и не сводила глаз с гостей – одни прыгали в бассейн, другие пытались (безуспешно) запечатлеть на фото момент прыжка.

– Вы как, все нормально? – немного неловко спросила я. С подругами я не виделась с той самой ночи у железнодорожных путей; сначала мне казалось, что наша размолвка забыта, но, видимо, это не так.

Робин резко остановилась, глядя на меня сверху вниз.

– Пойду поищу этого бармена.

Она немного постояла, словно ожидая, что я последую за ней, но, так и не дождавшись, круто развернулась и отошла; при этом она задела локтем и сбросила на пол пластиковый стакан.

Я посмотрела на Грейс и Алекс.

– Слушайте, если все дело в той нашей стычке…

– Ничуть, – резко бросила Алекс. – Ты у нас, знаешь ли, не пуп земли.

– Алекс, не начинай. – Грейс положила ей ладонь на колено.

– Я не собиралась… – Грейс повернулась ко мне со смущенной улыбкой, и я осеклась на полуслове.

– О господи. – Она отвернулась, а я так и вжалась в диван. Во всю скулу у нее расплывался синяк; сбоку, вдоль границы волос, розовела полоска только что зажившей кожи. Она даже не воспользовалась косметикой, которую обычно накладывала весьма умело, – наверное, решила, что все равно не скроешь. – Что случилось?

– Угадай. – Алекс посмотрела на Грейс из-под полуприкрытых ресниц. Та потянулась к ней, большим пальцем вытерла слезу на ее щеке и, повернувшись ко мне, добавила:

– Не обращай внимания.

– Это… – Я набрала в грудь побольше воздуха, тщательно подбирая слова. – Это не…

– Знаете что? – Сзади появилась Робин и, перекинув ноги через спинку дивана, плюхнулась между нами. – А братец-то у Ники – горячий малый. – Мы посмотрели на нее: какого черта она не дает нам поговорить! – Понимаю, понимаю, вы решили, что он такой же пучеглазый, как сестрица, но это не так.

– Робин, – мягко остановила ее я.

Она протянула мне стакан с коктейлем, на руку капнула густая жидкость.

– Посмотрим, как он отнесется к этому. – Она порылась в кармане и извлекла пластиковый пакетик с серовато-коричневыми пилюлями. – Не желаете? – Она помахала пакетиком перед нами. Алекс и Грейс отрицательно покачали головами; я протянула раскрытую ладонь, и она положила в нее пилюлю, загибая один за другим все мои пять пальцев. – На здоровье. – Она прижалась губами к моему кулаку.

Глотая таблетку, я почувствовала на себе взгляды подруг, но когда посмотрела в их сторону, они тут же, словно пойманные на месте, отвернулись; на какое-то время повисло молчание.

– Мы не можем позволить ему и дальше это делать, – проговорила я наконец.

– Вайолет, – прервала меня Алекс, в голосе ее прозвучала предупреждающая нотка.

– Надо что-то делать. В полицию сообщить…

Грейс вскинула руку, я остановилась.

– Никуда мы не будем…

– Грейс, во имя всего святого…

– Нет. – В голосе ее послышался всхлип. – Нет. Вайолет, прошу тебя. Не будем об этом говорить. – Она посмотрела на меня и прочла в моих глазах вопрос, который я хотела задать.

Я сложила руки на груди, но, почувствовав, что в этом есть что-то детское, опустила их, чувствуя внутри слабое тепло от выпитого; вроде и таблетка растворилась. Алекс тронула меня за плечо, я резко дернулась и вспыхнула от стыда за такую реакцию.

– Ладно, извини, – сказала я, снова поворачиваясь к Грейс.

– Ничего страшного. – Она пожала плечами. – Проехали.

«Да нет, не проехали», – подумала я, но улыбнулась и, поймав ответную улыбку Грейс, испытала ту же боль, что и она. Музыка сменилась знакомым оглушительным хип-хопом, в моей старой школе это был хит; да и в «Элм Холлоу» девчонки, едва услышав его, вскакивали с мест и, визжа от восторга, начинали подпрыгивать и пританцовывать. Так просто, казалось бы, стать одной из них: во всем их поведении, в отношении к тому, что их окружает, в том, как они смеялись, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяя слова песни, в том, как расхаживали по школе, не обращая ни малейшего внимания на призраков, притаившихся в глубине развешанных повсюду портретов и в бюстах, расставленных вдоль стен, – во всем этом ощущалась необыкновенная легкость. Даже сейчас, после истории с Эмили Фрост, после недолгих поминок, в общем-то формальных, лишенных искренности, они уже танцуют, хихикают и вообще ведут себя так, будто все на свете хорошо и даже прекрасно и иначе быть не может.

Теперь я понимаю, что это было так же иллюзорно, как и большинство вещей, которые, как мне казалось, я знала тогда; девушки в большинстве своем болезненно ощущают приближение женской зрелости, внезапно осознают, что юность кратка, и потом они будут стремиться обрести ее вновь, но безуспешно. Неожиданное внимание со стороны мальчиков и мужчин; острая боль самопознания, печальный миг озарения – теперь я все это понимаю и вижу в своих девочках. И все же под грохот музыки, при виде того, как Грейс ерзает на месте и морщится, как какая-то девица кивает Алекс, словно некая особо мощная музыкальная фраза относится именно к ней, и недоуменно взирает на нее, когда та никак не откликается, и по мере того как я начинаю ощущать действие таблетки и меня охватывает слабость, – приходит ощущение, будто мы четверо изгои в кругу сверстниц.

