СССР перед Катастрофой: Интеллигенция
Советский союз был прямым продолжением Российской Империи, и культура – после безумия двадцатых – тридцатых с поисками новых форм стала отходить к классике. И как только стали жить немного лучше – так появилась и стала разрастаться (как плесень) интеллигенция. Общественная группа, которая погубила одну страну и прицеливалась на другую.
В чем была суть интеллигенции.
Интеллигенция глубоко презирала то общество, в котором жила, прежде всего, за его мещанство – но одновременно с этим любила и пыталась его спасти. Правда, если задать вопрос от чего спасти – мало кто из интеллигентов смог бы на него ответить. Спасти от мещанства – но это означает разрушить с таким трудом создаваемый мир хоть какого-то материального благополучия – как, в общем-то, и произошло. У русской интеллигенции нет, и никогда не было десяти заповедей, и она не позаимствовала их из христианства – так что русский интеллигент был свято уверен, что народ живет неправильно, а как правильно – не знал. Внешне это выражалось в каком-то мучительном, непрекращающемся поиске альтернативной христианству истины – поиск этот шел всюду и постоянно, в основном искали в литературе, каждый интеллигент мечтал написать «нетленку» и почти ни у кого это не получалось. Многие от того уходили в алкоголизм как способ ухода от реальности. А.Н. Яковлев под конец жизни ударился в буддизм. Факт тот, что русская интеллигенция не приняла ни дореволюционное государство с его православием, ни советское с его коммунизмом – но никакой альтернативы хотя бы в области морали не создала, хотя и мучительно пыталась.
Мария и Аркадий Дубновы, «Азарт и стыд семидесятых»
Слишком много читали. С преувеличенным вниманием относились к роли театра (или кино, или классической музыки) в своей жизни. Хранили театральные программки. Вели дневники художественных впечатлений. Писали письма, в которых главными вопросами оказывались вопросы о смысле жизни. Собирали книги философов и даже пытались их читать. Могли ночь простоять за билетами в театр. Могли встать в шесть утра и поехать занимать очередь на выставку.
Самым свободным оказывалось время, проводимое на работе. Там вязали платья, обсуждали романы Торнтона Уайлдера, бесконечно пили чай. В обеденный перерыв уходили в кино. Отпуск – 24 рабочих дня, и совсем не жаль было часть этого отпуска потратить на поездку в деревню Константиново. Потому что в следующем году снова будет отпуск, да и за участие в демонстрации или за работу на овощной базе обязательно дадут отгулы.
Легкость бытия в рабочее время компенсировалась непрерывным преодолением трудностей после работы. Все, даже самое элементарное, достигалось гипер-усилиями. Нельзя было просто пойти и купить вкусную еду, красивую одежду или хорошую косметику. Куры продавались недоощипанные, синюшные. На кусок мяса в магазине продавец специально клал кусок кости, «в нагрузку». А, что напоминать… Спросите, если не знаете. Нужно было либо «выиграть» продуктовый заказ, либо уметь «вступать в отношения» с мясником. Или с директором магазина. Самыми вкусными оказывались блюда, которые приходилось трудно и долго готовить. Самая красивая одежда – не из магазина, а та, что сшита своими руками. А лучше всего купить эту одежду у фарцовщиков, но это тоже нужно было суметь. Лучшая косметика – маска из геркулеса…
Преодоление трудностей, причем любых, и необязательно бытовых, было лейтмотивом того времени и воспринималось как норма жизни. В советской идеологии настоящее ценилось гораздо меньше светлого будущего или героического прошлого. Настоящее нужно было «проскочить», перебороть, перетерпеть – ради будущего счастья детей и всего человечества. Идеологическое пренебрежение к настоящему и повседневному так или иначе отзывалось в интеллигентских представлениях о жизни. Идея комфорта, устроенного и красивого быта не была доминирующей – и не только оттого, что на качественное обустройство дома уходило бы слишком много сил. Энергию принципиально тратили совершенно на другое.
Марксизм, который многие не принимали, но с которым вынуждены были мириться, все равно оказывал влияние на умы. Ежедневная и многолетняя идеологическая задача «воспитания сознательности масс» обернулась гипертрофированным отношением к печатному слову вообще, и к искусству и литературе в частности. Слово не имело права оказаться пустячком или безделицей, разве что сквозь такую «пустячность» проглядывал глубокий концептуализм. В большинстве художественных текстов (литературных, публицистических, искусствоведческих, театральных, киношных или даже живописно-графических) искали ключ к пониманию смысла жизни. Людям казалось, что смысл жизни зашифрован в культуре, и необязательно в той, что ходила в самиздате. С пристрастием читали Шекспира. Спорили на хрущевской кухне о поэзии Возрождения: где там поэзия, а где – Возрождение? Передавали друг другу книгу о современном кино Великобритании и назубок знали список из десяти лучших кинорежиссеров мира.
Кроме того, простота и бесхитростность подцензурной культуры, которые воспринимались часто как примитивность, вызывали ответную реакцию: людей тянуло к сложности. Недоверие к открытым словам вело за собой убеждение: правда должна быть «закодирована», трудно доставаема. Обо всем нужно было составить собственное мнение, официальной критике не доверяли. А значит – разыскать книгу, о которой говорят, и прочесть. Попасть на спектакль – и самому понять.
Жить легко значило жить неправильно. Девиз «Нет проблем!» воспринимался как показатель ущербности и даже духовной обделенности. Самоуважение приходило, если ты мучился над «проклятыми вопросами», зашифрованными в художественных текстах. Или хотя бы мог их сформулировать.
В этом был азарт того времени – лично дойти до сути этих вопросов. Казалось нормальным читать между строк, разгадывать театральный эзопов язык, продираться сквозь нарочито усложненный стиль искусствоведческих или литературоведческих работ, ходивших в «самиздате»…
Советская жизнь казалась прозрачной, предсказуемой, ее основы – незыблемыми. Известно, что было вчера, что ждет завтра. Известны правила поведения. Правда, правила эти каждый определял для себя сам, в зависимости от степени собственного конформизма. Люди по-разному определяли для себя степень дозволенного. Кто-то читал Солженицына, но отказывался хранить дома Марченко. Кто-то составлял «Хронику текущих событий», а кто-то говорил: «У меня семь человек в роду пострадали, я старался по возможности не выходить за рамки». А кто-то пожимал плечами: «Вся эта возня Максимова, Владимова не имела смысла… Это были игры части интеллигенции. А мы занимались реальным делом – и только это имело значение».
Сама интеллигенция при этом не была каким-то образцом для подражания. Ее отличительными чертами были:
– Алкоголизм. Немалая часть советских интеллигентов была алкоголиками. Выпивка была частью повседневности. Алкоголизм не был в этой среде чем-то порицаемым, алкаши не были социальными изгоями – они спивались годами, издевались над родными и близкими, им сочувствовали. Бутылка водки была для русских гуру тем же, чем для индийских конопля – средством расширения сознания. Под бутылку совершались преступления, разрушались семьи – все было нормально.
Из книги Жизнь замечательных времен 1970-1974
Как вспоминает его приятель Вадим Тихонов, которому он и посвятил свою поэму: «Выпивка для Венечки была работой. Он так говорил: «Человек отличается от животного тем, что пьет водку». От выпивки человеческое тело становится дряблым, а душа твердой. Когда выпить было нечего, мы изобретали коктейли. О них Веничка в поэме написал. Все составляющие компоненты перепробовали. Однажды даже какое-то германское средство на синтетической основе пили. У Венички начались такие страшные почечные колики, что он, бедняга, по полу катался. Я его спрашиваю: «Тебе действительно совсем плохо?» А он говорит: «В чудесном месяце мае распустились почки. Помнишь, у Гейне?» Сохранить остроумие, когда ты испытываешь такие муки, мог только Ерофеев. Если на столе стояла бутылка какой-то сомнительной и незнакомой жидкости, все предупреждали Ерофеева: «Не пей, мало ли что может случиться». Он говорил: «О, поверхностные люди, в этой жизни все надо испытать». Ерофеев брал этот стакан и пил. Мы сидели и ждали. Минут через десять он опрокидывал второй. «Тогда и нам наливай», – говорим…»
– Лживость. Советская интеллигенция отличалась особенной формой корпоративной лживости. С одной стороны – ложь государства, которая была повсеместно и в общем то считалась «ложью во благо»– как бы давала моральное право лгать всем и по любому поводу. С другой стороны – интеллигенция в позднем СССР превратилась в корпоративную касту, и как и любая каста обладала мощными инструментами коллективной самозащиты. Каждый член касты обязан был утаить все плохое, что он узнал о другом члене касты, а если нужно – то и солгать в ее защиту. Кто не выполнял – моментально оказывался изгоем. Крики «вон из профессии!» – это не выдумка.
Мария и Аркадий Дубновы, «Азарт и стыд семидесятых». Из воспоминаний Шапиро Надежды Ароновны, учителя московской школы
Сказать, что мы жили в непрерывном кошмаре, я не могу. Я не была птицей, которая бьется о прутья клетки. Но были правила игры. Местами бывало очень противно, но было понятно, что ничего другого никогда не будет. Например, о нас судили не потому, что мы говорили, а по тому, что мы не говорили. Например, говорила слово «Бог» на уроках по Достоевскому и тут же не поясняла, что Бога нет.
– Двуличность и цинизм – ну тут все проистекает из предыдущего. Что характерно – советское государство так и не смогло набрать из среды интеллигенции корпус «проповедников коммунизма». Коммунизм по факту уже умер – но советское государство упорно гальванизировало его труп.