– Можно спросить тебя кое о чем? – я повернулась к Алекс.

Взгляд у меня немного отстает от движений, головокружение придает предметам зыбкость и необычную яркость, так что все обретает гротескные очертания.

– Смотря о чем. – Она, прищурившись, посмотрела на меня.

Я немного помолчала; начала тщательно подбирать слова, хотя понимала, что вопрос, который мучил меня, в моем теперешнем состоянии, когда перед глазами все плывет, деликатно не задашь.

– Скажи, ты действительно думаешь, что это он… убил ее?

– Ш-ш-ш. Не здесь. – Алекс прижала палец к губам.

– Прошу тебя, Алекс. Я знаю, что Робин думает так, но… А ты?

Она посмотрела на Грейс – та медленно кивнула.

– Я думаю, что это самое правдоподобное предположение.

– Но… Ведь он такой добрый… И к тому же… С чего бы вдруг?

Алекс наклонилась ко мне. Я заметила, что глаза у нее все еще красные от слез.

– Мне кажется…

В дальнем углу раздался недовольный ропот. Расталкивая локтями танцующих девиц, проливая вино на ковер, к нам пробивалась Робин. На глазах у изумленной публики она схватила меня за руку и рывком подняла с места. Я больно ударилась ногой о стеклянный кофейный столик, так что он даже задрожал.

– Робин, какого…

– Надо уходить, – бросила она, сжимая мою руки. Я вздрогнула: хватка у нее была как у профессионального борца.

– Да брось ты, какого…

Она повернулась ко мне, ее зрачки потемнели и расширились.

– Надо уходить, – повторила она.

– Пока не объяснишь…

– Как ты смеешь?! – взвизгнула появившаяся из-за угла Ники. – Как ты, мать твою, посмела?

Робин круто повернулась, выпустив мою руку.

– Что, прости?

– Отставь его в покое, – дрожащим голосом проговорила Ники. Позади нее вырос парень, высокий и худощавый, но с такими же большими глазами и светлыми волосами, как у Ники. «Нейтан», – подумала я, улыбаясь про себя при виде ярости Ники: наверняка она застукала Робин за тем, как та флиртует с ним, просто чтобы доказать, что она на это способна. Однако же, когда парень вышел в круг света посреди гостиной, я увидела пламенеющую на его шее свежую рану – полумесяц с рваными краями, из которых сочилась кровь.

– Вот сука, – процедил он, притронувшись к шее и тут же отдернув ладонь со следами крови. – Чокнутая.

Ники посмотрела на него и вскрикнула при виде крови. Затем повернулась, раскрыв рот, к Робин.

– Ты что, действительно не в себе?

Робин засмеялась.

– При чем тут я, если ему нравится…

– Я что, просил тебя… – начал он.

Ники вздрогнула и пристально посмотрела на него.

– Может, она, ко всему прочему, еще и заразная. Надо бы тебе сходить к врачу, провериться.

Он набрал в грудь воздуху, словно собираясь сказать что-то, но, судя по всему, передумал.

– Тебе лучше уйти, – наконец выговорил он сиплым и оттого лишенным твердости голосом.

Робин повернулась ко мне и взяла за руку, все еще горячую после таблетки. Я посмотрела на Грейс и Алекс, они медленно поднялись и последовали за нами, мимо бассейна, через обсаженную березами дорожку. Снова зазвучала, оживляя атмосферу, музыка.

Я молчала в ожидании неизбежного: сердитых замечаний Алекс, пылкой самозащиты Робин, нашего с Грейс молчания, пока они будут пререкаться. Потом каждая из нас двоих примет свою сторону, мы обменяемся извиняющимся взглядами и зашагаем в ночь: Грейс – в дом Алекс, Робин – ко мне. А потом все встанет на свои места, и все эти ненужные споры и обиды унесет ветер.

Пока же мы продолжали наш путь, тени при свете уличных фонарей вытягивались, в темноте визжали и тявкали лисицы, и никто – ни Алекс, ни остальные – не говорил ни слова. Робин по-хозяйски пошарила в моих карманах в поисках сигарет. Я шлепнула ее по руке, она надулась; устыдившись, я вытащила пачку из сумочки и протянула ей, отрицательно помотала головой, когда она предложила одну мне.

– Знаете что, так продолжаться не может. – Голос ее опасно задрожал. Она повернулась к спутницам, те опустили глаза. – То есть, я хочу сказать, вы как угодно, но я этого терпеть не намерена. Она была нашей лучшей подругой.

Алекс вскинулась и открыла рот; я решила, что вот он – спор. Но она лишь вздохнула и покачала головой.

Робин говорила отрывисто, резко:

– Надо что-то делать. Нельзя просто…

– Робин, – оборвала ее Алекс, – я ведь не спорю с тобой. Ты права. – Алекс посмотрела на Грейс. Та кивнула медленно и торжественно. – Надо идти в полицию. Скажем все, что знаем. А там уж они пусть занимаются расследованием.

– Ну да, как в случае с отцом Грейс. – Робин саркастически рассмеялась. – Ведь тогда они по-настоящему классно отработали.

Ненадолго повисло печальное молчание; Алекс, в мучительных поисках ответа, открыла и тут же закрыла рот.

– К тому же, – продолжала Робин, – он заслуживает более суровой кары, чем любая из тех, на какие способна полиция. Он убил Эмили. И ничто уж ее нам не вернет.

На меня она не смотрела, напротив, кажется, специально избегала моего взгляда. Я помню, что заметила это еще до того, как она заговорила, – примерно так же ощущаешь покалывание в кончиках пальцев перед тем, как руки начнут дрожать; поняла, что слова, которые она сейчас произнесет, меня ранят.

– И никто ее нам не заменит, – твердо завершила Робин.

Слова, просвистев в воздухе, воткнулись мне словно шип в сердце. Правда, о которой я и без того догадывалась, вложенная в эти шесть слов, отдалась в ушах, как свист хлыста.

Я почувствовала на себе взгляды: сомнения или нервозность; что до выражения моего лица – это была маска, сама пустота, ни признака боли. Она простила бы меня, если бы в этот добела раскаленный момент я заговорила, скрывая под безразличием праведный гнев. Но даже не зная точно, что совершил или чего не совершал декан, я более не колебалась. Единственное, что я ощущала в тот миг, это невыносимая боль отверженности.

– Ладно, – решила я наконец. – Пусть будет так. Не пойдем в полицию. Но что ты предлагаешь делать?

Ответ ее я, конечно, предвидела. И мне было противно, что меня к этому подводят; противно от ощущения собственной слабости – и жажды ее одобрения.

Она промолчала, лишь слегка погладила по руке; мы шли по извилистому переулку и в какой-то момент остановились перед домом с заброшенным садом, по колено заросшим сорняками и чертополохом и выглядевшим особенно мрачно на фоне опрятной в целом улочки.

– За Эмили, – еле слышно проговорила Робин. – Мы сделаем это ради нее.

«За Эмили», – подумала я с чувством зависти, хотя в тот момент это ощущалось как сострадание – не по отношению к ней, но к моим подругам, их общей печали и ко мне самой. Если я исчезну, если со мной что-нибудь произойдет – заденет ли это их точно так же? Или меня просто забудут – как случайную знакомую, как тень той, кого они по-настоящему любили?

Я посмотрела на Робин, которая медленно, со свистом выдохнула сквозь зубы, и вспомнила, что она – они – для меня сделали. Фурии, мы – четверка мстительниц. Я вспомнила о том, что мы оказались способны совершить, власть, которой мы обладали, истории, которые рассказывали друг другу – про сны, про змей, про трепещущие крылья и когти, рвущие воздух, вспомнила, как Робин в минуты сомнений соединяла всех нас одной лишь силой своей веры, наэлектризованными, полыхающими праведным гневом речами против мужчин и несправедливости, против грубой силы.

Я кивнула, потянулась к Робин, как она потянулась ко мне в тот момент, когда под русалкой я рассказала ей про Тома.

– За Эмили, – негромко проговорила я, а мысленно добавила: «За вас».

И вот спустя пять дней мы снова шли по тихой пригородной улочке; над совершенно ровной поверхностью земли висело огромное небо, а мы болтали о чем-то и смеялись под ровный шум ветра. Сейчас я вспоминаю ее, эту волнующую легкость: нервы, предвкушение, страх, леденящий кровь.

– Добро пожаловать в ад, – сказала Робин.

Мы шли мимо бесконечного ряда домов-коробок, чьи побеленные фасады делали их похожими на гнилые зубы, мимо покрывшихся пылью гаражных дверей, по выщербленному асфальту; мелькали чужеродно звучавшие названия: «Лавандовый коттедж», «Старый амбар», «Дом жимолости».

Я спросила у Робин, как она узнала адрес декана. Оказалось, притворилась, что вывихнула кисть, подождала, пока школьная медсестра отвернется, пробралась в приемную и залезла в картотеку с персональными данными работников школы.

Был ли у меня выбор – идти или не идти дорогой, которая привела меня сюда, – или Робин знала ответ с самого начала, еще тогда, когда мы несколько дней назад стояли у его дома? Мне было стыдно за собственную предсказуемость – унылую податливость.

Она остановилась у запущенного сада, выглядевшего при дневном свете еще хуже. Через незапертые железные ворота я последовала за остальными в узкий проход между домами. За ними оказались загаженная пометом птичья поилка, перевернутая лейка, сломанный забор. На бельевой веревке, издававшей жалобные звуки при порывах ветра, висели лишь садовые перчатки, пальцы которых дергались, когда на веревку садились скворцы.

Робин провела пальцами по краям цветочных горшков, пнула каждый носком туфли и под одним из них нашла ключ. Интересно, подумала я, ей просто повезло или она знала, что ключ лежит именно тут, потому что предвидит поведение декана, как и мое.

Внутри все оказалось так же, как и снаружи. Задернутые шторы, траченный молью ковер, линолеум в грязных разводах, покрывшаяся плесенью циновка в ванной, на кровати плюшевый кот, стены обклеены картинками, вырезанными из журналов, на двери, поверх фотографии с изображением улыбающихся папы и дочки на морском берегу, надпись: «Посторонним вход воспрещен». Очередной мимолетный укол зависти.