Мария и Аркадий Дубновы, «Азарт и стыд семидесятых». Из воспоминаний Шапиро Надежды Ароновны, учителя московской школы
В 1982 году я работала в очень идеологизированной английской школе. Мы читали рассказ Бабеля «Письмо» из «Конармии». И я спрашиваю у детей: «Что это такое? Это правда, ложь? Это мог написать белогвардеец?» Дети были потрясены. А один мальчик сказал: «Может, это и правда, но такая правда нам не нужна».
В этой же школе парторг мне сказал:
– Н. А., про вас дети говорят, что вы воспитываете у них двурушничество.
– ?!
– Вы объясняете детям, как говорить на экзамене, а потом рассказываете, как было на самом деле.
А там директор приглашал к себе в кабинет старшеклассников чай попить и поговорить «по душам», «без учителей»: мол, какие претензии и т. д. И они на это ловились…
В школе время от времени нужно было проводить политинформации. Организатор внеклассной работы и учитель труда Юрий Александрович научил меня, как это делать, не напрягаясь. Берешь газету, лицо при этом никакое, и читаешь с любого места (причем не обязательно с абзаца или даже с большой буквы). Ровно через пять минут произносишь: «Ну вот, в общем-то, и все».
Раз в месяц для учителей проводились политзанятия. После них полученные политические знания полагалось доводить до сведения учащихся. И вот прошел очередной пленум, с учителями провели занятия. Я вхожу в класс и, как положено, сообщаю: «А сейчас я с вами поговорю про пленум…» Мальчик (доброжелательно): «Только дверь закройте!»
…
В 1972 году мне дали прочесть чешские листовки. Я дала их почитать своей директрисе, Лидии Васильевне. Она была очень хорошая баба, коммунистка, и очень всем этим интересовалась. Искренне. Она хотела знать. Правда, очень боялась и все время конспирировалась.
Лидия Васильевна вызвала меня в кабинет, вернула мне листочки. А вечером я не смогла их найти: был тяжелый день, я ходила с классом, после была зарплата… В поисках листовок я пробежалась по классам, заглянула во все парты, наврав про что-то ювелирное… Но листовок нигде не было. Стало очень неприятно. Я решила сказать о потере директрисе.
Она перепугалась, побледнела, велела никому ничего не говорить. А на другой день вызвала меня к себе и стала пихать мне за пазуху эти листовки. Оказалось, что я их оставила рядом с медкабинетом, когда получала деньги. Листовки подобрала медсестра и отнесла директрисе, сообщив, что нашла странные нехорошие бумажки.
Лидия Васильевна догадалась, тут же «сделала лицо» и сказала, что это дело государственной важности и что если Нина Владимировна кому-нибудь про это расскажет, то несдобровать и директрисе, и самой Нине Владимировне. Медсестра поклялась молчать. А Лидия потом вызвала меня и спросила: «Ты мне еще будешь что-нибудь давать?»
При этом надо понимать, что интеллигенция не была властителем дум народа, хотя сама она понятно – так не считала. Интеллигенция жила в своем затхлом мирке, да кто-то завидовал, кто-то пытался пристроиться – но далеко не все.
Михаил Сергеевич Горбачев – был первым в СССР главой государства – интеллигентом, и сама интеллигенция его признавала. Не в последнюю очередь из-за опоры на интеллигенцию он и проиграл – интеллигенция не смогла ни поддержать его как следует, ни сказать, как же следует жить, если так – жить нельзя.
И вот – эта интеллигенция в какой-то момент была призвана к рулю государства. Не критиковать, не бухать – а делать…
Для примера – полным антиподом русско-советской интеллигенции служит интеллигенция польская. Опирающаяся на два фундаментальных столпа – на независимость Польши (от России в любом ее виде) и на католичество как моральный фундамент нации. Именно потому польской интеллигенции удалось при такой же атмосфере – и найти общий язык с рабочим классом, подкрепив диссидентское движение созданием Солидарности – подобного профсоюза в СССР нет и никогда не было и получить поддержку из-за рубежа от Римской католической церкви. В конце концов, объединенному блоку интеллигенции и трудящихся Польши удалось на первых свободных выборах получить 99 мест в парламенте из ста и обеспечить мирный переход власти. Никогда советской интеллигенции не удавалось получить и половину мест, более того на Съезде народных депутатов СССР большинство интеллигентов попало в зал не по результатам всенародных выборов – а будучи избранными от всевозможных профессиональных союзов и групп (им оставалась треть мест на Съезде). К интеллигенции не относил себя и народный вожак – Ельцин. Итого – интеллигенция в отличие от Польши полностью провалилась на выборах и не смогла выдвинуть лидера для эпохи перемен. Результат – как говорится, налицо.
В этой части книги – будет приведена