– Когда он, думаешь, появится? – спросила Грейс через порог, покуда я разглядывала фотографии, запечатлевшие светскую жизнь Софи. Выглядели они ослепительно: Лондон, Нью-Йорк, Пекин, – но сейчас, перебирая бусы на кукле без головы, я не испытывала к ней ничего, кроме жалости. Жалости к ее жизни, так похожей на мою. «Может, – мелькнула у меня мысль, – мы делаем ей одолжение. Может, она не хочет сюда возвращаться».

– Наверное, какое-то время у нас еще есть, – сказала я, направляясь к двери. Грейс, кожа которой при тусклом свете казалась матовой, посмотрела на меня, прищурившись, и возникло неприятное ощущение, будто меня за чем-то застукали. Но тут, нарушая тишину, снизу донесся смех, и мы обе вздрогнули.

– Ш-ш-ш! – Мы дружно прижали ладони к губам и увидели, что Робин, держась за спинку стула, согнулась пополам, а Алекс сидит на нем, тоже зажимая рот рукой.

– Извините. – Робин давилась от смеха, плечи ее вздрагивали.

Я разозлилась на обеих, особенно на Робин с ее легкомысленной жестокостью и привычкой вести себя по-детски.

– Может, просто возьмем что-нибудь да свалим поскорее? – выдавила я, взглянув на Грейс в поисках поддержки.

Смущенно улыбнувшись, та протянула руку к предмету, над которым, держа его в руках, хохотали девушки, и спросила:

– Это еще что такое?

Новый взрыв смеха.

Алекс протянула Грейс фотографию. Мы вгляделись, пытаясь при тусклом свете разобрать, что на ней. Походило на оптическую иллюзию, «волшебные картинки», в то время они были очень популярны (и которые я, к стыду своему, так и не научилась видеть). Линии сдвинулись, и на фотографии стали проступать контуры, в основном подростков, ненамного старше нас. В центре возвышался декан – несомненно, это был он: те же широко расставленные темные глаза, те же пухлые щеки, но на лице густой слой белого грима, губы – ярко-алые, черные волосы растрепаны.

– Ну и вид у него.

Судя по сдавленному голосу, Грейс едва сдерживала смех.

Я молча кивнула. Были на фотографии и другие, неизвестные мне люди, все с фирменным знаком молнии Дэвида Боуи, с блестками на одежде, высокие, с высоко зачесанными назад волосами. Парни и девушки, смеющиеся, беззаботные. Точь-в-точь как мы.

Мое внимание привлекла красноватая тень на заднем плане. Я взяла фотографию у Грейс, подошла к окну и немного отдернула занавеску: на картинку лег солнечный луч. Я пригляделась. Локоны, легкая улыбка на губах, из-под поднятой руки какого-то парня выглядывает один зеленый глаз.

– Смотри-ка, – позвала я Грейс; другие все еще хихикали в углу. – Это не Аннабел?

– О господи! – Она взяла у меня фотографию, еще раз вгляделась в нее. – Так странно.

Робин, рывшаяся в шкафчике с запыленными бутылками и старыми потрепанными книгами, обернулась и посмотрела на нас.

– Что странно?

– Смотри, Аннабел, – сказала Грейс. – Кто они? Студенты, наверное?

– А я и не знала, что они были друзьями, – вставила я.

– Неужели ты не видишь, как они смотрят друг на друга? – фыркнула Робин. – Да она ж прямо скалится. Может, мы и ей оказываем услугу, избавляясь от него?

Слова эти словно на мгновение повисли в воздухе – и взорвались. Впервые то, что мы собрались сделать, было сказано вслух, без эвфемизмов.

– Пойду поищу его расческу для волос, – после ненадолго молчания произнесла я в надежде, что девушки не увидят проступившие на моем лбу мелкие капли пота, я была признательна темноте за то, что она не позволяла увидеть, как я побледнела, как задрожала всем телом, едва удерживая тошноту.

– Только не тормози, – бросила Алекс, глядя на часы, тикающие на каминной доске; мы здесь уже больше часа.

Я вышла в темный, без окон, холл и вслепую направилась к лестнице. Нащупала сморщенные, пропитавшиеся влагой по краям обои, какие-то куртки, от которых исходил слабый запах дыма и высохшего пота. Наконец мои пальцы коснулись дверной ручки, и я подумала об отпечатках, вещественных доказательствах, свидетельствах того, что мы здесь были, но отогнала эти мысли (слишком поздно, нервно напомнила я себе) и заглянула внутрь.

Пошарила по стене в поисках выключателя, комната озарилась ярким светом. С потолка свисала покрывшаяся тонким слоем пыли, без абажура, лампочка. Не ванная, как я надеялась, а гараж, превращенный в некое подобие рабочего кабинета. Посреди канистр и разбросанных повсюду инструментов заваленный бумагами стол, на нем – пишущая машинка со вставленным листом. Я окинула взглядом все помещение: чемодан, клюшки для гольфа, сломанные книжные полки; пропахшие кроссовки, упаковки крысиного яда в вощеных голубых обертках, пустая клетка.

Я вошла и закрыла за собой дверь. Тихо, если не считать доносящегося снаружи шума ветра, и холодно, вспотевшую кожу начало покалывать. Я вытерла ладонь о рубашку и взяла со стола лист бумаги.

«Уважаемый мистер Холмсворт, – гласило письмо, – благодарю за присланную Вами рукопись „Ведьмы Элм Холлоу: мифы и убийства, 1604–1984“. Тема интересная, но содержание представляется слишком академичным для широкой публики. В любом случае еще раз выражаю признательность за внимание и время, которые Вы нам уделили, и желаю удачи в поисках издателя Вашей книги».

Я отложила письмо, под ним оказалось еще одно.

«Ваши расследования представляют интерес, однако мне кажется маловероятным, что они будут всерьез восприняты в научном сообществе, – быть может, Вам лучше подумать о романе, нежели о монографии?»

И еще:

«Нельзя не отметить, что последняя „тайна“ десятилетней давности во многим лишает данную работу актуальности. Учитывая, что дело давно закрыто (и нет никаких признаков того, что оно будет возобновлено), представляется вероятным, что Вами движет (нельзя не признать, объяснимый) личный интерес, которому трудно будет найти отклик на нынешнем довольно-таки переменчивом рынке».

Снизу донесся и тут же оборвался очередной взрыв смеха. Я положила письма на место в том же порядке, вернее, беспорядке, в каком они лежали, и взяла со стола покоившуюся рядом с машинкой плотную стопку бумаг, покрытых записями, сделанными рукой декана, его привычными зелеными чернилами.

У входа в дом притормозила машина. Я застыла на месте. Неужели он вернулся? Не может быть. Он должен быть не раньше, чем через час. Уроки еще не закончились. Он должен быть в школе.

Я быстро выключила свет и прижалась спиной к двери, по-прежнему сжимая бумаги в дрожащих руках. Медленно сползла на пол – скорее рефлекторно, нежели сознательно, словно таким образом могла сделаться меньше или вообще исчезнуть. Раньше, в детстве, я часто так поступала, забиваясь дома в угол или сворачиваясь калачиком между книжными шкафами и ножками стола, покуда родители делали вид, что не могут меня найти. Но когда Анна начала учиться ходить, этой игре пришел конец; увидев меня, она не могла не пропищать моего имени либо, вырвавшись из рук взрослых, маленькими пальчиками потрогать мою ладонь или подергать меня за волосы.

Хлопнула входная дверь: пронзительный скрип ключа в замке – зов смерти – нарушил тишину дома. В холле загорелся свет, его луч проник под дверью в глухую тьму гаража. На первой странице рукописи проступили слова, начертанные неуверенной рукой: «Ведьмы Элм Холлоу: история убийств от Маргарет Баучер до Эмили Фрост».

Шаги приблизились и замолкли. У противоположной стены кто-то снимал туфли, сначала одну, за ней другую. Шуршание одежды – это он вешает пальто рядом с куртками. Сердце колотится, молит, чтобы он ушел, я думаю о троице, оставшейся в гостиной. «Ну, иди же, иди наверх, – взываю я к нему, словно могу заставить уйти одной лишь силой мысли. – Ступай наверх, и мы уйдем, и ты никогда не узнаешь, что мы были здесь».

Возможно, тишина длилась не так долго, как казалось. А возможно, наоборот, дольше. Помню только – или, во всяком случае, мне кажется, что помню, – что все это время я не дышала, хотя разум отказывается признать, что такое возможно. Так или иначе, тогда казалось, что время остановилось. Мне стало плохо, страшно, я вся вспотела. Снова перевела взгляд на рукопись: «То, на что способны эти девушки, – говорилось там, – почти не поддается пониманию…» Слова пылали, наползали одно на другое.

Мне показалось, что за дверью прозвучали легкие шаги, донесся шорох – это декан отошел от стены.

«Что они способны убить одну из своих, – читала я, и в какой-то момент моя голова откинулась назад, я стукнулась затылком о дверь: грохот от удара отозвался снаружи. – Такое предположение может показаться смешным, – говорилось далее. Раздался холодный звук, с каким сталь рвет живую плоть; затем – стон, непонятно чей, не мужской, не женский, вообще не человеческий. – Я утверждаю, без малейших колебаний, хоть и не имея тому доказательств, что они будут убивать снова. Более того, вполне вероятно, они уже совершили еще одно убийство».

Я почувствовала под ногами липкое тепло, струйку крови, черной в черноте комнаты, пробивающейся под отчаянно заскрипевшей дверью, – это чья-то рука колотила по ней, и каждый удар был слабее предыдущего.

«И все равно никто не поверил бы, если бы я сказал это вслух. Череда смертей длиною в столетия, лежащих на совести тех, кто слишком юн и невинен, чтобы любая вменяемая власть могла их в этом заподозрить».

Тишину нарушил смех Алекс; этот звук подбросил меня, вконец окоченевшую, с пола гаража. Я вытерла измазанную в крови ладонь о джинсы и выругалась: предательское пятно.

– Вайолет? – тихо позвала Робин. – Ты где?

– Здесь, – хрипло откликнулась я. – В гараже.

Я запихала бумаги в коробку, стоявшую на полке рядом с дверью, и потянула за ручку, замок негромко щелкнул.

Рука декана с глухим стуком выпала из образовавшейся щели; я резко отпрянула и, не в силах оторвать взгляд от пальцев, покрытых чернеющей кровью, ухватилась за полку, чтобы сохранить равновесие. Я вспомнила птичку, ночь ритуального действа, вспомнила, как удивилась, увидев, сколько крови в таком крошечном существе. А теперь по ту сторону двери лежал взрослый мужчина, в нем-то крови, думала я, река, океан. Некоторое время я не шевелилась, стояла, закрыв глаза, как будто, если не смотреть, все исчезнет.

Дверь со скрипом приотворилась чуть шире: от страха у меня перехватило дыхание, бешено заколотилось сердце.

– Вайолет! – послышался голос Робин. – Все в порядке. Выходи.

В порядке?! Я хватала ртом воздух, пальцы, вцепившиеся в стальные прутья полок, побелели. Я принялась озираться в поисках другого выхода, чтобы уйти, не видя тела, не почувствовав всего ужаса того, что они – мы – совершили; но на двери гаража не было внутренней ручки, войти можно было только снаружи. Я схватила нож для бумаг – лезвие от старости проржавело и затупилось – и сунула его в карман. В ход я его никогда не пущу, это мне было понятно, просто само его наличие придавало хоть какую-то, пусть малую, но столь желанную уверенность.

«Не смотри под ноги», – говорила я себе, делая шаг к двери. Если удастся отвернуться, я ничего не увижу: ночью меня не будут преследовать кошмары, а при пробуждении не встретит взгляд мертвых глаз. Но вид стоявших напротив девушек с огромными глазами и залитыми кровью руками был ничуть не менее страшен – волосы свисали мокрыми прядями, одежда, черная, лоснящаяся, блестящая, как алмаз. Робин казалась ниже ростом, чем обычно, подавленная, несчастная. Прямо смотрела на меня только Грейс – на мгновение в ее взгляде мелькнуло смущение; от брови к глазу тянулась струйка крови, она спокойно вытерла ее рукавом.

Алекс подняла голову, словно только что заметила мое присутствие.

– Я думала, ты в ванной, – нахмурилась она.

– Я услышала его шаги… и спряталась. Потом дверь…

Я указала на тело, все еще не глядя на пол. Я просто не могла заставить себя опустить голову, осознать то, что, как мне казалось, я теперь знала: девушки собирались убить его не потому, что он убил Эмили Фрост. Они убили его, потому что он знал: это их рук дело.

– Он мертв? – Бесполезный вопрос, я и так это знала – конечно, мертв, – но слова вырвались сами собой.

– Наверное. – Алекс посмотрела на меня, между нами повисла тяжелая, физически ощутимая тишина. – Он пришел за нами. Мерзавец. – Она со свистом выдохнула сквозь зубы. – Псих.

«У него не было времени, – подумала я. – Он не знал, что вы здесь».

– Он бы прикончил нас всех, – сказала она, не отрывая от меня взгляда. – Мы бы уже были покойницами.

Тишина сгустилась еще плотнее; я почувствовала на себе их взгляды, всех трех. Увидела лезвие ножа, слегка покачивающегося в руках Алекс; блик от лезвия падал на стену. Они ждали, что я заговорю, скажу что-нибудь, но у меня просто не было слов.

Алекс посмотрела на Робин, снова перевела взгляд на меня.

– Пульс у него можешь пощупать?

Даже при тусклом свете в помещении глаза ее горели, на губах играло слабое подобие улыбки.

Я почувствовала спазм в животе, стеснение в груди. Я не могла себя заставить посмотреть на него. Посмотреть на содеянное ими.

– Я… нет, не могу, – пролепетала я. Стыд, слабость.

– Да брось ты, – презрительно усмехнулась она. – Это самое малое, что от тебя требуется.

Я понимала, что ей нужно, понимала, что нужно им троим. В поисках поддержки я посмотрела на Робин, но та отвернулась, избегая моего взгляда. Они делали меня соучастницей. Хотя сейчас, восстанавливая на бумаге события тех лет, я отдаю себе отчет в том, что в глазах закона я уже и без того, скорее всего, была соучастницей убийства, холодного и заранее спланированного. То, что я представляла себе его смерть иначе: оккультные заклинания, старинная магия – никакое вменяемое жюри присяжных не назовет сколько-нибудь существенным смягчающим обстоятельством.

Я закрыла глаза, напряглась, глубоко вздохнула. Шаг за шагом – вот единственный выход, иначе сам беспощадный факт смерти не пережить.

Глаза все еще открыты, расширены от ужаса, из раны на шее, поднимаясь наверх, к уху, к растрепанным волосам, струится кровь. Рана настолько широкая, что внутри кажется черной, зубы оскалены в страшной ухмылке, окровавлены, губы обветрены. Руки, заляпанные кровью, вскинуты – он защищался. Ковер на глазах чернеет, пропитываясь кровью, запах танина и мочи. Меня смущает, что я вижу его таким. Что пережил он в последний момент – страх или, может, стыд за то, что смерть приходит в таком недостойном обличье?

Я осторожно потянулась к его запястью, испытывая усиливающееся ощущение абсурдности происходящего. Если не считать уроков по анатомии в начальной школе, мне не приходилось искать пульс, чтобы убедиться в том, что человек жив. Да и то был опыт на самой себе, и опыт отталкивающий: чувствуя механический, как при работе насоса, стук в запястье, я затаила дыхание, лишь бы он прекратился, и страшно испугалась, когда в результате это отозвалось еще большим шумом в ушах. Всю ночь после этого я не могла заснуть, чувствуя, как внутренности бьются о кожу изнутри.

Пока я искала пульс (запястье все еще оставалось теплым, что меня тогда удивило, хотя чему удивляться-то – всего несколько минут прошло), тишину нарушил донесшийся из кухни шум. Грейс отступила и схватилась за дверной косяк; Робин впилась в меня взглядом, можно сказать умоляющим; лишь Алекс сохраняла полное хладнокровие. Глухой стук, шорох, пронзительное мяуканье.

– Поппет, – сказала я, увидев кота с круглой мордочкой («Домашние животные похожи на своих хозяев», – с горечью подумала я). Он потерся о ноги Алекс, подошел к Грейс в ожидании ласки, распростертое на полу коридора тело его явно не интересовало.

Робин нервно захихикала.

– Я думала, у меня инфаркт случится.

– Тихо! – Алекс метнула на нее предупреждающий взгляд.

– Он мертв, – сказала я и тут же поперхнулась: слишком громко прозвучало, слишком по-настоящему, а ведь я все еще ощущала тепло человеческой плоти кончиками пальцев. (Это ощущение и сейчас время от времени возвращается, и эта память не позволяет мне есть мясо без содрогания. Немного неприятно, конечно. Другое дело, что в романизированных описаниях убийств совсем не говорится о том, что блюда вегетарианские, как правило, безвкусны и пресны.)

– Алекс, – сказала я, помолчав немного, – что будем делать?

– Я… не знаю. – Она посмотрела на Грейс.

– То есть как это не знаешь? – срывающимся голосом спросила я.

– А вот так, не знаю, и все… – Она холодно посмотрела на меня. – Просто… просто заткнись, помолчи немного и дай мне подумать.

Я посмотрела на Робин; она пожала плечами и перевела взгляд вниз, на тело. Ужас, мелькнувший в ее глазах всего мгновение назад, исчез, они вновь обретали, хоть и медленно, свой обычный блеск. Я проследила за ее взглядом. Все верно: судя по всему, чем дольше мы находились рядом с трупом, тем слабее становилось чувство ужаса. Поппет прошелся по коридору, вылизал лужицу крови; ему явно понравилось, он продолжил свое занятие; довольное мяуканье оставалось единственным, что нарушало тишину. Чувство отвращения усилилось, затем вновь пошло на убыль.

– Можно попробовать сделать так, чтобы это походило на несчастный случай, – сказала Грейс, стирая рукавом смазанный отпечаток пальца на дверном косяке. – Скажем, пожар? – Мы молча, без всякого выражения смотрели на нее. Она пожала плечами. – Ну да, пожар. Не нравится – придумайте что-нибудь еще.

Мы молча переглядывались в поисках лучшего предложения.

– Ладно, – наконец сказала Алекс. – Грейс права. – Она ткнула пальцем в сторону гостиной. – Там есть камин. Разожжем его, а после сделаем так, чтобы выглядело, будто огонь перекинулся на комнату.

У Поппета загорелись глаза, словно он что-то или кого-то заметил. Запах от тела усиливался, в воздухе и под ногами чувствовалась сырость, становилось трудно дышать. Я покачала головой. Алекс повернулась и отошла, Грейс следом за ней. Робин, мертвенно-бледная, осталась стоять на месте.

Про себя я молилась, чтобы она последовала за ними и я смогла взять в гараже рукопись декана и сунуть в свою сумку. Может, я все это выдумала, неправильно его поняла? Или он говорил правду и Эмили Фрост действительно убили эти девушки, а перед учителями, родителями… и передо мной просто разыгрывали спектакль?

– Пойдем, – сказала Робин, делая шаг к гостиной. Я заколебалась, и она повернулась ко мне. – Все будет хорошо. – Она протянула мне руку. – Не дрейфь. Все в порядке.

Осторожно переступив через тело (Поппет, следуя в нескольких футах позади, настороженно поглядывал на нас), я последовала за ней в темную комнату. Она обернулась, и, на мгновение перехватив ее взгляд, я догадалась: проверяет, что тело остается неподвижным, что этот человек уже не цепляется отчаянно за жизнь. Пораженная этой мыслью, я тоже обернулась, и меня потрясла какая-то сверхъестественная неподвижность широкоплечего мужчины, из которого вытекла вся кровь, все соки жизни.

Негромко переговариваясь, Алекс и Грейс возились у камина; их голоса заглушал треск вырываемых из книг страниц. Робин потянулась к шкафчику и передала мне липкую от старости бутылку виски.

– Боюсь, не хватит, – повернулась она к Алекс.

Кажется, у меня появляется шанс.

– По-моему, видела в гараже канистру с бензином.

– Забудь, – оборвала меня Алекс. – Если где-нибудь найдутся следы бензина, в нечастный случай никто не поверит. – Она помолчала. – Как насчет газовой плиты?

Мы молча работали, в небе носились, оглашая криками округу, чайки, Поппет, небрежно отставив лапку в сторону, устроился на диване. Написанное деканом все никак не давало мне покоя, и я дважды делала шаг в сторону двери, ведущей в коридор, и оба раза останавливалась на полпути, чувствуя, что за мной наблюдают.

Алекс вытерла руки о джинсы, на которых были заметны быстро высыхающие пятна крови.

– Наверное, стоило бы переодеться, – мрачно ухмыльнулась она.

– У него есть дочь, – сказала я. – Ее комната наверху. Первая дверь.

Алекс посмотрела на Робин – мгновенный взгляд. Они видели: что-то идет не так, но что именно, было непонятно.

– Может, принесешь нам, во что переодеться? – любезно поинтересовалась она. – Ты среди нас единственная, у кого туфли чистые.

«Могла бы свои снять», – сердито подумала я, но промолчала, вышла в коридор и осторожно, так чтобы не ступить в черную лужу крови, обошла тело, чувствуя на себе взгляды девушек. Руки и ноги мои отяжелели, сделались свинцовыми, пока я поднималась по лестнице, не держась за перила (хотя раньше, точно помню, к ним прикасалась – когда задуманное нами убийство не должно было оставить следов). Я чувствовала слабость и, добравшись до верхней площадки, дрожала как осенний лист. Села на край кровати Софи и опустила голову на колени. «Этого не может быть, – говорила я себе. – Они бы ни за что не убили Эмили. Она была лучшей подругой Робин».

И тут же подумала – сначала собственнически, а затем с чувством липкого страха: «Это я лучшая подруга Робин».

Но как бы отчаянно ни хотелось мне верить, что ничего дурного они ей не сделали – никак, ни при каких обстоятельствах не могли убить свою подругу, – тело, лежавшее в коридоре, окровавленные руки девушек, мои окровавленные руки – все это служило обвинением и доказательством.

«Неважно, правда это или нет», – думала я, вставая с кровати. Еще одно тело, еще одна смерть – еще одно убийство, более реальное, чем все остальные, доказательство, проникающее в нашу кожу и становящееся частью нас. Нас как стаи, нас как единого целого.

«Если только, – подумала я, – они не убьют теперь и меня».

– Какого черта ты там копаешься? – донеслось снизу сердитое шипение Робин.

– Иду! – Я отбросила свои мысли. Поппет, сообразивший наконец, что в доме что-то не так, подал голос: ровное жалобное мяуканье, за которым последовал глухой стук, скрип и шипение. Войдя в столовую, я увидела, что кот забился в угол и, яростно размахивая хвостом, не сводит с девушек широко раскрытых желтых глаз.

Алекс перехватила мой взгляд и засмеялась.

– Если ты собираешься прочитать нам лекцию о жестоком обращении с животными…

– Не собираюсь. – Я передала ей стопку одежды и принялась расстегивать джинсы, потом натянула треники, почувствовала, как ткань натянулась на бедрах: размер у Софи был как минимум на один, а может, и на два меньше моего, к тому же она выше ростом.

Глядя на мои усилия, Робин усмехнулась.

– Классные штанцы.

– Да пошла ты, – вспыхнула я.

Пока остальные переодевались, смывая кровь в кухонную раковину и переговариваясь очень тихо, так что ничего не было слышно (хотя услышать хотелось), я стояла у окна и вглядывалась в узкую, шириной в мелкую монетку, щель. Темнело, небо становилось багрово-золотым. Сердце отчаянно колотилось в груди – каждый удар заставлял вздрогнуть; проехала машина, я отошла от окна к обеденному столу, по дороге споткнулась. Стакан соскользнул со стола и разбился о край стула.

– О господи, Ви. – Робин нервно огляделась. – Ты что, убить меня хочешь? – Она перебросила мне зажигалку. Я тупо уставилась на прозрачный розовый баллончик с газом.

– Готова?

– Ты хочешь, чтобы я?.. – Я не сводила с нее глаз.

– Но этого же требует простая справедливость, – сказала она как будто совсем беззлобно: просто из детского понятия о справедливости между друзьями. – Ну же, – она шагнула ко мне. – Ты сможешь.

– Нет, – слабо выговорила я.

– В таком случае давай вместе.

Она вытащила из камина смятую газету и протянула мне.

– Робин, я…

– Давай же, Ви, действуй. Другого пути уже нет.

Я вспомнила рукопись, найденную в гараже: рассказ про них, про нас, наша общая история – теперь уж точно общая, мы вместе пролили кровь. Она стиснула мое плечо, ее пальцы были еще влажными и пахли мылом.

– Ну, подружки, вперед, – сказала она и добавила с кривой усмешкой: – Командная игра.

Я щелкнула зажигалкой, вспыхнул и тут же погас язычок пламени. Она засмеялась, я тоже, несмотря на все случившееся, несмотря на покойника, уставившегося на нас стеклянными глазами.

Я встряхнула зажигалку, снова щелкнула; на сей раз язычок не погас, пламя охватило бумагу, во все стороны полетели искры. Робин швырнула газету в камин, мы вышли на свежий воздух, закрыв дверь за своими тайнами, и растворились в свете дня.